Текст книги "Фолкнер"

Автор книги: Мэри Шелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

Глава XIX

– Назавтра они выехали в Лондон; решили, что на второй после приезда день Джерард должен отдохнуть, а показания в палате лордов назначили на третий. Сэру Бойвиллу доложили, что мальчик с недовольством воспринял сообщение, переданное ему учителем (именно таким словом – «недовольство» – описали его реакцию). Сэр Бойвилл не горел желанием обсуждать что-либо с сыном, но это донесение и просьба мальчика о свидании вынудили его передумать. Он не ожидал противостояния, но собирался придать верный тон выступлению Джерарда. Однако разлука и разница в восприятии отдалила их друг от друга, и в итоге разговор мало напоминал ласковое общение любящих отца и сына.

«Джерард, мальчик мой, – начал сэр Бойвилл, – мы оба стали жертвами и оба не принадлежим к тому роду людей, кто согласен страдать молча. Я бы с радостью рискнул жизнью, чтобы отомстить за нанесенный нам ущерб; полагаю, ты поступил бы так же, хотя ты еще ребенок; но совершивший это зло прячется от нас, и моя кара его не настигнет. Даже законы нашей страны над ним не властны, но кое-что я все-таки сделать могу – и должен попытаться».

Сэр Бойвилл проявил такт, упомянув только одного из двух обидчиков, того, чьи поступки в любом случае были достойны осуждения и кого Джерард ненавидел всей душой. Лицо мальчика при этом озарилось чем-то вроде удовольствия, глаза полыхнули огнем; он тоже считал своим долгом и благородной целью доказать всему миру вину и злонамеренность негодяя, укравшего у него мать. Прояви его отец чуть больше терпения, он легко мог бы склонить мальчика на свою сторону, но тут он ненароком выдал свои истинные намерения и следующими словами все испортил.

«Твоя несчастная мать, – сказал он, – должна быть опозорена; и, если она не вовсе очерствела, бесчестье станет для нее достаточным наказанием. Когда весть о завтрашнем слушании достигнет ее ушей, она пригубит ту горькую чашу, из которой заставила испить нас. Было бы глупо притворяться, что я об этом сожалею; я признаю́, что рад этому».

Теперь все в отце вызывало у мальчика отвращение, и прежние чувства нахлынули на него. Какое право имел этот человек подобным образом отзываться о любимой и чтимой матери, которой его так жестоко лишили? Кровь закипела в жилах, и, хотя Джерард боялся отца и уважал, как полагается ребенку, он произнес: «Если мое завтрашнее выступление огорчит мать или как-либо ей навредит, я не пойду; я просто не могу». – «Ты дурак, раз так говоришь, – ответил отец, – трусливый щенок без гордости и чувства долга! Прекрати, я больше не желаю это слышать. Твой долг – подчиняться отцу, и в этом случае ни о чем ином не может быть и речи! Тебя просят лишь об одном: сказать правду, и ты ее скажешь. Я-то полагал, что, невзирая на твой юный возраст, в тебе возобладают более высокие и благородные побуждения: ты отомстишь за отцовскую честь, а злодейство твоей матери будет наказано!»

«Моя мать – не злодейка! – воскликнул Джерард, но больше ничего не сказал, ибо тысячи причин мешают ребенку высказывать все, что у него на уме: неопытность, уважение к старшим, непонимание последствий своих слов и страх перед могуществом власти, которой приходится противостоять. Лишь после паузы он пробормотал: – Я уважаю мать и скажу всему миру, что она заслуживает уважения». – «Богом клянусь, Джерард, – воскликнул сэр Бойвилл, разгневавшись, как гневаются родители, считающие, что детьми можно управлять как марионетками, когда дети осмеливаются проявлять собственную волю. – Богом клянусь, сэр, еще чуть-чуть, и я отвешу вам оплеуху! Довольно; не хочу тебя запугивать; завтра веди себя хорошо, и я все прощу».

«Простите меня сейчас, отец, – воскликнул Джерард и расплакался. – Простите и сжальтесь надо мной, ведь я не смогу исполнить вашу волю; я не сделаю ничего, что расстроило бы маму, она так меня любила – уверен, любит до сих пор, – и я никак не могу ей навредить. Завтра я никуда не пойду». – «Ушам своим не верю, – ответил сэр Бойвилл, изо всех сил пытаясь контролировать нараставший гнев. – Неужели ты настолько глуп и не понимаешь, что твоя проклятая мать не может больше претендовать на твою привязанность? И неужели я так мало значу для тебя, я, твой отец, который рассчитывает на твое послушание потому, что мое дело правое, не говоря уж о том, что я твой родитель? Ты ли не должен мне, ты ли не обязан оказать услугу? Похоже, я ошибся; думал, что ты умнее своих лет и есть в тебе мужская гордость, из-за которой ты с радостью отомстил бы за нанесенный мне ущерб и стал бы моим другом и союзником, отплатив за зло, совершенное твоей матерью! Я думал, ты сын, в чьих жилах течет моя кровь, кто готов доказать истинность своего рождения, встав на мою сторону. Ты что же, идиот или бастард, даже не понимающий, что такое честь?»

Джерард слушал его и плакал; слезы лились ручьем, но по мере того, как отец продолжал осыпать его оскорблениями, в нем пробуждался гордый мятежный дух; ему хотелось вскрикнуть: «Оскорбляй меня, ударь меня, но я не поддамся!» Однако он молча стоял перед родителем с мрачным, как туча, лицом и свирепым блеском в обычно кротких и печальных глазах. Сэр Бойвилл увидел, что не произвел на мальчика впечатления, на которое рассчитывал, но, не желая вновь слышать, как тот отказывается ему подчиняться, подытожил свою речь туманными, но жестокими угрозами о том, что ждет его в случае неповиновения: изгнание из родного дома, нищета и голодная смерть, презрение всего света и его, отца, проклятие; доведя себя до бешенства и проникнувшись искренним отвращением к стоявшему перед ним дрожащему, слабому, но все еще непокорному ребенку, он оставил его размышлять, не сомневаясь, что одержит верх.

Джерард тем временем думал совсем о другом. «Пару раз мне пришла в голову мысль броситься в его объятия и молить о снисхождении, – признался он мне потом. – Я хотел встать на колени и умолять пощадить меня; одного доброго слова хватило бы, чтобы покончить с нашим противостоянием, но я не услышал ни единого; и пока он неистовствовал, мне вдруг представилось, как я собираю цветочки и играю рядом с мамой в парке, а она поет, и я стал думать о ней и слушать ее пение, а о нем позабыл; и когда он сказал, что вышвырнет меня за дверь, я подумал: „Тогда я буду свободен и найду маму“. Даже сейчас я переполнен чувствами, но в детстве наверняка переживал это сильнее; эмоции ребенка намного ярче, чем у взрослого. Я и сейчас не могу припомнить другого случая, когда вихрь чувств настолько бы захватил меня, как при том разговоре с отцом, а ты ведь знаешь, какие бури порой бушуют в моей душе!»

Так Джерард описывал свои эмоции; отец велел ему выйти из комнаты, и он отправился размышлять о своей грядущей судьбе. Рано утром ему приказали готовиться к поездке в палату лордов. Отец не пришел; он думал, что мальчик напуган до смерти и не станет больше сопротивляться. Джерард и впрямь повиновался молча. Он ненавидел спорить с незнакомцами и слугами, а также подозревал, что, случись ему в открытую взбунтоваться, его потащили бы на слушание силой; его гордая душа противилась этой мысли. Он сел в карету; по пути мистер Картер, который поехал с ним, счел необходимым описать протокол и посоветовать, как себя вести. Джерард спокойно его выслушал и даже задал несколько вопросов о предварительных процедурах; мистер Картер объяснил, что его попросят принять присягу и после этого можно будет говорить только правду и ничего, кроме правды, поэтому нужно быть очень осторожным и ни в коем случае не лгать. При этих словах щеки Джерарда покраснели, но не от негодования, а как будто от удовольствия.

Прибыли на место; их провели в приемную, и они стали ждать, когда пэры их вызовут. Какие мучения пришлось вытерпеть мальчику, когда к нему стали подходить незнакомые люди! Кто-то заводил с ним разговор, кто-то просто глазел. Никому не было дела до его негодования, безысходности, горя и терзаний, которые сложно вытерпеть даже взрослому; они разрывали его душу во время неизбежного для присутственных мест досадного ожидания. Он сидел и не выказывал никакого сопротивления; на первый взгляд он был собран, лишь иногда щеки его вспыхивали, а губы дрожали и бледнели; лишь иногда его горло сжималось и слезы подступали к глазам, когда перед мысленным взором возникал образ его милой матери, ставшей теперь объектом всеобщего презрения и безразличия. Воображая муки и терзания, которым подверглась в эти минуты его хрупкая и тонкая душа, я часто поражаюсь, как он не сломался, как его рассудок устоял; последствия того дня ощущаются в нем до сих пор и, подобно солнечному затмению, омрачают его существование; шепот воспоминаний о пережитой агонии возвращается вкрадчивой мукой, не позволяя забыть. Один писатель сравнивал воздействие несчастий на добродетель с экстракцией аромата из цветочных лепестков: их давят под прессом, чтобы они отдали свое благоухание. Взгляни на Джерарда: он само благородство, сама добродетель и нежность; не этому ли часу тревог мы обязаны его превосходным характером? Если так, меня это отчасти утешает, но я все же не могу без боли вспоминать о том, что ему пришлось вытерпеть. Сам он признаёт, что именно эти мучительные переживания побудили его посвятить жизнь попыткам обелить имя матери. Является ли подобная преданность благом? Пока явной пользы не было.

В конце концов его вызвали. «Молодой человек, вы готовы?» – спросили его и провели в величественную залу, вполне подходящую для торжественных и важных дебатов. В зале сидела толпа судей, разбиравших дело его матери. У него потемнело в глазах; сердце в груди кувыркнулось; когда он вошел, по рядам сперва пробежал шепоток, затем воцарилось полное молчание. Все смотрели на него с сочувствием, так как страдание отпечаталось на его лице. Прошло несколько минут, прежде чем к нему обратились; когда решили, что он успел собраться с мыслями, судебный служащий заставил его прочитать присягу, после чего барристер задал ему несколько простых вопросов, стараясь не запугать его, а постепенно подвести к воспоминаниям о конкретных фактах. Мальчик смотрел на него с презрением, пытался быть спокойным и говорить громко, но голос дважды сорвался, и лишь в третий раз он медленно, но отчетливо заговорил: «Я поклялся говорить правду, поэтому верьте мне. Моя мать невиновна». – «Сейчас речь не об этом, юноша, – ответил допрашивающий. – Я лишь спросил, помните ли вы дом вашего отца в Камберленде». Мальчик отвечал громче, срывающимся голосом: «Я сказал все, что хотел, – можете меня убить, но больше я не произнесу ни слова. Как вы смеете просить меня навредить моей матери?»

Тут из его глаз хлынул неудержимый поток слез и омыл пылающие щеки. Он рассказывал, что хорошо помнит чувство, которое тогда испытывал: ему хотелось кричать присутствующим «Как вам не стыдно!», но голос его не слушался; задача оказалась невыполнимой для столь юного сердца. Он зашелся рыданиями и всхлипами, и чем больше пытался контролировать себя, тем сильнее впадал в истерику. Его увели со свидетельского места; пэры, растроганные столь явным горем, решили больше его не вызывать и удовлетвориться показаниями свидетелей, которым мальчик рассказывал о случившемся непосредственно после происшествия. Скажу лишь, что в результате слушаний сэр Бойвилл получил развод.

Джерарда вывели из палаты и отвезли домой; там к нему вернулось самообладание, но он молчал и размышлял о последствиях своего непослушания. Отец пригрозил выгнать его из дома, и Джерард не сомневался, что тот сдержит обещание, поэтому удивился, когда его повезли домой; он решил, что отец, видимо, выбрал для него место ссылки и туда его потом и отправят, или же отец намеревался отказаться от него при всех, подвергнув публичному унижению. Дети верят, что взрослые всесильны, и пока еще не понимают, что возможно, а что невозможно. В конце концов Джерард стал больше всего бояться, что его отправят в заточение; мысль об этом его пугала, ведь он хотел начать поиски матери. Тогда он решил не дожидаться наказания и бежать.

Ему велели подняться в комнату и не выходить; еду не приносили; одним словом, его страхи подтвердились. В сердце Джерарда бушевала буря. «Они считают, что со мной можно обращаться как с ребенком, но я докажу свою самостоятельность; где бы ни была сейчас моя мама, она лучше них! Если она в заключении, я ее освобожу или останусь с ней. Как она обрадуется, меня увидев! Как счастливы мы будем вместе! Пусть отец забирает себе хоть целый свет, главное, я буду с мамой, а где – в пещере или темнице, – мне все равно».

Наступила ночь; он лег в кровать и даже уснул, а проснулся в ужасе, что проспал подходящий для побега час: на востоке занималась заря. Часы в Лондоне пробили четыре утра; время еще оставалось, все в доме спали. Он встал и оделся. Взяв около десяти гиней собственных денег, все его накопления – он подсчитал их накануне, – он открыл дверь своей комнаты; рассвет боролся с тьмой, стояла полная тишина; он вышел в коридор и спустился по лестнице в прихожую. Знакомые предметы в столь ранний час казались незнакомыми, словно попались ему на глаза впервые; он испуганно взглянул на засовы и замки входной двери, так как боялся поднять шум и разбудить слуг, и все же ему ничего не оставалось, кроме как попробовать открыть дверь. Он медленно и осторожно отодвинул засов, приподнял цепочку, и та с ужасным лязгом упала на каменный пол. Джерард страшно испугался – не наказания, а неудачи; прислушался, хотя все звуки заглушал колотящийся в висках оглушительный пульс, и ничего не услышал; ключ от двери торчал в замке, повернулся легко, от одного прикосновения, через миг дверь открылась – и в лицо беглецу ударила волна свежего воздуха. Перед ним тянулась пустынная улица. Он затворил за собой дверь, для пущей предосторожности запер ее снаружи и бросился бежать что было мочи, выбросив ключ на соседней улице. Когда его дом скрылся из виду, он зашагал более спокойно и задумался, что делать дальше. Хотелось найти мать, но ее искали всем миром и не нашли; он, однако, верил, что та каким-то образом прослышит о его побеге и явится за ним, но куда отправиться сейчас? Сердце откликнулось и ответило: в Камберленд, в Дромор, туда, где они жили с матерью; туда, где он ее потерял. Он почему-то не сомневался, что там они снова встретятся.

В своей жизни он много путешествовал и имел представление о расстояниях и средствах передвижения; он понимал, что пройти пешком через всю Англию – задача, пожалуй, непосильная, но у него не было своей кареты, и он не представлял, какой корабль взял бы его на борт. И все же какой-то транспорт был необходим, и он решил нанять экипаж. Один из таких экипажей как раз стоял посреди улицы; кучер спал на ступенях, а исхудавшие до костей лошади ждали, повесив головы с безутешным видом, какой всегда бывает у наемных лошадей. Джерард, сын богатого человека, привык думать, что у него есть право повелевать теми, кому он платит деньги, но страх, что его обнаружат и отправят домой к отцу, всколыхнул в нем странную нерешительность; он стоял и смотрел на лошадей и кучера, подошел ближе, но все же боялся сделать самый важный шаг. Он так и топтался на месте, пока извозчик не проснулся; он вздрогнул, встряхнулся, уставился на мальчика и увидел, что тот хорошо одет; Джерард к тому же выглядел старше своих лет, так как был высокого роста.

«Вы ко мне, сэр?» – спросил кучер. «Да, – ответил Джерард. – Хочу, чтобы вы меня отвезли». – «Так садитесь. Куда путь держите?» – «Далеко, в Дромор. Это в Камберленде…» Тут мальчик замялся; ему вдруг пришло в голову, что эти несчастные лошади, возможно, не перенесут такой долгой дороги. «Тогда вам нужен почтовый дилижанс, – ответил кучер. – Он отходит с Пикадилли в пять утра, надо спешить».

Джерард сел в экипаж, и они затряслись по ухабам. У почтовой станции он увидел несколько готовых к отъезду дилижансов. На одном было написано «Ливерпуль»; мальчик знал, где это. От Ливерпуля до Дромора можно было дойти пешком; он вышел из наемного экипажа и подошел к кучеру почтового дилижанса, который как раз усаживался на облучок. «Вы отвезете меня в Ливерпуль?» – спросил он. «Да, мой мальчик, если заплатишь за проезд». – «А сколько стоит?» – он достал кошелек. «Поедешь внутри или снаружи?»

С того момента, как Джерард заговорил с кучерами и речь зашла о деньгах, он, вспомнив, с какой скоростью его отец расходовал золотые монеты в путешествии, начал опасаться, что его небольшого запаса средств не хватит, чтобы оплатить такой дальний путь; поэтому ухватился за впервые пришедшую ему в голову благоразумную мысль и ответил: «А где дешевле?» – «Снаружи». – «Тогда снаружи. Я вам заплачу». – «Запрыгивай, дружище, – давай руку и садись сюда, рядом, на облучок; ты как раз вовремя. Мы уже отправляемся». Кучер взмахнул кнутом, и они двинулись в путь. Джерард почувствовал себя свободным; наконец он ехал к матери.

Так легко в наше цивилизованное время исполняются даже самые безумные желания, ведь для этого существуют все средства; однако последствия – моральные последствия – остаются такими же, как и в прежние времена, а их преодоление требует такой же стойкости; лишь физические ограничения больше не стоят на пути. Случись Джерарду начать свою экспедицию в любом другом городе, его действия наверняка вызвали бы любопытство окружающих, однако в большой шумной столице никому ни до кого нет дела и мало кто задумывается о чужих мотивах и средствах. Кучер его почти ни о чем не спрашивал; спросил лишь, едет ли он домой, живет ли в Ливерпуле, но стоило Джерарду упомянуть о Дроморе, как расспросы прекратились. Кучер никогда о таком месте не слышал, но там находилось поместье, и там жил Джерард; эти сведения его вполне удовлетворили.

Когда-нибудь обязательно попроси Джерарда рассказать о его приключениях в том путешествии. Он тепло и охотно о них вспоминает; я не смогу так живо тебе их описать. Скажу только, что происходило в его уме, и не стану говорить о мучительном допросе, который устроил ему попутчик-шотландец, или о том, как екнуло его сердце, когда стали обсуждать бракоразводный процесс в палате лордов. Один из пассажиров держал в руках газету с описанием выступления мальчика на слушании; Джерард слышал, как вскользь упомянули его мать. В тот момент ему захотелось спрыгнуть с дилижанса, но это означало бы отказ от всех намерений. Он зажал руками уши, нахмурился и стал смотреть на пассажиров букой; его сердце пылало. Лишь одно его утешало: он был свободен. Он ехал к маме и решил, что, когда ее найдет, больше ни за что не будет общаться с людьми; они с мамой поселятся в деревенской глуши, и им будет уже все равно, что говорит грубая и равнодушная толпа.

Впрочем, его все же терзали сомнения. Что, если он не найдет свою милую маму? Где она? Детское воображение рисовало ее близ Дромора, откуда его забрали так скоро после ее исчезновения; в сознании мальчика она навек была связана с горами, теснинами, журчащими ручьями и редколесьем его родного края. Она должна быть там. Он прогонит злодея, который ее у него забрал, и они счастливо заживут вместе.

Он ехал день и еще целую ночь и наконец добрался до Ливерпуля; узнав, куда он направляется, кучер высадил его у почтовой станции, где Джерард перебрался в другой дилижанс, идущий до Ланкастера. На этот раз он сел внутрь и проспал всю дорогу до пункта назначения. В Ланкастере несколько человек его узнали и удивились, что он путешествует один. Он разозлился, что его узнали и расспрашивали, и, хотя прибыл вечером, тут же отправился в Дромор пешком.

С того дня он два месяца скитался от дома к дому в поисках матери. От Ланкастера до Дромора постарался дойти как можно быстрее; в дом сэра Бойвилла входить не стал, ведь это означало сдаться. Ночью он перелез через ограждение парка и, как вор, пробрался во владения, где прошло его детство. Он знал тут каждую тропинку и почти каждое дерево. Вот здесь они с матерью сидели; здесь нашли первую весеннюю фиалку. Его паломничество завершилось, но где была мама? С трепещущим сердцем он подошел к маленькой калитке, где началась их прогулка в ту роковую ночь. Территория поместья выглядела запущенной, было ясно, что хозяев давно нет; замок на калитке сломался, вместо него установили грубый засов. Джерард его открыл. За калиткой колыхалась высокая трава, но место было то самое. Как хорошо он его помнил!

Со дня исчезновения матери прошло всего два года; Джерард все еще был ребенком, но ему казалось, что он сильно вытянулся и совсем возмужал. Кроме того, теперь он считал себя способным действовать самостоятельно: сбежал от отца, а раз тот грозился выгнать его из дома, то и искать не станет. Теперь он был сам по себе и никому до него не было дела; никому, кроме той, кого Джерард искал с настойчивостью и тревогой. Здесь он видел ее в последний раз; он шагнул за калитку, пошел туда, куда вела тропа, и приблизился к пересечению ее с большой дорогой, к тому месту, куда подъехала карета и где мать разлучили с ним.

Занималась заря; тишину золотистого июньского утра нарушал лишь щебет редких птиц; не дул даже ветерок, и мальчик, оглядев обширные просторы, раскинувшиеся по обе стороны от того места, где он стоял, увидел лишь природу – горбатые холмы, зеленеющие нивы, цветочные луга и тенистые деревья, окутанные глубоким сном. Как отличалась эта картина от неистовой грозовой ночи, когда у него отняли ту, кого он сейчас искал! Тогда видимость составляла всего несколько ярдов, теперь же он видел и извилистую дорогу, и полоску океана в дымке у самого горизонта. Он сел и задумался. Как же ему поступить? В каком укромном уголке этого края скрывалась его мать? Он почему-то не сомневался, что она находится именно здесь, где-то посреди пейзажа; такую мысль подсказали ему неопытность и воображение, и тем не менее он свято в это верил. Некоторое время он размышлял, потом пошел вперед по дороге; вспомнил, как бежал по ней в ту ночь, запыхавшись и крича; тогда он был еще ребенком, а кто он сейчас? Одиннадцатилетний мальчик; но все же он с презрением вспоминал свое поведение двухлетней давности.

Он шел в ту же сторону, что бежал тогда, и вскоре добрался до развилки на Ланкастер; он свернул с этой дороги и пошел по пересекавшей ее тропе, ведущей к дикой безрадостной равнине, тянущейся вдоль побережья. Гряда живописных холмов на возвышенности, где расположен Дромор, находится всего в пяти милях от моря, но сам берег на удивление скучен и блекл; единственным его украшением являются песчаные дюны, достигающие тридцати – сорока футов в высоту; между ними протекают речки, которые в маловодье легко перейти вброд; однако, когда вода поднимается, они становятся опасными для тех, кто не знает пути, так как их неровное дно изрыто ямами и бороздами. Зимой, в период весеннего разлива и в ненастную погоду, когда западный ветер гонит к берегу океанские волны, переходить эти реки чрезвычайно опасно; без опытного проводника можно даже утонуть.

Следуя руслу одной из рек, Джерард дошел до кромки океана; за его спиной высились родные холмы – гряда за грядой, разделенные глубокими лощинами; тени облаков и солнечные блики окрашивали их в разные оттенки зелени; по обе стороны от него раскинулся пустынный берег с мрачной неряшливой линией прибоя; река – мелководный быстрый поток, тонкой струйкой несущий воду с гор, – бесшумно впадала в неподвижные глубины. Что за безотрадная картина! На противоположном берегу реки, у самого ее устья, виднелась грубо сколоченная хижина без кровли; возможно, когда-то ее построили как времянку для проводника, а теперь она стояла заброшенная. Рядом росло чахлое дерево – сухое, скелетообразное, поросшее мхом; вокруг высились дюны, а над головой кричала чайка, парившая над этой картиной запустения. Джерард сел и заплакал; он сбежал от своего злого отца, но не нашел мать; даже юному воображению судьба представлялась мрачной и унылой, как окружающий пейзаж.