Текст книги "Фолкнер"

Автор книги: Мэри Шелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

Глава XVI

Леди Сесил начала так:

– Я уже сказала, что, хотя называю Джерарда братом и люблю его как родная сестра, мы связаны лишь браком наших родителей и не приходимся друг другу кровными родственниками. Его отец женился на моей матери, но Джерард – его сын от предыдущего брака, а я – дочь от предыдущего брака своей матери. Несчастной же героиней моей истории является первая жена сэра Бойвилла.

Сэр Бойвилл – он унаследовал титул баронета лишь несколько лет назад, а прежде его знали под именем мистера Невилла – впервые женился, когда ему уже перевалило за сорок. Он много повидал и жил в свое удовольствие; благодаря уму, красоте и богатству пользовался огромным успехом в свете. Он нередко вступал в связь с дамами, прославившимися у предыдущего поколения любовью к скандалам и развлечениям, а не к долгу и чести. Поскольку мистер Невилл сделался такой заметной фигурой, он был о себе самого высокого мнения и имел на это некоторые основания; его высказывания цитировали, немало его песен положили на музыку и с воодушевлением исполняли в его присутствии; его боялись и обхаживали. Женщины его любили, мужчины стремились ему подражать; он занимал важное положение в том обществе, к которому даже отдаленная причастность считалась завидной.

Когда он влюбился и женился, ему было около сорока пяти лет; подобно многим искушенным мужчинам, он не питал иллюзий по поводу женской добродетели и не верил, что ее можно найти в Лондоне, поэтому женился на деревенской девушке без гроша за душой, зато красивой и обладавшей всеми прелестями, которых он искал. Я никогда не встречала эту даму, но слышала о ней от нескольких ее бывших подруг. Она чем-то напоминала Джерарда и все же была совсем другой. Они походили друг на друга цветом глаз, волос и чертами лица, но выражение их лиц различалось. Ее чистую кожу оттенял яркий румянец, свидетельствовавший о стремительном бурлении крови, приводимой в движение не столько механикой организма, сколько порывами души. Большие темные глаза лучились неотразимым блеском; смотревший на нее словно глядел на солнце, величественно выплывающее из-за грозовой тучи и ослепляющее зрителя неожиданно яркими лучами. Дух ее был жизнерадостным и даже безудержным; неуемная веселость возвышала ее над скучной монотонностью жизни, но все ее мысли и поступки были продиктованы чистейшими и добродетельными сердечными побуждениями. Ее натурой повелевали сильные импульсы; ее отличали тончайшая чувствительность и природная восприимчивость, и эти качества могли бы представлять опасность, если бы не были уравновешены исключительными моральными принципами и честностью, ни разу не давшей осечку. Ее щедрое и доверчивое сердце легко поддавалось обману и чересчур охотно открывалось; она могла быть неблагоразумна, но никогда не лгала. Случись ей ошибиться, искреннее признание своей неправоты снимало с нее все подозрения, и в самых опрометчивых ее выходках никогда не было ничего загадочного или предосудительного. Женщины, которых отличают высокая чувствительность и неуправляемые страсти, толкающие на поступки, в которых они после раскаиваются, те, кто стыдится упреков, нередко охраняют свое достоинство или спасаются от страхов ложью и, даже если не совершили никакого преступления, впутывают себя в такую паутину обмана, что в глазах своих разоблачителей потом выглядят настоящими преступницами; все это в конце концов ожесточает и извращает их добродетельную натуру. Но Алитея Невилл никогда не пыталась защититься от последствий своих ошибок; скорее она принимала их с даже излишней готовностью, охотно раскаивалась в незначительных грехах и не могла успокоиться, не излив сердце друзьям и судьям, не раскрыв всех своих побуждений. Эту восхитительную искренность, ласковую доброту и теплую жизнерадостность ее натуры дополняло благоразумие, которым она обладала в избытке. Ее единственным изъяном – если можно назвать это изъяном – было слишком сильное стремление завоевать симпатию и привязанность тех, кого она любила; в достижении этой цели она не знала усталости и, пожалуй, чрезмерно стремилась угодить и услужить. Щедрость побуждала ее откликаться на чужую беду, а чувствительность осведомляла о том, чего другие не замечали. Она искала любви, а не похвалы, но получала и то и другое от всех своих знакомых. Напоследок упомяну еще об одном ее недостатке: хотя она ощущала в себе то достоинство, которое сообщает следование диктату долга, но порой ошибалась, порой ее ранила критика, она всегда чутко реагировала на обвинения, была опаслива. Она так остро переживала боль, что боялась ее, и это чувство причиняло ей мучительные страдания; страх столкнуться с жестокостью и неприятием внушал ей чрезмерную неуверенность в себе и робость перед авторитетами и делал слишком податливой, если что-то нарушало гармонию, в которой она мечтала пребывать.

Именно эти качества, вероятно, вынудили ее принять предложение мистера Невилла. Этого хотел ее отец, и она повиновалась. Он был отставным лейтенантом флота; сэр Бойвилл повысил его до капитана первого ранга, а всякий флотский офицер будет бесконечно благодарен за такое назначение. Ему дали корабль; он ушел в плавание и погиб в сражении всего через несколько месяцев после свадьбы дочери, в свой последний час счастливый тем, что умер командиром военного судна. Его дочь тоже ощутила последствия отцовского повышения, но для нее они были менее благоприятными. Поначалу она любила и ценила мужа. Тогда он был другим человеком, очень привлекательным, а хорошее воспитание придавало ему лоск. Он пользовался популярностью из-за живости в общении, которую часто принимают за остроумие, однако обусловленной скорее легкостью нрава, чем искрой подлинного ума. Сам он любил ее до самозабвения. Неистовая горячность и сейчас является чертой его характера, и хотя эгоизм бросал зловещую тень даже на такое чувство, он все же обожал жену, и некоторое время она не замечала его истинной сущности. Ее бесхитростные и нежные ласки вызывали у него улыбку, и он склонялся рабом у ее ног или заключал ее в объятия с искренним и неприкрытым пылом. Любовь – чувство чуждое ему и преходящее – украшала даже столь темную натуру.

Но брак вскоре изменил сэра Бойвилла к худшему. Близость раскрыла неприятные черты его характера. Он был человеком тщеславным и себялюбивым; оба качества делали его чрезвычайно требовательным, а первое порождало неуемную ревность. Алитея была бесхитростна и никогда не вызывала подозрений; ревность Бойвилла подпитывалась разницей в их возрасте и темпераменте. Ей было девятнадцать лет, она цвела юной красотой, ее душа расцветала первой весной, и в силу своей невинности молодая женщина даже не догадывалась о сомнениях супруга; она была слишком добра и слишком счастлива и не думала, что может чем-то его обидеть. Он же знал жизнь и тысячу раз видел, как женщины обманывают мужчин и держат их за дураков. Он не верил, что в мире есть женщины, подобные Алитее, способные лишь на непогрешимую и непоколебимую честность. Ему казалось, что все считают его старым мужем при молодой жене; он боялся, что она поймет, что могла бы заключить гораздо более счастливый брак; желал, чтобы она полностью ему принадлежала, и потому даже улыбку постороннему расценивал как предательство и нарушение своих абсолютных прав. Поначалу она не замечала его дурных качеств. Тысячу раз он хмурился в ответ на ее веселость; тысячу раз впадал в дурное настроение и резко упрекал ее за приветливость к окружающим, пока она не обнаружила эгоистичную и презренную природу его страсти. Пока не поняла, что угодить ему возможно, лишь пренебрегая всеми своими достоинствами, всеми увлечениями, и навек отказавшись от них; что ей придется отречься от желания распространять вокруг себя радость и уложить себя, средоточие самой щедрой и бесхитростной доброты, в подобие прокрустова ложа, обрубая поочередно все, что не вместится, пока не останется нечто покалеченное и полуживое, что будет напоминать бездушного и скупого деспота, чьи мысли и чувства занимало исключительно его лилипутское «я». Нет никаких сомнений в том, что в конце концов она сделала это открытие, хотя никогда никому не говорила о своем разочаровании и не жаловалась на тиранию, от которой страдала. Она стала внимательно следить за собой, чтобы не вызвать его недовольство, осторожничала в присутствии посторонних и подстраивала свое поведение под его требования, показывая, что боится его, но скрывая, что перестала его уважать. В ее характере появилась дотоле несвойственная ей сдержанность, которая, однако, естественным образом проистекала из ее нежелания кого-либо обидеть и непоколебимой принципиальности. Если бы она и стала обсуждать недостатки мужа, то только с ним самим, но она была неспособна оказать на него воздействие, а ссоры и конфликты были противны ее природе. Подобное молчаливое повиновение тирании супруга противоречило ее природной искренности, однако она пошла на такую жертву, потому что считала, что в этом заключается ее долг, и, кроме молчания, подобающего обиженным, никто никогда ничего от нее не слышал.

Вне всяких сомнений, она видела недостатки мужа. Его эгоизм ограничивал ее щедрую натуру; его пресыщенность охлаждала ее энтузиазм; его ревность, присваивающая себе все ее чувства, не позволяла ей сопереживать окружающим. Она напоминала несчастную птицу, чьи мощные крылья рвались в небеса, но бились с обеих сторон о прутья проволочной клетки. И все же она считала, что человек не должен пытаться сам построить свою судьбу, а должен лишь хорошо играть свою роль, куда бы ни завело его Провидение. Впервые в жизни она погрузилась в серьезные и печальные размышления и придумала систему, которая позволила бы проявиться ее природному великодушию, но не вызвала бы подозрений узколобого и эгоистичного мужа и успокоила бы его страхи.

Чтобы осуществить свой план, она предложила ему навсегда поселиться в их поместье на севере Англии, оставить лондонское общество и превратиться в деревенских жителей. Она не сомневалась, что там – вдали от суеты и шума большого города, к которому ее чувствительный и пылкий ум оказался совершенно не приспособлен, во всем слушаясь мужчину, который некогда хотел, чтобы она блистала, но теперь негодовал, что все ею восхищаются, – занимаясь благотворительностью, творя добро и собрав вокруг себя тесный круг новых друзей, против общения с которыми муж не станет возражать, она сможет быть разумно счастлива. Сэр Бойвилл согласился с кажущейся неохотой, но на самом деле был в восторге. Ему принадлежало чудесное поместье в Южном Камберленде. Здесь, среди простодушных крестьян, где у нее было достаточно возможностей для приятного времяпровождения, она вела жизнь, которую стоило бы назвать вполне благополучной, если бы не требовательность, эгоизм и ограниченный ум сэра Бойвилла, лишавший ее самого ценного дара – симпатии и дружбы спутника ее жизни.

И все же она была довольна. Она отличалась мягким податливым нравом и не воспринимала всякое неприятное обстоятельство как неудачу или личную обиду: ее жизненная философия внушала ей, что бедам следует противостоять с оптимизмом. Ее щедрое сердце сжималось от боли при столкновении со скупой натурой мужа, но у нее появился объект любви, которому Алитея пылко отдавала всю себя. Она обратила поток своей привязанности с мужа на сына. Джерард был для нее всем: ее надеждой, радостью, кумиром; он отвечал на ее любовь с лаской, свойственной немногим детям. Его чувствительность проявилась рано, и мать, пожалуй, слишком ей потворствовала. Ей хотелось иметь друга, и, учитывая необыкновенную нежность его натуры и редкую смышленость, искушение было слишком сильно. Мистер Невилл крайне не одобрял ее чрезмерную материнскую заботу и предвещал, что такая сильная привязанность мальчика к матери добром не кончится, но его вмешательство ни к чему не привело: мать не могла измениться, а ребенок, державший ее сторону, даже тогда смотрел на отца с горделивым негодованием, возмущаясь, что тот осмелился встать между ним и матерью.

Миссис Невилл считала мальчика ангелом, посланным ей в утешение. Она никого к нему не допускала, заменила ему и товарищей по играм, и учителей. Утром, открывая глаза, он первым делом видел лицо матери; вечером она укладывала его спать; случись ему пораниться, она в панике кидалась к нему; случись ей нежно укорить его, его детские капризы тут же прекращались. Он не отходил от нее ни на шаг; в силу своей юности она охотно разделяла его занятия; любовь в ее сердце переливалась через край, а он, хоть и был еще ребенком, и боготворил мать, и старался оберегать.

Мистер Невилл гневался и часто упрекал ее, что она слишком баловала мальчика, но постепенно обнаружил в этом и некоторые преимущества. Джерард был его сыном и наследником; логично, что любовь, которой жена окружала его, Невилла, частично перепадала и ему. Он также уважал супругу за отсутствие у нее легкомысленного тщеславия: она была счастлива заниматься ребенком и жить вдали от Лондона, выполняя положенные ей по статусу обязанности, хотя лишь он один мог здесь созерцать ее достоинства. Он убедил себя, что она, должно быть, очень к нему привязана, раз смирилась со своего рода ссылкой; отсутствием интереса к светской жизни она завоевала его доверие – его, который прежде никогда не верил женщинам и их не уважал. Он начал чаще идти на уступки и даже решил время от времени выказывать ей одобрение.

Когда Джерарду было около шести лет, они поехали в заграничное путешествие. Подобное времяпровождение идеально соответствовало семейным принципам мистера Невилла, считавшего жену своей собственностью. В дорожном экипаже она все время была рядом с ним; во время осмотра достопримечательностей он, уже бывавший в Италии и обладавший художественным вкусом, мог быть ее проводником и наставником; а поскольку они задерживались в каждом городе лишь ненадолго, у нее не было возможности завязать длительные знакомства, а тем более с кем-то сдружиться. Вместе с тем тщеславию мужа и отца льстили комплименты его жене и ребенку со стороны незнакомцев и местных жителей. За границей миссис Невилл родила еще одного ребенка, девочку. Теперь ее счастье удвоилось. Муж сильно привязался к малышке; разница в возрасте между детьми была слишком велика, и Джерард не воспринимал сестру как соперницу, зато отец сразу избрал ее своей любимицей; впрочем, это не вызвало в семье разлада, а скорее способствовало гармонии. Мать любила обоих детей и не обижалась, что сэр Бойвилл отдавал предпочтение дочери; а с появлением ребенка, которого он по-настоящему полюбил, нрав сэра Бойвилла смягчился, и он стал ласковым отцом и снисходительным мужем, чего раньше за ним никто не замечал.

Глава XVII

– Лишь через год после их возвращения из-за границы произошли события, оказавшиеся губительными для семейной жизни миссис Невилл. Не знаю даже, с чего начать эту повесть – настолько запутанна и туманна эта история; катастрофа окутана тайной, которая так и не была раскрыта; об этом деле известно совсем немного, а то, что известно, – всего лишь домыслы, передававшиеся из уст в уста, да и тех, простите мне мою деревенскую метафору, скорее маленькая тележка, чем воз. Миссис Невилл была замужем за сэром Бойвиллом почти десять лет и за это время ни разу не совершила ничего, что вызвало бы неодобрение даже у самых бдительных блюстителей морали; ни разу она не пошла наперекор своей честности и прямоте, которые сдерживали ее нрав, одновременно пылкий и неуверенный. Чтобы так запятнать ее репутацию – а она запятнана хуже некуда, – понадобились поистине исключительные обстоятельства, и мы до сих пор не знаем, кто был главным виновником. Результат же очевиден: еще вчера миссис Невилл была уважаемой женщиной и любимой женой, матерью, чье существование всецело зависело от благополучия ее детей и чья нежная любовь воздействовала на них, как теплые солнечные лучи на распускающийся бутон цветка. Но неожиданно она пропала. Обстоятельства ее исчезновения окутаны молчанием и тайной, а домыслы рисуют картину бесчестья, составленную из обрывочных фактов, которые нам удалось собрать.

Вернувшись из-за границы, семейство снова отправилось в свое загородное поместье в Дроморе, и в тот период, о котором пойдет речь, мистер Невилл уехал в Лондон по делам. Он должен был вернуться через неделю, однако отъезд затянулся почти на два месяца. Жена регулярно писала. В письмах больше рассказывала о детях и доме, чем о себе, но письма были пронизаны добротой; она говорила, что ее материнское сердце греет предвкушение счастья, которое принесут ей дети, и будет оно даже больше того, что она испытывает сейчас. В каждой строчке ощущалось спокойствие и удовлетворение семейной жизнью; каждое слово этих писем рождалось в уме, где не могли прятаться скрытые чувства, потаенные и порочные мысли. В этот дом, где царили красота и благородство, сэр Бойвилл возвращался, как он утверждает, с нетерпением и радостью. Он должен был приехать в определенное время и явился точно в назначенный день и час. Было одиннадцать вечера. Карета промчалась по имению; дверь дома оказалась открыта нараспашку; на пороге стояли несколько человек, чьи лица выражали куда более сильное любопытство и тревогу, чем обычно увидишь в английском доме; когда сэр Бойвилл вышел из кареты, слуги вытаращились на него и с ужасом переглянулись. Правда скоро выяснилась. Примерно в шесть вечера миссис Невилл, в отсутствие мужа ужинавшая рано, пошла прогуляться в парке с Джерардом; с тех пор их никто не видел.

Когда сгустилась тьма, поднялся яростный ветер и началась гроза, длительное отсутствие хозяйки встревожило слуг, и они отправились на поиски. Они обнаружили ключ хозяйки в замке небольшой потайной калитки, за которой начинался парк. Прошли по дорожке, но следов миссис Невилл не обнаружили. Проверили другую тропу, но тоже ничего не нашли. Тогда парк прочесали более тщательно; затем снова вернулись к тропинкам и лужайкам, но тщетно. Решили, что она укрылась от грозы, и тут в головы всех пришла страшная мысль, что она не нашла лучшего укрытия, чем одинокое дерево или стог сена, и в нее попала молния. Оставалась еще слабая надежда, что она вышла на дорогу навстречу мужу и могла вернуться вместе с ним. Его приезд отнял эту надежду.

Подняли всю деревню. Слуг и крестьян разослали в разные стороны; кто-то ехал верхом, кто-то ушел пешком. Хотя дело было летом, ночь выдалась ненастной, бушевала буря; свирепствовал западный ветер, высокие деревья клонились к земле, ревела и завывала непогода, сбивая с толку и препятствуя попыткам услышать крики и различить посторонние звуки.

Дромор расположен в живописной, но дикой и малонаселенной части Камберленда, на краю равнины, формирующей побережье; перед спуском к морю рельеф перестает быть ровным и испещрен холмами, лощинами и рвами. Наверху нет тропы, которая вела бы к морю, но, ступив на дорогу, ведущую в Ланкастер, они приблизились к океану, и промежутки между порывами ветра заполнились далеким ревом волн. На этой дороге, на расстоянии около пяти миль от дома, нашли Джерарда. Тот лежал в состоянии, близком к ступору; это, конечно, был не сон: одежда насквозь промокла от дождя, руки и ноги онемели от холода. Когда его нашли и привели в чувство, он начал дико озираться и звать мать; ужас читался на его лице, и, казалось, он повредился умом от внезапного чудовищного потрясения. Его отвели домой. Отец подбежал к нему и бросился расспрашивать, но мальчик лишь кричал, что у него «увели маму»; его жалобный крик – «Вернись, мама, остановись! Остановись ради меня!» – наполнил всех присутствующих ужасом и отчаянием. Скорее послали за врачом; тот обнаружил, что у мальчика поднялся жар, вероятно из-за испуга и пребывания под открытым небом во время грозы, а также потому, что он уснул в мокрой одежде на холоде. Прошло много дней, прежде чем угроза его жизни миновала и он перестал бредить, и все равно он продолжал кричать, что его маму «увели» и та не желала подождать его и остановиться. Часто он пытался встать с кровати и отправиться ее искать.

Наконец рассудок к нему вернулся; он стал понимать, где находится, и туманно припоминать события, что непосредственно предшествовали его болезни. Его пульс успокоился, сознание восстановилось, он лежал молча и неотрывно смотрел на дверь своей комнаты. Наконец он забеспокоился и стал звать мать. Привели мистера Невилла – тот просил послать за ним, когда к сыну вернется способность рационально мыслить. Джерард бросил на отца разочарованный взгляд и снова пробормотал: «Я хочу к маме».

Опасаясь, что душевное смятение вновь приведет к лихорадке, отец ответил, что мама устала и спит, поэтому ее нельзя тревожить. «А когда она вернется? – воскликнул мальчик. – Тот человек не увел ее насовсем? Карета приехала?»

Эти слова всколыхнули утихшие было тревоги. Боясь допрашивать мальчика напрямую и не желая его напугать, мистер Невилл послал к нему няню, что заботилась о нем с младенчества, и поручил ей выудить у ребенка сведения. История Джерарда была безумной и странной, и, надо отметить, все рассказанное той женщине несколько отличалось от версии, которой он придерживался впоследствии, – не сами факты, но оттенки. Его отец объясняет это попытками обелить мать; сам же Джерард утверждает – и я ему верю, – что время и опыт помогли ему понять мотивы ее действий и пролили свет на слова и поступки, которые ему запомнились, и обстоятельства, что прежде казались непонятными, предстали как на ладони, когда он осознал истинный смысл обрывков разговора, что сперва казались его лишенными.

Итак, он рассказал няне, что мама повела его на прогулку по парку, отперла своим ключом калитку, ведущую на тропинку, и там ее ждал джентльмен.

– Видел ли он этого джентльмена раньше? – поинтересовалась Элизабет.

– Нет, он его не знал, и незнакомец не обратил на него внимания; он слышал, как мама назвала его Рупертом. Мама взяла незнакомца за руку, и вместе они пошли по тропинке; Джерард иногда забегал вперед, а иногда шел рядом с мамой. Взрослые серьезно разговаривали; один раз мама заплакала, и он, Джерард, очень рассердился на джентльмена за то, что тот довел маму до слез; он взял ее за руку и стал умолять оставить незнакомца и уйти, но она поцеловала мальчика и велела ему бежать домой, сказав, что они скоро последуют за ним.

Но они не повернули, а дошли до места, где тропинка выходила на большую дорогу. Там они встали и продолжили беседовать; мама как будто прощалась с незнакомцем, и тут на полном ходу подъехала карета и встала рядом. Это был открытый экипаж, коляска с откинутым верхом; когда она остановилась, мать подошла к ней, а незнакомец, оторвав ее руку от руки ребенка, подсадил мать в карету и вскочил следом, крикнув Джерарду: «Запрыгивай, сынок!», – но не успел Джерард это сделать, как возничий хлестнул лошадей, и коляска резко тронулась с места, а лошади мгновенно перешли в галоп. Он слышал крики матери: «Мое дитя! Мой сын!» Ее горестный вопль звучал у него в ушах; мальчик бежал за коляской что было сил; та скрылась из виду, но он все бежал. Должна же она затормозить, думал он, и тогда он их нагонит; его звала мама – и плача, запыхавшись и глотая воздух, он бежал по дороге. Коляска давно уехала, солнце село, поднялся порывистый ветер и принес грозу, но мальчик не останавливался, пока не иссякли детские силы. Тогда он бросился на землю, чтобы отдышаться. Слыша звук, похожий на стук колес, он вздрагивал, но то было лишь завывание ветра среди деревьев и хриплый рокот теперь уже далекого грома; два или три раза он поднимался и пробегал немного вперед, пока совсем не промок и не изнемог. Тогда он лег на землю, горько заплакал и приготовился умереть.

Вот что рассказал Джерард. После этого его отец строго опросил всех слуг, и те припомнили ряд деталей, подтверждающих рассказ мальчика; так удалось составить смутную картину случившегося. Оказалось, примерно за неделю, а может, дней десять до происшествия в дом прибыл джентльмен верхом на лошади; он был один, без слуг. Спросил миссис Невилл; слуга уточнил его имя, но джентльмен пробормотал, что это не имеет значения. Его проводили в комнату, где сидела хозяйка; он остался по меньшей мере на два часа, а когда ушел, слуги заметили, что его глаза покраснели, как будто он плакал. Затем незнакомец приезжал снова, но миссис Невилл его не приняла.

Навели справки в округе. Кто-то вспомнил, что недавно в окрестностях видели незнакомого джентльмена верхом на породистом гнедом скакуне. Однажды вечером его заметили у потайной калитки в парке, из чего сделали вывод, что он приезжал в Дромор. Больше о нем никто ничего не знал.

Слуги постарались точнее вспомнить, чем занималась в это время их хозяйка, и сообщили, что однажды она пошла прогуляться одна по имению и не взяла с собой Джерарда. Вернулась она очень поздно, к десяти, и, по словам горничной, пребывала в сильном смятении. Она упала на диван, приказала унести лампы и оставалась одна еще два часа после своего обычного времени отхода ко сну; наконец горничная отважилась зайти и спросить, нужно ли ей что-нибудь. Миссис Невилл не спала, и, когда внесли лампы, горничная заметила, что она плакала. После этого она выезжала только в коляске и вместе с детьми – до той роковой ночи, когда исчезла. Вспомнили также, что она получила несколько писем, которые принес неизвестный человек и оставил их, не дожидаясь ответа. Одно письмо она получила утром в день своего исчезновения; его обнаружили, и оно отчасти пролило свет на роковую тайну. Вместо даты на нем стоял лишь день недели, и начиналось оно как продолжение прерванного разговора:

«Я послушаюсь тебя при одном условии: мы никогда больше не увидимся, я уеду из страны и забуду свои угрозы самому презренному из живущих; он будет в безопасности, лишь если ты выполнишь мою просьбу. Ты должна встретиться со мной сегодня вечером: хочу еще раз с тобой увидеться. Приходи к калитке в парке, что ведет на тропинку, к той самой, через которую ты впустила меня несколько дней назад; я буду ждать снаружи. Надолго я тебя не задержу. Мы попрощаемся, а я не буду больше вспоминать о справедливом возмездии. Если же не придешь, я подожду до глубокой ночи, пока не потеряю надежду, и потом проникну в имение; дождусь его возвращения и… О, не вынуждай меня вслух говорить о том, что ты считаешь величайшим злом и грехом; приди и предотврати это. Прошу, непременно приходи, и ты навсегда освободишься от своего Руперта».

Получив это письмо, она пошла на встречу и взяла с собой сына. И разве можно сомневаться, что ее предали, увезли силой, что она стала жертвой самого гнусного злодеяния? Никто в этом и не сомневался. Из Лондона прислали полицейских, местность прочесали, допросили всех и каждого. Вроде бы нашли некоторые ниточки, но в конце концов поиски не увенчались успехом. Прошло несколько месяцев; надежда сменилась отчаянием, жалость – подозрениями, и вот скоро уже саму миссис Невилл стали обвинять в случившемся. Если ее на самом деле увезли из дома насильно, не могли же ее вечно держать в заточении и не позволять писать домой? Она могла бы прислать весточку, даже находясь на другом конце света; нет, безумно полагать, что ее увезли против воли. В любом городе, большом или маленьком, она могла бы обратиться за помощью к людям, воззвав к их справедливости и человечности; тогда бы ее освободили. Она не оставалась бы с мужчиной, который насильно оторвал ее от семьи, если бы не была его соучастницей и тем самым не лишила бы себя всякого права возвратиться под крышу семейного дома.

Такого рода домыслы начали распространяться в округе; вслух об этом никто не говорил, но многие так считали, и в конце концов ее супруг первым произнес роковые слова. Тогда, будто освободившись от заклятья, все стали возмущаться предательством и нанесенной ему обидой. Сэр Бойвилл был очень тщеславным человеком; тщеславие делало его ревнивым, а ревность наполняла обидой и гневом. Его эгоизм и злопамятство, прежде смягчавшиеся добродетелями супруги, вновь обострились при мысли о ее вине, вырвались на первый план и поглотили все остальные эмоции. Его ударили в самое больное для мужчины место – гордость была уязвлена; еще сильнее ранила чужая жалость, а стать предметом пересудов было и вовсе невыносимо. Он боялся такой катастрофы в первые годы брака, осознавая разницу в возрасте и характере между собой и супругой; в глубине души он был глубоко благодарен Алитее за то, что эти страхи оказались беспочвенными. Когда ее благоразумие развеяло его сомнения, он сделался другим человеком, насколько позволяла его ущербная натура и ограниченность; он оставил подозрительность и стал добрее, но все эти славные качества развились в нем лишь под ее влиянием, а как только она его оставила, они полностью испарились, стерлись, и на смену любви и уважению пришли презрение и ненависть.

Скоро, очень скоро в его ум закрались сомнения в верности супруги, и он убедил себя, что все произошло с ее молчаливого согласия. Подобно всем дурным людям, он сразу поверил в худшее: решил, что она взяла с собой сына для отвлечения внимания, или хуже – изначально задумывала забрать его с собой, и это не получилось по чистой случайности, а также потому, что любовник в том не был заинтересован. Оставленное письмо он посчитал подделкой, призванной обелить ее поведение. Он забыл и о ее терпении и непогрешимости, и о чистоте ее души, и о преданной любви к детям, и о том, что она никогда не лгала, и все это посчитал коварными ухищрениями бесчувственной женщины. Бесчувственной! Как можно было упрекнуть в бесчувственности ту, чей пульс ускорялся, а румянец расцветал на щеках от одного лишь обидного или ласкового слова; ту, что, пожалуй, даже чересчур боготворила своего ребенка и относилась ко всем с нежным состраданием? Однако даже эти проявления восприимчивости ее натуры он поставил ей в вину. Ее добродетель и порядочность, которые она так тщательно оберегала, обернулись против нее самой. Зачем казаться настолько безупречной, кроме как с целью заморочить окружающим голову! Зачем уединяться в глуши, если не из-за страха, несвойственного истинной добродетели? Зачем воспитывать в сыне нездоровую чувствительность, как не из стремления пощекотать свои нервы, каковое стремление есть истинный признак безнравственности? В нашем порочном мире мы часто воспринимаем любое отклонение от холодной апатии как потворство страстям, на которые обществом наложен запрет; потому и стали говорить, что, мол, с самого начала было ясно: такая чувствительная натура, как бедняжка Алитея, плохо кончит; она никак не сможет противостоять искушению, которому не в силах противиться даже более хладнокровные люди.