Текст книги "Фолкнер"

Автор книги: Мэри Шелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)

Опишем, как она менялась с годами. Ей было шесть, когда они покинули Париж, и исполнилось десять, когда после долгих скитаний, преодолев огромные расстояния, они прибыли в Одессу. Элизабет всегда отличало особое сочетание детской игривости и задумчивости, и, даже повзрослев, она его сохранила. Ей нравилось то, что обычно любят дети намного младше, – гоняться за бабочками, собирать цветы, играть с любимыми животными и с интересом слушать волшебные сказки о самых невероятных приключениях; и вместе с тем она замечала все перемены в том, кого называла своим отцом, подстраивалась под его мрачное или разговорчивое настроение, обнимала его, когда ей казалось, что он раздражен, и старалась скрывать дискомфорт, так как его сильно расстраивало, если она уставала или вынуждена была мокнуть и мерзнуть в непогоду.

В Санкт-Петербурге он заболел, и она ни на минуту от него не отходила; вспомнив смерть своих родителей, она чахла от горя и страха. В другой раз, в российской глубинке, она заболела корью. Они были вынуждены остановиться в убогой хибаре; он ухаживал за ней, но, несмотря на все его усилия, без вмешательства врача ее жизнь была под угрозой, и в этих скверных условиях поправлялась она долго и трудно. Ее прекрасные глаза потускнели, маленькая головка безжизненно поникла. Но даже родная мать не пеклась бы о ней так усердно, как Фолкнер, и после она еще долго вспоминала, как ночью он сидел у ее кровати, подносил питье, разглаживал подушку, а когда ей немного полегчало, взял ее на руки и отнес в тенистую рощу, чтобы она подышала свежим воздухом, но при этом не переутомилась. Эти события никогда не забывались, они составляли красоту и радость их жизни, неотъемлемые, как неотъемлемы от розы ее цвет и аромат. Фолкнер подчас испытывал угрызения совести оттого, что позволял себе наслаждаться присутствием девочки, зато ее восторженное и трепетное обожание к нему не знало границ, и она наслаждалась этим необъятным изобилием.

Глава VI

Поздней осенью путешественники прибыли в Одессу, откуда им предстояло отплыть в Константинополь, в окрестностях которого они планировали перезимовать.

Не стоит полагать, что Фолкнер путешествовал с роскошью и размахом, как истинный milord anglais[8]8
  Английский лорд (фр.).


[Закрыть]. Карета у него была всего одна – открытая коляска; собственного слуги не имелось, а женщин, нанимаемых для Элизабет, приходилось часто менять. Парижанка, с которой они начали путь, отчаялась уже по прибытии в Гамбург. На смену ей взяли немку, но в Стокгольме ее пришлось уволить. Нанятая следом шведка в Москве заскучала по дому, и в Одессу они прибыли без слуг. Фолкнер не знал, что делать; требования, капризы и жалобы иностранных нянек его утомляли, но Элизабет не могла обойтись без спутницы своего пола, и вот по прибытии в Одессу он немедленно взялся наводить справки и искать таковую. Откликнулись несколько совершенно неподходящих кандидатур; Фолкнера лишь разозлили их непомерные требования и полная несостоятельность.

Наконец к нему привели женщину, похожую на англичанку; ею она и оказалась. Ниже среднего роста, осанистая, она держалась скромно и сдержанно, а ее опрятность и молчаливость были необычны для служанки и весьма приятны в сравнении с бурной мимикой, крикливыми голосами и неуемными претензиями иностранок.

– Слышала, вы ищете служанку для мисс Фолкнер на время путешествия до Вены; буду рада, сэр, оказать вам свои услуги, – произнесла она.

– Вы служите горничной в семье англичан? – спросил Фолкнер.

– С вашего позволения, сэр, я не горничная, а гувернантка, – чопорно ответила миниатюрная женщина. – Я много лет жила у одной русской дамы в Санкт-Петербурге; потом та привезла меня сюда, а теперь уехала и бросила меня тут.

– Как же так? – воскликнул Фолкнер. – Это несправедливо! Как это произошло?

– По прибытии в Одессу, сэр, эта дама, прежде не проявлявшая особого религиозного рвения, стала настаивать, чтобы я приняла ее веру; я отказалась, и тогда она поступила со мной весьма непорядочно, если позволите заметить, а сама наняла девушку-гречанку, оставив меня без средств к существованию.

– Вы пострадали за веру, – с улыбкой подметил Фолкнер.

– На роль мученицы я не претендую, – ответила женщина, – но я родилась и выросла в протестантской семье и не хочу притворяться, что верю в то, чего на самом деле не признаю.

Фолкнера удовлетворил такой ответ, и он внимательнее рассмотрел соискательницу. Она не была безобразной, хотя на ее лице остались небольшие отметины от оспы; черты были непримечательными, рот казался упрямым, а светло-серые глаза, подвижные и умные, все же не могли исправить общего впечатления невзрачности, так как были очень маленькими, а на веках и надбровьях остались следы недуга. Одним словом, женщина не была отталкивающей, но и ничем не привлекала.

– Вы понимаете, что мне нужна служанка, а не гувернантка? – спросил ее он. – У моей дочери нет других слуг, и вы должны обеспечить ей уход, к которому она привыкла, и не считать себя выше этого.

– Я не возражаю, – ответила она. – Мне больше всего хочется покинуть это место, и не за свой счет. В Вене я без труда найду подходящую работу; мне бы добраться до Германии в обществе порядочных людей, так что я буду признательна вам, сэр, если вы не поставите мне в упрек мое затруднительное положение и поможете землячке в беде.

Фолкнеру понравились ее прямота и жизнестойкость, полное отсутствие претензий и манерности. Он расспросил женщину о ее опыте работы и решил, что в качестве гувернантки она тоже пригодится Элизабет. Прежде он нанимал учителей по разным предметам, однако подобное бессистемное образование не привило девочке ни усердия, ни привычки к ежедневному труду, которые и являются главной целью образования. В то же время он очень боялся оплошать с выбором компании для своей подопечной и извелся от тревоги из-за постоянно сменяющихся нянек. Он внимательно рассмотрел стоявшую перед ним даму: никаких претензий, все просто, без лукавства; соблюдая вежливость, она тем не менее выражалась прямо и немногословно, говорила тихо и спокойно, но не тушевалась и не запиналась. Он спросил ее о вознаграждении; она ответила, что ее цель – бесплатно добраться до Вены, а сверх этого ей нужно немного; работая гувернанткой, она получала восемьдесят фунтов в год, но, поскольку ей предстоит быть обычной служанкой, она попросит всего двадцать.

– Но я хочу, чтобы вы выполняли обе эти роли, – ответил Фолкнер, – объединим две суммы, я заплачу вам сто.

Луч радости на миг осветил лицо маленькой женщины, но она ответила неизменившимся тоном:

– Я буду очень признательна, сэр, если вы так решите.

– Однако вы должны понимать нашу ситуацию, – продолжил Фолкнер. – Я упомянул Вену, но путешествую ради удовольствия без четких сроков и маршрута. Я не поеду в Германию сразу: мы будем зимовать в Константинополе. Возможно, мне захочется задержаться в тех краях и после Греции отправиться в Италию. Вы не должны настаивать, чтобы я отвез вас прямиком в Вену; возможно, вам будет достаточно попасть в любое цивилизованное место и обосноваться там, а после вы найдете другую семью, которая едет туда, куда вам нужно.

Она согласилась, но со всей серьезностью стала настаивать, чтобы он попросил ее рекомендации у респектабельных семей из Одессы, где она прежде работала; иначе, сказала она, он сам не сможет выдать ей достойную рекомендацию. Фолкнер исполнил ее просьбу. Все отзывались о ней наилучшим образом, хвалили ее порядочность и доброту души. «Мисс Джервис – чудеснейшее создание, – сказала жена французского консула, – англичанка до мозга костей: дотошная, чопорная, немногословная, спокойная и холодная. Если что-то противоречит ее правилам, она этого делать не станет ни за что. После того как прежняя хозяйка бросила ее самым постыдным образом, она могла бы жить в моем доме – или в домах четырех или пяти других своих знакомых – и не делать ровным счетом ничего, но она предпочла взять учеников и зарабатывать деньги репетиторством. Возможно, так она пыталась накопить на путешествие, но мы обнаружили, что она посылает деньги в Англию неимущему родственнику и, даже находясь здесь, не забывает поддерживать нуждающихся. У нее золотое сердце, хотя с первого взгляда и не скажешь».

Довольный этим отзывом, Фолкнер решил, что ему повезло обзавестись такой помощницей. В то же время он опасался, что ее присутствие существенно его стеснит. Служанка была лицом незначительным, но гувернантка – та требовала внимания: к ней следовало относиться как к равной, она станет третьей в их с Элизабет компании. Его замкнутость и тяга к автономности теперь будут сражаться с уважением к чувствам другого человека. Он будет вынужден говорить, хотя хотел бы помолчать; слушать и отвечать на легкомысленные замечания; осознавать, что рядом с ним ежечасно присутствует чужой человек. Все это казалось ему огромным недостатком, но через несколько дней, проведенных в компании новой спутницы, его опасения развеялись. Мисс Джервис обладала многочисленными скрытыми добродетелями, но считала главной из них безукоризненное соблюдение правил поведения: «Единственный ей ведомый обычай – ни разу не сойти с тропы приличий»[9]9
  Александр Поуп «Послание к леди» (пер. В. Л. Топорова).


[Закрыть]. Проживание в доме одинокого мужчины несколько противоречило ее понятиям, но чрезвычайная ситуация, в которой она оказалась в Одессе, не оставила ей выбора. Она попыталась уравновесить это зло, стараясь как можно реже попадаться на глаза своему нанимателю. К роли гувернантки ее готовили с детства; все в ней соответствовало этому занятию, и она думала лишь о старательном исполнении своего долга. Она использовала простые методы, ставила перед собой четкую цель и уверенно к ней шла; никакие причуды воображения не могли заставить ее отклониться от жестко намеченного прямого курса. Даже в самых сокровенных мечтах она никогда не претендовала на положение выше своего статуса. Единственным долгом для себя почитала усердное и добросовестное выполнение учительских обязанностей и благодаря своему благоразумию, порядочности и неустанному трудолюбию добивалась гораздо больших успехов, чем можно было ожидать от человека столь скромного и неприметного.

С самого начала ее власть над новой ученицей была существенно ограниченна, поэтому наставнице пришлось завоевывать уважение девочки, не пытаясь управлять ею с помощью выговоров. Понадобилось много труда, чтобы пробудить в Элизабет желание учиться; заручившись ее согласием на занятие тем или иным предметом, она терпеливо и упорно поддерживала этот интерес и обучала ее с таким усердием и рвением, что Элизабет стало стыдно отвечать невнимательностью, которая граничила бы с неблагодарностью. К тому же вскоре пробудились любопытство и тяга к знаниям. Ум Элизабет по своему возвышенному строю находил нечто сродное в занятиях науками. Новые идеи складывались в единую систему, приводя к ощущению порядка и контроля; это вызывало желание совершенствоваться. Фолкнер сам отличался недюжинным умом, но получил бессистемное образование; он никогда не жил среди образованных и начитанных людей. Его разум был по-своему силен, но знания обрывочны и хаотичны. Так, он славился наблюдательностью и пылкостью воображения, но все это были качества врожденные, неразвитые и не обогащенные чтением книг. Его ни в коем случае нельзя было назвать педантом. Мисс Джервис, напротив, была очень педантична, и вдвоем они оказались более полезны Элизабет, чем по отдельности. Фолкнер втолковал ей, как важно учиться; мисс Джервис познакомила ее с идеями и опытом великих людей. Подобно всем молодым и горячим умам, полным рвения, Элизабет с бесконечным восторгом зачитывалась античной историей, погружалась в биографии и вскоре нашла для себя образцы для подражания, на которые равнялась в мыслях и поведении, исправляя свои недостатки и стремясь стать честной и великодушной, как те, чьи судьбы она впитывала с замиранием сердца и блеском в глазах.

Между Фолкнером и гувернанткой имелось еще одно существенное отличие: та никогда не хвалила свою подопечную – такое у нее было правило. Она лишь требовала от ученицы должного: упущение было тяжелым проступком, а исполнение – чем-то само собой разумеющимся, избавляющим от упреков, но не более того. Фолкнер, напротив, был полон нежности и энтузиазма и считал малышку крайне одаренной; несмотря на сдержанность в проявлениях своих чувств, он не скрывал, что обожает Элизабет. Он щедро осыпал ее похвалами – она даже плакала от счастья, их услышав, – но, как ни странно, девочка проявляла больше рвения ради скупой оценки мисс Джервис и сильнее ей радовалась. Гувернантка и приемный отец возбуждали в ней два разных чувства. Она любила своего защитника за его горячую поддержку, лучший из его даров ей, но мисс Джервис воспитывала в ней самокритичность и укрепляла желание совершенствоваться. Таким образом взращивалась восприимчивость натуры, а самодовольство держалось в узде; перед мисс Джервис невозможно было выпячивать какие-то заслуги – высшей целью стало не оказаться недостойной. Девочка быстро смекнула, что Фолкнер хвалит ее потому, что любит, а не за реальные достижения; она любила его за это, но отнюдь не гордилась собой.

Фолкнер же восхищался ее успехами. Как многие самоучки и люди без образования, он питал уважение к знаниям и легко обманывался, принимая малое за великое; радовался, когда Элизабет пересказывала ему описанные в учебниках истории чудеса и обрисовывала характеры героев Античности, повествовала об их подвигах и цитировала их слова. Однако его воображение и острая наблюдательность оказались ей очень полезны. Он внимательно анализировал поступки ее любимых героев и благодаря страстному и рефлексирующему уму комментировал все темы и учил соотносить каждую максиму и хваленую добродетель с ее собственными чувствами и обстоятельствами; таким образом закладывались принципы, которыми Элизабет предстояло руководствоваться всю жизнь.

Мисс Джервис обучала девочку не только «мужским» предметам: в учебную программу также входило шитье; она тщательно прививала своей подопечной привычку к порядку и опрятности, и в итоге Элизабет избежала опасности остаться без тех навыков, в отсутствие которых любая женщина чувствует себя несчастной и в определенной мере бесполой. Сама же гувернантка оказалась чрезвычайно ненавязчивой, никогда не причиняла неудобств нанимателю, не заявляла слишком явно о своем присутствии; сидела в углу коляски с книгой в руках и взяла за правило, словно призрак, никогда не заговаривать первой, пока к ней не обратятся. В оседлые же периоды – когда они останавливались в гостиницах и когда прибыли в Константинополь – она и вовсе не докучала им. Поначалу Фолкнер из вежливости приглашал ее на совместные экскурсии и прогулки, однако мисс Джервис столь остро ощущала неприличие появляться в обществе джентльмена безо всякого сопровождения, кроме одного лишь ребенка, что предпочитала оставаться дома. Полюбовавшись прекрасным пейзажем, надышавшись божественным свежим воздухом и насладившись лучшими в мире видами, Элизабет возвращалась и всегда обнаруживала гувернантку на одном и том же месте, вдали от окна (в Лондоне ей внушили, что выглядывать наружу неприлично), несмотря на то что за окном раскинулись великолепные природные панорамы; мисс Джервис шила или учила язык, который впоследствии мог повысить ее востребованность как гувернантки. Она объездила половину цивилизованного мира и часть нецивилизованного, но везде следовала предрассудкам и привычкам, приобретенным в Англии; золотой луч воображения ни разу не осветил унылый ум, а если и были в ней чувства, что смягчали натуру, она усердно их скрывала. Однако ее спокойствие, справедливость, надежность и полное отсутствие претензий невозможно было не уважать и даже почти любить.

Трио путешественников, хоть и состоявшее из людей совершенно разного склада, объединяла тайная гармония; никогда между ними не возникало разлада. Мисс Джервис чувствовала, что ее ценили; Элизабет слушалась ее во всем, что касалось обучения, и тем ее полностью удовлетворяла. Фолкнер видел полезное влияние мисс Джервис и с радостью отмечал, как воздействуют дисциплина и знания на характер его обожаемой подопечной: так из глыбы паросского мрамора вырастает статуя, обтесываются все углы, все лишнее на поверхности, все грубое, и постепенно проступает умное благородное чело, серьезный любопытный взгляд, уста – обитель чувств – и новая красота, одухотворенная внутренними устремлениями души. С развитием ума усилились мягкость и нежность; девочка стремилась к мудрости и благости – отчасти чтобы угодить любимому отцу, но главным образом потому, что ее юный ум понимал, как полезны и хороши знания.

Если что и могло залечить гноящиеся раны Фолкнера, так это безупречность юной Элизабет. Вновь и вновь он твердил себе, что, если бы ее воспитали холодные и скупые душой люди, самые благородные качества были бы уничтожены или сделали бы ее несчастной. Растя девочку счастливой и добродетельной, он надеялся отчасти искупить прошлое. Бывало, его захлестывали раскаяние, сожаление и отвращение к себе, и большую часть времени он, без преувеличения, ощущал себя несчастным. Но иногда словно солнце выглядывало из-за туч, хотя Фолкнер не мечтал снова его увидеть, и тогда он радовался наступившему облегчению и надеялся, что худшие мучения позади.

В этом он вопиюще ошибался. Судьба дала ему передышку на несколько лет, но невинная кровь по-прежнему взывала к отмщению, а совершенное им зло оставалось безнаказанным; хотя он на время ушел от ответственности, его преступление нанесло людям обиду и озлобило их, а несчастье, которому он был единственной причиной, настигло его неожиданно и застало врасплох.

Глава VII

Прошло еще три года; юная Элизабет росла, и вот теплым летом путешественники решили остаться на сезон в Бадене. Они вели очень уединенный образ жизни, и Фолкнер не собирался изменять этому правилу, но, к удовлетворению своему, замечал, что на его приемную дочь обращают внимание различные благородные дамы и начинают ее обхаживать; их пленял облик молодой англичанки – ее чистая кожа, золотистые локоны и живость, уравновешенная кротостью.

Элизабет была восторженна и дружелюбна, благодарно откликалась на малейшие проявления доброты и чувствовала, что никогда не сможет выплатить огромный долг своему благодетелю, хотя постоянно пыталась это сделать. Она любила перебирать в уме печальные дни, когда под опекой ужасной миссис Бейкер имела все шансы испытать на себе тяготы самой отчаянной нищеты, невежества и ожесточения. Как память о тех временах она хранила свои маленькие заношенные ботиночки, сплошь дырявые и уже не налезающие ей на ноги. Она помнила, как часами бродила по берегу без присмотра, иногда с книжкой, по которой мать учила ее буквам, и строила песочные замки, украшая их камешками и сломанными ракушками. Однажды она построила церковь и кладбище с тенистым уголком, где одним надгробием были помечены две могилы, и вдруг услышала громкий грубый голос, оторвавший ее от ее занятия. «Маленькая мисс, пора ужинать! – кричала миссис Бейкер. – Да поможет мне Бог! Кто бы еще тебя кормил, если б не я?» Вспоминала она и насмешки детей миссис Бейкер, которые сравнивали свои воскресные наряды с ее поношенным платьем; и крошечный кусочек пирога, который отдали ей после того, как остальные вдоволь полакомились, да еще с издевкой, от которой ее сердце вспыхнуло, а к горлу подкатил комок; пирог она съесть не смогла и отдала его птицам, за что ее побили: мол, нечего выбрасывать еду. Как отличалась та жизнь от жизни с ее благодетелем, который окружал ее вниманием, лаской и уважением! Она размышляла об этом и в своих мыслях возвела его почти в святые, а поскольку была еще совсем юна, ее сердце искало случая продемонстрировать глубокую и невыразимую благодарность, которой полнилось ее существо.

В действительности она тоже много для него делала, но не догадывалась об этом. Сам ее вид был ему приятен и являлся почти единственной радостью. Снедаемый разочарованием, унынием и раскаянием, он находил утешение лишь в ее безыскусной болтовне и в осознании добра, что ради нее совершал. Она это чувствовала и всегда была начеку, следила за его настроением и всячески старалась его успокоить. Причина его страданий была ей неизвестна; она не ведала о роковых воспоминаниях, являвшихся к нему в ночной тиши и затуманивающих светлый день сумрачным покровом. Она не видела бледную укоризненную фигуру, что часто являлась ему, вызывая ужас и содрогание; не слышала звеневших в его ушах криков и не лицезрела ту, что лишь недавно стояла перед ним, лучась красотой и жизнью, а теперь безжизненно уплывала на мутных волнах. Эти мучительные картины безмолвно терзали его несчастную душу, а Элизабет видела лишь тень, которую они на него бросали, и стремилась ее развеять. Почувствовав, что темная минута миновала благодаря ее усилиям, она преисполнялась гордости и счастья. Когда же он говорил, что она спасла ему жизнь и стала единственной нитью, привязывающей его к этому миру, что уберегла его от страшной погибели и вечных мук и отчаяния, ее любящее сердце вспыхивало восторгом и она горячо клялась век оставаться с ним рядом и сполна выплатить ему весь несметный долг. Поистине противоположности притягиваются: не существовало более крепкой привязанности, чем между этим мужем скорбей и счастливым невинным ребенком. Он, измученный страстями и угнетаемый виной, с чело́м, испещренным следами многолетних мук, и она – чистая, свободная и лишь начинающая жить, невинная как ангел и движимая лишь самыми неэгоистическими чувствами. Привычка и время лишь укрепили их взаимосвязь, взаимный интерес и взаимную выгоду, и все их мысли и сны были только друг о друге. Родительский и дочерний долг нередко выполняется лениво и равнодушно; для них же обоих это было живое и деятельное чувство, все время принимавшее новые формы. Оно просыпалось с ними, не покидало их со сменой места, слышалось в их голосах и сияло ярким блеском глаз.

Так устроена человеческая жизнь, что прошлое хоть и не является больше частью нашего существования, но никогда не умирает; новые ростки пробиваются с разными интервалами и в разных местах, однако все несут явные характеристики родительского стебля; эмблемой вечности недаром является круг, ведь в вечности соединяются оборванные концы нашей жизни и цикл запускается снова. Фолкнер отсутствовал в Англии много лет; он покинул родину, скрываясь от последствий поступка, который горько оплакивал, однако не желал предоставлять своим врагам возможность отомстить и восторжествовать. За это время прошлое не давало о себе знать даже смутными намеками, и он часто пытался убедить себя, что это все ему приснилось, и нередко даже приходил к выводу, что катастрофа, причиной которой он стал, несмотря на всю свою трагичность, на самом деле была к лучшему. Впрочем, вспоминая о юной и прекрасной жертве, лежащей бездыханно у его ног, он переставал обманываться; но все же на его совесть влияли лишь память и воображение, а никаких других последствий он на себе не испытывал, так как его от них отделяли огромные пространства воды и суши.

И вот в Бадене он впервые встретил англичан; смотреть на них ему было больно. Казалось, все обвиняли его и осуждали; он старательно избегал их общества и поворачивал в другую сторону, увидев, что кто-то из них к нему приближается. Однако он разрешал Элизабет с ними общаться и даже с удовольствием слушал ее рассказы об увиденном и услышанном, ведь каждым словом она подтверждала, что производит на людей благоприятное впечатление, а ее собственные вкусы и предпочтения при этом остаются крайне невзыскательными. Все это было для нее в новинку, ведь прежде с ней никогда не разговаривали дряхлые, накрашенные, но обходительные принцессы, вдовы и прочие представители немецкой знати и английского путешествующего бомонда. Это вызывало у нее немалый восторг, а Фолкнер улыбался, слушая ее живые описания, и радовался, что твердое бесхитростное сердце не поддается лести.

Но вскоре она начала часто рассказывать странную историю об одиноком мальчике, англичанине, красивом и высокородном, при этом диком, живущем взаперти и совершенно лишенном человеческого внимания. Она впервые услышала о нем в доме каких-то иностранцев; те рассуждали об особой меланхолии, свойственной англичанам, которая могла развиться даже у мальчика, едва ему исполнилось шестнадцать. Он был мизантропом; его видели гуляющим в окрестностях пешком или на пони, но он не принимал приглашений в гости, чурался самого вида своих соотечественников и никогда не появлялся на популярных курортных тропах у купален. Был ли он глухонемым? Некоторые отвечали на этот вопрос утвердительно, и все же такого мнения придерживались не все. Однажды Элизабет приметила его издалека; он сидел под раскидистым деревом в неглубокой лощине. Такого красивого мальчика она еще никогда не видела, и такого печального тоже. В другой день его сопровождал джентльмен – как ей сказали, его отец; это был мужчина уже преклонного возраста, на вид суровый и угрюмый, чья улыбка скорее напоминала презрительный оскал; о своем единственном ребенке он отзывался с пренебрежением, а не с сочувствием и называл его «этим унылым мальчиком». Вскоре пошли слухи, что причиной такой меланхолии стало жестокое обращение отца, и Элизабет охотно в это верила – очень уж бесчувственным и неприятным казался ей тот человек.

Обо всем этом она поведала Фолкнеру с необычайной горячностью.

– Если бы ты только его увидел, – промолвила она, – если бы мы пригласили его к себе, мы бы вылечили его от недуга и злой отец больше не смог бы его мучить! Даже если он не в себе, он совершенно безобиден и, я уверена, нас полюбит. Невыносимо грустно смотреть на такого кроткого, такого красивого мальчика, который чахнет без любви!

Фолкнер улыбнулся ее желанию исправить всякое зло, что встречалось ей на пути, – милейшему заблуждению, свойственному юности. Он спросил:

– А матери у него нет?

– Нет, – отвечала Элизабет, – он сирота, как и я, а его отец так бесчеловечен, что лучше бы его не было. Ах, как бы мне хотелось, чтобы ты спас его, как спас меня!

– Боюсь, тут я бессилен, – ответил Фолкнер. – И все же, если ты нас познакомишь и приведешь его сюда, постараемся придумать, как ему помочь.

Несмотря на все свои недостатки и страдания, Фолкнер не был лишен донкихотства и, услышав о притеснениях, немедля принимался строить планы помощи жертве. Заручившись его разрешением, Элизабет стала искать возможность познакомиться с бедным мальчиком. Но все было напрасно. Иногда она видела его издали, но, если они шли по одной тропе, он сворачивал в сторону, только ее увидев; если же сидел – вставал и исчезал словно по волшебству. Мисс Джервис считала, что Элизабет ведет себя неприлично, и не соглашалась ей помогать. «Если бы вас представила друг другу дама, это было бы очень хорошо, но бегать за молодым джентльменом лишь потому, что он выглядит несчастным? Это очень странно, Элизабет; так не положено».

И все же Элизабет продолжала искать встречи с мальчиком и рассуждала, что не для себя хочет с ним познакомиться, а прежде всего представить его отцу, который затем или убедит его родителя лучше с ним обращаться, или заберет мальчика к ним.

Они жили довольно далеко от купален, в тенистой лощине, окруженной крутым обрывом с почти отвесными стенами. Однажды ближе к вечеру они отдыхали около дома и вдруг услышали в кустах и подлеске над головой какой-то шум, будто кто-то ломился сквозь заросли. «Это он, смотри!» – воскликнула Элизабет; и действительно, из укрытия показался мальчик; на протоптанной, но все же крутой тропе он подгонял лошадку, упрямо не замечая опасности, а животное не желало спускаться по склону. Фолкнер же увидел опасность и решил, что мальчик не знает, сколь сильно поднимается тропа у подножия холма; он окликнул его, но мальчик не услышал, и через миг лошадь оступилась, наездник перелетел через ее голову, и сама лошадь, кувыркнувшись, покатилась вниз. Элизабет вскрикнула и бросилась к упавшему юноше, но тот быстро поднялся; он, кажется, не ушибся и не собирался жаловаться, но явно был недоволен, что на него смотрят; его угрюмость переросла в беспокойство, когда он подошел к упавшей лошади и вместе с Фолкнером попытался ее поднять. Бедняжка приземлилась на острый камень, порезала бок, и рана кровоточила. Мальчик засуетился, бросился к бежавшему по дну лощины ручью и набрал воды в шляпу, чтобы промыть рану; Элизабет обратила внимание и после сказала отцу, что он орудовал только одной рукой, а другую явно повредил. Тем временем Фолкнер смотрел на мальчика со смесью восхищения и боли. Тот был удивительно хорош собой: взгляд больших глубоко посаженных светло-карих глаз под опущенными длинными темными ресницами был одновременно ласков и пронзителен; лоб необычайной красоты увенчивала копна каштановых волос; лицо представляло собой идеальный овал, а фигура была легкой и изящной, как у статуи; выражение его лица было мрачным, почти насупленным, несмотря на чрезвычайную изящность черт; в нем читалась даже некая свирепость, и если бы художник искал идеальный прототип для образа романтичного юного разбойника, он нашел бы его в нем. Но кроме этого, что-то в мальчике показалось Фолкнеру знакомым, странным и притягательным, и он разглядывал его с болезненным любопытством. Мальчик ласково поговорил с лошадью и согласился, чтобы ту отвели в конюшню Фолкнера, где ее осмотрел бы конюх.

– Тебе тоже нужна помощь, – сказала Элизабет. – Ты ушибся, рука болит!

– Ерунда, – ответил мальчик. – Главное – убедиться, что я не угробил эту бедолагу, а сам я почти не пострадал.

Элизабет сомневалась. Лошадь осторожно отвели в конюшню и обработали рану, после чего Элизабет послала слугу за хирургом, так как была уверена, что незнакомец сломал руку. Она оказалась почти права: он вывихнул кисть. «Лучше бы я сломал шею», – пробормотал он, протягивая руку врачу; но во время болезненных манипуляций даже не поморщился; казалось, куда больше неудобства ему причиняло то, что все на него смотрели и задавали вопросы. Его манера держаться, смягчившаяся, пока он ухаживал за лошадью, вновь стала отталкивающей; он напоминал юного дикаря, окруженного врагами, которых он подозревает, но все же не хочет атаковать. Когда руку забинтовали, а лошадь передали заботам конюха, мальчик собрался уйти; его благодарность скорее казалась упреком за навязанный ему долг, и тут мисс Джервис воскликнула: