Текст книги "Фолкнер"
Автор книги: Мэри Шелли
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)
Вот что за мысли крутились в голове у сэра Бойвилла, и постепенно он стал угрюмым и молчаливым. Сперва его угрюмость приписали грусти, но одно словцо выдало истинную ее причину – презрительная кличка, данная им жене. Это слово изменило настроения в обществе, и Алитея, которую жалели и оплакивали, считая мертвой, теперь превратилась в беглянку, добровольно покинувшую семейное гнездо. Даже собственные добродетели оборачивались против нее; подозрения, что прежде отметали, считая почти богохульством, теперь сделались несомненной истиной.
Джерард очень долго не улавливал этой перемены. Детский ум для нас, взрослых, загадка. Он как чистая доска, на которой отпечатываются все впечатления, и очень трудно понять, до какого момента дети еще ничего не смыслят, а с какого начинают все осознавать. Оправившись от болезни, мальчик стал напряженно-внимательным, с энтузиазмом обращаясь ко всем: что они узнали, какие действия предпринимаются для спасения матери и есть ли надежда ее отыскать. Он спрашивал отца, что будет, если тот когда-нибудь встретит злодея, похитившего мать, и застрелит его; оправдают ли его тогда в суде? Проливал слезы грусти и сожаления, пока остальные нежные чувства не поглотило негодование, а желание помочь матери и отомстить за нее не затмило собой все прочие. Его бедная, несчастная мать! Юное сердце наполнялось чрезвычайным нетерпением и яростью при мысли, что она где-то далеко, что ее насильно с ним разлучили и он не может ее найти и до нее добраться. Ему казалось, остальные ищут ее слишком вяло, прилагают мало усилий и используют далеко не все средства. Сам он был готов шаг за шагом исходить всю землю, прочесать каждый дюйм, пока не найдет и не освободит ее. Как хотел он отправиться в такое путешествие; днем и ночью грезил об этом и сообщал о переполнявшем его желании каждому встречному с необыкновенно трогательным бурным красноречием, рожденным искренностью и серьезностью его намерений.
И вдруг он ощутил перемену. Возможно, ему сказал об этом кто-то из болтливых слуг. Он сравнивает это с тем, как человек, войдя в лазарет, внезапно подхватывает инфекцию. Он видел перемену во взглядах окружающих, в атмосфере и манере общения; мать теперь считали безнравственной беглянкой, говорили, что она сбежала по своей воле и никогда не вернется. При мысли об этом ему становилось тошно.
Он стал отказываться от еды и с отвращением забросил все прежние занятия. Прежде он горячо желал, чтобы мать вернулась, и ему казалось, что, когда он еще немного подрастет и возмужает – через несколько лет, – он отправится на поиски и с торжеством вернет ее домой. Но теперь имя его дорогой матери покрылось бесславием и позором, и от этого было никуда не деться. Совершилось непоправимое зло; теперь смерть для нее казалась лучшей долей. Однажды он подошел к отцу, поднял на него ясный взгляд юных глаз и произнес: «Я знаю, о чем ты думаешь, но ты неправ. Мама вернулась бы, если бы могла. Когда я стану мужчиной, я найду ее и верну домой, и тогда ты пожалеешь!»
Остаток его речи потонул в рыданиях. Его сердце дерзко билось, ведь он готовился к противостоянию с отцом, готовился отстоять невиновность матери, но в тот момент осознал, что она действительно пропала и, возможно, пройдет много лет, прежде чем они снова увидятся; горло сжалось, стало нечем дышать, он рухнул и впал в истерику.
Глава XVIII
Леди Сесил прервала свой рассказ, когда они вернулись с утренней прогулки, и возобновила вечером. Они с Элизабет сели на веранде с видом на зеленый лес; непроглядные летние сумерки соответствовали меланхоличному тону ее повествования.
– Бедный Джерард! Его юное сердце разрывалось от сражавшихся в нем противоречивых страстей и недостатка любви со стороны тех, кто его окружал. После разговора с отцом его жизнь снова на несколько дней оказалась под угрозой, но наконец он поправился, по крайней мере физически. Он лежал на маленькой кушетке, бледный и исхудавший, совсем не похожий на себя прежнего, но его сердце не изменилось; одна мысль захватила его целиком. «Няня, – обратился он однажды к женщине, что ухаживала за ним с рождения. – Возьми бумагу и ручку и запиши, что я тебе продиктую. Или, если это тебя слишком затруднит, просто запомни каждое слово и повтори отцу. Я не могу с ним говорить. Он не любит маму, как прежде; он несправедлив, потому я не стану с ним говорить, но хочу рассказать обо всем, что случилось, чтобы люди поняли, что я говорю правду, и больше не сомневались, что она уехала не по своей воле, как не сомневаюсь в этом я.
Когда мы встретились с тем незнакомым джентльменом в первый раз, – продолжил он, – мы шли по тропе, а я забегал вперед и собирал цветы, но, помню, думал: а почему мама сердится на этого джентльмена? Какое он имеет право ее обижать? Я подошел к ним и хотел сказать, чтобы он не расстраивал маму своими словами, но, когда взял ее за руку, она больше не сердилась, просто казалась очень расстроенной. Помню, она произнесла: „Мне очень тебя жаль, Руперт, – и добавила: – Но я не могу дать тебе ничего, кроме пожелания счастья“. Я запомнил эти слова, потому что тогда по детской наивности решил, что мама „не может ничего ему дать“, потому что оставила кошелек дома; потом задумался и понял, что незнакомец очень хорошо одет и несколько шиллингов ему совершенно ни к чему. Мама говорила очень тихо и смотрела незнакомцу в глаза; он был высокого роста, выше папы, моложе его и красивее; я снова убежал вперед, так как не понимал, о чем они разговаривают. Потом мама окликнула меня и сказала, что собирается вернуться; я очень обрадовался, становилось уже поздно, и я проголодался; но незнакомец сказал: „Давай еще немного пройдемся, хотя бы до конца этой тропинки“, – и мы пошли дальше. Он стал твердить, что она его забудет, а она ответила, что это к лучшему и ему тоже стоит о ней забыть. При этих словах он сердито бросился к ней, и я тоже рассердился, но он сразу же переменился в лице и попросил простить его, и тут мы дошли до конца тропинки.
Там мы остановились, мама протянула руку и сказала „Прощай“ и что-то еще; тут вдруг послышался стук колес, и на полном ходу из-за поворота выехала коляска. Она остановилась совсем близко; мама держала меня за руку, и ее рука дрожала. Незнакомец произнес: „Видишь, я не обманывал: я действительно уезжаю и скоро буду очень далеко. Хочу побыть с тобой еще лишь полчаса; сядь в карету, холодает“. Мама ответила: „Нет, нет, уже поздно, прощай!“ – но незнакомец подтолкнул ее вперед, и через миг подхватил и приподнял; он казался сильнее двух мужчин, вместе взятых; он посадил ее в карету, потом сел сам и крикнул, чтобы я запрыгивал следом; я бы так и сделал, но тут возничий хлестнул лошадей. Карета внезапно тронулась, я пошатнулся и чуть не попал под колеса; услышал, как мама вскрикнула, но, когда поднялся, карета была уже далеко, и хотя я кричал очень громко, что было сил, и звал маму; хотя бежал так быстро, что вскоре запыхался, я больше не слышал ее зов и сам стал кричать и плакать, а потом бросился на землю. Я лежал, пока мне не показалось, будто я услышал стук колес; тогда я вскочил и снова побежал, но это был лишь гром; он грохотал, ревел ветер, дождь лил сплошной пеленой, и вскоре ноги перестали меня держать, я рухнул наземь и забыл обо всем; думал лишь о том, что мама должна вернуться, а я должен ее ждать. Вот моя история, няня; каждое слово в ней – правда; неужели теперь не ясно, что маму увезли силой?»
«Да, – отвечала женщина. – Никто в этом не сомневается, юный мастер Джерард, но почему она тогда не возвращается? В христианской стране вроде нашей ни один мужчина не смог бы удерживать ее против воли!»
«Да потому что она мертва или в заточении, – ответил мальчик и разрыдался. – Но я вижу, что ты такая же злая, как остальные, и дурного мнения о маме. Ненавижу тебя и всех! Всех, кроме мамы!»
С того дня Джерард полностью переменился; от его мальчишеской веселости не осталось и следа, он постоянно размышлял о несправедливости, жертвой которой пала его мать, и безумно раздражался, что никакими доводами не может убедить окружающих в ее абсолютной невиновности. Он сделался угрюмым, скрытным, замкнулся в себе, но главное – начал сторониться отца. Прошло несколько месяцев; поиски, начавшиеся с желания помочь миссис Невилл, продолжались уже из жажды возмездия; не жалели ни сил, ни средств, но все было тщетно. Стали поговаривать, что беглецы уехали в Америку, а шансы найти двух людей, решивших скрываться на этом большом континенте, были крайне малы. Навели справки в Нью-Йорке и других крупных городах, но все понапрасну.
Странным и самым загадочным обстоятельством этой истории было отсутствие малейших догадок по поводу личности незнакомца. Он словно свалился с неба, хотя было очевидно, что они с миссис Невилл знакомы давно. Его звали Рупертом, но никто из окружения Невиллов не знал человека с таким именем. Возможно ли, что Алитея была влюблена до замужества? Если да, она тщательно скрывала это, так как ее муж никогда ни о чем подобном не подозревал. Детство она провела с матерью; отец все время находился в плаваниях. Мать умерла, когда Алитее было шестнадцать лет; через некоторое время ее отец вышел в отставку, и она поселилась с ним. Он уверял сэра Бойвилла, что у его дочери никогда не было воздыхателей, и сэр Бойвилл не сомневался в правдивости этих слов, хотя был очень ревнив. Возможно ли, что в первые годы брака Алитея полюбила другого? Неужели поэтому она и решила уединиться в деревне – чтобы не поддаться искушению? Имя «Руперт», скорее всего, было вымышленным; сэр Бойвилл попытался вспомнить, были ли у Алитеи близкие друзья, и отыскать ключи к ее исчезновению. Тщетно он перебирал все мельчайшие детали и имена всех посетителей: он не вспомнил ничего, что пролило бы свет на личность незнакомца. И все же он вбил себе в голову, что несколько лет назад Алитея привязалась к мужчине, который безумно ее полюбил. Эта мысль теперь отравляла все его существование. Другой бы порадовался добродетели, из-за которой она оставила того, кого любила, и предпочла уединиться за городом, но эта загадка там, где все казалось искренним и откровенным, растрата сердца, тайная мысль, которая никак не проявлялась вовне, однако управляла всеми действиями, – вот что, как червь-древоточец, снедало гордость сэра Бойвилла и его уязвимое себялюбие. Скоро он уже не сомневался, что она тайно любила другого, и, хотя признавал, что незнакомец, вероятно, лукавством выманил ее из дома и увез силой, полагал, что в конце концов она принесла материнский долг и любовь в жертву всепоглощающей страсти и продолжила скрываться уже добровольно.
Стоит ли удивляться, что человек вроде сэра Бойвилла, всецело сосредоточенный на своем непомерном эго и вместе с тем опасающийся малейшего удара по самолюбию; гордящийся супругой, ибо, столь прекрасная и вызывающая всеобщее восхищение, она целиком принадлежала ему, – стоит ли удивляться, что этот тщеславный и уязвимый человек обезумел от ревности, потеряв такое сокровище, да еще в результате предательства и скандала? Он любил жену, поскольку считал, что та испытывает к нему нежные чувства, но оказалось, что она любила другого; он уважал ее безукоризненную честность, а, как выяснилось, она все время ему лгала. Если бы она открыто заявила о предательской страсти, признала свои терзания и, обнажив перед ним сердце, сказала бы, что предпочла сохранить его честь и счастье, несмотря на то, что из-за слабости ее натуры другой украл часть того чувства, которое должно было всецело принадлежать ему, – если бы она все это сделала, с какой нежностью он бы ее простил и с какой благородной стойкостью стерпел бы ее недостаток; каким благородным и милостивым человеком себя бы показал! Но вместо этого она притворялась великодушной; он искренне был ей признателен, а она лишь изображала верность долгу. Он думал, что держит в руках цветок, который способен только благоухать, но семя было ядовито, и сердцевина цветка обратилась в пыль и горький пепел.
Рассуждать на эти темы всегда болезненно; с какой стороны ни посмотри, едва ли возможно представить более печальные жизненные обстоятельства. Человек счастлив, когда достигает желаемого и надеется обладать им вечно. Сэр Бойвилл всегда отличался скептицизмом и подозрительностью, но, встретив Алитею, поверил, что вытянул счастливый билет, что честь супруги – прозрачный безупречный хризолит, и даже если в душе считал, что она не относилась к нему с должным почтением, недостаточно гордилась своим статусом и не смотрела на окружающих свысока, как подобает его супруге, ее многочисленные добродетели и прелести компенсировали эти изъяны и ему было не на что жаловаться. Ее чувствительность, жизнелюбие, ум, таланты и поразительное обаяние, несомненно, принадлежали ему, и потому она казалась ему обворожительной. Когда же раскрылась ее неверность, она лишилась своей короны и ее достоинства рассыпались в прах; теперь она лежала поверженная, опозоренная и никчемная, а все то, к чему она относилась с осуждением и неприязнью, – себялюбие, бессердечность и холодность – возвысилось в его глазах до добродетели.
Тщеславие сэра Бойвилла возвело его на пьедестал; ему нравилось воображать, как он говорит: «Взгляните на меня, вы не увидите изъяна! Я богат и высокороден. Моя жена – предмет всеобщей зависти, а дети унаследуют наши добродетели! Я преуспеваю, мне ничего не грозит – вы только на меня посмотрите!» И вот, стоя на своем пьедестале, он превратился в мишень для насмешек; теперь его жалели! Ах, как он себя ненавидел; как ненавидел ту, что довела его до этого! В их счастливые дни он часто воображал, что крепко любит ее, и был готов поступиться даже своей гордостью, поддаваясь ее кротким уговорам. Он верил, что само Провидение сотворило это прекрасное безупречное существо и его жизнь может быть идеальной. Месяцами, днями, часами он видел перед собой ее лицо, наблюдал за проявлениями ее восхитительных качеств и за ее трепещущей хрупкостью, никнувшей от любого прикосновения и вновь оживавшей от ласкового слова; ее порывистость – не вспыльчивость, а возбудимость чувств, на которых все оставляло внезапный и глубокий отпечаток, – пробуждала одновременно восхищение и желание оберегать ее, как благоухающий экзотический цветок, перевезенный из родного солнечного климата в суровый северный край. Вспоминая, как боялся за нее, он приходил в бешенство; забыв о мужской чести, он прислуживал ей и часто отказывался даже заниматься своими прожектами, опасаясь, что те повредят деликатные струны ее души; в своих воспоминаниях он видел себя ее лакеем, а все ради любви, которую она обратила на другого; ради того, чтобы сохранить честь, которая теперь была безжалостно поругана.
Напрасно даже пытаться описать всю остроту его ревности; лишившись столь прекрасного и дорогого человека, всякий будет испытывать печаль, но к печали сэра Бойвилла примешивался гнев оттого, что она его оставила; отчаяние при мысли, что он ее больше никогда не увидит, сочеталось с яростным желанием узнать, что на голову той, кого он прежде охранял от всякого зла, обрушиваются всевозможные несчастья. Ко всему этому добавлялось горе из-за детей. Его сын, прежде такой свободный и жизнерадостный, веселый и игривый, средоточие отцовских чаяний, превратился в угрюмого, несчастного, убитого горем мечтателя. Его маленькую дочку, чудесное создание, которое он любил больше всего на свете, у него отняла небрежность няни: через год после исчезновения матери девочка умерла от детской болезни. Если бы мать была рядом с ней, то никогда не допустила бы такого недосмотра. Сэру Бойвиллу казалось, что в его жизни не осталось ничего хорошего; последнее золотое яблоко оторвалось от ветки, и несчастья поглотили его. Всей душой он презирал ту, что стала причиной бедствий, и страстно желал ей отомстить.
Прошло два года. От беглецов по-прежнему не было вестей, и стало ясно, что у загадки может быть только одна разгадка. По всей видимости, Алитея с любовником поселились в далекой стране под вымышленными именами. Если так было на самом деле, сердце любого человека дрогнуло бы при мысли о том, как несчастна бедная женщина, чье имя на родине покрыто позором; как тягостно ей размышлять о покинутом домашнем очаге, украшением которого она так долго являлась, и о неуемной тоске и страданиях своего обожаемого сына. Оставалось лишь пугливо предполагать, что именно не позволяло ей вернуться, но одно можно было сказать совершенно точно: если она была жива, то наверняка чувствовала себя несчастной. Если бы сэр Бойвилл задумался о ее состоянии, он наверняка порадовался бы такому горю. Но ее чувства его не интересовали; он желал лишь отмщения и хотел, чтобы память о ней никогда больше с ним не связывали. Попытки отыскать беглецов в Америке и затянувшиеся ложные надежды отсрочили этот процесс. Наконец он с воодушевлением взялся за оформление развода. У него была тысяча очевидных причин его желать; такому гордецу, как сэр Бойвилл, казалось, что лишь тогда ничего не будет ему досаждать, когда она перестанет носить его фамилию и лишится всех прав, всякой связи с ним. Учитывая исключительные обстоятельства дела, развод можно было получить лишь постановлением парламента; в парламент он и обратился.
В этом поступке не было ничего предосудительного; сэром Бойвиллом двигало стремление защититься и отомстить. Кроме того, он радовался огласке, так как намеревался доказать свою невиновность всему свету. Он обвинил супругу в тяжком преступлении, и на ее безупречной репутации теперь лежало несмываемое пятно. Он обвинил ее в супружеской неверности и пренебрежении материнскими обязанностями в обстоятельствах, делавших ее не просто обычной преступницей. Но что, если он ошибался? Что, если страсть исказила его взор и человек менее заинтересованный, оценив нанесенную ему обиду, постановил бы, что его супруга злосчастна, но преступницей не является? Постановление о разводе означало, что факты расследовали и оценили несколько сотен самых высокородных и образованных его соотечественников. А огласка, возможно, помогла бы раскрыть новые сведения. Это казалось ему справедливым, и, хотя гордость противилась при мысли, что о нем начнут судачить, он не видел другого выхода. Напротив, в откровенном разговоре один из его друзей сообщил, что многие считали странным, почему он раньше не прибегнул к этому средству. Его пассивность вызывала удивление и даже осуждение. Подобные намеки чрезвычайно его разозлили, и он взялся за осуществление своего плана со свойственными ему спешкой и упорством.
После предварительных слушаний суд счел необходимым вызвать Джерарда для дачи показаний в палату лордов. Сэр Бойвилл выставил свою пропавшую жену преступницей, погрязшей в заслуженном позоре, испорченной до мозга костей и справедливо осужденной; так убедительны были его обвинения, что все без колебаний встали на его сторону и пожелали освободить его от законных обязательств, которые могли нанести ему существенный вред, покуда она продолжала носить его фамилию. Его честь также пострадала. Его честь, ради сохранения которой он готов был отдать жизнь: он доверил ее Алитее, считал, что она чтит его доверие, и оттого любил ее больше. Но она оказалась гнусной предательницей; теперь все, кто уважал обычаи этого мира и законы общества, а главное, все, кто его любил, должны были выступить в его защиту и лишить ее всех благ, которые она могла бы от него унаследовать.
Кроме того, он считал, что сын должен разделять его негодование и помогать ему осуществить план мести. Джерард был всего лишь маленьким мальчиком, но нежность его матери, его собственная восприимчивая натура и страдания, которые он пережил из-за ее побега, рано познакомили его с суровой реальностью жизни и внушили ему обостренное чувство справедливости. Его отец считал, что мальчик уже способен формировать свое мнение и исходить из мотивов, которые обычно непонятны детям в столь юном возрасте. И верно, Джерард действительно отличался независимым мнением и упрямо лелеял в своей душе идеи, не делясь ими ни с кем. Он понимал, почему его отца жалеют, почему на матери лежит позорное клеймо; улавливал тайный смысл шепотков, подмигиваний, скрытых намеков. Он все понимал и, как поэт, мечтал найти слова, что острым мечом способны были бы пронзить всю эту ложь.
На протяжении нескольких месяцев они с отцом почти не виделись. Сэр Бойвилл был не из тех, кто с удовольствием взирает на бесхитростные детские шалости или с радостью наблюдает за развитием юного ума; мысль о том, чтобы подружиться с сыном – а именно этого искренне добивалась Алитея, – никогда не приходила ему в голову, так как его интересовал лишь один человек – он сам. Он давно бы отправил Джерарда в интернат, но после болезни тот ослаб, поэтому в доме жил учитель. К нему и обратился с письмом секретарь сэра Бойвилла; учитель должен был сообщить ученику о предстоящем слушании, объяснить формальности, успокоить его, избавить от робости и возбудить в нем желание помочь в деле, суть которого заключалась в восстановлении справедливости по отношению к отцу.
Но стоило мистеру Картеру упомянуть о матери, как сердце мальчика сжалось и кровь хлынула в голову; его щеки, виски и горло покраснели, потом он мертвенно побледнел и, не говоря ни слова, выслушал учителя. Когда же до него вдруг дошло, чего от него просят, он задрожал всем телом и попросил оставить его одного: мол, ему надо подумать. Окружающие не отличались особой чуткостью и посчитали, что мальчик просто стесняется, когда с ним говорят на эту тему, и сам примет решение; мистер Картер тут же выполнил его просьбу; с тех пор, как Невилл потерял мать, он стал очень сдержанным, и окружающие привыкли к его молчанию. Если бы рядом с ним находился хоть один наблюдательный, любящий, внимательный человек, он заметил бы внутреннюю борьбу, происходившую в его хрупком теле; от этой борьбы он побледнел и исхудал, она учащала его пульс и вызывала жар. Но никто не заметил, как он всю ночь пролежал в кровати без сна с открытыми глазами и гулко бьющимся сердцем, снедаемый противоречивыми чувствами. И днем домашние равнодушно проходили мимо, когда он падал на росистую траву и душу его терзало горе; когда он отчаянно взывал к матери и проливал потоки слез.
Я говорю, что эти проявления сильных чувств никто не замечал, но это не совсем так: слуги всё видели, по-свойски ему сочувствовали и говорили, что хорошо бы эта история скорее закончилась, раз юный мастер Невилл принимает ее так близко к сердцу и так сильно напуган. Напуган! Вот каким грубым и невыразительным словом они называли священный ужас, который он испытывал при мысли, что может навредить своей по-прежнему обожаемой матери; стоило ему это представить, и грудь вздымалась от судорожных рыданий, а кровь закипала в жилах.
Мысль о том, что его попросили сделать, днем и ночью неотступно его преследовала. Он, ее любимец, ее кумир, ее дитя, без слез неспособный даже вспомнить ее имя; он, кому часто снилось, что она целовала его во сне, кто, просыпаясь, плакал из-за того, что это все ему привиделось, – он должен был обвинить ее перед многочисленным собранием людей, подтвердить самую страшную клеветническую ложь и собственноручно заклеймить ее доброе имя. Где бы она ни находилась, какая бы неодолимая сила ее ни удерживала, для него она оставалась невинной как ангел и все еще его любила; теперь же она услышит, что он стал ее врагом; он нанесет ей последний удар. Таким представлялась Джерарду порученная ему задача; его тупоумный учитель говорил о справедливости по отношению к отцу, о том, чтобы освободить его от беглянки-жены, даже не заботясь о сокровенных чувствах своего ученика и не догадываясь, что в сердце его возведен алтарь, где мать восседает ангелом света и добра, невинной жертвой чужого зла.
Вскоре после исчезновения миссис Невилл сэр Бойвилл с семейством уехали из Камберленда и поселились в доме в Бакингемшире на берегу Темзы. На время парламентских слушаний Джерард оставался в доме, а отец его жил в городе. Наконец настал день, когда Джерард должен был явиться в суд. То ли из любви к справедливости, то ли из любопытства пэры рассматривали дело со всей дотошностью и показания мальчика сочли абсолютно необходимыми. Мистер Картер сказал Джерарду, что наутро они отправятся в Лондон в связи с требованиями, о которых он предупреждал его несколькими днями ранее. «Правда ли, – спросил мальчик, – что меня вызывают для дачи показаний против собственной матери?» – «Вас вызывают, чтобы вы исполнили свой долг, – осмотрительно ответил учитель, – и сказали правду тем, кто своим решением сможет восстановить справедливость в отношении вашего отца. Если правда повредит миссис Невилл, тем хуже для нее». Тут щеки Джерарда снова запылали, а глаза, затуманенные слезами, полыхнули огнем. «В таком случае, – ответил он, – хочу сначала увидеться с отцом». – «Вы увидитесь с ним в городе, – ответил мистер Картер. – Полно, Невилл, хватит быть девчонкой; вы мужчина, соберитесь! Ваша мать – недостойная…» – «Если позволите, сэр, – прервал его Джерард, чуть не захлебнувшись рыданиями, но все же сдержавшись, – я поговорю с отцом; мне не нравится, когда кто-то другой обсуждает со мной эту тему». – «Как скажете, сэр», – обиженно ответил мистер Картер.
Больше об этом не разговаривали; наступил вечер, а наутро они выехали в Лондон. Бедный мальчик не спал всю ночь, но никто не знал о его горестном бдении, да и никому не было до него дела.
