Текст книги "Фолкнер"

Автор книги: Мэри Шелли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

Моим долгом было утешить несчастную дочь; Алитея, кроткая, как ангел, легко поддалась моим уговорам, когда первый приступ скорби миновал. Горе ничуть ее не озлобило. Она собрала все вещи, принадлежавшие матери, и окружила себя предметами, напоминавшими о ней. Она говорила о ней постоянно; вместе мы перебирали ее добродетели, ее мудрость и ласку, и воспоминания о каждом слове и поступке, подтверждавших ее совершенство, вызывали у нас восторженный трепет. Пока мы разговаривали, я не мог не заметить перемены, случившейся в мое отсутствие с красивой девочкой, которую я знал; та расцвела и превратилась в девушку; ее фигуру отличала совершенная грация, и каждая черта и жест полнились нежным очарованием; при взгляде на нее от восторга кружилась голова. Если прежде я любил ее, то теперь начал боготворить; казалось, она взяла от матери ее ангельскую сущность и два ангела объединились и стали одним. Все хорошее, что они делили на двоих, теперь было сосредоточено в одной Алитее, и во мне пробудилось самозабвенное обожание и готовность отдать ей свое сердце. Эти чувства до сих пор витают возле ее могилы и освящают каждое воспоминание о ней.

Хрупкое тело миссис Риверс опустили в холодную землю, и каждый день мы ее навещали; каждый день находили новые памятные вещицы и говорили об усопшей, сколько хватало сил. Сразу после приезда я написал дяде, объяснил причину своего опрометчивого поступка и попросил прощения; тот отнесся к моему отъезду менее сурово, чем я ожидал, похвалил меня за проявление привязанности и благодарности к подруге, которая, безусловно, была ко мне слишком добра, но добавил, что моя избалованность дает о себе знать, даже когда я берусь выполнять свой долг. Он велел мне немедленно возвращаться в академию, и через две недели я повиновался. Теперь смыслом моего существования стали письма от Алитеи, в которых та пока лишь красноречиво сожалела о смерти матери и нашей разлуке; я стал мечтать вечно быть ее защитником, другом, слугой и тем, кем она захочет меня видеть; посвящать себя ей день за днем, год за годом и всю свою жизнь. Пока мы были рядом и оба скорбели, я не понимал своих чувств и бушующего в сердце пламени, взрывавшегося подобно вулкану, стоило мне лишь услышать, как она произносит мое имя, или ощутить прикосновение ее мягкой руки. Но по возвращении в академию с глаз спала пелена. Я понял, что люблю ее, и, осознав это, пришел в восторг; я порадовался, что она станет первым и последним существом, пробудившим во мне это смятение, от которого становилось трудно дышать, темнело в глазах и теплело на сердце.

Вскоре после смерти матери Алитею отправили в пансион. Однажды я видел ее там, но нам ни разу не удалось остаться наедине. При встрече я не мог говорить – мог только любоваться ее безупречной красотой; как ни странно, мне не хотелось раскрывать бурливших во мне чувств; она была так юна, так доверчива и невинна, что я хотел быть ей всего лишь братом; меня тревожило опасение, как бы признание в иных чувствах не привело к отчуждению между нами. На самом деле я был еще мальчишкой; друзей у меня не имелось, и я хотел поразмыслить и подождать подходящего момента, когда можно будет променять нашу невинную, но теплую и нежную привязанность на надежды и муки страсти, которая устремлена в будущее и тем опасна. Покинув ее, я укорял себя за трусость, но не мог рассказать обо всем в письме и отложил признание в своих чувствах до нашей следующей встречи.

Прошло несколько месяцев, и настало время моего отъезда в Индию. Тем временем из плавания вернулся капитан Риверс и поселился в том чудесном домике; Алитея переехала к нему. Перед отъездом я ее навестил. Душа моя не находила места; я хотел взять любимую с собой, но это было невозможно, и все же боялся оставлять ее и отправляться в далекую и долгую ссылку. Не верилось, что я смогу прожить без надежды ее увидеть и без ожидания встречи; что наши сердца теперь окажутся порознь, хотя привыкли биться в такт. Я решил сделать ей предложение и назначить своей суженой, своей невестой; при этом я смутно рассчитывал, что, если предложение будет принято, капитан Риверс похлопочет о том, чтобы воспрепятствовать моему отъезду в Индию или ускорить мое возвращение. Я подъехал к дому и, бросив один лишь взгляд на ее отца, ощутил резкую неприязнь. Он был груб и неотесан и, хотя гордился дочерью, относился к ней без капли почтения, которого она заслуживала даже от него, – тем больше причин сделать ее моей, решил я и тем же вечером сообщил капитану Риверсу о своем намерении. Ответом мне стало лошадиное ржание; он отнесся ко мне то ли как к спятившему мальчишке, то ли как к наглому попрошайке. Во мне всколыхнулись страсти, и гнев разорвал все путы, которыми я пытался себя сдерживать; я ответил ему надменно и дерзко; разговор пошел на повышенных и резких тонах; я смеялся над его угрозами и демонстрировал, что он мне не указ. Я отвечал насмешкой на насмешку, пока в старом моряке не взыграла ярость и он меня не ударил. Все это время я даже не думал о нем как о неприкосновенном родителе Алитеи; для меня существовала только одна ее родительница, которая нас и свела; благодаря ей мы, дети ее сердца, стали спутниками и друзьями. Но она умерла, а ее место занял невоспитанный тиран, возбуждавший во мне своей наглостью лишь презрение и ненависть. И все же, когда он меня ударил, я не ответил; он был стар и к тому же хром. Я встал, сложил руки на груди и взглянул на него с усмешкой, полной неописуемого презрения. Я сказал: „Бедный, несчастный человек! Вы думали, что ваш удар меня унизит? Я мог бы ответить тем же, и вы уже никогда бы не очнулись, но я вас пожалел. Теперь прощайте. Вы преподали мне один урок: лучше умереть, чем оставить Алитею в руках такого дикаря, как вы“. С этими словами я развернулся и вышел из дома.

Я остановился в ближайшей гостинице и написал Алитее, попросив ее, нет, потребовав со мной встретиться; заклинал именем ее матери. Она ответила; письмо было мокрым от слез – чудесное, кроткое создание; любой конфликт и даже мысль о несогласии были чужды ее натуре и становились потрясением для ее хрупкого существа, почти лишая ее рассудка. Она уважала отца и любила меня со всей нежностью, взращенной нашей давней дружбой и священными узами. Она обещала увидеться со мной, если я больше не стану искать встречи с ее отцом.

В тот же полуночный час, в том же лесу, куда три года назад Алитея приходила с помощью и утешением ко мне, сбежавшему мальчишке, я увидел ее снова в последний раз перед отъездом из Англии. У Алитеи был лишь один недостаток, если можно назвать недостатком чрезвычайную деликатность души, приходившей в ужас от любого столкновения человеческих страстей. Если кому-то грозила физическая опасность, она была способна на геройство, но вреда морального она боялась как ничего другого; страх сковывал ее, и она полностью теряла самообладание. И когда она тайно, под покровом ночи, явилась ко мне, отцовские оскорбления по-прежнему звучали в ее ушах; друга детства изгнали из ее родного дома, и ему предстояло уехать навсегда; к тому же мой отъезд был омрачен раздором, и ввиду всего этого рассудок почти ее покинул; она пребывала в страшном смятении и бросилась ко мне в слезах, каждую минуту боясь, что нас обнаружат. Это было мучительное прощание. Она не осознавала страсть, терзавшую мое сердце; ее чувство было кротким, сестринским, и все же любовь ко мне уже стала частью ее самой и без нее она не представляла своего существования. Она осыпала меня ласками и добрыми словами, никак не могла от меня оторваться, но решительно отвергала любую мысль о неповиновении отцу, и мои пламенные заверения в любви не нашли у нее отклика.

Так мы расстались, и через несколько дней я вышел в открытое море и отправился к далекому рубежу, куда лежал мой путь. Поначалу я ощущал разочарование и гнев, но вскоре воображение пролило сияние на все, что казалось холодным и мрачным. Я ощутил ее милую головку на своей груди; представил ясные глаза, полные слез, и услышал сладкий голос, клянущийся никогда не забывать своего брата – нет, больше чем брата, единственного друга, единственного, кто у нее остался. За время долгого путешествия настроение менялось множество раз; тихими ночами я предавался бесконечным грезам, а шторма и опасность пробуждали во мне более сильные эмоции, и неудивительно, что постепенно воспоминание о ее привязанности переросло в убеждение, что я любим, в веру, что она моя навек.

Я не стремлюсь написать свою биографию; я поведал эту историю лишь потому, что хочу казаться менее преступным в глазах своей милой дочери, иначе я бы сразу перешел к фактам, оправдывающим бедную Алитею, и к трагической истории ее гибели. Прошли годы; забвение стерло память обо всех описанных событиях. Кто нынче вспомнит мудрую сребровласую даму из тихого домика в лесу и ее прекрасную дочь? Кто – кроме моего сердца, где они увековечены? Я вижу их в своих снах и навещаю в одиноких грезах. Я пытаюсь забыть о более поздних годах и вновь стать тем безрассудным мальчиком-дикарем, который изумленно и доверчиво внимал урокам добродетели; вызвать то ощущение таяния сердца, что пробуждали во мне слова старой дамы, и безудержную неистовую радость, которую я ощущал рядом с ее дочерью. Если ад существует, мне не нужны иные пытки, кроме воспоминаний об этих днях и о том, как идиллия была разрушена.

Десять лет я оставался в Индии и служил офицером кавалерийского полка Ост-Индской компании. Я немало повидал, пережил много страданий и понял, что систематическое неповиновение, являвшееся частью моей неукротимой натуры, из-за которой я в мирной жизни удостаивался порицания, на поле боя или в час атаки играло мне на руку. В бою я тоже порой заходил дальше, чем мне приказывали, но мне это прощали; на казарменном же положении я всегда вставал на сторону слабых, а сильных презирал. Меня боялись, считали опасным; мало того, мой воинственный нрав нередко толкал меня на предосудительные поступки. Я связался с туземцами; в Ост-Индской компании это считалось правонарушением. Я стремился привить местным принцам европейские вкусы и дух, просвещенные взгляды и либеральные политические воззрения, однако английские губернаторы по какой-то причине предпочитали, чтобы те оставались темными и невежественными. Я же тянулся к дружеским связям и хотел служить угнетенным; однако теплые чувства, которые я пробуждал в туземцах, встречали недовольство англичан. Порой я также сталкивался с неблагодарностью и предательством; мои поступки неверно истолковывали – то ли из предрассудков, то ли из злобы, а мое положение младшего офицера без роду без племени придавало тому влиянию, которое я приобрел среди местных, выучив их язык и уважая их обычаи и чувства, оттенок таинственности; в темные века его бы приписали действию колдовства, в наши же просвещенные времена меня просто сочли опасным интриганом. Я спас жизнь старому радже; мне стоило больших усилий вытащить его из неприятностей, в которые его нарочно впутали европейцы, и тогда пошли слухи, что я сам мечу на трон туземного принца, вследствие чего меня без объяснений перевели в другое место. Мои взгляды радикально отличались от взглядов тогдашнего индийского правительства; мои речи были безрассудными, а юношеское воображение покорили достоинства туземцев; признаюсь, я часто мечтал изгнать из Индостана торговую компанию. В моем характере мальчишеская глупость смешивалась с опасными страстями; при этом сам себя я воспринимал как участника великого героического приключения, которое должно было стать украшением моей жизни. Будучи младшим офицером Ост-Индской компании, я никогда не смог бы заслужить мою Алитею и обеспечить ей почести, которыми мне хотелось ее одарить. Власть, влияние и статус возвысили бы меня в глазах ее отца – такие вот личные побуждения примешивались к иным мотивам, – но я был слишком молод и дерзок и потому не мог добиться успеха. Начальство бдительно следило за мной. Еще вчера меня хвалили, а на следующий день сослали в далекую провинцию.

Но я не переставал мечтать, и в средоточии моих безумных планов всегда пребывала Алитея. Я стремился лишь к одному – доказать, что я ее достоин; мечтал, чтобы она принадлежала только мне.

Кому-то покажется невероятным, что моя страсть к ней за десять лет не ослабела, но это было так. Такова особенность моей натуры – мертвой хваткой вцепляться в свою цель и, гордо пренебрегая обстоятельствами, жаждать полной и безоговорочной победы. Кроме того, Алитея стала неотъемлемой частью меня самого, и даже если бы мое сердце изучили и исследовали вдоль и поперек, то едва ли смогли бы вычленить ее и отделить. Мысль о других женщинах была мне ненавистна. Я гордился своим равнодушием к женским уловкам и закрыл сердце для всех, кроме Алитеи. В первые годы пребывания в Индии я часто ей писал, изливал душу на бумаге и умолял дождаться меня. Рассказывал, что каждый уголок одиноких джунглей и каждое горное ущелье наводят на мысли, как мы с ней когда-нибудь заживем в уединении; что все индийские дворцы и роскошные покои кажутся недостойными ее. Мои письма дышали страстью; то были письма жениха, нежные и невинные, но полные пылких чувств, проникновенные и красноречивые. Лишь они приносили мне облегчение. После длительных утомительных походов, пережив опасности прямой атаки или засады, проведя целый день среди раненых и умирающих, в гуще разочарований и тягостных хлопот, коих в армии было множество, в приступе гордыни или отчаяния я всегда утешался, представляя ее лицо и вспоминая наше счастливое воссоединение. Я пытался донести до нее, что она – моя надежда и цель, мой оазис в пустыне, тенистое дерево, укрывающее меня от палящего солнца, мягкий освежающий ветерок, ангел, явившийся несчастному мученику. Ни одно из этих писем до нее не дошло; отец уничтожил их все, так что смерть его дочери и на его совести, он тоже должен мучиться раскаянием! Впрочем, я дурак и трус! К чему перекладывать тяжкое бремя на чужие плечи? Ни к чему! Нет, преступление совершил я, и я должен мучиться; мой поступок и моя совесть по-прежнему связывают меня с ней. Пусть раскаяние причиняет мне самую жгучую боль; лучше это, чем забвение!

В Индии я жил двойной надеждой: во-первых, рассчитывал дослужиться до такого высокого звания, чтобы капитан Риверс счел меня достойным Алитеи; во-вторых, ждал возвращения в Англию и надеялся, что ее чувства ко мне переменились, в сердце зародилась любовь и она будет готова все бросить ради меня. Эти две мечты владели мной по очереди; я покорно поддавался обеим, упрямо их лелеял и всякий раз охотно к ним возвращался. При виде молодой индианки с младенцем моя душа всякий раз растворялась в трогательных фантазиях о семейном союзе и блаженстве с Алитеей. В ее ласковых темных глазах и выражении лица мне всегда виделось что-то восточное; сколько раз в мелькавших на улице красивых лицах под покрывалами мне виделась она; сколько тонких симметричных фигур, изящных, хрупких, с округлыми формами и плавной гибкой походкой я встречал по пути на праздник или в храм, и все они напоминали мне ее. Я лелеял эти фантазии; они подпитывали мою преданность, и мысли об Алитее стали моими вечными спутницами.

Прошло десять лет, и я получил известия, полностью изменившие мои обстоятельства. Умерли мой дядя и его единственный сын; ко мне перешло семейное состояние. Теперь я был богат и свободен; богат в своих собственных глазах и в глазах всех, кто равняет власть с богатством. Я не сомневался, что с таким наследством капитан Риверс уже не сочтет меня недостойным своей дочери. Я немедленно уволился со службы и вернулся в Англию.

Англия и Алитея! Какой благостной, какой невыразимо сладкой представлялась мне мысль о скором возвращении в деревенский уголок, где она жила; я представлял, как мы снова будем гулять по лесным тропинкам, навестим могилу ее милой матушки, вспомним все, что нас прежде связывало, и наши судьбы неразрывно сплетутся в единую судьбу. Путь домой прошел в блаженном предвкушении. Мне не терпелось ступить на родную землю; мне чудилось – через океан тянется тропа, в конце которой меня ждет она, и я радовался каждой волне и каждому отрезку лазурного моря, который мы преодолевали. Бескрайний Атлантический океан должен был привести меня к ней, и я благоговел перед ним, как иудейский пастух, которому явилось откровение; вместе с тем эти воды уже казались мне такими же родными и милыми, как ведущая к ее воротам липовая аллея. Прошедших в разлуке лет как не бывало; порой я воображал, что по возвращении найду рядом с Алитеей ее бледную мать и та освятит наш союз».

Глава XXVIII

«Высадившись в Англии, я тут же отправился в далекий северный край, где жила Алитея. Приехал в знакомую деревушку; там ничего не изменилось: я узнал и домики, и цветочные сады, а пожилые обитатели деревни, казалось, совсем не состарились. Сердце с восторгом ждало возвращения домой, и я торопливо направился к коттеджу Алитеи. Тот стоял заброшенный и заколоченный. Тут мое радостное настроение впервые омрачилось. До этого момента я никого о ней не спрашивал, даже не произносил ее имени; мне почему-то верилось, что я вернусь, как с прогулки, и все будет точно так, как до моего отъезда. Я жил мечтой и не учитывал, что всякое может случиться, хорошее и плохое; мне даже в голову не пришло, что жизнь меняется с течением лет.

Мое перо слишком медлит; я задерживаю внимание на том, на чем не следовало бы останавливаться, а всё потому, что эти подробности служат ширмой между мной и судьбой. Я навел справки и вскоре все узнал. Капитан Риверс умер; его дочь вышла замуж. Я, как дурак, жил в вымышленном раю. Ни одного из препятствий, которые я рассчитывал преодолеть, больше не существовало, но на их месте выросла неприступная бронзовая дверь, защищенная замками, решетками и стражами; и ни одна петля и ни один засов в этой двери мне не поддавались.

Я поспешил уйти из проклятого места; теперь оно виделось мне адом. Подумать только, столько лет я надеялся зря; зря грезил о своем обожаемом ангеле, зря ее ждал и любил; я называл ее своей, пока другой держал ее в объятиях, я продался в вечное рабство ее тени, пока она, живая, служила украшением чужого дома! В моей душе бушевала буря, и я был не в состоянии описать эти болезненные чувства и тем более внятно их проанализировать; но теперь я понимаю, что так чувствует себя человек, который вернулся из приятного путешествия, завернул за угол своей улицы, рассчитывая увидеть дом, где жил с женой и детьми, – увидеть все, что было ему дорого; а прибыв на заветное место, обнаружил лишь дымящийся остов и узнал, что все сгорело и кости его возлюбленных покоятся под обломками; точно так я себя ощущал, ведь мое воображение построило дом и в нем поместило невесту, а рядом с ней – прекрасного малыша, что звал меня отцом, а теперь я словно овдовел; одно лишь слово уничтожило мое будущее.

Так началась цепь событий, что привели к моему необдуманному поступку. Случайности и нечаянные обстоятельства, действия, которые я не знаю почему совершил; сами по себе они ничего не значили, однако, сложившись в единую последовательность и подпитываемые яростным пламенем, бушевавшим в моей груди, привели в движение разрушительные силы и обернулись трагедией, о которой я буду век сожалеть.

Растерянный и охваченный горем, столь острым и мучительным, будто катастрофа случилась вчера, – хотя я узнал, что с тех пор прошло уже много лет, – я бежал из деревушки, куда еще недавно так сильно стремился, и уехал в Лондон, не имея ни плана, ни четкого представления, как поступить, – лишь смутное желание что-то сделать. Сразу после приезда я встретил своего старого знакомого из Индии. Тот пригласил поужинать с ним, и я согласился; отказ пришлось бы объяснять, поэтому проще было сказать „да“. Я не хотел идти, но, когда подошел час, мне стало так невыносимо, мысли настолько одолели меня и измучили, что я пошел, лишь бы немного отвлечься от своего тягостного состояния. Это был холостяцкий ужин; кроме меня, присутствовали еще три-четыре гостя, и среди них оказался мистер Невилл. С той самой минуты, как этот человек открыл рот и заговорил, я проникся к нему сильнейшей неприязнью. Он принадлежал к тому роду людей, который мне более всего отвратителен. Холодный, гордый, язвительный, развращенный денди, со временем превратившийся в закоренелого циника, он отчасти презирал и самого себя, а к окружающим относился с полнейшим пренебрежением. Его сердце не знало великодушия; он гордился умением увидеть червоточину и развращенность даже в прелестнейшей добродетели. Несмотря на свою высокомерную наружность, он был несчастен и озлоблен, а когда начинал говорить о женщинах, казался примитивным ничтожеством. Он не верил в женскую добродетель, и его высокомерная снисходительность и оскорбительное сладострастие возмущали меня до закипания крови. Для меня даже женская тень обладала святостью; коль скоро женщина оказывалась порочной, я относился к ней с богобоязненным сожалением, как к оскверненному храму; мне казалось, что вокруг нее по-прежнему витает дух святости, как вокруг поруганного алтаря; я никогда бы не подумал относиться к женщине как к существу одного с собой порядка – для меня она была созданием более совершенным, пусть даже заблудившимся в дебрях нашего порочного мира, но всегда возвышающимся над лучшими представителями мужского пола. Из почтения к Алитее я уважал всех женщин. Сколько хорошего я о них знал! Бескорыстные, преданные, хрупкие – всё, что можно было бы счесть изъяном, являлось и их достоинством. А это сидевшее передо мной животное смело очернять тех, о чьей природе даже не имело представления! Я порадовался, когда он ушел.

„Странно, что Невилл ведет такие речи, – сказал хозяин ужина, – ведь он женат на самой прелестной – что там, лучшей – женщине в мире. Она намного моложе него, но выполняет свои супружеские обязанности прилежно и с радостью; наделена женской миловидностью, но лишена присущих женскому полу слабостей, однако, чтобы угодить его ревнивым причудам, согласилась уединиться от общества и похоронить себя заживо в его поместье на севере. Ума не приложу, как она умудряется выносить постоянную компанию этого никчемного заносчивого себялюбца. – Тут я заметил, что характер мистера Невилла показался мне крайне гадким, и мой знакомый продолжал: – Да, он неприятен и мелочен, но все же общество такой великолепной и совершенной женщины должно было изменить его мнение о женском поле; однако мне кажется, что он завидует ее абсолютному над ним превосходству, и дело даже не в естественном – я бы даже сказал, благородном – страхе потерять ее расположение; ему просто не нравится, когда другие ею восхищаются и предпочитают ее ему, особенно теперь, когда он постарел. Бедная Алитея Риверс! Вот уж кому не повезло“.

Я держал в руке бокал вина и сжал его так крепко, что хрупкое стекло чуть не треснуло, но в остальном никак не выказал своих чувств; если прежде я был несчастен и лишился всего, ради чего стоило жить, то теперь кровь свернулась в жилах и неестественный холод разлился по телу, так как я узнал, что моя Алитея навек привязана к этому грубому негодяю и потеряна не только для меня, но и для себя самой.

Какую жертву ей пришлось принести! Она отдала не только свою жизнь и сокровенные чаяния сердца; чудесный дух, ангел, ниспосланный радовать мир и подслащивать горечь существования каплей небесного нектара, стал мусором для этого презренного животного. С того момента, как я убедился, что видел мужа Алитеи, кое-что в этом мире для меня навсегда умерло и перестало существовать. Прежде я примирялся с решениями Провидения, не сомневался в благосклонности и красоте Вселенной и, несмотря на свои несчастья, гордился принадлежностью к человеческому роду, любовался природой, но теперь все это ушло. Я ее потерял, но это было неважно; это была моя беда, но она не повредила порядку и благости всего мироздания: я-то свято верил, что она вышла за человека лучше меня, однако теперь выяснилось, что она связала свою судьбу с низменным и отвратительным типом, вмещающим самые худшие в мире качества, и будто дьявол воцарился на троне Господнем и жизнь превратилась в ад.

„Ты несчастна, Алитея! Иначе и быть не может! В этом союзе не может быть взаимности, слияния сердец и нерушимой веры в уважение и доброту другого; в нем никто не станет предаваться сияющим фантазиям о красоте жизни. Ты привязана к грязному разлагающемуся трупу! Ты отрезана от всякого теплого общения, ты не можешь гордиться, что обменяла свою девственную чистоту на нечто более сладостное и драгоценное – место в сердце возлюбленного; ты холодно и равнодушно взираешь на дни, что не приносят надежды, а может, даже буйствуешь в отчаянии и проклинаешь Всевышнего. О, как отличалась бы твоя судьба, случись тебе связать ее со мной, твоим сердечным братом, слугой, возлюбленным и верным другом!“

Я выбежал из дома своего знакомого и всю ночь скитался по улицам; мои страсти пробудились и бушевали, как неистовый вулкан. Если бы я встретил Невилла, то, несомненно, убил бы его; моя душа низверглась в хаос, но в эпицентре бури тьму прорезал один дрожащий луч; слабое, но негаснущее мерцание воссияло над руинами, среди которых я стоял. Я сказал себе: „Я сошел с ума и дошел до грани отчаяния“, но под внешней оболочкой мысли различил отчетливые внутренние очертания. Я понял, чего хочу и что собираюсь сделать; с тех пор я упорно к этому шел, хотя пытался обмануть себя и убедить, что моя решимость дрогнула. Нет более опасного состояния ума, чем слепое упорство в средствах, когда цель на самом деле до конца не определена.

Вот что подвело меня к роковому часу: любовь, которая длилась всю мою жизнь, внезапная потеря и осознание, что меня уничтожил этот негодяй. Я возненавидел устройство Вселенной и вступил с судьбой в грозное демоническое противостояние, решив, что возьму власть в свои руки и исправлю допущенную Господом несправедливость. Ах, снова я святотатствую! Господь создал звезды и зеленую землю, в чьем чреве теперь покоится Алитея. Она тоже принадлежит Богу; я верю, что, несмотря на дьявольское вмешательство, осквернившее и растлившее ее земную жизнь, сейчас она вернулась к источнику всего благого и пожинает плоды своих добродетелей; ей воздалось за страдания. Иначе зачем нас создал Бог? Чтобы ползать по земле, мытарствовать и умирать? Я в это не верю. Блаженный дух и всемогущий наш Владыка не для того сотворили идеал, чтобы затем его разбить, оставив лишь обломки! Я негодовал и изумлялся; тем временем Алитея продолжала жить и страдать, а я вообразил себя Провидением и решил исправить ошибки судьбы и изменить несправедливое устройство мироздания. С того момента я ни разу не остановился и не оглянулся; жребий был брошен, и вот я здесь. А Алитея? Мы уже подошли вплотную к ее заброшенной могиле.

Я сосредоточился на своей опасной задаче, и тут судьба подбросила мне инструмент, без которого мне было бы трудно осуществить свой план. Я получил письмо от человека, попавшего в беду; тот просил денег, потому что собирался уехать из Англии и эмигрировать в Америку, а теперь пытался заработать на проезд; небольшая помощь с моей стороны принесла бы ему неоценимую пользу. Проситель вскоре предстал передо мной; я взглянул в его умное, но печальное лицо, обратил внимание на его манеру держаться – шустрость пополам с неуверенностью – и угадал, что передо мной трус, но он согласится преступить закон за достойное вознаграждение, если это не будет чревато риском. Я знал его со времен своей службы в Индии: его звали Джон Осборн, он был замешан в различных финансовых махинациях с участием туземцев и англичан, в конце концов вызвал подозрения правительства и отправился в тюрьму. Оттуда он написал мне, так как меня считали своего рода защитником обездоленных, и я его навестил. Это был безобидный человек, добрый и милосердный; его погубила нечестность, которой он заразился в дурной компании, а бедность способствовала развитию его порока; но в нем жило сильное желание стать уважаемым человеком, если бы только ему удалось существовать, зарабатывая на жизнь честным образом. Я думал, что, если помогу ему выпутаться из затруднительного положения и избавлю от искушения, мне удастся спасти его от позора; я оплатил ему билет до Англии, где, по его словам, у него имелись друзья и средства. Но старые привычки его не оставили, и в тот момент, хотя он утверждал, что решил эмигрировать из-за бедности, я понял, что на самом деле он боялся преследования за очередное мошенничество; как он сам утверждал, его обманом втянули в сделку, оказавшуюся жульнической. И даже с учетом всего этого Осборн не был злодеем; его едва ли можно было назвать даже преступником; он честно мне во всем признался; он всегда стремился занять более благородное место в обществе, но не понимал, как этого достигнуть, кроме как с помощью денег, а зарабатывать умел лишь обманом.

Я выслушал его. „Вы неисправимы, друг мой, – сказал я. – Разве можно верить вашим обещаниям? И все же я хочу вам помочь. Я сам еду в Америку; будете меня сопровождать“. Затем я постепенно раскрыл карты и объяснил, что от него требуется, но рассказал лишь половину правды. Осборн не знал ни имени, ни статуса дамы, которая должна была сопровождать меня в путешествии через океан. Люди всегда формируют представление о поведении окружающих с оглядкой на собственную самую сильную страсть; вот и Осборн решил, что я собираюсь увезти из дома богатую наследницу.

Так, заручившись поддержкой Осборна, я отправился в Камберленд. Я представлял исход своего плана, но не продумал промежуточные этапы. Перед отъездом я узнал, что мистер Невилл еще в городе. Мне выпал шанс воспользоваться его отсутствием, и я это сделал. Я добрался до поместья Невиллов, миновал ворота и подъехал по центральной аллее к дому; меня проводили в комнату, где, я знал, меня ждет она. Я призвал на помощь все самообладание, чтобы унять гулкое биение сердца. Я рассчитывал увидеть ее другой, думал, что она изменилась, но она осталась прежней. Странно, что в ее внешности сохранилось так много от той девочки, с которой я был знаком. Фигура была тонкой и воздушной, густые тугие кудряшки – пышными, как прежде, лицо… Это была Алитея, такая же, как раньше. Ласковый любящий взгляд, высокий лоб, уста, из которых текла мелодичная речь, – время ей совсем не навредило; это была она.