Текст книги "Дети Бога"
Автор книги: Мэри Дория Расселл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц)
Он поднял подбородок и снова стал расчесывать ее волосы.
– Сипадж, Канчей, кое-кто мал ростом, но вовсе не ребенок, которого нужно заслонять от правды. Джанада убивают очень старых, больных, несовершенных. А убивают они тех, кто доставляет им хлопоты? – требовательно спросила она. – Сипадж, Канчей, почему вы это позволяете? Кто дает им такое право?
Его пальцы на минуту застыли, и он произнес с прозаичным смирением:
– Если мы отказываемся идти со сборщиками, когда наступает время, наши места приходится занимать другим.
Прежде чем София смогла что-то сказать, он, протянув руку погладил ее живот, как поступил бы со своей женой.
– Сипадж, Фия, этот малыш, конечно, уже созрел!
Тема разговора была официально изменена.
– Нет, – возразила она, – пока еще нет. Возможно, через шестьдесят ночей.
– Так долго! Кое-кто думает, что ты лопнешь, точно стручок датинсы.
– Сипадж, Канчей, – сказала София с нервным смехом, – может, так и произойдет.
Страх и надежда, страх и надежда, страх и надежда – в бесконечном вращении. «Почему мне так страшно? Я Мендес, – подумала она. – Мне все по силам».
Но она была также – хоть и совсем недолго – счастливой Квинн: счастливой в течение дней и ночей единственного лета, женой невероятно высокого, до смешного простодушного и пронзительно любящего ирландского католика-астронома. А сейчас Джимми был мертв, убитый джанада…
Ощущая пальцы Канчея, вновь принявшегося за ее волосы, София прислонилась к нему спиной и через поляну посмотрела на других рунао, разговаривающих, готовящих еду, смеющихся, ухаживающих за младенцами. «Могло быть хуже, – подумала она, – вспомнив философски-добродушный взгляд Джимми на горести и от толчка его ребенка. – Я – София Мендес Квинн, и все могло быть еще хуже».
3
Неаполь
Сентябрь 2060
Порой, если Сандос долго не откликался, люди уходили прочь.
Когда-то здесь жил шофер-мирянин. Эта комната, расположенная прямо над гаражом, находилась лишь в нескольких сотнях метров от приюта, и Эмилио Сандос потребовал ее с яростным собственничеством, удивившим его самого. К обстановке он добавил немногое: аудиоспектрограф, звуковое оборудование, письменный стол, – но все это принадлежало ему. Выступающие стропила и простые белые стены. Два стула, стол, узкая кровать; маленькая кухня; душевая кабина и туалет за ширмой.
Эмилио смирился с существованием того, чего он не может контролировать. Кошмары. Изматывающие приступы невралгии, поврежденные нервы его кистей, посылавшие вверх по рукам ослепляющие молнии боли. Он перестал сопротивляться припадкам плаксивости, приходившим без предупреждения; Эд Бер был прав: это лишь усиливало головную боль. Здесь, наедине с собой, Эмилио мог пытаться гасить удары, когда они его настигали, и отдыхать, когда делалось легче. Если бы все оставили его в покое, позволив самому и на своих условиях справляться с проблемами, с ним было бы все в порядке.
Закрыв глаза, сгорбившись над своими кистями и раскачиваясь, он ждал, надеясь услышать, как шаги удаляются от его двери. Стук повторился.
– Эмилио! – это был голос отца Генерала, и в нем ощущалась улыбка. – У нас неожиданный визитер. Кое-кто прибыл с тобой повидаться.
– О боже, – прошептал Сандос, поднимаясь на ноги и засовывая кисти под мышки.
По скрипучим ступенькам он спустился к боковой двери и остановился, чтобы собраться с силами, – судорожно вдохнул, медленно выдохнул. Коротким тычком локтя выбил крючок из петли, ввинченной в дверную раму. Подождал, сложившись вдвое от боли.
– Ладно, – сказал он наконец. – Открыто.
На подъездной дорожке рядом с Джулиани стоял высокий священник. Восточный африканец, определил Сандос, едва взглянув на него, и хмуро уставился в лицо отца Генерала:
– Винч, сейчас не самое подходящее время.
– Да, – тихо произнес Джулиани, – но мы уже здесь. Привалившись к стене, Эмилио с трудом держался на ногах – но что тут поделаешь? Если Лопоре потребовал: «Вперед»…
– Извини, Эмилио. Это займет всего несколько минут. Позволь…
– Вы говорите на суахили? – внезапно спросил у посетителя Сандос на суданском диалекте арабского, вернувшемся к нему невесть откуда.
Похоже, вопрос удивил африканца, однако он кивнул.
– На каком еще? – потребовал Сандос. – Латынь? Английский?
– На обоих. И нескольких других, – ответил гость.
– Отлично. Он подойдет, – оказал Сандос Генералу. – Какое-то время вы будете работать самостоятельно, – обратился он к африканцу. – Начните с программы Мендес для руанджи. А файлы к'сана пока не трогайте. С формальным анализом я продвинулся не особо. И в следующий раз звоните, прежде чем приходить.
Сандос взглянул на Джулиани, явно пришедшего в смятение от такой грубости.
– Винч, просвети его насчет моих кистей, – пробормотал он извиняющимся тоном, направившись обратно в комнату. – Это из-за них. Я не могу думать.
«И, черт возьми, ты сам виноват, что нагрянул без приглашения», – подумал Сандос. Но он был слишком близок к слезам, чтобы вести себя вызывающе, а устал настолько, что едва понял то, что услышал затем.
– Я молился за вас на протяжении пятидесяти лет, – произнес Калингемала Лопоре голосом, полным изумления. – Господь обошелся с вами сурово, но вы изменились не настолько, чтобы я не смог вас узнать.
Застыв на месте, Сандос развернулся. Он остался таким же согбенным, с руками, сложенными на груди, но теперь внимательно вгляделся в священника, стоящего рядом с Генералом. Лет шестидесяти с небольшим – возможно, на пару десятилетий моложе Джулиани и столь же высокий. Черный как смоль, сухощавый, с крепкими костями и глубокими, широко расставленными глазами, которые даже в старости придавали красоту женщинам Восточной Африки, а лицо этого мужчины делали завораживающим. Пятьдесят лет, думал Эмилио. Сколько же было этому парню тогда? Десять лет, одиннадцать?
Он бросил взгляд на Джулиани, желая увидеть, понимает ли тот, что здесь происходит, но отец Генерал пребывал, похоже, в таком же недоумении и был столь же поражен словами визитера.
– Мы были знакомы? – спросил Эмилио.
Казалось, африканец светится изнутри, его необычные глаза сияли.
– У вас нет никаких причин помнить меня, а я никогда не знал вашего имени. Однако вас знал Господь, когда вы еще были в материнской утробе, – как и Иеремию, которого Бог тоже подверг тяжким испытаниям.
И он протянул вперед обе руки.
Помедлив, Эмилио вновь спустился по лестнице. Жестом, который показался ему мучительно знакомым и в то же время чужим, он вложил свои пальцы, покрытые шрамами и немыслимо длинные, в бледные теплые ладони незнакомца.
Сколько лет, думал Лопоре, чье собственное потрясение было так велико, что он забыл об искусственности множественного числа, которое заставил себя освоить.
– Я помню ваши фокусы, – сказал он улыбаясь, но затем посмотрел вниз. – Такая красота и умелость – уничтожены, – произнес он печально и, поднеся эти кисти к своим губам, поцеловал одну, а затем другую.
Позже Сандос предположил, что, возможно, перепад кровяного давления или какой-нибудь каприз нервно-мышечного взаимодействия привели к тому, что наконец прекратился приступ галлюцинаторной невралгии; но в тот момент африканец, вскинув взгляд, посмотрел в растерянные глаза Эмилио.
– Полагаю, руки были не самым худшим.
Сандос онемело кивнул и, нахмурившись, вгляделся в лицо гостя, пытаясь найти хоть какую-то подсказку.
– Эмилио, – нарушая пугающее молчание, произнес Винченцо Джулиани, – может быть, ты пригласишь его святейшество войти?
Секунду Сандос пребывал в полнейшем изумлении, затем выпалил:
– Господи Иисусе!
На что епископ Рима ответил – с неожиданным юмором:
– Нет, всего лишь папа.
Тут отец Генерал громко рассмеялся, после чего чопорно пояснил:
– За последние десятилетия отец Сандос несколько оторвался от жизни.
Ошеломленный, Эмилио снова кивнул и повел гостей вверх по лестнице.
Из вежливости папа прибыл в этот иезуитский приют один, без лишней огласки, в самом простом церковном облачении и сам управлял невзрачным «фиатом». Первый африканец, избранный в папы с пятого века, и первый прозелит в новой истории, заполучивший этот кабинет, Калингемала Лопоре именовался ныне Геласиусом III, вступив во второй год своего замечательного правления; он привнес в Рим глубокую убежденность неофита и дальновидную веру в универсальность Церкви, которая не смешивает вечные истины с замшелыми европейскими традициями. На рассвете, игнорируя политические расчеты и дипломатические правила, Лопоре решил, что должен встретиться с этим Эмилио Сандосом, который узнал других детей Бога и видел то, что Господь создал в ином месте. И когда он это решение принял, в Ватикане не нашлось бюрократической силы, способной его остановить, – Геласиус III был человеком пугающего самообладания и беспощадного прагматизма. Он оказался единственным чужаком, сумевшим обойти каморрскую охрану Сандоса, а совершил это потому, что пожелал говорить непосредственно с доном Доменико, троюродным братом Генерала иезуитов и некоронованным королем южной Италии.
В жилище Сандоса творился кавардак – как с удовольствием отметил Лопоре, подобрав с ближайшего кресла оброненное полотенце и кинув его на неприбранную кровать. Затем он без церемоний уселся.
– Я… прошу прощения за беспорядок, – сказал Сандос, запинаясь.
Но папа отмахнулся от извинений.
– Одна из причин, по которой Мы настояли на собственной машине, было желание посещать людей, не провоцируя вспышки панических приготовлений, – произнес Геласиус III. Затем он пафосно возвестил: – Мы находим, что Нас уже совершенно тошнит от свежей краски и новых ковров.
Жестом он пригласил Эмилио занять кресло по другую сторону стола.
– Пожалуйста, сядьте со мной, – произнес папа, намеренно отбрасывая множественное число.
Затем он посмотрел на Джулиани, стоявшего в углу, возле лестницы, – не собиравшегося вмешиваться, но и не желавшего уходить. «Останься, – сказали глаза его святейшества, – и запомни все».
– Я из племени додосов. Из пастухов, – сообщил Лопоре Сандосу, и его латынь звучала диковинно – с африканскими названиями и ритмичными, походными модуляциями его детства. – Когда пришла засуха, мы отправились на север, к нашим дальним родичам, топосам, – в южный Судан. Было время войны, а значит, и голода. Топосы нас не приняли, у них самих ничего не было. Мы спросили: «Куда нам идти?» Человек на дороге сказал: «К востоку отсюда есть лагерь для гикуйю. Они никого не прогоняют». Это было долгое путешествие, и пока мы шли, моя младшая сестра умерла на руках моей матери. Ты увидел, как мы подходим, и вышел навстречу. Ты взял у моей матери тело ее дочери так бережно, словно это было твое дитя. Ты понес мертвого ребенка и нашел нам место для отдыха. Ты принес воду, а затем еду. Пока мы ели, ты вырыл могилу для моей сестры… Теперь ты вспомнил?
– Нет. Там было очень много детей. И много мертвых. – Эмилио вскинул усталый взгляд. – Я вырыл множество могил, ваше святейшество.
– Тебе больше не придется рыть могилы, – молвил папа, и Винченцо Джулиани услышал голос пророка: двусмысленный, уклончивый, уверенный. Но момент минул, и речь понтифика вновь стала обычной: – С тех пор каждый день моей жизни я думал о вас. Что это за человек, который плачет над чужой дочерью? Ответ на этот вопрос привел меня в христианство, затем в священство, а теперь сюда, к вам!
Лопоре откинулся в кресле, изумленный, что спустя полвека встретил этого незнакомого священника. Он помолчал, затем мягко продолжил – ныне и сам священник, ведомство которого должно примирять Бога и людей:
– После Судана вы оплакивали и других детей.
– Сотни. Даже больше. Тысячи, я думаю, умерли по моей вине.
– Вы взвалили на свои плечи многое. Но Нам сказали, что там был один особенный ребенок. Вы можете назвать ее имя, чтоб Мы помянули ее в молитве?
Сандос смог, но с трудом, едва слышно:
– Аскама, ваше святейшество.
На какое-то время повисло молчание, затем Калингемала Лопоре потянулся через столик, поднял склоненную голову Эмилио и своими грубоватыми, сильными пальцами вытер ему слезы. Винченцо Джулиани всегда считал Эмилио смуглым, но сейчас, когда его бледное лицо держали мощные коричневые длани, он смахивал на призрака. А потом Джулиани понял, что Сандос почти теряет сознание. Эмилио ненавидел, когда его трогали, и не выносил неожиданных прикосновений. Лопоре не мог этого знать, и Джулиани шагнул вперед, намереваясь объяснить, но тут осознал, что папа что-то говорит.
Эмилио слушал с каменным лицом, и лишь быстрые неглубокие вздохи выдавали его чувства. Джулиани не слышал слов, но увидел, как Сандос застыл, потом высвободился, встал и начал вышагивать по комнате.
– Ваше святейшество, я сделал монастырь из своего тела и сад из своей души. Камнями этой монастырской стены были мои ночи, а мои дни были строительным раствором, – произнес Эмилио на той мягкой, музыкальной латыни, которой юный Винч Джулиани восхищался и которой завидовал, когда они вместе учились. – Год за годом я строил стены. Но в центре я разбил сад, который оставил открытым небесам, и пригласил Господа прогуливаться в нем. И Бог пришел ко мне. – Дрожа, Сандос отвернулся. – Господь наполнил меня, и восторг этих минут был столь чистым и столь могучим, что монастырские стены рухнули. Мне больше не требовались стены, ваше святейшество. Господь был моей защитой. Я мог смотреть в лицо жены, которой никогда не имел, и любил всех жен. Я мог смотреть в лицо мужа, которым я никогда не был, и любил всех мужей. Я мог плясать на свадьбах, потому что пребывал в любви с Господом, и все дети были моими.
Потрясенный, Джулиани ощутил, как его глаза наполняются слезами. «Да, – подумал он. – Да».
Но когда Эмилио вновь повернулся к Калингемале Лопоре, он не плакал. Вернувшись к столу, он положил свои загубленные кисти на выщербленную поверхность, и его лицо окаменело от гнева.
– А теперь сад разорен, – прошептал он. – Жены, мужья, дети – все они мертвы. И ничего не осталось, кроме золы и костей. Где был наш Защитник? Где был Господь, ваше святейшество? Где Бог сейчас?
Ответ был немедленный и конкретный:
– В золе. В костях. В душах умерших и в детях, которые живут благодаря тебе…
– Никто не живет благодаря мне!
– Ты не прав. Я живу. Есть и другие.
– Я погибель. Я точно сифилис: принес смерть на Ракхат, – и Бог смеялся, когда меня насиловали.
– Господь плакал по тебе. Ты заплатил ужасную цену за Его план, и Господь плакал, когда просил тебя….
Сандос вскрикнул и попятился, тряся головой:
– Из всего вранья это – самое страшное! Господь не просил. Я не давал согласия. Мертвые не давали согласия. Бог не безвинен.
Это богохульство повисло в комнате, точно дым, но через секунды к нему добавились слова Иеримии.
– «Он повел меня и ввел во тьму, а не во свет. Он посадил меня в темное место, как давно умерших. И когда я взывал и вопиял, – цитировал с закрытыми глазами Геласиус III, исполненный сострадания, – Он задерживал молитву мою! Он пресытил меня горечью. Покрыл меня пеплом. Я стал посмешищем для всего народа моего, вседневною песнью их».[9]9
Плач 3:2, 6, 8, 14, 15, 16
[Закрыть]
Оцепенев, Сандос смотрел на то, чего они не могли видеть.
– Я проклят, – сказал он наконец, – и не знаю почему.
Откинувшись в кресле, Калингемала Лопоре небрежно сцепил на коленях длинные сильные пальцы, а его вера в скрытый смысл и в Божий промысел сохранила гранитную прочность.
– Ты – возлюбленный Господа, – произнес он. – И ты будешь жить, дабы увидеть, вернувшись на Ракхат, чему ты помог осуществиться.
Сандос рывком вскинул голову.
– Я не вернусь туда.
– А если тебя попросит это сделать твой начальник? – спросил Лопоре, вскинув брови и бросив взгляд на Джулиани.
Винченцо Джулиани, до этого мига забытый в своем углу, вдруг обнаружил, что смотрит в глаза Эмилио Сандоса, и впервые за пятьдесят пять лет по-настоящему испугался. Разведя руки, он покачал головой, умоляя Эмилио поверить: «Я не подговаривал его».
– Nonserviam,[10]10
Не буду служить (лат.).
[Закрыть] – отвернувшись от Джулиани, сказал Сандос. – Мною больше не будут пользоваться.
– Даже если мы попросим об этом? – настаивал папа. – Да.
– Итак. Не ради ордена. Не ради Святой Церкви. Ради себя и ради Господа ты должен туда вернуться, – сказал Эмилио Сандосу Геласиус III с пугающей, веселой уверенностью. – В этих руинах тебя ожидает Бог.
Винченцо Джулиани был человеком сдержанным, привыкшим к самоконтролю. Всю взрослую жизнь он провел среди таких же, как он, людей: интеллектуальных, изощренных, космополитичных. Он читал и переписывал святых и пророков, но это… «Я тону с головой», – думал он, желая спрятаться, убраться от того, что творилось в этой комнате, бежать от ужасной милости Бога. «Но чтобы Господь с нами не говорил, дабы нам не умереть», – думал Джулиани и ощутил внезапное сочувствие к евреям на горе Синай, к Иеремии, использованному против его воли, к Петру, пытавшемуся бежать от Христа. К Эмилио.
И все же нужно было взять себя в руки, бормотать любезные объяснения и умиротворяющие извинения, сопровождая его святейшество вниз по ступеням, а затем под солнечные лучи. Вежливость обязывала предложить папе отобедать перед возвращением в Рим. Долгий опыт позволил указать дорогу в трапезную, непринужденно беседуя о неаполитанском приюте и его тристановой архитектуре, по пути указывая на произведения искусства: превосходный Караваджо – тут; весьма недурной Тициан – там. И даже ухитриться добродушно улыбнуться брату Косимо, обалдевшему от появления на его кухне верховного понтифика, вопрошающего о наличии рыбного супа, рекомендованного отцом Генералом.
Как оказалось, нашелся угорь под соусом, подаваемый на гренках, а к нему добавили «Лакрима Кристи» сорок девятого года, достопамятное и нечестивое. Отец Генерал Общества Иисуса и Святой Отец римской католической церкви без помех поели за простым деревянным столом, прямо на кухне, и дружески поболтали за чашкой капучино, вкушая пирожные, и каждый мысленно улыбался тому неупоминаемому факту, что оба известны как Черный папа: один из-за своей иезуитской сутаны, а другой благодаря цвету своей экваториальной кожи. Не упоминали они и Сандоса. И Ракхат. Вместо этого они обсудили вторые раскопки Помпеи, к которым готовы были приступить теперь, когда Везувий, похоже, удовлетворился тем, что Неаполь усвоил свой последний урок по геологическому смирению. У них были общие знакомые, и они обменялись рассказами о ватиканских политиках и административных играх. У Джулиани прибавилось уважения к человеку, пришедшему на святейший престол со стороны и сейчас искусно поворачивавшему этот древний институт к политике, которую отец Генерал находил обнадеживающей, мудрой и очень дальновидной.
Потом они прогулялись к «фиату» папы, а по неровной каменной мостовой струились их длинные тени. Усевшись в свою машину, Калингемала Лопоре потянулся к стартеру, но тут его темная рука зависла в воздухе, затем упала. Опустив оконное стекло, он несколько секунд сидел молча, глядя перед собой.
– Наверное, жаль, – заговорил он тихо, – что имелась брешь между Ватиканом и религиозным орденом со столь долгой и славной историей служения нашим предшественникам.
Джулиани оцепенел.
– Да, ваше святейшество, – молвил он ровным голосом, хотя сердце неистово заколотилось.
Помимо иных причин, именно для этого он и послал Геласиусу III копии докладов ракхатской миссии и собственное изложение истории Сандоса. Более пяти веков лояльность папству была стержнем, вокруг которого вращалась всемирная организация иезуитов, но Игнатиус Лойола, основывая Общество Иисуса, нацелился на воинскую диалектику повиновения и инициативы. Терпение, молитва – и непреклонный натиск в направлении, избранном иезуитами для своих решений, – окупались раз за разом. Однако иезуиты с самого начала отстаивали образованность и социальную активность, которые иной раз граничили с революционными; расхождения с Ватиканом случались нередко – как пустяковые, так и весьма серьезные.
– В то время это казалось неизбежным, но, конечно…
– Все меняется. – Геласиус говорил веселым, рассудительным тоном, как один умудренный опытом человек – другому. – Епископам нынче позволено жениться. А папой избран уроженец Уганды! Кто, кроме Бога, может знать будущее?
Брови Джулиани поднялись к тому месту, где когда-то была шевелюра.
– Пророки? – предположил он.
Папа серьезно кивнул, уголки его рта опустились:
– Или, возможно, какой-нибудь аналитик фондовой биржи. Захваченный врасплох, Джулиани засмеялся и покачал головой, вдруг осознав, что этот человек ему очень нравится.
– Нас разделяет не будущее, но прошлое, – сказал понтифик Генералу иезуитов, нарушая длившееся многие годы молчание о клине, расколовшем Церковь надвое.
– Ваше святейшество, мы более чем готовы признать, что перенаселение не является единственной причиной нищеты и страданий, – начал Джулиани.
– Бездумные олигархии, – предложил Геласиус. – Этническая паранойя. Непредсказуемые экономические системы. Застарелая привычка обращаться с женщинами, точно с собаками…
Джулиани на секунду задержал дыхание, прежде чем высказать позицию Общества Иисуса и свою собственную:
– Не существует презервативов, предохраняющих от тупоумия, и нет таблеток или инъекций, останавливающих алчность или тщеславие. Но есть гуманные и разумные способы смягчить обстоятельства, кои ведут к страданиям.
– Мы сами пережили смерть сестры, принесенной на алтарь Мальтуса, – напомнил Геласиус III. – В отличие от наших высокоученых и праведных предшественников, Мы неспособны углядеть свидетельство священной воли Бога в регулировании численности населения, выполняемом посредством войн, голода и болезней. Простому человеку это представляется жестоким и несправедливым.
– И при этом не отвечающим требованиям задачи. В отличие от человеческого самоконтроля и сексуальной сдержанности, – заметил Джулиани. – Орден лишь просит, чтобы Святая Мать Церковь, как и любая любящая мать, была снисходительна к человеческой натуре. Разумеется, способность мыслить и планировать – это Божий дар, и его нужно использовать ответственно. И конечно, нет ничего плохого в желании, чтобы каждое явившееся на свет дитя было столь же желанным и лелеемым, каким был младенец Христос.
– Не может быть и речи о терпимости к абортам, – решительно произнес Лопоре.
– И однако, – напомнил Джулиани, – святой Игнатиус говорил, что «мы не должны устанавливать правило настолько жесткое, чтобы в нем не было места для исключений».
– Также мы не можем поддержать системы контроля рождаемости столь же негибкие и жестокие, как те, что, судя по рассказам Сандоса, приняты на Ракхате, – продолжил Геласиус.
– Всегда самое трудное, ваше святейшество, – держаться середины.
– Экстремизм – простейший путь, но… «Ecclesia semper reformanda»![11]11
«Церковь должна всегда реформироваться» (Св. Августин) (лат.).
[Закрыть] – с внезапной силой сказал Геласиус. – Мы изучили предложения иезуитов, а также предложения наших собратьев из православной церкви. Конечно, нужно стремиться ко благу! Вопрос в том – как… Это будет связано, Мы полагаем, с переопределением областей естественного и искусственного контроля рождаемости. Сахлинс… вы читали Сахлинса?.. Сахлинс писал, что «природа» культурно определена, поэтому и то, что искусственно, тоже культурно определено.
Его рука поднялась, стартер загудел, и папа приготовился ехать. Но затем снова взглянул на Винченцо Джулиани.
– Думать. Планировать. И все же… какие выдающиеся дети приходят в мир незапланированными, нежеланными, презираемыми! Нам сообщили, что Эмилио Сандос – внебрачный ребенок, выросший в трущобах.
– Суровые слова, ваше святейшество. Подсказанные, без сомнения, ватиканскими политиками, вкрадчиво пробравшимися за трон Петра, когда это место освободили изгнанные иезуиты.
– Но формально верные, как я понимаю. – Джулиани подумал секунду. – На ум приходят числа 11:23. И маловероятный ребенок Сары. И дитя Елизаветы. Даже Девы Марии! Я полагаю, что, если всемогущий Бог желает рождения выдающегося ребенка, мы можем доверить Ему это организовать?
На неподвижном лице сияли карие глаза.
– Мы наслаждались этим разговором. Возможно, вы посетите Нас в будущем?
– Я уверен, ваше святейшество, что мой секретарь сможет согласовать это с вашей канцелярией.
Папа наклонил голову и, благословляя, поднял руку. Перед тем как затемнить окна «фиата» и вырулить на древнюю мощенную камнями дорогу, ведущую к римской автостраде, он снова сказал:
– Сандос должен туда вернуться.
