Текст книги "Дети Бога"
Автор книги: Мэри Дория Расселл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)
16
Труча Саи
2047, земное время
– Супаари, ты понимаешь, о чем просишь? – сказала София. – Я не могу обещать, что тебя когда-нибудь вернут домой…
– Вернут домой, – произнес Исаак.
– Я не хочу возвращаться! Незачем возвращаться! Здесь я – ничто. Я меньше, чем ничто…
– Чем ничто, – сказал Исаак.
– Тогда подумай о Ха'анале! – призвала София.
Помянутый ребенок, которому был лишь сезон отроду, спал на ее руках – пушистый шар шерсти и скрытой энергии.
– Есть ли у нее будущее среди моего народа?
– Ди моего народа, – сказал Исаак.
София бросила на него взгляд – ее внимание привлекла редкая ошибка в произнесении слов. Было время, когда звуки голоса Исаака наполняли ее радостью и облегчением; но теперь она знала, что это лишь эхолалия: маниакальное монотонное попугайничанье, бессмысленное и крайне раздражающее.
– Я думаю о Ха'анале, – воскликнул Супаари. – Только о ней и думаю.
– И думаю.
Резко поднявшись с земли, Супаари отошел в сторону – и вновь повернулся к Софии лицом. Его тяжелый хвост мотался за спиной, вычерчивая дугу в палой листве. Похоже, он делал это неосознанно, но за последние несколько месяцев София видела такой жест достаточно часто, чтобы понять: это заявление своего права на территорию. Супаари показывал, что не отступит в споре.
– София, никто не женится на дочке вахаптаа. А если мы остаемся тут, среди руна, Ха'анала – все равно что мертвая. Я сам как мертвый – хуже, чем мертвый! Мы, все четверо, пойманы в ловушку здесь, среди людей, которые нам чужие…
Супаари умолк и глубоко вдохнул, проверяя запахи.
– Нам чужие, – сказал Исаак.
София напряженно следила, как Супаари зондирует воздух. Они вслушивались, выискивая звуки, издаваемые их покровителями руна, просыпавшимися после полуденной сиесты, но ничего не выловили, кроме обычного шума, производимого зверьем и пышной флорой, окружавшей хижину, где София скрывалась несколько дней каждого месяца, когда ее запах делался для руна неприятным. Иногда она и Супаари приходили сюда просто затем, чтобы на какое-то время сбежать от других; и даже в здешнем уединении они говорили по-английски – как родители Софии говорили в Стамбуле на иврите, когда она была ребенком.
Сегодня за ними последовал один Исаак. Лишь так он выражал свое желание находиться среди людей: готовностью идти за матерью и ее другом, не глядя на них, но подстраиваясь под их направление и скорость, замирая, когда они останавливались, и неподвижно сидя на траве, пока они снова не трогались с места. Казалось, Исаак не помнит об их существовании, но постепенно в Софии крепла убежденность, что он понимает гораздо больше, чем показывает своим видом, и временами это ее бесило. Это выглядело так, будто Исаак отказывается говорить, будто он не дарит Софии такой радости именно потому, что она страстно этого хочет…
– Сандос говорил мне, что у вас, на Земле, есть глупое мясо, – сказал Супаари, встревая в ее мысли. – Мясо не-людей…
(«Не-людей».)
– Супаари, здесь столько живности! Ты можешь есть пиянотов. Или кранилов…
(«Кранилов».)
– А как я их схвачу? – холодно спросил Супаари. – Пияноты слишком проворны, а кранилы слишком крупные – они начнут кататься и раздавят охотника. Мы всегда ели только руна, которых можно схватить… – Выстрелив хватательной ступней, он сдавил лодыжку Исаака. – Видишь? – буркнул Супаари с раздражением и мукой. – Мы приспособлены лишь для добычи столь же медлительной, как этот ребенок! Если бы руна не приходили к нам, дабы их убивали, через сезон в городах наступил бы голод. Вот почему нам приходится их разводить. Они нам нужны…
– Супаари, отпусти Исаака.
Привычная вялость Исаака сменилась полной неспособностью двигаться, но он не закричал и не заплакал от страха. Мгновенно выпустив мальчика, Супаари уронил уши в знак извинения, Исаак никак не прореагировал, но София выдохнула и вскинула взгляд на джана'ата, маячившего над ней.
– Вернись сюда и сядь, – сказала она ровным голосом, а когда Супаари повиновался, София продолжила: – Есть и другие способы охотиться! Руна могут изготовить для тебя капканы. Или ловушки.
– Ловушки, – произнес Исаак столь же монотонно, как и раньше.
– Возьми нас на свою Землю, и мы с дочерью сможем есть плоть животных без стыда, – настойчиво произнес Супаари. Встав на колени, он уставился на малышку, лежавшую на руках Софии, но затем поднял глаза. – София, я никогда не смогу вернуться к своим. Я никогда не смогу быть таким, каким был раньше. Но и с руна я вряд ли смогу остаться. Они хорошие. Это великодушный народ, но…
– Но.
На сей раз оба обратили внимание на слово, произнесенное Исааком, и оно повисло в воздухе вместе со всем несказанным, что за ним таилось.
Потянувшись, София тыльной стороной кисти провела вдоль волчьей щеки.
– Знаю, Супаари. Понимаю.
(«Понимаю».)
– Думаю, с твоим народом я смогу жить. Ха'ан. Твой Джимми. Джордж. Вы были друзьями мне, и я смогу…
Он снова умолк, набираясь мужества и отбросив голову назад, чтобы посмотреть на нее с горделивой высоты.
– Я хочу найти Сандоса и подставить ему свое горло.
Она попыталась что-то сказать, но прежде, чем Исаак успел повторить его слова, Супаари решительно продолжил:
– Если он меня не убьет, тогда Ха'анала и я будем жить с вами и узнаем ваши песни.
– Узнаем ваши песни, – сказал Исаак. При этом он взглянул на взрослых – мгновенная вспышка прямого внимания, столь мимолетная, что ее никто не заметил.
– Куда идешь ты, туда иду я, и твои пути станут моими путями, – грустно пробормотала София на иврите. Мама, подумала она, я знаю, что у него хвост, но, полагаю, он хочет перейти в другую веру.
Как она могла сказать «нет»? Из-за крохотного шанса, что на ее радиомаяк могут откликнуться незнакомые ей земляне, София прождала шесть бесконечных, бесплодных месяцев. А прямо здесь, так близко, что она могла ощущать тепло его тела, находился человек, которого она знала, который ей нравился, которого начинала понимать. Менее чужой для нее, чем собственный сын; более похожий на нее, чем она могла вообразить несколькими годами раньше; столь же стыдящийся выявить, что его благодарности недостаточно, дабы побороть гложущую потребность думать о чем-то, не отвлекаясь на нескончаемый разговор, сделать хоть один жест, который бы не заметили и не прокомментировали, пойти куда-то, не навлекая на себя мягкое, но настойчивое беспокойство руна, сопровождавшее любую попытку отделиться от группы.
– Ладно, – сказала она наконец. – Если ты и вправду считаешь, что для Ха'аналы так будет лучше. Если ты хочешь этого…
(«Хочешь этого».)
… – Да. Хочу.
(«Хочу».)
Они еще посидели, думая каждый о своем.
– Пора возвращаться в деревню, – наконец сказала София. – Скоро красный свет.
(«Скоро красный свет. Супаари поет».)
Она чуть не пропустила это – настолько привыкла не замечать монотонный голос своего сына.
Супаари поет.
Чтобы поверить, ей пришлось воспроизвести эти звуки в своей голове. «Боже мой, – подумала София. – Исаак сказал: «Супаари поет»».
Она не заключила сына в объятия, не завопила, не заплакала, даже не шевельнулась, лишь посмотрела на Супаари, столь же удивленного, как она, и столь же неподвижного. Слишком часто она видела, как Исаак будто ускользает куда-то – неким таинственным образом оказывается Не Здесь, когда к нему прикасаются.
– Да, Исаак, – произнесла София обыденным голосом, словно это был нормальный ребенок, который просто высказал свое мнение, желая, чтобы мать это подтвердила. – На втором закате Супаари поет. Для Ха'аналы.
– На втором закате Супаари поет. – Затаив дыхание, они – ждали. – Для Исаака.
Моргнув, Супаари приоткрыл рот – настолько человеческая реакция, что София чуть не рассмеялась. Держа в руках его дочь, София подняла голову: «Для Исаака, Супаари».
Тогда он встал и подошел к Исааку ближе, внимательно следя за гладкими маленькими мышцами, высматривая едва различимый трепет, обычно предшествующий бегству. Благодаря некоему инстинкту, прежде никогда не применявшемуся для таких целей, Супаари знал, что к мальчику не следует поворачиваться лицом; поэтому он опустился рядом с Исааком на колени и негромко запел.
София затаила дыхание, когда раздались первые ноты вечернего напева, добавившись к лесному хору криков и воплей, жужжания и свиста, напоминавшего звуки флейты. Слушала, как к басу Супаари, мелодичному и изменчивому, присоединилось сопрано ребенка, безошибочное по тону, наизусть помнившее каждую ноту, – в чудесной гармонии. Смотрела своим единственным, близоруким, затуманенным слезами глазом в лицо сына, сияющее в розовом свете: преображенное, живое – впервые по-настоящему живое. И благословляла Бога своих предков за то, что даровал им жизнь, что поддерживал их, что позволил им дожить до этого нового сезона.
Когда песня закончилась, София наполнила легкие воздухом, который был словно пропитан музыкой. Ровным голосом, с мокрым от слез лицом, София Мендес спросила сына:
– Исаак, а хочешь узнать другую песню?
Он не взглянул на нее, но, поднявшись с поразительными устойчивостью и балансом, присущими ему с самой первой попытки ходить, подошел ближе. Глядя в сторону, ее похожий на эльфа сын поднял маленькую руку и прикоснулся к губам Софии пальцем, изящным, точно крыло стрекозы. Да, пожалуйста, говорил он единственным доступным ему способом. Другую песню.
– Ее наш народ пел на рассвете и закате, – сказала София и возвысила голос в древнем призыве: – Sh'ma Yisrael! Adonai Eloheynu, Adonai Echad.
«Слушай, Израиль! Господь, Бог наш, Господь один есть».
Когда она замолчала, палец вновь коснулся ее губ; поэтому София запела снова, и теперь к ее голосу примкнул голос сына – наизусть помнивший каждую ноту.
Когда все кончилось, София высморкалась в пригоршню скомканных листьев и вытерла мокрую половину лица о плечо, прикрытое футболкой Джимми. Несколько секунд она трогала пальцами мягкую, потертую ткань, ощущая благодарность хотя бы за такой контакт с отцом Исаака. Затем София встала.
– Пошли домой, – сказала она.
Местонахождение посадочного катера «Магеллана» София определила давно, через ретранслятор орбитального корабля, активизировав радиомаяк катера, чтобы его засекли подпрограммы глобального позиционирования орбитальных спутников и передали эти координаты на ее компьютерный блокнот. Оставленный аппарат находился лишь в нескольких километрах от Кашана. Насколько София могла судить, проверив его бортовые системы, катер был надежно заперт, имел запасы топлива, достаточные для возвращения на орбиту, и казался исправным. Включив связь, она обнулила дато-временную отметку, установила ретранслятор на бесконечный повтор и записала новое послание: «Говорит София Мендес из экипажа «Стеллы Марис». Сегодня пятое марта две тысячи сорок седьмого года – по земному времени. Сто шестьдесят пять суток местного времени я ждала отклика на свой сигнал от любого землянина, находящегося на Ракхате. Данным посланием я извещаю, что через пятнадцать ракхатовских дней планирую покинуть планету, использовав посадочный катер «Магеллана» для перелета на корабль-носитель. Если к этому сроку вы не доберетесь до катера, то останетесь здесь. Сожалею, но больше ждать не могу».
Сообщить Канчею и остальным о своем намерении покинуть Ракхат ей было непросто, но, к ее облегчению, у руна это не вызвало большого горя.
– Кое-кому было интересно, когда же ты отправишься домой, – сказал Канчей. – Тебе понадобится привезти своим людям товары, или они решат, что твое путешествие было неудачным.
Так ей напомнили, что руна всегда думали, будто иезутский отряд прибыл с Земли просто для торговли. А внезапное решение Супаари лететь с ней было, по их мнению, благоразумным намерением заняться бизнесом за границей, где ему не угрожал смертный приговор.
Иезуитская миссия пришла именно к такому финалу, и Софию это устраивало; в конце концов, она была практичной женщиной и дочерью экономиста. Торговля была самым древним стимулом для исследования новых земель, и Софии эта причина казалась сейчас вполне достойной. А ее претенциозные мысли о высокой цели были, похоже, всего лишь жаждой значимости. Бредовый, но действенный способ справиться со страхом, вызванным перспективой умереть тут в одиночестве и забвении.
Месяцы ожидания София проводила, занимаясь всесторонней подготовкой к путешествию домой. Консультируясь с Супаари, она составила списки легких, компактных товаров и научных образцов, которые, по ее мнению, имели больше шансов представлять на Земле материальную или научную ценность: драгоценные камни биологического происхождения, вроде жемчуга или янтаря, но существующие лишь на Ракхате; маленькие и простые, но изящные чаши и блюда, вырезанные из здешних раковин и древесины; образцы почвы, семена, клубни. Текстильные изделия изумительной сложности; многоцветная керамика, поражающая красотой и выдумкой. Растительный экстракт, обезболивающий раны и ускоряющий заживление – он помог даже Софии. Ювелирные изделия. Образцы духов. Герметично упакованные образцы мехов, непроницаемых для любого ненастья; технические руководства, предоставленные химиками, а также формулы и рисунки, иллюстрирующие технологические процессы, которые, по мнению Софии, известны лишь на Ракхате. Достаточно, чтобы гарантировать финансовую независимость, полагала она, если к тому времени, когда они достигнут Земли, там еще будут существовать патентное право и лицензионные договоры.
Они с Супаари смогут также продавать интеллектуальную собственность: знания рунской и джана'атской культуры, переводческие навыки, уникальные понимание и ракурсы видения, – которую можно будет приплюсовать к бессчетным гигабайтам геологических, метеорологических, экологических данных, все эти годы непрерывно и автоматически собираемых «Магелланом» для пересылки на Землю. Но София не была дурой, а ее представления о родной планете не способствовали наивному оптимизму. Их могут убить сразу при встрече – из страха эпидемии инопланетной болезни или под влиянием ксенофобии. Груз могут конфисковать, а Супаари – запихнуть в клетку, дабы показывать в зоопарке. Ее сына поместят в клинику, а ее саму упрячут за решетку – по приказу первого правительства, с которым они столкнутся.
«Бог, который все это затеял, доведет дело до конца, – подумала София, вспомнив Марка Робичокса. – Возможно, в космическом доке нас встретят иезуиты. Сандос…»
София застыла, ошеломленная тем, как много значит для нее вновь встретить Эмилио, а для него – встретиться с Супаари. «Возможно, – подумала она, – к тому времени Эмилио простит Супаари. Христиане обязаны прощать». Ей вдруг пришла в голову мысль, что, когда ее доклады будут отосланы и в конце концов услышаны на Земле, Эмилио может не раздумывая отправиться за ней, как только будет готов новый корабль. Такой донкихотский поступок в его духе. «Мы можем разминуться!» – поняла она, содрогнувшись от такой мысли.
«Нет, – в конце концов решила София. – Бог не может быть настолько жесток». И она заставила себя думать о другом.
17
Неаполь
Август 2061
– Что не так? – спросил Эмилио, когда Джина закончила убирать со стола после ленча, который прошел в странном напряжении.
– Ничего, – ответила она, хлопоча над раковиной.
– Значит, причина имеется. Даже бывшие священники это знают, – сказал Эмилио с улыбкой – увядшей, когда Джина не ответила.
Они были вместе недолго, но уже ухитрились ввязаться в несколько жарких споров. Они схватывались из-за лучшего способа приготовления риса, из-за надлежащей крепости кофе и разных методик его заваривания, из-за того, годятся ли в пищу артишоки, – Джина утверждала, что они являются свидетельством Божьей милости, в то время как Эмилио заявил, что на эту роль больше подходит хинное дерево. Самым памятным и до сих пор не завершенным был спор, который закончился несусветным ором, а за ним последовало оскорбленное молчание, – спор о том, что является более отупляющим и нудным: футбольный Кубок мира или чемпионат США по бейсболу. «К тому же бейсбольная униформа уродлива», – заявила Джина спустя неделю, и все покатилось по второму кругу. И была действительно замечательная стычка по поводу фасона и цвета костюма, который он наденет на свадьбу. В итоге Эмилио согласился на лацканы, нравившиеся Джине, и поэтому смог отстоять серый шелк, который предпочитал черному, хотя в черном, по мнению Джины, он смотрелся бы потрясающе, – но лишь когда она взяла назад свои слова насчет бейсбольной формы.
Это была потеха! Оба были воспитаны в традициях, где супружеские дебаты считались чем-то вроде театрального представления, и поощряли участие в них Селестины – просто ради удовольствия услышать ее неистовые вопли в поддержку взрослого, который на данный момент был ее фаворитом (статус, по наблюдениям Эмилио, обычно достававшийся тому, кто перечил ей предпоследним).
Но всерьез он и не спорили до сегодняшнего дня, когда Эмилио зашел на ленч, намереваясь помочь им упаковать вещи для поездки в горы с родителями Джины.
Глядя в спину Джины, он нахмурился, затем бросил взгляд на кухонные часы. За годы его отсутствия изменилось множество вещей, но маленькие дети по-прежнему любили мультики.
– Селестина, – спокойно сказал он, – начинается «Я – Бамбини».
И подождал, пока Селестина умчится в свою спальню играть в сегодняшнюю серию ее любимого интерактивного фильма.
– Давай попробуем еще раз, предложил Эмилио, оставшись с Джиной наедине. – Что случилось?
Она круто развернулась – голова вскинута, глаза блестят – и твердым голосом, хотя подбородок дрожал, объявила:
– Ты должен вернуться, чтобы найти Софию!
Эмилио ошеломленно уставился на нее, затем закрыл глаза и медленно вдохнул, опустив руки на стол. Когда он вновь посмотрел на нее, взгляд его был совсем другой: темный, застывший, пугающий.
– Не смотри на меня так, – произнесла она.
– Кто тебе сказал? – спросил Эмилио очень тихо.
– Какая разница, кто сказал? Она жива. Несчастная женщина – она совсем одна! – плача воскликнула Джинна, полная решимости противостоять ему в том самом деле чести, которое, как она боялась, Эмилио станет защищать. – Ты должен вернуться, чтобы ее спасти. Ты нужен ей. И ты любишь ее.
Накоторое время Эмилио молчал, словно бы обратившись в камень.
– Во-первых, – произнес он наконец, – я убью болтуна. Во-вторых, все, что нам известно доподлинно, – это что она была жива в две тысячи сорок седьмом. В-третьих, «Джордано Бруно» доберется до Ракхата лишь через семнадцать лет. Шансы, что она доживет одна на чужой планете до возраста в семьдесят один год, почти нулевые. В-четвертых…
– Не надо!
– В-четвертых! – звенящим голосом произнес он, вставая. – София Мендес была самой компетентной личностью, которую я когда-либо встречал. Уверяю тебя, идея, что из всех людей она нуждается именно во мне, покажется ей смехотворной! В-пятых, да, я любил ее! Кроме того, я любил Энн, Аскаму. Я не женился ни на ком из них… Джина, посмотри на меня! – закричал Эмилио, терзаясь тем, что она в нем усомнилась, и злясь, что кто-то попытался вбить меж ними этот клин. – Если София Мендес каким-то чудесным образом сейчас войдет в эту дверь – живая, здоровая и в расцвете своей юности – это не изменит ничего между тобой и мной. Ничего!
Джина лишь сильнее заплакала, с вызовом глядя на него мокрыми глазами. Раздосадованный, Эмилио круто повернулся и, подойдя к кухонному столу, стал искать среди разбросанных вещей код, написанный на клочке бумаги.
– Кому ты звонишь? – рыдая, спросила Джинна, когда он включил телефон.
– Мэру. Я хочу, чтобы он приехал. Немедленно. Мы поженимся сегодня. Потом позвоню портному и отменю заказ на этот чертов костюм. Затем убью Винченцо Джулиани, а заодно и Дэниела Железного Коня…
– Почему мама плачет? – спросила Селестина, стоя со сжатыми кулачками в дверном проеме кухни и сердито глядя на него.
Джина поспешно вытерла глаза.
– Это ничего, cara…
– Это не ничего! Это важно, и она имеет право знать, – перебил Эмилио, сам понимавший очень мало в своем искореженном детстве. Отменив вызов, он постарался взять себя в руки. – Селестина, твоя мама боится, что я могу ее оставить. Она думает, cara, что я могу любить кого-то сильнее, чем ее.
– Но ты же любишь. – Похоже, Селестина пришла в замешательство. – Сильнее всего ты любишь меня.
Подавив улыбку, Джина повернулась к Эмилио.
– Ну давай, – сказала она, с вызовом глядя на него затуманенными глазами, и громко шмыгнула носом. – Ответь.
Эмилио бросил на нее взгляд, достойный бильярдного аса, объявляющего, что сейчас он загонит шар в угловую лузу, сыграв от борта.
– Ты, – с безупречной выдержкой сказал он Селестине, – моя самая лучшая малышка, а твоя мама – моя самая лучшая жена.
Вскинув брови, Эмилио повернулся к Джине, с ожиданием глядя на нее, и получил кивок щедрого, хотя несколько подмоченного одобрения. Удовлетворенный, он снова принялся искать код, бормоча:
– Точнее, она будет моей самой лучшей женой, как только я вызову сюда мэра…
– Нет, – сказала Джина, придержав его руку и склонив голову на плечо Эмилио. – Все в порядке. Наверное, мне просто нужно было это услышать. Мы можем подождать до сентября. – Снова засмеявшись, она вскинула голову, убирая волосы за уши и вытирая глаза. – И не смей отменять заказ на костюм!
«Предсвадебная нервозность», – подумал Эмилио, глядя на нее. Последнее время Джина была чрезмерно эмоциональной, а эта история с Софией и вовсе ее расстроила. Проклиная свои руки и скрепы, он осторожно сжал ее плечи.
– Я не Карло, Джина. Я никогда тебя не оставлю, – прошептал Эмилио, вглядываясь в ее лицо, чтоб увидеть, поверила ли она.
Притянув ее к себе, Эмилио вздохнул, думая: «Похоже, не все прежние счета оплачены». Затем он через плечо Джины посмотрел на Селестину и сказал громче, чтобы слышали обе:
– Я люблю тебя, люблю Селестину, и я ваш навеки.
– Что ж – со звучными интонациями семидесятилетней важной дамы произнесла Селестина, которой еще не исполнилось шесть – я определенно довольна, что мы с этим разобрались.
Открыв рты, Джина и Эмилио уставились друг на друга, а малышка тем временем убежала из кухни, вернувшись к своим мультфильмам.
– Я никогда этого не говорила. Это ты сказал? Где она это подслушала? – ошеломленно спросила Джина.
Эмилио уже смеялся.
– Классно! Неужели не узнала? Валерия Голино – «Графиня»! – воскликнул он. – Погоди… ты заснула на диване, а мы с Селестиной смотрели этот фильм в прошлую субботу. – Эмилио покачал головой, страшно довольный, что Селестина переняла одну из его привычек. – Она подражала Валерии Голино. Здорово!
Трудно поддерживать тон высокой драмы в доме с детьми, особенно с такими, которые научились пародировать Голино. Этот день они провели, споря с Селестиной по поводу минимального количества игрушек (четыре) и минимального числа нарядных платьев (одно), необходимых для двухнедельного отдыха в горах. Помощь Эмилио сводилась главным образом к тому, что он развлекал Селестину, дабы та не мешала Джине, – пока к Селестине не пришла поиграть Пиа, ее лучшая подруга, и тогда ему велели складывать все платья, которые были выложены на кровать для последующей упаковки.
– У тебя отлично получается, – заметила Джина, искавшая в ящике комода нижнее белье, которое не вызовет возмущения у ее матери.
– Неплохо, – согласился Эмилио и добавил: – Не зря я работал в прачечной… Хочешь, поеду с вами?
Удивленная, Джина медленно выпрямилась.
– А если тебя узнают?
– Надену темные очки, шляпу и перчатки, – сказал он.
– И плащ? – предположила она сухо. – Caro, август на дворе.
– А если вуаль? – беспечно спросил Эмилио, продолжая укладывать одежду. – Ничего кричащего – не надо вышитого шелка, унизанного золотыми монетами. Что-нибудь простое, но со вкусом. – Последовала пауза. – Возможно, серебряные монеты…
Укладывая кофточки в ее сумку, он выпалил:
– Узнают, так узнают! Разберусь.
Они слышали, как во дворе кричат и смеются две малышки. Но сам дом казался очень тихим. Джина подошла к кровати и села, наблюдая за его лицом. Эмилио опустился рядом с ней.
– Ну ладно, – признал он уже без самонадеянности, – может, это не такая хорошая идея.
– Ты должен закончить для иезуитов проект по к'сану. Они скоро улетают, – заметила она. – Может, поедем в горы в следующем году?
Опустив голову, Эмилио завесил волосами глаза и прощупал свои болевые точки, оценивая, насколько хватит его сил.
– В октябре орден собирается опубликовать научные статьи, – сказал он. – Я думал, что лучший способ действительно все прояснить – это созвать пресс-конференцию. Потратить целый день, если потребуется. Столько, сколько это займет. Покончить с этим. Ответить на каждый чертов вопрос, который мне зададут…
– А потом вернуться в свою семью.
Взяв его лицо в ладони, Джина вгляделась в темные глаза, наблюдая, как отступают сомнения и страх.
– Танцы еще в моде? – внезапно спросил Эмилио. – Я хотел бы как-нибудь пригласить тебя на танец.
– Да, caro, – заверила она. – Танцы в моде.
– Хорошо, – сказал он и наклонился, чтобы ее поцеловать, но лишь закрыл глаза и прижался к ее лбу своим.
В этот момент дверь кухни со стуком распахнулась, и по коридору к ним покатилась приливная волна шума. На пороге спальни возникла Селестина – волосы растрепаны, лицо розовое от жары.
– Мы умираем с голоду! – драматично воскликнула она и продемонстрировала это, изящно обрушившись к их ногам.
– Обрати внимание, – сказал Эмилио матери «умирающего лебедя», – она постаралась упасть на ковер в спальне, а не на кафельный пол коридора.
Не открывая глаз, Селестина хихикнула.
– Приготовьте нам макароны с сыром, – упрашивала Пиа, прыгая на месте и умоляюще стискивая руки. – Как в прошлый раз. Ну пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста. И побольше молока!
Джина улыбнулась, качая головой, а две разошедшиеся малышки уже тянули Эмилио на кухню.
– Пиа, позвони маме, – услышала Джина, как он говорит своим голосом самого лучшего папы. – И спроси, можно ли тебе остаться на ужин. Селестина, а ты накрывай на стол. Побольше молока, дамы говорят! И почему нет коровы, когда она нужна…
В конце концов пришло время укладывать Селестину спать, и, когда Джина выключила свет и поправила дочке одеяло, Эмилио, расчистив себе место, уселся среди кукол и игрушечного зверья. Из пустоты он извлек серебряную коробочку, которую один из каморрских охранников купил для него в Неаполе, и поднял ее повыше, чтобы Селестина могла рассмотреть.
– Это для меня? – спросила она, не скрывая восторга.
– Для кого же еще? – откликнулся Эмилио и улыбнулся Джине, наслаждаясь ее недоумением. – Это волшебная коробка, знаешь ли, – сообщил он, сохраняя на лице серьезность, но сияя глазами, пока Селестина вглядывалась в крохотные, искусно нарисованные цветы на декорированной крышке. – Ты можешь хранить в ней слова.
Малышка посмотрела на него с изрядным скепсисом, и Эмилио улыбнулся ее поразительному сходству с матерью.
– Будь любезна, помоги открыть крышку, – попросил он.
Эмилио собирался сделать это сам, но мелкие точные движения иногда были для него мучительно трудными. «Неважно, – подумал он, – буду перестраиваться на ходу».
– Приготовься, потому что тебе нужно будет положить крышку на место очень быстро – после того как я скажу слова.
Захваченная игрой, Селестина напряглась и поднесла коробку к его губам. Глядя на Джину, он прошептал:
– Tiamo, cara, – затем крикнул: – Быстро! Закрывай!
Завизжав, Селестина поспешно захлопнула крышку.
– Фью! Чуть было не упустили. Теперь, – сказал Эмилио, забирая у нее коробку, – постучи по крышке и сосчитай до десяти.
– Зачем?
– Зачем, зачем!.. Мы мало лупим этого ребенка, – пожаловался он улыбающейся Джине. – В мое время дети делали, что им велят, не задавая вопросов.
Селестину это не убедило.
– Зачем? – настаивала она.
– Чтобы слова понимали, что им нужно оставаться внутри, – сказал Эмилио сердитым голосом: дескать, любой глупец это знает! – Делай, что тебе говорят. Стукни по крышке и сосчитай до десяти! – повторил он, протянув к ней коробку, балансируя ею на ремешке скрепы.
Она больше не замечает моего увечья, вдруг осознал Эмилио. Даже Пиа привыкла.
Удовлетворившись ответом, Селестина стукнула и сосчитала. Он вручил ей коробку.
– Теперь открой и приложи к уху.
Маленькие пальцы приоткрыли крышку, а овальное личико, отображение лица ее матери, застыло, когда она сунула коробку в светлые кудри возле золотистого ушка, усыпанного летними веснушками.
– Я ничего не слышу! – получив подтверждение своему скепсису, объявила Селестина. – Думаю, ты меня разыгрываешь.
Эмилио выглядел возмущенным.
– Попробуй еще раз, – сказал он и прибавил: – Но теперь слушай сердцем.
В магической тишине спальни маленькой девочки они, все трое, услышали его слова: «Tiamo, cara».
Прежде чем угомониться, Селестина попросила воды, напомнила матери про ночник, сообщила Эмилио, что будет держать коробку под подушкой, и еще раз попросилась в туалет, а затем попыталась затеять дискуссию о поведении монстра-под-кроватью, что могло бы задержать «Спокойной ночи!» еще на пять минут, но это не сработало.
Наконец прикрыв дверь, они оставили Селестину со «сладкими снами», и Джина перевела дух, чувствуя себя обессиленной, но счастливой.
– Ты станешь лучшим отцом в мировой истории, – со спокойной убежденностью сказала она, обняв Эмилио.
– Не сомневайся, – заверил он, но Джина ощутила неладное.
Эмилио явно не торопился в их спальню и в конце концов сказал, криво усмехаясь:
– Если б у тебя сегодня разболелась голова, это избавило бы меня от большого конфуза.
Она отступила на шаг.
– Руки?
Глядя в сторону, он слегка пожал плечами и начал было извиняться, но Джина прижала палец к его губам:
– Caro, у нас впереди целая жизнь.
И, по правде сказать, она действительно чувствовала себя неважно, поэтому, когда они направились к кухонному столу, Джина сменила тему:
– Дон Винченцо сказал, что в мае они нашли для тебя еще одного хирурга, но ты даже не стал с ним встречаться. Почему, caro!
Эмилио плюхнулся на стул – лицо каменное, дыхание неглубокое.
– Ты практически здоров. Эмилио, хирурги творят чудеса. Могут покрыть кисти искусственной кожей, переместить сухожилия, чтобы использовать неповрежденные нервы. Твои руки стали бы работать намного лучше.
– Я привык к скрепам. – Он распрямился с некоторым вызовом. – Послушай. Я достаточно натерпелся, ясно? Не хочу опять учиться с нуля пользоваться своими руками.
Именно так он ответил отцу Генералу. Джина подождала, давая ему время произнести остальное. Когда Эмилио промолчал, она ответила на это невысказанное возражение и, увидев, как его глаза скользнули в сторону, поняла, что угадала.
– Фантомная невралгия не будет усиливаться – возможно, даже станет слабее.
