Текст книги "Дети Бога"
Автор книги: Мэри Дория Расселл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 36 страниц)
Мэри Д. Расселл
«Дети Бога»
Прелюдия
Потея и борясь с тошнотой, отец Эмилио Сандос сидел на краю кровати, обхватив голову тем, что осталось от его кистей.
Многое оказалось труднее, чем он ожидал. Потеря рассудка, например. Или умирание. «Почему я до сих пор жив?» – удивлялся Сандос не столько с философским любопытством, сколько с раздражением на свою физическую выносливость и явное невезение, из-за которых продолжал дышать, хотя все, чего он хотел, это умереть. «Что-то должно погибнуть, – шептал он, пребывая один в ночи. – Мой рассудок или моя душа…»
Сандос встал и принялся ходить, засунув кисти под мышки, чтобы пальцы не вибрировали при движении. Не в силах изгнать из темноты видения кошмара, он локтем включил свет, желая ясно видеть реальные предметы: кровать со спутанными, мокрыми от пота простынями, деревянный стул, маленький немудреный комод. Пять шагов вперед, поворот, пять шагов назад. Почти точные размеры камеры на Ракхате…
Раздался стук в дверь, и Сандос услышал голос брата Эдварда, чья спальня находилась рядом, и кто всегда был настороже, прислушиваясь к этим ночным хождениям.
– С вами все в порядке, святой отец? – негромко спросил Эдвард.
Все ли со мной в порядке? Сандосу хотелось плакать. Боже! Я напуган, искалечен, а все, кого я любил, мертвы…
Но Эдвард Бер, стоявший в коридоре, перед дверью Сандоса, услышал лишь:
– Я в порядке, Эд. Просто не спится. Все отлично.
Брат Эдвард вздохнул, ничуть не удивившись. Он заботился об Эмилио Сандосе ночью и днем, уже почти год. Ухаживал за его загубленным телом, молился за него, со страхом и смятением смотрел, как священник борется, пробиваясь из состояния полной беспомощности к хрупкому самоуважению. Поэтому, даже когда Эдвард шлепал нынешней ночью по коридору, чтобы проведать Сандоса, он ожидал, что на свой бессмысленный вопрос получит именно этот негромкий ответ. «Знаете, это еще не кончилось, – предостерег брат Эдвард несколько дней назад, когда Эмилио наконец произнес непроизносимое. – Через такое сразу не перешагнешь». И Эмилио с этим согласился.
Вернувшись в свою постель, Эдвард взбил подушку и скользнул под покрывало, прислушиваясь к возобновившимся шагам. Одно дело – знать правду, подумал он. Но жить с ней – это совсем другое.
В комнате, находившейся непосредственно под комнатой Сандоса, отец Генерал Общества Иисуса тоже услышал внезапный задыхающийся крик, объявивший о прибытии инкубуса, правившего ночами Эмилио. В отличие от брата Эдварда, Винченцо Джулиани уже не вставал, чтобы предложить Сандосу помощь, которой тот не желал. Генерал хорошо помнил выражение ужаса на лице брата и безмолвную борьбу за восстановление контроля над собой.
На протяжении долгих месяцев, председательствуя при расследовании орденом провала первой иезуитской миссии на Ракхат, Винченцо Джулиани был уверен: если Эмилио Сандоса вынудить рассказать, что произошло на той чужой планете, это решит проблему и принесет Эмилио хоть какое-то успокоение. Отец Генерал был одновременно администратором и священником; он полагал необходимым – для ордена и для самого Сандоса – посмотреть в лицо фактам. И поэтому всеми способами, прямыми и окольными, мягкими и жесткими, он привел Сандоса к моменту, когда правда могла его освободить.
И на каждом шаге этого пути Сандос сопротивлялся: ни один священник, сколь бы безрассудным он ни был, не хочет подрывать веру другого. Но Винченцо Джулиани был искренне убежден, что способен проанализировать ошибку и исправить ее, понять неудачу и простить, выслушать признание в грехе и отпустить его.
К чему он не был готов – это к невиновности Сандоса.
«Знаете, что я думал как раз перед тем, как мной попользовались впервые? Я в руках Господа, – сказал Эмилио, когда в один из золотистых августовских дней его оборонительные рубежи наконец рухнули. – Я любил Бога и доверял Его любви. Забавно, не правда ли? Я убрал всякую защиту. Между мной и тем, что случилось, не было ничего, кроме любви Господа. И меня изнасиловали. Я был нагим перед Богом, и меня изнасиловали».
«Что есть в людях такого, что заставляет нас столь истово верить в греховность другого? – спрашивал себя Джулиани в ту ночь. – Что заставляет нас желать этого так страстно? Несостоятельный идеализм, – предположил он. – Мы разочаровались сами, а затем выискиваем вокруг провалы других, дабы убедить себя: я не один такой».
Эмилио Сандос не был безгрешен; на самом деле он вел себя так, будто был очень виноват, и все же…
«Если Господь, шаг за шагом, вел меня к тому, чтобы любить Бога, как это мне чудилось; если я принимаю, что красота и восторг были реальны, истинны, тогда и остальное тоже было волей Бога, а это, господа, причина для горечи, – сказал им Сандос. – Но если я лишь обманутая обезьяна, слишком серьезно воспринявшая ворох старых сказок, тогда это я навлек беду на себя и своих спутников. Проблема атеизма – как я нахожу, учитывая данные обстоятельства, – в том, что мне некого презирать, кроме себя самого. Если же, однако, я предпочту верить, что Бог зол и жесток, тогда у меня, по крайней мере, будет утешение в ненависти к Богу».
«Если Сандос заблуждается, – думал Винченцо Джулиани, слушая неустанные шаги над головой, – то что есть я? А если нет, то что тогда Бог?»
1
Неаполь Сентябрь 2060
Слово «клевета» Селестина Джулиани узнала во время крещения своей кузины. Это почти все, что она запомнила о той вечеринке, если не считать плачущего мужчины.
Церковь выглядела мило, и пение ей понравилось, но малютку нарядили в платье Селестины, а это было нечестно. Никто не спрашивал у Селестины разрешения, хотя ей не позволяли брать веши без спроса. Мама объяснила, что все младенцы Джулиани носили это платье, когда их крестили, и указала на кромку, где было вышито имя Селестины. «Видишь, cara?[1]1
Дорогая (ит.).
[Закрыть] Здесь твое имя и имена твоего папы, тети Кармеллы, твоих кузенов и кузины: Роберто, Стефано, Анамария. Теперь пришла очередь новой малышки».
Но Селестина была не в том настроении, чтобы поддаваться аргументам. Эта кроха выглядит, точно дедушка, надевший платье невесты, решила она сердито.
Когда церемония ей наскучила, Селестина стала махать руками, наклонив голову, чтобы видеть, как ее юбка крутится из стороны в сторону, и украдкой поглядывая на человека с механизмами на руках, одиноко стоявшего в углу. «Он священник, как и американский кузен дедушки Джулиани, дон Винченцо, – объяснила ей мама в то утро, прежде чем они покинули церковь. – Долгое время он был болен, и его руки действуют не очень хорошо, поэтому он использует аппараты, чтобы те помогали его пальцам двигаться… Carissima, не пялься».
Селестина не пялилась. Но поглядывала в его сторону довольно часто.
В отличие от остальных, этот человек не обращал на младенца внимания, и когда Селестина очередной раз на него посмотрела, он ее увидел. Механизмы выглядели устрашающе, но сам человек не был страшным. Большинство взрослых улыбались губами, однако их глаза говорили: шла бы ты куда-нибудь поиграть. Человек с механизмами не улыбался, зато улыбались его глаза.
Младенец все ныл и ныл, а потом Селестина почуяла, как запахло какашками.
– Мама! – воскликнула она в ужасе. – Эта малютка…
– Ш-ш, cara – громко прошептала ее мать, а все взрослые засмеялись – даже дон Винченцо, одетый в длинную черную одежду, как и человек с аппаратами на руках и тот, который лил на ребенка воду.
Наконец это закончилось, и все покинули темную церковь, выйдя на солнечный свет.
– Но мама, этот младенец обделался! – настаивала Селестина, пока они спускались по ступеням и ждали, когда шофер подгонит машину. – Прямо в мое платье! Оно теперь будет грязным!
– Селестина, – резко ответила ее мать, – ты и сама раньше такое делала! Эта малютка носит памперсы – так же, как носила ты.
Селестина открыла рот. Взрослые вокруг нее засмеялись – кроме человека с механизмами, который остановился рядом и наклонился к ней, отразив на своем лице ее собственное потрясенное возмущение.
– Это клевета! – воскликнула Селестина, повторив то, что он ей прошептал.
– Чудовищная клевета! – негодующе подтвердил он, выпрямляясь, и, хотя Селестина не поняла ни одного из этих слов, она знала, что он на ее стороне, а не на стороне смеющихся взрослых.
Потом все пошли в дом тети Кармеллы. Селестина ела печенье, пила содовую, которой могла лакомиться лишь на вечеринках, поскольку та не делает ее кости крепче, и упросила дядю Паоло покачать ее на качелях. Она подумала, не поиграть ли со своими двоюродными братьями, но ни один из них не был ей ровесником, а Анамария всегда хотела быть мамой, оставляя Селестине роль дочки, и это было скучно. Поэтому она попробовала танцевать в центре кухни, пока бабушка не сказала, что она прелестна, а мама не предложила навестить морских свинок.
Когда девочка раскапризничалась, мама увела ее в дальнюю спальню и посидела с ней некоторое время, тихонько напевая. Селестина уже почти заснула, когда мать потянулась за салфеткой и высморкалась.
– Мама? А почему папа сегодня не приходил?
– Он был занят, cara, – сказала Джина Джулиани. – Спи.
Ее разбудили уходившие гости: кузены, тети, дяди, бабушки, дедушки, друзья семьи выкрикивали ciaos[3]3
Пока (ит.).
[Закрыть] и buonafortunas,[4]4
Всего доброго (ит.).
[Закрыть] прощаясь с новорожденной и ее родителями. Поднявшись, Селестина сходила на горшок, что напомнило ей о «клевете», а затем направилась к лоджии, прикидывая, нельзя ли взять домой несколько надувных шаров. Стефано устроил скандал – с воплями и плачем. «Я знаю, знаю, – говорила тетя Кармелла. – После такого приятного времени трудно говорить всем «до свиданья», но вечеринка заканчивается». А дядя Паоло просто вскинул Стефано на руки, улыбаясь, но не допуская капризов.
Никто из взрослых, снисходительно наблюдающих за скандалом, не обратил внимания на Селестину, стоявшую в проеме. Ее мать помогала тете Кармелле вычищать тарелки. Ее бабушки и дедушки прощались во дворе с гостями. Остальные смотрели на Стефано, вопящего и мужественно сопротивляющегося, но беспомощного в руках отца, который уже уносил его, извинившись за шум. И лишь Селестина заметила, как у дона Винченцо изменилось лицо. Вот тогда она посмотрела на человека с механизмами на кистях и увидела, что тот плачет.
Селестина видела, как плакала ее мать, но не знала, что мужчины тоже плачут. Это ее испугало, потому что было странным, и потому что она была голодна, и потому что ей нравился человек, принявший ее сторону, и потому что он плакал не как другие, кого она знала, – глаза открыты, слезы скатываются по неподвижному лицу.
Дверцы машины захлопнулись, затем Селестина услышала хруст шин по гравию – ив этот момент мать вскинула на нее глаза. Когда Джина проследила за взглядом дочери, ее улыбка померкла. Посмотрев в сторону двух священников, Джина тихо сказала что-то своей золовке. Кивнув, Кармелла понесла на кухню груду посуды, но по пути подошла к дону Винченцо.
– Может быть, пройдете в спальню в конце холла? – предложила она. – Там вас никто не побеспокоит.
Селестина быстро убралась с дороги, когда дон Винченцо, взяв плачущего человека под руку, повел его через проем лоджии к комнате Кармеллы. Когда они проходили мимо Селестины, она услышала, как дон Винченцо спросил:
– Это было похоже, да? Их забавляло, когда ты сопротивлялся?
Бесшумно ступая, Селестина последовала за ними и заглянула в щель, оставленную неплотно закрытой дверью. Человек с механизмами сидел в углу. Дон Винченцо молча стоял рядом, глядя через окно на загон Чече. Какой противный, подумала Селестина. Дон Винченцо противный! Она ненавидела, когда никто не обращал внимания на ее плач, утверждая, что она ведет себя глупо.
Когда Селестина вступила в спальню, этот человек увидел ее и вытер рукавами свое лицо.
– В чем дело? – подойдя ближе, спросила она. – Почему ты плачешь?
Дон Винченцо начал было что-то говорить, но человек покачал головой и сказал:
– Ничего, cara. Просто я вспомнил… кое-что плохое, что со мной случилось.
– А что случилось?
– Кое-какие… люди сделали мне больно… Это было давно, – заверил он, когда Селестина вытаращила глаза, испугавшись, что плохие люди все еще в доме. – Это случилось, когда ты была совсем маленькой, но иногда я это вспоминаю.
– Кто-нибудь тебя поцеловал?
– Mi scuzi?[5]5
Что, простите? (ит.)
[Закрыть]
Он моргнул, когда Селестина это сказала, а дон Винченцо на секунду выпрямился.
– Чтобы меньше болело, – пояснила она.
Человек с механизмами улыбнулся очень мягко.
– Нет, cara. Меня никто не целовал.
– Я бы могла.
– Спасибо, – сказал он серьезным голосом. – Думаю, поцелуй мне поможет.
Наклонившись вперед, Селестина поцеловала его в щеку. Ее кузен Роберто, которому уже исполнилось девять, говорил, что целование – глупость, но она знала, что это не так.
– Это новое платье, – сказала она человеку. – Я испачкала его шоколадом.
– Все равно оно милое. Как и ты.
– А у Чече есть детки. Хочешь на них поглядеть?
Человек взглянул на дона Винченцо, и тот объяснил:
– Чече – это морская свинка. А иметь деток – главное занятие морских свинок.
– А-а. Si, cara, я бы с охотой.
Человек встал, и Селестина уже хотела взять его за руку, чтобы вывести наружу, но тут вспомнила про механизмы.
– А что с твоими руками? – спросила она, ухватив его за рукав и потянув за собой.
– Несчастный случай, cara. Не бойся. С тобой такого случиться не может.
Она повела Эмилио Сандоса вниз по коридору, и Винченцо Джулиани услышал, как Селестина спросила:
– Болит?
– Иногда, – просто сказал Сандос. – Не сегодня.
Затем хлопнула, закрываясь, задняя дверь, и Джулиани перестал различать их голоса. Он шагнул к окну, прислушиваясь к вечернему пению цикад, и посмотрел, как Селестина тянет Эмилио к загончику для морских свинок. Перегнувшись через проволочное ограждение – так, что мелькнула ее попка, обтянутая кружевными трусиками, – она вытащила детеныша для Эмилио, который, улыбаясь, сел на землю, восхищенно разглядывая крохотного зверька, брошенного Селестиной ему на колени, а его черные с серебром волосы свесились по сторонам высоких индейских скул.
Четырем священникам потребовалось восемь месяцев безжалостного нажима, чтобы заставить Эмилио Сандоса рассказать то, что Селестина выпытала за две минуты. Очевидно, с кривой усмешкой подумал отец Генерал, для такой работы иногда лучше всего подходит четырехлетняя девочка.
И ему захотелось, чтобы Эдвард Бер задержался и увидел это.
Брат Эдвард пребывал сейчас в своей комнате, расположенной в четырех километрах отсюда, в неаполитанском приюте иезуитов, и до сих пор был возмущен тем, что в качестве подходящего для Эмилио случая впервые покинуть заточение отец Генерал выбрал крестины.
– Вы шутите! – вскричал Эдвард этим утром. – Крещение? Отец Генерал, уж в крещении-то Эмилио нуждается сейчас менее всего!
– Это семья, Эд. Ни прессы, ни прессинга, – заявил Винченцо Джулиани. – Вечеринка пойдет ему на пользу. Он уже достаточно крепок…
– Физически – да, – признал Эдвард. – Но эмоционально он и близко не готов к такому. Ему нужно время! – настаивал Эдвард.
– Время, чтобы выпустить злость. Время, чтобы оплакать. Отец Генерал, вы не можете торопить…
– Эдвард, подгоните машину к десяти, – произнес отец Генерал, снисходительно улыбаясь. – Спасибо.
И на этом разговор закончился.
Высадив обоих священников у церкви, брат Эдвард провел остаток дня в доме иезуитов, страшно волнуясь. К трем часам он убедил себя, что и впрямь должен выехать раньше, чтобы доставить их с вечеринки обратно. Будет лишь разумно сделать поправку на проверки охранников, сказал он себе. Сколь бы знакомым ни был водитель, ни одна машина не могла приблизиться к недвижимому имуществу Джулиани или этому приюту без того, чтобы ее тщательно и многократно не осмотрели смуглые настороженные люди и огромные внимательные собаки, натренированные обнаруживать взрывчатку и злой умысел. Поэтому Эдвард отвел сорок пять минут на поездку, которая при иных обстоятельствах заняла бы десять, и подвергся расспрашиванию, обнюхиванию и инспекции на каждом перекрестке дороги, протянувшейся вдоль берега. Это время нельзя считать потраченным впустую, думал Эдвард, пока у ворот резиденции с помощью зеркальца обследовали днище машины, а его удостоверение изучали в четвертый раз. Например, от нескольких псов он узнал поразительные подробности насчет того, где, теоретически, можно спрятать оружие на теле толстенького коротышки.
И сколь бы сомнительной ни была порядочность неаполитанских родственников отца Генерала, было утешением сознавать, что эта их основательность на пользу Эмилио Сандосу. В конце концов Эдварду позволили въехать на дорожку, ведущую к самому большому из зданий, видимых от передних ворот, – чья лоджия была празднично украшена цветами и надувными шарами. Эмилио нигде не было видно, но вскоре от маленькой толпы отделился отец Генерал, сопровождаемый молодой светловолосой женщиной. Джулиани вскинул руку, подтверждая, что видит Бера, затем обратился к кому-то в доме.
Через несколько секунд появился Эмилио, выглядевший спокойным и усталым, – темная амальгама индейской стойкости и испанской гордости. Рядом с ним вышагивала маленькая девочка в очень помятом нарядном платье.
– Так я и знал! – сердито пробормотал Эдвард. – Это чересчур!
Подкрепив себя таким глубоким вздохом, какой только мог сделать астматик, брат Эдвард грузно выбрался из автомобиля и торопливо его обогнул, чтобы распахнуть дверцы для отца Генерала и Сандоса, пока Джулиани прощался с хозяйкой и другими гостями. Малышка сказала что-то, и Эдвард застонал, когда Эмилио опустился на колени, чтобы она могла его обнять, и сам, насколько сумел, ее обнял. Несмотря… нет, благодаря столь нежному прощанию Эдвард нисколько не удивился тихому разговору, происходившему меж двумя священниками, пока они шли к машине.
– … если еще когда-нибудь поступишь так со мной – ты, сукин сын… Черт возьми, Эд, не нависай, – рявкнул Сандос, забираясь на заднее сиденье. – Я вполне могу и сам закрыть дверцу.
– Да, святой отец. Простите, святой отец, – сказал Эдвард, попятившись, хотя на самом деле был скорее доволен.
Совсем не похоже на то, что все идет по плану, отметил он про себя.
– Господи, Винч! Дети и младенцы! – прорычал Сандос, когда они оставили позади подъездную аллею Джулиани. – Предполагалось, это пойдет мне на пользу?
– Так и было, – настаивал отец Генерал. – Эмилио, до той последней сцены ты держался отлично…
– Мало с меня кошмаров? Надо освежить память о прошлом?
– Ты сказал, что хочешь жить самостоятельно, – терпеливо заметил отец Генерал. – Подобные ситуации неизбежно возникнут. Ты должен научиться иметь дело с…
– Да кто ты такой, мать твою, чтобы говорить мне, с чем я должен иметь дело? Дьявольщина, если это начинает происходить наяву..
Эдвард глянул в зеркальце, когда голос Эмилио прервался. Поплачь, подумал Эдвард. Это лучше, чем головная боль. Ну давай – поплачь!.. Но Сандос, умолкнув, смотрел на проплывающий мимо сельский пейзаж сухими глазами – судя по всему, взбешенный.
– В мире сейчас около шести миллиардов индивидуумов моложе пятнадцати лет, – снова заговорил отец Генерал миролюбивым тоном. – Избежать их всех тебе вряд ли удастся. И если ты неспособен справиться с этим в контролируемом окружении – таком, как дом Кармеллы…
– Quoderatdemonstrandum,[6]6
Что и требовалось доказать (лат.).
[Закрыть] – язвительно сказал Сандос.
– … тогда, возможно, тебе следует подумать о том, чтобы остаться с нами. Хотя бы в качестве лингвиста.
– Хитрый старый ублюдок. – Сандос засмеялся – короткий, жесткий звук. – Ты намеренно все это устроил.
– Нельзя сделаться Генералом Общества Иисуса, будучи тупым ублюдком, – мягко заметил Джулиани и продолжал с серьезным видом: – Тупые ублюдки становятся знаменитыми лингвистами и подвергаются содомии на иных планетах.
– Ты просто завидуешь. Когда ты трахался последний раз?
Повернув налево, брат Эдвард вырулил на прибрежную дорогу. Видя насквозь отчаянную браваду Эмилио, он изумлялся отношениям между этими двумя людьми. Рожденный для богатства и неоспариваемых привилегий, Винченцо Джулиани был историком и политиком с международной известностью, в семьдесят девять лет сохранявшим крепость тела и ясность рассудка. Эмилио Сандос являлся внебрачным сыном пуэрториканки, согрешившей, пока ее муж сидел в тюрьме за торговлю тем самым, что обогатило предыдущее поколение семьи Джулиани. Они встретились более шестидесяти лет назад, во время обучения на священников. И однако Сандосу сейчас было лишь сорок шесть – плюс или минус пара месяцев. Одной из многих странностей в положении Эмилио было то, что тридцать четыре года он провел, путешествуя на сверхсветовой скорости к системе Альфа Центавра и обратно. С тех пор, как Сандос покинул Землю, для него минуло лишь около шести лет – безусловно, трудных, но не сравнимых с теми, что прошли для Винча Джулиани, ныне на десятилетия превосходившего Эмилио возрастом и стоявшего на несколько ступеней выше в иерархии иезуитов.
– Эмилио, я очень хочу, чтобы ты работал с нами… – говорил Джулиани.
– Ладно. Ладно! – воскликнул Эмилио, слишком усталый, чтобы спорить. (Что явилось, подумал, щуря глаза, брат Эдвард, желаемым результатом его сегодняшней активности.) – Но на моих условиях, черт тебя подери!
– Каких?
– Полностью интегрированная система звукоанализа, имеющая выход на обработку данных. С голосовым управлением.
Эдвард бросил взгляд в зеркальце и увидел, что Джулиани согласно кивнул.
– Личный кабинет, – продолжал Эмилио. – Я теперь не могу пользоваться клавиатурой и не могу работать, когда меня подслушивают.
– А что еще? – подстегнул Джулиани.
– Сгрузите в мой компьютер все фрагменты ракхатских песен… всё, перехваченное радиотелескопами с две тысячи девятнадцатого года. Загрузите все, что передала с Ракхата группа «Стеллы Марис».
Снова – согласие.
– Помощник. Чей родной язык атапаскский или мадьярский. Или язык эускара… баскский. И бегло говорящий на латыни или на английском или на испанском – все равно.
– Еще что?
– Хочу жить отдельно. Поставьте кровать в сарае. Или в гараже. Мне без разницы. Винч, я не прошусь во внешний мир. Мне нужно место, где я смогу быть один. Ни детей, ни младенцев.
– И что еще?
– Опубликование. Всего этого… всего, что мы отсылали на Землю.
– Не языки, – сказал Джулиани. – Социология, биология – да. Языки – нет.
– А тогда какой смысл? – воскликнул Эмилио. – За каким дьяволом я занимаюсь этим делом?
Отец Генерал не смотрел на него. Озирая Кампанский архипелаг, он следил за «рыбацкими» лодками каморры, патрулирующими неаполитанскую бухту, – благодарный им за защиту от медиахищников, готовых почти на все, чтобы расспросить маленького, худого человека, сгорбившегося рядом с ним, – священника, шлюху и детоубийцу, Эмилио Сандоса.
– Думаю, ты занимаешься этим ad majorem Dei gloriam,[7]7
К вящей славе Божьей (лат.)
[Закрыть] – весело сказал он. – А если прославление Господа тебя больше не вдохновляет, можешь считать, что отрабатываешь полный пансион, предоставленный Обществом Иисуса, а также круглосуточную охрану, компьютерные системы звукоанализа и помощь в твоих исследованиях. Эмилио, разработка этих скреп обошлась недешево. Только больничные счета и врачебные гонорары составили более миллиона. Это деньги, которых у нас больше нет, – орден почти банкрот. Я старался оградить тебя от проблем, но с тех пор, как вы улетели, ситуация изменилась к худшему.
– Тогда почему вы сразу не выдворили такого дорогостоящего засранца? Я говорил тебе с самого начала, Винч: от меня вам одни убытки…
– Вздор, – перебил Джулиани, и его глаза на секунду встретились в зеркальце со взглядом Эдварда Бера. – Ты – имущество, из которого я намерен извлечь выгоду.
– О, превосходно! И что ты покупаешь вместе со мной?
– Перелет до Ракхата на коммерческом судне для четырех священников, освоивших к'сан и руанджу с помощью программ Сандоса – Мендес, кои являются эксклюзивной собственностью ордена иезуитов. – Винченцо Джулиани посмотрел на Сандоса, чьи глаза были сейчас закрыты из-за яркого света. – Эмилио, ты волен уйти в любой момент. Но пока проживаешь с нами, за наш счет, под нашей защитой…
– Орден владеет монополией на два ракхатских языка. Ты хочешь, чтобы я готовил переводчиков…
– … которых мы станем предоставлять деловым, научным или дипломатическим кругам, пока монополия не будет нарушена. Это поможет компенсировать наши затраты по страхованию первой миссии на Ракхат и позволит продолжить работу, начатую там вашей группой, requiescat in pace[8]8
Да упокоятся в мире (лат.).
[Закрыть]… Брат Эдвард, притормозите, пожалуйста.
Остановив машину, Эдвард Бер потянулся к бардачку за инъекционным баллончиком, проверив указатель дозировки, прежде чем выбраться из автомобиля. К этому времени Джулиани уже стоял на коленях рядом с Сандосом, придерживая Эмилио, пока тот блевал на низкорослые придорожные сорняки. Эдвард прижал баллончик к шее Сандоса.
– Теперь, святой отец, надо подождать несколько минут. Они находились в поле зрения пары вооруженных членов каморры. Один из них приблизился, но отец Генерал покачал головой, и охранник вернулся на свой пост. Затем случился еще один приступ рвоты, после чего Сандос, взъерошенный и обессиленный, сел, закрыв глаза, потому что мигрень искажала его зрение.
– Как ее зовут, Винч?
– Селестина.
– Я не вернусь на Ракхат.
Он почти спал. Когда лекарство вводилось с помощью инъекции, оно всегда действовало на Эмилио усыпляюще. Никто не знал почему; его физиологическое состояние все еще не было нормальным.
– Боже, – пробормотал он, – не надо снова. Дети и младенцы. Не надо.
Глаза брата Эдварда встретились со взглядом отца Генерала.
– Это была молитва, – твердо сказал он спустя несколько минут.
– Да, – согласился Винченцо Джулиани.
Теперь он жестом подозвал охранников и отступил в сторону, когда один из них, взяв в охапку легкое, безвольное тело Сандоса, перенес его в машину.
– Да, – повторил он. – Боюсь, что так.
Брат Эдвард позвонил в приют, сообщив о создавшейся ситуации привратнику, а когда вырулил на круговую дорожку и припарковал машину перед парадным входом внушительного каменного здания, спасаемого от аскетизма пышными садами, окружавшими его со всех сторон, их уже ждали носилки.
– Еще слишком рано, – предупредил брат Эдвард, вместе с отцом Генералом наблюдая, как Эмилио уносят наверх, чтобы уложить в постель. – Он не готов. Вы слишком на него давите.
– Я давлю, он отбивается.
Вскинув руки, Джулиани пригладил волосы, которых не было на его голове несколько десятилетий.
– У меня заканчивается время, Эд. Я задержу их, сколько смогу, но добьюсь, чтобы на этом корабле были наши люди.
Уронив руки, он посмотрел на западные холмы.
– Никаким иным способом мы не сможем осуществить еще одну миссию.
Сжав губы, Эдвард покачал головой. Его легкие тихо посвистывали – в конце лета астма всегда обострялась.
– Это скверная сделка, отец Генерал.
На какое-то время Джулиани словно забыл, что он не один. Затем распрямился, внешне спокойный, и оглядел толстого низенького человечка, сопящего рядом с ним в пятнистой тени древней оливы.
– Спасибо за ваше мнение, брат Эдвард, – произнес отец Генерал сухо и четко.
Поставленный на место, Эдвард Бер взглядом проводил уходящего Джулиани, после чего вернулся в машину, чтобы отогнать ее в гараж. Сделав это, он по привычке запер ворота, хотя любого, сумевшего бы пробраться мимо охранников каморры, интересовал бы Эмилио Сандос, а вовсе не автомобиль, настолько устаревший, что его аккумулятор требовалось подзаряжать каждую ночь.
Пока Эдвард стоял на дорожке, глядя на окно спальни, где только что задернули шторы, появился кот, мурлыча и потягиваясь. Эдварда восхищала красота кошек, но он научился воспринимать их, как смертельную для астматика опасность.
– Проваливай, – сказал он зверю, но кот продолжал тереться о ноги Эдварда, столь же безразличный к его опасениям, как и отец Генерал.
Несколько минут спустя Винченцо Джулиани вошел в свой кабинет, и хотя дверь он закрыл с тихим, контролируемым щелчком, в кресло он скорее рухнул, нежели сел. Упершись локтями в полированную мерцающую поверхность столешницы из орехового дерева, он опустил голову на руки и закрыл глаза, не желая видеть свое отражение. «Торговли с Ракхатом не избежать, – сказал он себе. – Карло отправится туда – независимо оттого, поможем мы ему или нет. А так мы сможем оказывать некое смягчающее влияние…»
Подняв голову, он потянулся за компьютерным блокнотом. Рывком распахнув его, Джулиани перечитал письмо, которое пытался закончить в течение последних трех дней. «Ваше святейшество», – начиналось оно, но отец Генерал писал не только для папы. Это письмо станет частью истории первого контакта человечества с инопланетным разумным видом.
«Спасибо за Ваши любезные вопросы, касающиеся здоровья и состояния Эмилио Сандоса, – прочитал он. – За год, прошедший после его возвращения на Землю в сентябре 2059, отец Сандос оправился от цинги и анемии, но остается слабым и эмоционально нестабильным. Как Вам известно из сообщений СМИ, основанных на утечке сведений от персонала больницы Сальватора Мунди в Риме, на Ракхате ему вырезали мышцы между костями кистей, что удлинило пальцы, сделав их бесполезными. Сам Сандос не вполне понимает, почему его намеренно искалечили; это не задумывалось как пытка, хотя, несомненно, ею оказалось. Он полагает, что данная процедура обозначила его как зависимое лицо или, возможно, собственность туземца по имени Супаари ВаГайджур, подробнее о котором позже. Отца Сандоса снабдили внешними биоактивными скрепами; он трудился весьма усердно, дабы достичь хотя бы ограниченной сноровки, и теперь, в основном, способен заботиться о себе сам».
«Пора отлучать его от Эда Бера, – решил отец Генерал, и задумался о переназначении брата Эдварда. – Возможно, в новый лагерь беженцев в Гамбии. Там может пригодиться опыт Эда по реабилитации жертв группового изнасилования».
Джулиани сел прямее, отбросил посторонние мысли и вернулся к письму.
«По мнению руководителей миссии, – продолжал он читать, – первый контакт оказался поначалу успешным во многом благодаря Эмилио Сандосу. Его необыкновенные умелость и стойкость как переводчика помогли исследованиям всех членов группы «Стеллы Марис», а его личное обаяние завоевало им среди варакхати много друзей. Кроме того, очевидная красота его духовного состояния во время первых лет этой миссии возвратила к вере по меньшей мере одного светского члена команды и обогатила дух его братьев-священников.
Тем не менее из-за слухов о его поведении на Ракхате отец Сандос стал объектом ожесточенного общественного осуждения. Как Вы знаете, спустя три года вслед за нашим кораблем отправился «Магеллан» – судно, принадлежащее и подчиненное Консорциуму по контактам, чьи интересы заключаются главным образом в торговле. Скандал способствует продаже; громогласные голословные обвинения наших людей (и, в частности, отца Сандоса) были для Консорциума экономически выгодны, поэтому с Ракхата были отправлены сенсационные доклады, чтобы распространить их по всему миру. Справедливости ради следует заметить, что прибывшие на Ракхат члены команды «Магеллан» были совершенно незнакомы с местными условиями, и Супаари ВаГайджур мог по многим фактам ввести их в заблуждение. Последующее необъясненное исчезновение группы «Магеллана» указывает на то, что она тоже стала жертвой практической невозможности избежать на Ракхате фатальных ошибок.
