Текст книги "Дети Бога"
Автор книги: Мэри Дория Расселл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц)
15
Неаполь
Июль, 2061
Официального предложения не было. Сидя на огромной скале, служившей ему прибежищем в первые тяжелые дни, Эмилио следил за играющей на берегу Селестиной, болтая с Джиной о разных пустяках, а потом вдруг спросил:
– Ты не против гражданской церемонии?
– Безусловно, это лучше, чем осыпать друг друга бранью, с непроницаемым лицом ответила Джина и, придвинувшись к Эмилио, устроилась у него подмышкой, что, наверное, означало согласие. – Когда?
– В конце августа вы с Селестиной отправляетесь с твоими, родителями в горы, так? Стало быть, первый уикэнд сентября.
Джина кивнула, соглашаясь. – Может быть, ближе к вечеру? – предложила она, с улыбкой глядя на море. – В этом случае мы не потеряем целый день, если наш брак окажется неудачным.
– Десять часов, – сказал Эмилио. – Десять утра. Третье сентября первая суббота после вашего возвращения.
Как ни странно, разговор этот состоялся благодаря письмам, спрятанным, точно сокровище, в набитой доверху коробке, письмам, собранным в Риме Йоханнесом Фолькером и привезенным Сандосу Джоном Кандотти.
Хотя конверты в обязательном порядке просвечивались на предмет наличия в них взрывчатки или биопрепаратов, сама корреспонденция могла таить слова, способные причинить дополнительную боль. Эмилио знал, что он беззащитен против этого, и поэтому отказался эти письма читать, но Джина любила его и считала, что ее мнение о нем должны разделять все. Поэтому в один из первых дней июля, пока Эмилио работал в другом конце комнаты, а Селестина играла с Елизаветой и игрушечной собакой по имени Франко Гросси, Джина, сидя на чисто подметенном деревянном полу его квартиры, делила письма на четыре стопки: злобные, милые, забавные и любопытные. Закончив первый просмотр содержимого коробки, она вместе с Селестиной прогулялась в приютскую кухню, чтобы проведать брата Косимо и поглядеть, как он сжигает в печи «злобные» письма. Косимо – один из тех, кто одобрял отношения этой пары, – отправил дам обратно, одарив тремя порциями орехового желе и тарелкой с остатками зелени (для Елизаветы).
«Милые» письма состояли, главным образом, из посланий студентов Эмилио, самые молодые из которых были пятнадцатилетними подростками, когда он учил их латыни, а ныне стали мужчинами за шестьдесят, по сию пору хранившими теплые воспоминания о своем учителе. Несколько человек из их числа – юристы, адвокаты – предлагали подать иск от лица Сандоса, обвинив Консорциум по контактам в клевете и диффамации. Их преданность порадовала Джину, но Эмилио по-прежнему считал себя отчасти виновным. Поэтому она отложила эти письма в сторону, подумав: Возможно, когда-нибудь.
«Смешные» включали несколько писем от женщин, чье понимание репродуктивной биологии было менее ясным, чем знание основ шантажа, и которые отцовство своих детей приписали человеку, давшему обет безбрачия и, к тому же, в момент зачатия отсутствовавшему на планете. Одно из них Эмилио прочел, но ему оно показалось менее забавным, чем Джине, поэтому эта стопка тоже должна была отправиться в печь.
А значит, оставались «интересные» письма.
Большая их часть, по ее мнению, будет отвергнута с ходу: просьбы об интервью, контракты на книгу и тому подобное. Но там было письмо, пришедшее от юридической фирмы из Кливленда, штат Огайо; в конверте обнаружилась копия записки, датированной двадцать первым июля две тысячи двадцать первого года и подписанной именем, знакомым Джине: Энн Эдвардс, врач, которая вместе со своим мужем, инженером Джорджем Эдвардсом, отправилась на Ракхат в составе первой иезуитской миссии. Эмилио говорил об Энн коротко и с неохотой, поэтому, прежде чем снова коснуться этой раны, Джина некоторое время колебалась. Но опасаясь, что дело может представлять юридическую важность, она передала письмо Эмилио и увидела, как тот побледнел, прочитав его.
– Caro, что случилось? О чем там говорится?
– Не знаю, что с этим делать, – сказал Эмилио, качая головой, и бросил письмо на письменный стол. Поднявшись, он отошел в сторону – явно расстроенный. – Нет. Не хочу.
– Что? Что это? – спросила Селестина, сидевшая на полу. Встревожившись, она вгляделась в лица взрослых и залилась слезами.
– Мама, это еще одна бумага про развод?
– О боже, – пробормотал Эмилио и, подойдя к малышке, опустился на колени, протянув к ней руки. – Нет, нет, нет, cara mia. Ничего похожего, Селестина! Ничего плохого.
Он вскинул взгляд на Джину, а та грустно пожала плечами: что мы можем поделать?
– Это насчет денег, – сказал тогда Эмилио, обращаясь к ребенку. – Ничего важного, cara, лишь деньги. Может, это даже хорошо, понимаешь, я должен об этом подумать. Я не привык, что есть другие люди, о которых нужно думать. Может быть, это даже хорошо.
Послание Энн было коротким, а написала она его в солнечный день, когда они с энтузиазмом готовились к первой миссии на Ракхат, воспринимая смерть как смутное абстрактное понятие. «Нельзя купить счастье, мои дорогие. Нельзя купить здоровье. Но иметь немножко наличности не повредит. Наслаждайтесь». Для каждого члена иезуитской группы Энн и Джордж учредили доверительные фонды, и теперь, спустя более сорока лет аккумулирования средств, как уведомляла Эмилио юридическая фирма, его индивидуальный портфель ценных бумаг составлял изрядную сумму. Кроме того, Эмилио Сандос, вместе с Софией Мендес и Джеймсом Квинном, был записан в наследники движимого имущества Эдвардсов. По мнению юридической фирмы, Эмилио Сандосу причиталась одна треть этого имущества. В условиях завещания оговаривалось, что, пока Сандос остается членом Общества Иисуса, он вправе входить в совет попечителей и контролировать распределение фондов по благотворительным организациям, курирующим образование и медицину. Однако, если по какой-либо причине Сандос оставит активное священство, он волен использовать эти деньги по своему усмотрению.
Напуганный нежданным наследством и не зная, как им распорядиться, Эмилио почти не спал в эту ночь. Но утром он поговорил с братом Эдвардом Бером, который, до того как примкнуть к ордену, был фондовым брокером, и поразмыслил над советом Эда, постепенно привыкая к факту, что теперь он – весьма богатый человек. Решение пришло через неделю после первого прочтения записки Энн. Выбравшись из постели, Эмилио получил доступ к спискам римских и неаполитанских торговцев антикварной мебелью и разослал всем запрос, интересуясь наличием и ценой одной вещи. Закончив с этим, Эмилио вернулся в кровать. Он заснул, едва коснувшись головой подушки, и счел это хорошим предзнаменованием.
Несколькими днями позже Винченцо Джулиани вступил в свой неаполитанский кабинет и вздрогнул, наткнувшись взглядом на роскошный стол семнадцатого века, чья тщательно отполированная и замысловато инкрустированная поверхность мерцала в солнечном свете, вливавшемся сквозь высокие окна. Как заметил отец Генерал, этот стол не был точной копией того, который Эмилио Сандос разломал одиннадцать месяцев назад, но отличия были минимальными. На столе лежал конверте письменным подтверждением перечисления Обществу Иисуса умопомрачительной суммы денег, снятой с личного счета Э. X. Сандоса. Узрев все это, отец Генерал длинно и замысловато выругался.
Оплатив долги и имея в своем распоряжении более чем достаточные средства на приобретение дома, наем собственных телохранителей и содержание семьи, в свои сорок семь Эмилио Сандос был независимым человеком – призраки похоронены, чувство вины тускнеет.
«Еще не поздно жить», – думал он. Итак, решено: гражданская церемония, утром третьего сентября, в присутствии нескольких друзей.
В то лето детальные доклады о событиях, которые Джина Джулиани и Эмилио Сандос считали своим сугубо личным делом, восходили по иерархическим линиям трех древних организаций, с разной скоростью попадая к Генералу Общества Иисуса, верховному понтифику Римской католической церкви и неаполитанскому главе каморры, и каждого из них это дело интересовало по различным, но связанным между собой причинам. Перед лицом неуместного нового обстоятельства все они решили, что необходимо ускорить приготовления к очередной попытке достичь Ракхата.
Выбранный для перелета корабль был полностью переоборудован для межзвездного путешествия. Карло Джулиани окрестил его «Джордано Бруно» – в честь флорентийского священника, в тысяча шестисотом году сожженного на костре за гипотезу о том, что все звезды подобны Солнцу и вокруг них могут вращаться другие планеты, на которых тоже возможна жизнь. «Бруно» был почти полностью автоматизирован; экипаж небольшой, но компетентный и опытный. Обучение пассажиров-иезуитов близилось к завершению. Запасы продовольствия и медикаментов, товары для обмена, средства связи и аварийное снаряжение были уже доставлены на «Бруно», круживший по низкой орбите вокруг Земли. Навигационные программы были настроены для отлета намеченного на середину сентября две тысячи шестьдесят первого года, но подгонять Сандоса не требовалось. На самом деле, включенные в миссию иезуиты едва выдерживали предложенный Сандосом темп, ибо он намерен был закончить анализ к'сана к тридцать первому августа, даже если загонит всех насмерть, и погрузился в этот проект с поразительной энергией.
Первым словом, с которым менее двух лет назад прикованный к постели лингвист обратился к Джону Кандотти, был растерянное: «English?» Сейчас Эмилио почти не прекращал двигаться, расхаживая по библиотеке, объясняя, доказывая, споря, жестикулируя, с молниеносной внезапностью переключаясь с к'сана на латынь, с руанджи на английский; потом вдруг застывал в раздумье, а спустя минуту резким движением отбрасывал назад темные волосы, завесившие глаза, – будто нашел ответ на какую-то загадку – и вновь принимался расхаживать.
Джина, его главный стимул, каждый вечер приходила в восемь, чтобы вытащить его из библиотеки, и остальные мужчины радовались ее приходу едва ли меньше Эмилио. Без ее вмешательства Сандос задержался бы тут еще на несколько часов, а к концу дня эти здоровяки, как правило, жутко хотели есть и против воли с нетерпением дожидались писклявого голоса Селестины, окликающей дона Эмилио, и ее семенящих шагов, цокающих от парадного входа по длинному коридору.
– Господи! Гляньте на них. Гавриил и Люцифер – с крошкой херувимом впридачу, – пробормотал Шон Фейн однажды вечером, глядя, как эта троица уходит.
Он отвернул от окна свое угрюмое лицо, составленное из коротких горизонтальных линий: маленький безгубый рот, глубоко посаженные глаза, вздернутый нос.
– Для священника лучше прелюбодеяние, – процитировал он мрачно, – нежели брак. Вряд ли святой Томас Мор подразумевал ситуацию Эмилио, – сухо заметил Винченцо Джулиани, неожиданно входя в библиотеку. – Пожалуйста, сядьте, – сказал он, когда остальные поднялись на ноги. – Старые ордена сохраняют обет безбрачия, но епархиальные священники ныне могут жениться, – резонно указал он. – Вы осуждаете решение Эмилио, отец Фейн?
– Приходские ребята могут жениться, потому что единственной альтернативой такому решению было посвящение женщин в духовный сан, – с великолепным цинизмом сказал Шон. – Едва ли это можно считать шумным одобрением семейной любви, разве не так?
Выгадывая время, Джулиани прошел через библиотеку, поднимая со столов доклады, приветливо улыбнулся Джону Кандотти, кивнул Дэниелу Железному Коню и Джозебе Уризарбаррене. Сам обеспокоенный создавшейся ситуацией, Джулиани решил, что пришло время поднять эту тему.
– Даже во времена моей юности было больше тех, кто покидал орден, чем тех, кто в нем оставался, – весело произнес он, садясь спиной к окну, чтобы в тускнеющем свете ясно видеть лица остальных, в то время как его лицо скрывала тень. – Для всех будет лучше, если в ордене останутся лишь те, кто действительно предназначен для такой жизни. Но когда-то, в далеком прошлом, подобный уход воспринимали точно самоубийство – смерть в семье, к тому же постыдная, – особенно если человек уходил, чтобы жениться. Разрывались дружеские связи, длившиеся десятилетиями, и по обе стороны многие ощущали себя преданными и покинутыми.
Сделав паузу, Джулиани огляделся, пока его более молодые собратья неловко ерзали в креслах.
– Интересно, что вы чувствуете, видя Эмилио и Джину вместе? – спросил отец Генерал, с легким любопытством подняв брови.
Говоря это, он смотрел на Дэниела Железного Коня, но ответил ему Шон Фейн, откинув голову и с серьезностью школьника прикрыв глаза.
– Стойкость в целибате требует ясного осознания его ценности, которая состоит в том, что он делает нас постоянно пригодными для эффективного использования Богом, – процитировал он громко и монотонно. – Целибат – это воплощение желания поддержать древнюю почтенную традицию и искренней надежды черпать из источника Божьей благодати, которая делает нас способными любить присутствие Бога во всех остальных – без исключения. В противном случае это бессмысленное самоотрицание.
Разродившись этой формулировкой, Шон театрально огляделся.
– С другой стороны, бессмысленное самоотрицание составляло в старые времена половину притягательности католицизма, – напомнил он, – и мне, например, жаль, что это ушло.
Джулиани вздохнул. Пора, решил он, вывести химика на чистую воду.
– У меня, господа, есть авторитетное свидетельство, что отец Фейн – это человек, способный описать водородную связь, словно существо, и я цитирую: «подобен рукам распятого Христа широко раскинутым и держащим в объятиях все живое». Епископ заверил меня, что, когда знаешь о поэзии, таящейся в душе Шона, выносить его ахинею несколько легче.
С удовольствием отметив, как замечательно розовый румянец Шона сочетается с его голубыми глазами, Джулиани, даже не сбившись с ритма, вернулся к насущной проблеме:
– Вы не избегаете Эмилио Сандоса, и никто из вас ему не завидует. Однако это должно вызвать у вас вопросы, и наверняка вызовет. Кто из нас поступает правильно? Он ли отринул свою душу, ил и я загубил свою жизнь? Что, если я был во всем не прав?
Решительней всех эту проблему сформулировал Джозеба Уризарбаренна.
– Теперь, – тихо произнес эколог, – перед лицом радости этого человека, смогу ли я продолжать жить один?
Джон Кандотти потупил глаза, а Шон фыркнул, глядя в сторону, но отец Генерал не отвел взгляда от настоятеля миссии.
– Ставки огромны: жизнь, потомство, вечность, – сказал Джулиани, в упор глядя на Дэниела Железного Коня. – И каждый из нас должен найти для себя ответы.
Долгое время не раздавалось ни звука. Затем тишину нарушил резкий скрежет ножек деревянного стула о каменный пол. Поднявшись, Дэнни несколько секунд буравил Винченцо Джулиани жесткими глазами, темнеющими на широком рябом лице.
– Мне нужен воздух, – буркнул он и, бросив на стол стило, вышел из комнаты.
– Прошу прощения, господа, – мягко молвил Джулиани и последовал за Железным Конем.
Дэнни ждал его в саду – массивная фигура в сгущающейся темноте, воплощение совести.
– Позвольте мне сказать, – спокойно произнес отец Генерал, когда стало ясно, что Железный Конь не снизойдет до того, чтобы заговорить первым. – Вы считаете, что я достоин презрения.
Джулиани сел на одну из садовых скамеек и, вскинув взгляд, различил несколько ярких созвездий, уже проступивших в сумерках.
– Игнатиус как-то сказал, что его успокаивает созерцание ночного неба и звезд, – заметил он. – Со времен Галилея космос был территорией телескопов и молитв… Конечно, Лойоле и Галилею не мешало световое загрязнение, исходящее от Неаполя. На Ракхате, наверно, изумительное небо. Возможно, джана'ата правы, запрещая искусственно продлевать дневной свет. – Он посмотрел на Дэнни. Вы хотите спросить у меня, видя радость этого человека: может ли наша миссия продвигаться по намеченному пути?
– Это непорядочно, – отрезал Дэнни. – Это высокомерно. Жестоко.
– Его святейшество…
– Прекратите прятаться за его спиной, – с презрением бросил Дэнни.
– Вы чрезмерно щепетильны, – заметил Джулиани. – Отец Железный Конь, можно ведь уйти…
– И уступить орден таким, как вы?
– Да. Таким, как я, – сказал отец Генерал, едва сдержав улыбку.
Вечер казался странно тихим. В детстве Винч Джулиани любил звуки, издаваемые болотными квакшами, выводившими трели в каждой низине и наполнявшими летние сумерки песнями без слов. Здесь, в Италии, он слышал только дискантное стрекотание сверчков, и из-за этого ночь казалась бедней.
– Вы молоды, отец Железный Конь, и обладаете недостатками, свойственными молодому человеку. Категоричность. Недальновидность. Презрение к прагматизму. – Джулиани наклонился вперед, сцепив руки на коленях. – Я хотел бы прожить достаточно, чтоб увидеть, каким станете вы в моем возрасте. Это можно устроить. Не хотите со мной махнуться? Проведите год в полете на Ракхат. Когда вернетесь, мне будет восемьдесят.
– Предложение заманчивое. К несчастью, это не вариант. Каждый из нас одинок перед Богом, и мы не можем обменяться жизнями. Может, мне стоит повесить на Иисуса один из вездесущих итальянских знаков? – предложил Джулиани, вскидывая брови. Его небрежный ироничный тон раздражал, и он это знал. – Chiuso per restauro: закрыто на реконструкцию, пока не вернется Дэниел Железный Конь.
– Уповаю на Христа, старик, что твоя работа тяжелей, чем кажется, – прошипел Дэниел Железный Конь, прежде чем направиться к выходу. – Иначе тебе нет прощения.
– Так и есть. Она крайне тяжелая, – сказал Винченцо Джулиани с внезапной свирепостью, заставившей Дэнни обернуться. – Могу я вам признаться, отец Железный Конь? Я сомневаюсь. В моем преклонном возрасте – я сомневаюсь. – Поднявшись, он начал расхаживать. – Я боюсь, что сглупил, живя, как жил, и веря в то, во что верил все эти годы. Я боюсь, что неправильно все истолковал. И знаете почему? Потому что Эмилио Сандос – не атеист. Дэнни, среди нас пребывает наш собрат, чьей жизни коснулся Бог, как Он никогда не коснется моей, и кто считает, что его душу загубили во время духовного надругательства: над его жертвой посмеялись, его преданность отвергли, его любовь осквернили.
Он умолк, остановившись перед Железным Конем, и произнес очень тихо:
– Дэнни, когда-то я завидовал ему. Эмилио Сандос был именно таким священником, каким я надеялся стать; а затем случилось то, что случилось. Я пытался представить, что бы я ощущал, если бы был на месте Сандоса и пережил то, что пережил он. – Джулиани отвернулся, глядя в темноту, и произнес: – Дэнни, я не знаю, каким бы я вышел из этих испытаний.
Затем он вновь принялся расхаживать – раздираемый противоречиями, которые вот уже почти год разрушали в нем веру и покой.
– Во тьме своей души я спрашивал себя: не получает ли Бог удовольствие, созерцая отчаяние, – как наслаждаются иные люди, созерцая секс. Это объяснило бы очень многое в истории человечества! Моя вера в смысл жизни Иисуса и христианскую доктрину пошатнулась до основания, – сказал он, и его голос выдал слезы, блестевшие сейчас в лунном свете. – Дэнни, чтобы поддерживать веру в доброе и любящее божество, в Бога, который не деспотичен, не капризен, незлобен, мне необходимо верить, что все это служит какой-то высшей цели. И мне нужно верить, что величайшая услуга, которую я могу оказать Эмилио Сандосу, – помочь ему выяснить, что это за цель.
Остановившись, Джулиани в неверном ночном свете вгляделся в лицо собеседника, пытаясь увидеть понимание, и знал, что его услышали, что его слова запомнили.
– Аргументация задним числом, – пробурчал Дэнни, отступая. – Лапша на собственные уши. Ты уже все решил и пытаешься оправдать то, что оправдать нельзя.
– Может, обойдемся епитимьей? – спросил Джулиани безрадостно пошутив.
– Живи, старик, – бросил Дэнни. – Живи с тем, что ты делаешь.
– Даже у Иуды была своя роль в нашем избавлении, – сказал Джулиани, обращаясь больше к себе, но затем заговорил с властностью, проявлять которую было его обязанностью. – Мое решение, отец Железный Конь, таково: Общество Иисуса еще раз послужит папству, для чего оно и предназначалось изначально – как его основателем, так и Богом. Нынешняя трагедия разрыва закончится. Мы еще раз признаем право папы посылать нас с любой миссией, которую он полагает желательной для блага христианских душ. Вновь «вся наша сила должна подчиниться обретению добродетели, которую мы зовем послушанием, проявляемой сперва в отношении папы, а затем главы ордена…»
– «Во всем, что не является грехом!» – воскликнул Дэнни.
– Да. Именно так: во всем, что не является грехом, – согласился Винченцо Джулиани. – Поэтому я не могу и не буду приказывать тебе, Дэнни, делать то, что ты считаешь неприемлемым. Твоя душа принадлежит тебе, но души других тоже могут пострадать! Поступай в согласии со своей совестью, – крикнул он Дэнни, уже уходившему прочь, в темноту. – Но, Дэнни, помни о ставках!
Спустя несколько минут Дэниел обнаружил, что смотрит на ярко освещенные окна мансарды. Помедлив, он уже отвернулся, намереваясь уйти, но затем подошел к гаражной двери и постучал. На лестнице зазвучали легкие быстрые шаги, и он услышал металлический щелчок крючка, выбрасываемого из петли.
В проеме возник Сандос, и какое-то время оба стояли молча, настраиваясь на разговор, причем каждый думал, что по другую, сторону двери может находиться Джина.
– Отец Железный Конь, – наконец сказал Эмилио, – вы выглядите как человек, которому есть в чем признаться.
Дэнни изумленно моргнул.
– Дэнни, я был священником долгое время и способен это распознать. Пошли наверх.
Сандос уже собирался ложиться, но теперь вновь надел скрепы и, сходив к буфету за двумя стаканами и бутылкой «Ронрико», осторожно налил каждому, со странной грациозностью двигая своими механизированными руками. Затем сел за стол напротив Железного Коня и, наклонив голову, приготовился слушать.
– Я пришел извиниться, – сказал Дэнни. – За то дерьмо, которое вывалил на тебя прошлой зимой, сказав, что ты, возможно, притащил на Землю болезнь, от которой помер Ярбро. Я знал, что это не так. Я сделал это, чтобы увидеть, как ты отреагируешь. Это было нечестно, высокомерно, жестоко. И мне стыдно.
Некоторое время Сандос сидел неподвижно.
– Спасибо, – произнес он наконец. – Я принимаю твои извинения.
Сомкнув пальцы вокруг стакана, Сандос осушил его.
– Наверное, сказать такое было непросто, – заметил он, налив себе еще. – Но, полагаю, цель оправдывает средства. Ты заставил меня собраться. Благодаря тебе мне стало лучше.
– Ты веришь в это? – со странной настойчивостью спросил Дэнни. – Цель действительно оправдывает средства?
– Иногда. В зависимости от ситуации. Насколько важна цель? Насколько омерзительны средства?
Железный Конь сидел, сгорбившись над своей нетронутой порцией, а его локти почти доставали до краев стола.
– Сандос, – спросил он после короткой паузы, – есть ли хоть что-то, что убедит тебя лететь с нами на Ракхат?
Эмилио фыркнул и, подняв свой стакан, сделал глоток.
– Честно говоря, не думаю, что смогу выпить столько, чтоб это показалось мне хорошей идеей, – пробормотал он, – но можно попытаться.
– Джулиани и папа – они оба верят, будто Бог хочет, чтобы ты вернулся туда, – настаивал Дэнни. – Д. У. Ярбро сказал, что однажды ты вступил с Богом в брак…
– Ницше, конечно, стал бы утверждать, будто я вдовец, – решительно перебил Эмилио. – Я же считаю, что я в разводе. Причем расставание не было дружеским.
– Сандос, – осторожно сказал Дэнни, – даже Иисус думал, что Бог его оставил.
Откинувшись на спинку стула, Эмилио уставился на него с холодным презрением боксера, готового уложить более слабого противника.
– Лучше не затевай со мной таких разговоров, – посоветовал он, но Железный Конь не отвел взгляд.
Сандос пожал плечами: я тебя предупредил.
– Для Иисуса все завершилось в три часа, – тихо произнес он, и Дэнни моргнул. – С Богом у меня все, Дэнни. Если ад – это отсутствие Бога, то мне там понравится.
– Дочь моего брата Уолтера утонула, – сказал Дэнни, отодвигая в сторону стакан с ромом. – Ей было четыре года. Через полгода после похорон Уолт подал на развод. Его жена не была виновата, но Уолту надо было кого-то обвинить. Следующие десять лет он провел, пытаясь упиться до смерти, и в конце концов этого добился. Перевернулся на своей машине как-то ночью.
Прояснив свою позицию, он добавил с сочувствием:
– Наверное, ты очень одинок.
– Был, – откликнулся Сандос. – Теперь нет.
– Передумай, – попросил Дэнни, наклонившись вперед. – Пожалуйста. Летим с нами.
Не веря собственным ушам, Эмилио хмыкнул.
– Дэнни, я женюсь через двадцать пять дней! – Он взглянул на часы. – И тринадцать часов. И одиннадцать минут. Но кому это интересно?
Его улыбка увяла, когда он посмотрел на Железного Коня; было странно и трогательно видеть этого огромного, вовсе не эмоционального человека на грани слез.
– Почему это так важно для тебя? – спросил Эмилио. – Ты боишься? Дэнни, у вас гораздо больше шансов справиться, чем было у нас! Да, вы будете ошибаться, но, по крайней мере, не повторите наших ошибок.
Железный Конь глядел в сторону, его глаза блестели.
– Дэнни, – решился спросить Эмилио, – есть что-то еще?..
– Да. Нет… Я не знаю, – в конце концов сказал Дэнни. – Мне… мне нужно об этом подумать… Но… Не доверяй никому из Джулиани, Сандос.
Эмилио озадаченно нахмурился. Кажется, Дэнни считал, что раскрывает большой секрет, но все знали, что семья отца Генерала возглавляет каморру. Пытаясь найти выход из затруднительной ситуации, Эмилио сменил тему:
– Слушай, Джон интересовался особенностями синтаксиса руанджи, и я собрал для него кое-какие заметки, но помню, что работал над чем-то схожим как раз перед… перед резней. Я просил Джулиани сбросить все, что мы послали на Землю, на мой компьютер, но не могу найти файл. Может быть, что-то из моих записей хранится отдельно?
Дэнни, похоже, думал о другом и с усилием переключился на вопрос Сандоса.
– Это было в последней передаче?
– Да. Последнее, что я отправил на корабль.
Дэнни пожал плечами:
– Возможно, все еще в очереди, ожидает отправки.
– Что? До сих пор на корабле? Но почему не было отправлено?
– Данные уходили пакетами, Бортовые компьютеры были запрограммированы хранить ваши доклады и отправлять их группами. Если солнца Ракхата или наше Солнце были расположены не оптимальным образом, компьютер просто задерживал отправку, пока вмешательство звезд не переставало угрожать нормальному прохождению сигнала.
– Вот это новость. Я-то думал, что все уходит, как только мы это записываем, – удивленно сказал Сандос. Прежде он почти не обращал внимания на подобные технические детали. – Значит, данные просто лежали в памяти больше года, пока экипаж «Магеллана» не отправил меня на Землю? Неужто между отправками проходит столько времени?
– Может быть. О небесной механике я знаю не слишком много. Компьютеру требовалось работать с четырьмя звездами. Погоди… люди с «Магеллана» посещали «Стеллу Марис», верно? Может, когда они получали доступ к корабельным записям, то отключили код передачи. – Чем больше Дэнни об этом думал, тем более вероятным оно казалось. Возможно, последний пакет все еще лежит в памяти. Если хочешь, я могу вытащить его для тебя.
– Это может подождать до утра.
– Нет. Ты меня заинтриговал, – сказал Дэнни, радуясь, что может заняться чем-то конкретным. – Работы на несколько минут. Не знаю, почему никто не проверил раньше.
Вместе они направились к стене с приборами, и Железный Конь забрался в память библиотеки «Стеллы Марис».
– Так и есть, приятель, – сказал он через несколько минут. – Смотри. Все еще закодировано и спрессовано.
Дэнни переустановил систему, чтобы распаковать данные, и они стали ждать.
– Ну и ну. Да тут полно всего, – заметил Сандос, следя за экраном. – Что-то еще от Марка. Джозеба будет доволен. Да! Вот это – мое. Я знал, что уже делал эту работу.
Он помолчал, глядя через плечо Дэнни.
– Вот кое-что для тебя, – произнес Сандос, когда на экране начал прокручиваться новый файл. – София работала над торговыми сетями… – Его голос прервался. – Погоди. Погоди, погоди, погоди. Вернись назад! Можешь ты это остановить?
– Нет. Сперва должно распаковаться все… Вот. Закончилось, – сказал Железный Конь.
Сандос рывком отвернулся, тяжело дыша.
– Ни ради ордена. Ни ради Церкви, – прошептал он. – Нет. Нет. Нет. Я же видел ее мертвой.
Дэнни развернулся на стуле:
– О чем ты толкуешь, приятель?
– Ну-ка прочь с дороги, – резко сказал Сандос.
Дэнни освободил стул, и Сандос сел перед дисплеем. Казалось, он собирается с силами, готовясь принять удар. Затем внятно произнес пароль, и на экране вновь отобразился последний набор файлов, поставленных в очередь на отсылку и записанных, хотя это невозможно, спустя месяцы после последней его передачи – около восемнадцати лет назад, еще на Ракхате. – Сандос, что? Что ты увидел? Я не понимаю…
Напуганный бледностью Сандоса, Дэнни перегнулся через его плечо, вглядываясь в файл, светящийся на дисплее.
– О боже, – произнес он бесцветным голосом.
В последние месяцы, изучая доклады и научные статьи, отправленные на Землю группой «Стеллы Марис», Дэниел Железный Конь иногда, со странным ощущением неясной вины, выводил на экран изображения Софии Мендес, специалистки по интеллектуальным компьютерным системам: оцифрованные и переданные по радио акварели, выполненные отцом Марком Робичоксом, натуралистом первой миссии. Самые ранние из них были сделаны во время бракосочетания Софии с астрономом Джимми Квинном, другие рисовались позже, когда классические черты ее лица смягчила беременность. Впервые увидев эти портреты, Дэнни подумал, что Робичокс, должно быть, приукрашивает эту женщину, ибо на последней картине, сделанной всего за несколько дней до кашанской резни, София Мендес была прекрасна, точно с византийского Благовещения. Но когда, для сравнения, Дэнни извлек из архива несколько снимков Софии, то смог лишь признать научную скрупулезность рисунков Робичокса. Интеллект, красота, отвага – все признавали в ней это. Эсктраординарная женщина…
– О боже, – повторил Дэниел Железный Конь, уставясь на экран.
– Даже ради нее, – прошептал Сандос, дрожа всем телом. – Я не вернусь туда.
