Текст книги "Дети Бога"
Автор книги: Мэри Дория Расселл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)
32
«Джордано Бруно»
Октябрь 2078, земное время
– Смотрите, что они сделали, – выдохнул Джозеба Уризарбаррена сперва с ужасом, а затем с горестью, когда на экран стали поступать снимки. – Смотрите, что они сделали.
– Боже, – прошептал Джон Кандотти, – как красиво…
– Красиво – воскликнул Джозеба. – Сколько людей заплатило за это своей жизнью? – сердито спросил он, указывая рукой на экран.
И замолчал, испугавшись, что Сандос это услышит и сочтет обвинением в свой адрес. Но лингвист был погружен в работу, сидя на дальнем конце судового мостика и прослушивая радиопередачи, которые они теперь могли принимать напрямую.
– Джозеба, что ты говоришь! – возмутился Джон. – Это же здорово! Это… это…
– Это катастрофа! – свирепо буркнул Джозеба, трясясь от бессильного гнева. – Разве не видишь? Они полностью подорвали экологию. Все изменилось! – Он встал и в отчаянии отвернулся от экранов. – Земледелие! – простонал он, схватившись за голову. – Еще одна планета отправилась к дьяволу…
– По-моему, это симпатично, – вежливо заметил Нико, обращаясь к Шону Фейну, который тоже стоял, прислонившись к перегородке, и смотрел, как бортовой компьютер обновляет и перекрашивает картинки на многочисленных дисплеях – снимок за снимком.
– Ты прав, Нико, – сказал Шон. – Так и есть.
Сперва затуманенные, затем обретая четкость и яркость, возникая из-за пелены атмосферы и прерывистой завесы облаков, составные изображения Ракхата, открывшегося после вхождения «Джордано Бруно» на орбиту снижения, трансформировались: невозделанный рай сделался настоящим садом. Наиболее обширные изменения произошли в средних широтах северного полушария, где южные города самого крупного континента, впервые распознанные Джимми Квинном, Джорджем Эдвардсом и Марком Робичоксом сорок лет назад, располагались на побережье и реке. Накладывая старые картинки на новые, еще можно было различить контуры городских центров. Но там, где некогда простиралась девственная саванна, джунгли, болото или горный лес, ныне лежало изящное кружево плантаций: колоссальные цветники, выполненные, точно кельтские драгоценности, в виде перекрывающихся, сцепленных узлами узоров, – земледелие, геометрия и артистизм в грандиозном масштабе.
– Вглядитесь в это, – негромко процитировал Шон Фейн, вспомнив описание «Келлской книги», сделанное ученым двадцатого века, – и вы проникнете в самый храм искусства. Вы различите замысловатости столь деликатные и тонкие, до того полные узлов и соединений, с такими яркими и свежими красками, что сможете сказать: это работа ангелов, а не людей.
– Наверно, для своих планировок они использовали спутниковые снимки, – прозаично заметил Франц Вандерхелст. – Не думаю, что такое можно осуществить, не видя все это сверху.
– Возможно, – сказал Карло. – Но даже с веревками и кольями можно сделать немало. Простые геодезические приборы – Перегнувшись через обширное плечо Франца, он проследил за извилистой линией горы, образовывавшей шаблон для пышного террасирования. – А кое-что в этом дизайне идет прямиком из геологии.
Он повернулся к Сандосу, который, забившись в угол и не замечая картинок, сосредоточенно вслушивался в радиоболтовню. Чтобы привлечь его внимание, Карло помахал рукой.
– Взгляните на эту новую съемку, Сандос. Что вы об этом думаете? – спросил он, когда тот снял наушники.
Поднявшись, Сандос со стоном потянулся, затем присоединился к Дэнни, Шону и Нико, стоявшим у самой стены, откуда можно было видеть все экраны разом.
– Боже, – ошеломленно произнес он. – Наверно, джана'ата в конце концов решили, что разведение овощей – не так уж плохо.
Некоторое время он завороженно следил, как последовательно сменяющиеся снимки прибавляют в разрешении, показывая в схемах композиций все больше деталей.
– А как это выглядит в инфрасвете?
Джозеба подошел к дисплею «ложного цвета».
– Еще хуже! Взгляните на тепловую характеристику городов. – Он вывел на экран наложение со сравнительными данными, взятыми из библиотеки «Стеллы Марис». – Бог мой. И что это может быть? Тридцатипятипроцентный прирост населения – за два поколения!
– Не преувеличивай, – возразил Дэнни, сделав мысленную оценку. – По моим прикидкам, тепловая прибавка ближе к двадцати девяти процентам – в целом. И нельзя утверждать, что это из-за роста населения. Возможно, изменилась индустриальная база…
– Но послушайте, – сказал Карло. – Вдоль рек возникли новые поселения. И стало больше дорог.
Которые, как он заметил, подстраиваются под особенности местности. Непохожие на дороги римлян, проложенные напрямик из пункта А в пункт Б, но, тем не менее, дороги. Бизнесу это на пользу, подумал Карло.
– В радиоданных есть что-то интересное? – спросил он у Сандоса.
Эмилио покачал головой.
– Торговые котировки, анализ рынка. Прогнозы погоды; урожайность, графики отгрузок. Бесчисленные объявления о встречах! Всё на руандже, – сказал он, протяжно зевнув. – Мне нужно прерваться. От всего этого меня клонит ко сну.
– По-прежнему никакой музыки? – спросил Дэнни Железный Конь.
– Ни одной ноты, – подтвердил Эмилио, покидая мостик.
Почти всю работу по переводу выполнял сейчас он, но у Дэнни была задача потрудней: имелись десятки радиопередач, отправленных с Ракхата – через «Магеллан» – на Землю, копии которых затем переслали на «Бруно»; их требовалось увязать с сообщениями «Магеллана», перехваченными «Бруно» во время полета, и тем, что они сейчас слышали напрямую. Эмилио совершенно запутался в этих временных последовательностях, но Дэнни, похоже, был способен с ними совладать. В содержании передач произошли существенные сдвиги, на что указывала лексика, которую Эмилио прежде не слышал и о смысле которой мог лишь догадываться – и конечно, принимались только обрывки передач. Но даже они демонстрировали ободряющее смешение языков, сообщений, и Эмилио начал думать, что и в самом деле что-то изменилось к лучшему.
Он понятия не имел, на что может указывать нынешнее отсутствие к'сана, и столь же плохо понимал, что означает это принятие земледелия, поэтому, оставив позади разгорающийся спор Джозебы и Дэнни об индустриальном развитии, Эмилио направился в камбуз. Наливая кофе, он услышал за спиной предупреждающий кашель Джона.
– Спасибо, – сказал Эмилио, оглянувшись через плечо. – Но мне сейчас получше, Джон.
– Ага. Я заметил. Но не хочу пугать тебя, если этого можно избежать. – Джон не входил в тесную комнатку, стоял в проеме. – Как я понял, на наши призывы – никаких откликов. Верно?
– Да.
Эмилио развернулся, держа чашку обеими руками. А заговорил уже интонациями Шона:
– В ожидании худшего есть и приятная сторона: когда это происходит, радуешься, что был прав.
– Знаешь, она ведь могла не слушать, – сказал Джон. – Я имею в виду, она ж не ждет визитеров, так? Возможно, она все еще жива.
– Возможно.
А может, сломался ее компьютерный блокнот. Или потерян, или его украли. Или она могла просто сдаться, перестав им пользоваться. Посмотри правде в лицо, сказал себе Эмилио. Она мертва.
– Шансы, что София выживет, были весьма хилыми, – произнес он вслух и, отнеся к столу свой кофе, опустился в кресло.
Последовав за ним, Джон сел напротив.
– Полагаю, ей сейчас за семьдесят. Эмилио кивнул.
– Что примерно на тридцать лет меньше того, на сколько я чувствую себя. – Он снова зевнул. – Господи, как я устал. Стоило забираться в такую даль, чтобы слушать отчеты об урожаях.
– Странно, – сказал Джон. – Если бы вместо музыки мы услышали вот это, то и в первый раз вряд ли бы сюда полетели.
Эмилио соскользнул вниз, пока его голова не легла на спинку кресла, а подбородок не уперся в грудь.
– Не-а, мы бы полетели, – возразил он, улыбнувшись тому, что Джон неосознанно употребил иезуитское «мы». – Вероятно, я убедил бы себя, что графики отгрузок – это молитвы. – Эмилио закатил глаза. – Религия есть принятие желаемого за реальность обезьяной, умеющей говорить!.. Знаешь, что я думаю? – риторически спросил он, пытаясь отвлечься от мыслей о еще одной смерти. – Происходят разного рода случайности, а мы превращаем их в предания и зовем Священным Писанием…
Джон молчал. Вскинув взгляд, Эмилио увидел его лицо.
– О господи. Извини, – сказал он, устало приподнимаясь. – Эмилио Сандос – ядовитая отрава! Не слушай меня, Джон. Просто я устал, раздражен и…
– Знаю, – сказал Джон, сделав глубокий вдох. – И готов признать, что у тебя черный пояс по боли и страданиям. Но ты не единственный, кто устал, не единственный, кто раздражен, и не единственный, кто хочет, чтобы София была жива! Постарайся об этом помнить.
– Джон! Прости меня, пожалуйста, – крикнул Эмилио, когда Кандотти направился к выходу.
– Боже, – уныло прошептал он, оставшись один. Упершись локтями в стол, Эмилио сжал чашку обеими кистями, оснащенными скрепами, и уставился в нее. «Какой сейчас год? – подумал он невпопад. – И сколько, черт возьми, мне лет? Сорок восемь? Девяносто восемь? Двести?»
Спустя какое-то время Эмилио осознал, что на черной неподвижной поверхности напитка видит свое отражение: худой лик, травленный скверными годами, – свидетельство боли. Ничто из того, что он мог сказать, не поколебало бы веру Джона – Эмилио это знал, но тем не менее поежился, откинувшись в кресле.
– Отличная игра, приятель, – вздохнул он.
Ненавидя себя, Джона, Софию и всех остальных, кого смог вспомнить, Эмилио вернулся мыслями к работе, пытаясь отвлечься. Ему пришло в голову, что пора прекращать просто слушать перехваченные радиосигналы, а нужно выискивать изменения в языке, прокручивая их на повышенной скорости. «Почему я раньше об этом не подумал?» – удивился он. Сколько времени потрачено впустую…
Ударившись головой о поверхность стола, он очнулся от минутного забытья, открыл глаза и увидел перед собой чашку кофе. Но руки будто налились свинцом, сделались слишком тяжелыми, чтобы за ней потянуться. «В любом случае кофеин не поможет, – подумал он, слегка распрямляясь. – Время для волшебных таблеток Карло».
Эмилио не первый раз принуждал себя жить в таком режиме; он давно обнаружил, что может функционировать вполне неплохо при трех или четырех часах сна в сутки. Чувствовал себя при этом мерзко, но здесь не было ничего нового. Не обращай внимания, сказал он себе. Привыкай, что в глазах жжет, а голова трещит. Не то чтобы ты забудешь об усталости, страхе, горе, гневе или тебе станет лучше и легче. Но вопреки всему ты должен работать. Просто оставайся на ногах, продолжай двигаться…
«Потому что, если присядешь на минуту, – подумал Эмилио, просыпаясь вновь, – если позволишь себе передышку… Но ты этого не сделаешь. Продолжай трудиться, потому что в противном случае вступишь в город мертвых, в некрополис, находящийся внутри твоей головы. Так много мертвых…»
…Он старался их распрямить, подготовить трупы к погребению. Была ночь, но отовсюду лился лунный свет, и тела казались почти красивыми – волосы Энн, серебряные в сиянии луны. Темные и блестящие конечности маленькой сестры мальчика Додота – тонкие и хрупкие – ее безупречный крохотный костяк – открытый и прелестный, но такой печальный, такой печальный… Если не считать, что ее страдания кончились и теперь она вместе с Богом.
И вот это хуже всего, знал он в своем сне. Если Бог – враг, то даже мертвым грозит опасность. Все, кого ты любил, могут сейчас находиться с Ним, а Ему доверять нельзя, Его нельзя любить. «Все, что живет, умирает, – говорил ему Супаари. – Было бы расточительством их не есть». Но город опять пылал, везде ощущался запах горелого мяса, и это был не лунный свет, это был огонь, и всюду лежали джана'ата, и они были мертвы, все мертвы, так много мертвых…
Кто-то тряс его. Эмилио проснулся, ловя ртом воздух, все еще чуя вонь.
– Что? В чем дело? – Он распрямился, не понимая, где находится, ощущая ужас. – Что такое? Я не спал! – солгал он, сам не зная зачем. – Какого черта…
– Эмилио! Проснись! – Возле него стоял ухмыляющийся Джон Кандотти, а его лицо светилось, точно хэллоуинская тыква. – Угадай, какие новости!
– О господи, Джон, – простонал Эмилио, снова откидываясь в кресле. – Не морочь мне голову…
– Она жива, – сказал Джон.
Эмилио уставился на него.
– София жива. Десять минут назад Франц наконец связался с ней по радио…
Сандос был уже на ногах, спеша мимо Джона к мостику.
– Подожди, подожди! – воскликнул Джон, хватая его за руку. – Успокойся! Она уже отключила связь. Все отлично! – заверил он, сияя, забыв об их недолгом отчуждении. – Мы ей сказали, что ты спишь. Она засмеялась и сказала: «Типично для него!» И прибавила, что ждала от тебя вестей почти сорок лет и может подождать еще несколько часов, поэтому не следует тебя будить. Но я знал, что ты меня убьешь, если не подниму тебя, поэтому я здесь.
– Значит, она здорова? – спросил Эмилио.
– Очевидно. Говорила она бодро.
На минуту Эмилио привалился спиной к перегородке, закрыв глаза. Затем направился к радиопередатчику, предоставив Джону Кандотти следовать с блаженной улыбкой за ним.
* * *
Когда Сандос пришел на мостик, все толпились у входа, наблюдая, как Франц во второй раз устанавливает радиоконтакт.
– На каком языке она говорит? – спросил Эмилио.
– В основном на английском, – доложил Франц, грузно поднимаясь и уступая Сандосу пульт. – Кое-что на руандже.
– Сандос? – услышал он, опустившись в кресло.
Звук ее голоса отозвался в Эмилио толчком: тембр был более низким и скрипучим, чем ему помнилось, но красивым.
– Мендес! – воскликнул он.
– Сандос! – повторила София, и ее голос дрогнул. – Я думала… мы никогда…
Задавленное чувство прорвалось сквозь барьеры, которые оба до этого мига считали непреодолимыми, но всхлипывания вскоре сменились смехом, смущенными извинениями и наконец радостью, и они – словно не было долгой разлуки – принялись спорить, кто из них расплакался первый.
– Как бы то ни было, – сказал Эмилио, позволив ей победить, – почему ты, черт возьми, жива! Я уже прочитал по тебе каддиш!
– Боюсь, ты напрасно потратил время на заупокойную молитву…
– Ну и ладно, – произнес он небрежно. – Все равно отсутствовал minyan.[34]34
Миньян – кворум, необходимый для молитвы.
[Закрыть]
– Minyan… только не говори, что владеешь и арамейским! Кстати, сколько языков ты теперь знаешь?
– Семнадцать. Я слегка нахватался в баскском и научился быть грубым с африкандерами.
Тут помехи пошли на спад, но не настолько, чтобы Эмилио чувствовал себя так, будто они – каким-то безумным образом – лишь старые приятели, болтающие по телефону.
– Но не арамейский, увы. Простоя заучил эту молитву наизусть.
– Мошенник! – воскликнула София, заливаясь знакомым хрипловатым смехом, уже свободным от слез.
Он закрыл глаза, стараясь не благодарить Бога, что ее смех не изменился.
– Итак, Дон-Кихот, – говорила София, – ты прилетел меня спасать?
– Конечно же нет, – с негодованием ответил Эмилио, пораженный тем, как замечательно звучит ее голос. Как весело… – Я заскочил на чашку кофе, А что? Тебя нужно спасать?
– Нет, не нужно. Но от кофе и я бы не отказалась, – призналась София. – С последнего кайфа прошло столько времени!..
– Что ж, мы привезли его много, но, боюсь, он без кофеина.
Наступило потрясенное молчание.
– Прости, – уныло произнес Эмилио. – Никто не согласовывал со мной накладные.
Молчание нарушили тихие возгласы ужаса.
– Это была канцелярская опечатка, – сказал он с искренней болью. – Мне вправду очень жаль. Я казню каждого, кто виновен в этом. Мы насадим их головы на колья…
София начала смеяться.
– О, Сандос, я всегда тебя любила.
– Нет, не любила, – обиженно сказал он. – Ты меня возненавидела, лишь только завидев.
– В самом деле? Значит, я была дурой. А насчет кофеина ты пошутил, правда? – осторожно спросила она.
– Разве я когда-нибудь шутил о подобных вещах?
– Только если считал, что я на это попадусь.
Ненадолго повисла пауза, а когда София вновь заговорила, в ее голосе слышалось спокойное достоинство, всегда восхищавшее его:
– Я рада, что выжила и могу с тобой опять говорить. Все изменилось. Руна теперь свободны. Ты был прав, Сандос. Ты был прав с самого начала. Бог хотел, чтобы мы сюда пришли.
Позади него раздались голоса других, бурно реагировавших на сказанное ею, а Эмилио ощутил, как Джон сдавил ему плечи, и услышал его яростный шепот:
– Ты слышал это – ты, придурок! Слышал?
Но его собственные глаза, казалось, сбились с фокуса; Эмилио обнаружил, что ему трудно дышать, и потерял нить разговора, пока опять не услышал свое имя.
– А Исаак? – спросил он.
Молчание наступило столь резко и тянулось так долго, что Эмилио, повернувшись в кресле, посмотрел на Франца.
– Связь в порядке, – тихо сказал Вандерхелст.
– София? – позвал Эмилио. – Последнее, что мы слышали: Исаак был очень юным. Я не хотел…
– Он давно меня оставил. Исаак… Он ушел много лет назад. Ха'анала последовала за ним, и мы надеялись… Но никто из них так и не вернулся. Мы столько раз пытались их разыскать, но война длилась очень долго…
– Война? – спросил Дэнни, но Сандос уже говорил:
– Все в порядке. Все в порядке, София. Что бы ни случилось…
– Никто не ожидал, что она затянется настолько! Ха'анала… О, Сандос, это слишком сложно. Когда ты спустишься? Я все объясню, когда ты доберешься до Галатны…
Эмилио словно ощутил удар в живот.
– Галатны? – спросил он почти неслышно.
– Сандос, ты там? О, бог мой, – выдохнула она, сообразив. – Я… я знаю, что с тобой тут произошло. Но все изменилось! Хлавин Китери мертв. Они оба… Китери мертв… много лет, – произнесла София затухающим голосом. Но затем заговорила твердо: – Теперь во дворце – музей. И я живу здесь… просто еще один кусочек истории.
Она умолкла, а Эмилио пытался думать, но на ум ничего не приходило.
– Сандос? – услышал он ее голос. – Не бойся. К югу от гор Гарну нет никаких джанада. Мы-и-ты-тоже в безопасности здесь. Честное слово… Сандос, ты там?
– Да, – сказал он, беря себя в руки. – Я тут.
– Когда ты сможешь спуститься? И сколько вас?
Вскинув брови, он повернулся к Карло и спросил:
– Через неделю?
Карло кивнул.
– Через неделю, София. – Он прокашлялся, пытаясь звучать уверенней. – Нас восемь, но пилот корабля останется на борту. Вниз спустятся четыре иезуита и два… бизнесмена. И я.
Она пропустила подтекст.
– Вам нужно приземлиться юго-восточнее Инброкара, чтобы не повредить огороды. Ты видел их? Мы зовем их робичоксами! Проводятся конкурсы на самые красивые и действенные проекты, но без призов, поэтому никто не делается пораи. Я пришлю за вами эскорт. Опасности нет, но мне уже трудно ходить, а найти дорогу сквозь огородные лабиринты невозможно, если ты не рунао… Только послушай меня! Я слишком долго прожила с руна! Сипадж, Мило! Кое-кто всегда так болтал? – смеясь, спросила София. Сделав паузу, она перевела дух и сбавила темп. – Эмилио, не жди, что я такая же, какой была. Я теперь старуха. Я – развалина…
– А разве не все мы? – спросил Эмилио, уже вполне владея собой. – И если ты развалина, – прибавил он мягко, – то роскошная… Мендес, ты будешь Парфеноном! Главное – ты жива, невредима и благополучна.
Он вдруг обнаружил, что говорит искренне. В данную минуту лишь это и имело значение.
33
Ракхат
Октябрь 2078, земное время
Потом София поговорила с обладателем приятного итальянского голоса насчет товаров и обсудила с пилотом координаты и траекторию полета. Предварительно наметили посадить катер у реки Пон, но договорились ежедневно выходить на связь для вопросов и согласований, пересмотров и корректировок. Неловкое прощание с Сандосом, а затем… она снова оказалась на Ракхате – одна, в тихой комнате, схороненная вместе со своими воспоминаниями, вдали от суеты и болтовни.
Теперь во Дворце Галатны не было зеркал. Без каких-либо напоминаний о реальности, которую Сандосу предстоит узреть, София Мендес могла – на какое-то время – представлять себя стройной и энергичной, ясноглазой и полной надежд. Надежды, по крайней мере, остались… Нет, осуществились. «Бывают справедливые войны, – подумала она. – И искупительные жертвы… О, Сандос, – подумала София. – Ты вернулся. Все это время я знала, что ты вернешься…»
(Вернешься.)
– «Исаак, – вспомнила она, цепенея. – Ха'анала».
София долго сидела без движения, собирая все, что хранилось в душе. Это смелость, спрашивала себя она, или же глупость: открывать свое сердце холодному ветру и вновь ждать день заднем, не получая ответа, – покуда не увянет надежда?
«Как я могу не пытаться?» – спросила себя София. И поэтому попыталась еще раз.
– Прочти это, – сказал Исаак.
Оно ждало его, как ждали помногу лет прочие обращения. По утрам он всегда первым делом проверял файл своей матери, потому что проверка была его правилом, но никогда не отвечал. Ему было нечего сказать.
В похожих обстоятельствах другой человек разделил бы со своей сестрой душевную боль этих посланий, где возлюбленных чад умоляли вернуться домой или хотя бы сообщить их матери, что оба они живы. Исаак не понимал, что такое душевная боль. Или сожаление, или тоска, или взаимная преданность. Или гнев, или обманутое доверие, или предательство. У таких понятий не было четкости. Они включали в себя предположения о поведении других, а у Исаака таких предположений не было.
Письма Софии всегда были адресованы им обоим, несмотря на все, что произошло за эти долгие годы – с тех пор, как они покинули лес. Прочитав последнее, Ха'анала аккуратно закрыла блокнот.
– Исаак, ты хочешь вернуться? – Нет.
Он не спросил: «Вернуться куда?» Это было не важно.
– Наша мать этого хочет. Последовала короткая пауза.
– Она уже старая, Исаак. Она может умереть.
Для него это не представляло интереса. Поднеся руки к самым глазам, Исаак принялся строить из пальцев фигуры. Но даже сквозь пальцы он видел Ха'аналу, глядевшую на него.
– Я не вернусь, сказал он, опуская руки. – Они не поют.
– Исаак, послушай меня. Наша мать поет. Твой народ поет. Она сделала паузу, затем продолжила:
– Там есть и другие из твоего вида, Исаак. Они опять прилетели…
Вот это его заинтересовало.
– Музыка, которую я нашел, правильная, – произнес он не с торжеством или удивлением, но констатируя: из туч идет дождь, ночь следует за днем, эта музыка – правильная.
– Они могут не остаться тут, Исаак. А наша мать, возможно, отправится с ними. – Пауза. – Туда, откуда прилетел ваш вид. – Длинная пауза, чтобы он это услышал. – Исаак, если наша мать решит вернуться на Землю, мы никогда больше ее не увидим.
Он похлопал пальцами по щекам, по гладким местам, где не растут волосы, и начал гудеть.
– По крайней мере, тебе следует с ней попрощаться, – настаивала Ха'анала.
В слове «следует» не было четкости. Исаак обдумал «следует», но обнаружил в нем лишь шум насчет ответственности к другим, обязательств. Он не понимал эмоций, для которых требуется два или более субъектов. Его эмоции несли информацию лишь о его собственном состоянии. Исаак мог быть расстроен, но не кем-то Он чувствовал гнев, но не на кого-то. Испытывал удовольствие, но не благодаря кому-то. Ему не нужны были предлоги. И лишь пение нарушало эту модель. Исаак понимал гармонию: петь с кем-либо. Именно так Ха'анала объяснила свое супружество с Шетри: «Мы в гармонии».
Запрокинув голову, Исаак уставился на ткань палатки, изучая солнечные лучи, заставлявшие светиться каждый пиксел между нитями. Он отказался перебраться в новый каменный дом, потому что палатка была привычной, и ему нравился ее цвет. Она двигалась, но не как листья. Опустив глаза, Исаак увидел, что Ха'анала не ушла, поэтому он протянул руку и дождался, пока на его ладонь ляжет блокнот. Эта палатка была вуалью, которую никто не убирал. Она не пропускала внутрь пыль и листья, если не было сильной грозы. Но и на этот случай у Исаака были припасены палки, которыми он мог проверять здешний прямоугольник, удостоверяясь, что палатка сохраняет правильные пропорции.
Затем: ощущение защелки против его большого пальца, нежная насечка механизма, неизменная геометрия крышки. Жужжание включаемого питания, свечение экрана, клавиатура с ее сомкнутыми рядами. Несколько прикосновений к клавишам, пара слов, и вот она опять – в точности такая, какой он ее оставил, каждая нота безупречна и верна. «Я был рожден, чтобы найти это», – подумал Исаак.
По-своему он был доволен.
* * *
Вдова Суукмел Чирот у Ваадаи больше не имела твердого суждения о том, какой бог управляет ее жизнью.
В юности она склонялась к более традиционным божествам: старым, хлопотливым богиням, бравшим на себя заботу следить, чтобы солнца двигались по надлежащим тропам, реки текли по своим руслам, а ритмы повседневной жизни сохраняли надежность. После своего замужества она стала благоволить к Ингуи, правившей судьбами, ибо Суукмел имела представление о бедах, происходивших из-за невезения, и была благодарна, что ей достался супруг, который ее ценит. В тихом доме Суукмел поселялось много божков: Безопасность, Богатство, Успех, Равновесие. Это была достойная жизнь, приносившая удовлетворение. Суукмел позаботилась, чтобы ее дочери удачно вышли замуж – за людей, отвечавших как личным ее требованиям, так и тем, которые диктовались их родовым статусом и современной политикой. Сама она ценила спокойный успех, искреннее довольство.
Затем, в среднем возрасте, ею управлял Хаос. Хаос танцующий, Хаос поющий. Не богиня, но человек, который одарил Суукмел сокровищем: жизнью, проживаемой с интенсивностью, которая часто пугала ее, но которую она не хотела и не могла отвергнуть. К ней пришла власть. Влияние. Она познала восторг запретного, непредсказуемого. Хаос требовал от нее не смерти Добродетели, но рождения Страсти. Радости. Созидания. Трансформации.
«А сейчас? Кто правит мной сейчас?» – спросила себя Суукмел, глядя, как Ха'анала стремительно покидает палатку своего странного брата. Легкий ветерок принес информацию, подтвердившую ее наблюдение: Ха'анала была в ярости. Незряче миновав Суукмел, ни с кем не заговаривая, она покинула пределы поселка и, коротким кривым когтем подцепив ремни огромной корзины, забросила ее на плечо.
Некоторое время Суукмел просто смотрела на молодую женщину, взбиравшуюся по крутой каменной осыпи, и, затаив дыхание, надеялась, что Ха'анала, ослабленная четвертой беременностью, не упадет. Затем со вздохом поднялась, решив последовать за ней, и подняла свою корзину, а также жесткий старый плащ, тяжелый от воска, грязи и недавнего дождя. Находясь в таком настроении, Ха'анала, похоже, не возражала против атак кха'ани, но Суукмел предпочитала мародерствовать под защитой брезента.
В окружавших долину горах имелось множество каменистых обнажений пород, и эти скалы были излюбленными местами гнездований самого обильного из источников пищи, дозволенной в их поселке. В конце партана, когда интенсивность дождей ослабевала, кха'ани плодились рано и часто, причем в ошеломляющих количествах. Взрослых особей, стремительных и вертких, поймать удавалось редко, но во время сухого сезона их яйца были легкой добычей – кожистые овальные мешочки белка с щедрой добавкой жира; а что питало эмбриона кха'ани, могло поддержать и силы джана'ата, если съесть этого достаточно много. То была однообразная и довольно безвкусная еда, но сытная и проверенная, а время от времени ее разнообразили добычей, более достойной этого термина, но и гораздо более опасной.
– Предупреждаю, – крикнула Ха'анала, почуяв приближение Суукмел, – сейчас я не гожусь для компании.
– А я когда-нибудь требовала от тебя быть компанейской? – спросила Суукмел, подходя ближе. – К тому же, я собираюсь докучать кха'ани, а не тебе.
Вогнав когти в брезент, Суукмел энергично им махнула, отгоняя нескольких кха'ани, затем скользнула под плащ и в желтоватом свете, просачивающемся сквозь ткань, принялась быстро вкатывать в корзину один мешочек за другим, напевая себе поднос.
– Что я должна сделать? – возмущенно спросила Ха'анала; ее голос смешивался с криками кха'ани и для Суукмел, укрывшейся под своим защитным чехлом, звучал приглушенно. – Чего она от меня ждет? Я должна заявиться в Гайджур с Исааком? Знаешь, что она сказала? Все простится. Она меня прощает! Они прощают! Да как она смеет…
– Ты права. Для компании ты не годишься, – заметила Суукмел, смахивая в корзину еще одну гроздь яиц. – Можно узнать, кого ты ругаешь?
– Мою мать! Три раза мы пытались вступить в переговоры, и три раза наших эмиссаров убивали более чем в шести сотнях на от Гайджура, лишь только завидев, – возмущенно сказала Ха'анала, швырнув в корзину очередной мешочек и не обращая внимания на крики и щипки кха'ани, круживших вокруг нее. – И она говорит о доверии! О прощении!
– Если ты нагрузишь корзину еще сильней, то мешки на ее дне полопаются, – заметила Суукмел, выныривая из-под брезента.
Разъяренный кха'ани ринулся в контратаку, и Суукмел с силой хлестнула по нему, после чего взвалила корзину на плечо и поспешно отошла на несколько шагов – к клочку земли, поросшему травой. Маленькие зверьки бдительно охраняли свою территорию, но не отличались хорошим зрением. У каждого свои слабости, подумала Суукмел, сочувствуя родителям своей добычи.
Она уселась, греясь на солнце, ненадолго показавшемся из-за туч, и вынула из корзины несколько мешочков.
– Иди поешь со мной, девочка, – позвала она Ха'аналу. Какое-то время Ха'анала не двигалась, представляя собой для кха'ани легкую мишень, но затем подтащила свою корзину к Суукмел, которая невозмутимо мяла мешочек, чтобы хорошенько перемешать его содержимое. Непростое дело, но она придумала, как управляться с этими штуковинами аккуратно. Тут требуется умелость. Одной рукой сдавливаешь жесткую жилистую оболочку, делая мешочек тугим, и вгоняешь в него коготь второй руки. Затем быстро высасываешь содержимое, стараясь не прикладывать к мешочку чрезмерного давления. Сожмешь слишком сильно, и все лицо будет в альбумине.
– Садись и ешь! – приказала она на сей раз более решительно и перед тем, как сама приступила к завтраку, вручила Ха'анале мешочек.
– Суукмел, я старалась ее понять, – произнесла Ха'анала так, будто ее старшая подруга возражала. – Я старалась поверить, что она не знает о нашем положении.
– София была в Инброкаре, – напомнила Суукмел.
– И сама видела ту бойню. – Ха'анала залпом выпила содержимое мешочка, вряд ли почувствовав его вкус. – Сейчас она знает – даже если не планировала этого с самого начала. Она знает, как нас мало!
– Несомненно, – согласилась Суукмел.
Ха'анала опустилась на траву, образовав треножник из своих ног и хвоста и выпятив перед собой живот.
– И тем не менее она ожидает, что я забуду обо всем, оставлю свой народ и заявлюсь к ней! – воскликнула Ха'анала. – Мы платим жизнями за каждую попытку достичь хоть какого-то взаимопонимания или заключить соглашение!
Протянув руку, Суукмел мягко привлекла Ха'аналу к себе, пока та не легла, опустив голову на колени Суукмел и обернув себя хвостом, словно младенец.
