Текст книги "Восстание"

Автор книги: Менахем Бегин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

Человечество уже долгое время пытается разрешить проблему: как сочетать и примирить жажду личной свободы со стремлением к социальной справедливости. Требование свободы заключается в том, чтобы государство не вмешивалось в жизнь личности. А устранение несправедливости неравенства невозможно без вмешательства организованного общества, т.е. государства. Я уверен, что решение надо искать в золотой середине. Перед мудрецами века стоит сложный вопрос, где же эта золотая середина и каким образом ее найти?

Задача борцов французской революции была значительно проще. Правда, они требовали сразу и свободы и равенства. Но неравенство, против которого они восставали, было очевидным и могло быть устранено одним росчерком пера. Наследственные привилегии можно уничтожить вместе с дворянскими титулами и их символами. Но сама жизнь создает реальные различия, не связанные с наследственными титулами или иными политическими привилегиями. Что делать с такими различиями?

Человечество продолжает поиски решения этих проблем. Продолжают их и люди в Советском Союзе – и пока не находят ответа. На основании практического опыта своей страны они отвергли основную идею коммунизма – идею абсолютного равенства. Принцип ’’всем поровну” давно перестал действовать. Его заменил принцип ’’каждому по труду”. Но не всякий труд равноценен. Часы сами по себе не определяют его ценности. Поэтому любой вид труда в Советской России имеет свою оценку, но она определяется не работниками, а их правителями, ’’государством”. Так, например, железнодорожнику платят гораздо меньше, чем кинозвезде. Правда, обещают, что настанет день, когда принцип ’’каждому по труду” будет заменен принципом ’’каждому по потребностям”. Но и это не будет означать абсолютного равенства – ведь и нужды людей неодинаковы. И снова возникает вопрос: кто должен определить, каковы эти нужды? Сам человек? Или опять следует обратиться к ’’высшей власти”, к правителям, к государству?

Панацея от всех общественных недугов все еще не найдена, хотя некоторые претендуют на ее открытие. Советские люди принесли огромные жертвы, пытаясь найти ее. Они, в частности, пожертвовали личной свободой. Это факт, который не приходится отрицать. В конце концов, если государство берет на себя удовлетворение всех нужд населения – от крупного машиностроения до производства зубных щеток и шнурков для ботинок – оно соответственно будет сначала производить машины, а с мылом и шнурками придется подождать. Это понятно и логично. Но тогда логика и ’’закон” вступают в противоречие с потребностями нормальной жизни. Для миллионов людей условия жизни и работы определяются не тракторами, а повседневными мелочами, парой ботинок или даже шнурками. Нужно испытать недостаток в этих мелочах, чтобы понять, как много они значат в жизни человека, не говоря уже о таких вещах как хлеб, сахар, молоко.

В России можно узнать, что такое всеобщая нищета. И можно научиться уважать людей, которые приняли эту нищету – пусть даже вынужденно – в поисках все той же панацеи. Границы человеческого страдания, принятые в других странах мира как предельные, за которыми жизнь невозможна, бесконечно отодвинулись в Советском Союзе. Расширение границ страдания – не самый приятный жизненный опыт. Но следует помнить, что это дало Рос ии возможность выжить под железным кулаком нацизма, остаться несломленной под его ударами и, наконец, разбить его.

Жизненный урок в концлагере весьма поучителен. Становится очевидным, что то, что мы называем ’’культурной жизнью”, отнюдь не является необходимостью. Это всего лишь привычка. Можно избавиться от привычек цивилизации точно так же, как можно бросить курить. Сначала с трудом, потом легче и, наконец, уже не хочется... В лагере бытует словечко, выражающее целую философию: ’’Привыкнешь”. Можно еще сказать: ’’Обойдешься”. Так оно и есть. Когда находишь на теле первую вошь – содрогаешься. Но ничего, привыкаешь. Привыкаешь обходиться без чистой рубахи. Привыкаешь к сотням вшей, покрывающим то, что прежде было бельем. Первая вошь – страшное создание. Сотая – привычный сосед. Она уже не пугает, она стала частью твоего существования. Трудно спать без пижамы? За несколько недель привыкнешь не только спать в грязных лохмотьях – привыкнешь отлично спать. Не можешь есть с немытыми руками? Будешь счастлив схватить что-нибудь грязными и сунуть в рот. Тебе надо чистить зубы утром и вечером? Тебе нужна постель? Глупости. Будешь лежать на досках, на полу, на снегу, на земле – и будешь спать.

Нет, цивилизация – это не самое главное. Но, как ни странно, чем меньше в жизни цивилизации, тем больше желание жить. Просто жить, жить, жить. Человек – сильное животное. Он привыкает ко всему, за исключением смерти.

Но необходимо ли создавать условия, в которых люди будут постоянно думать о еде, хотя они совершенно забыли вкус приличной пищи? Необходимо ли превращать человека в полуживотное? Нужно ли укреплять волю к жизни за счет самой жизни? Эти вопросы следует настойчиво поднимать везде, где общество, какой бы ни была форма его организации, вынуждает человека ’’жить” как полуживотное или терпит такое его существование. Почему, почему столько слез должно литься? Неужели те, кто решают судьбу миллионов, не могут облегчить их участь?

Судьба одного из этих несчастных глубоко врезалась в мою память. Я не уверен, что он еще жив. В списках его фамилия была Гарин. Его настоящей еврейской фамилии я не знаю. Сначала он не хотел говорить на своем родном языке, идиш, и даже не признавался, что он еврей. Мы много разговаривали и только по-русски. В прошлом он был видным советским политическим деятелем – генеральным секретарем коммунистической партии Украины и заместителем редактора газеты ’’Правда”. С юных лет он был верным членом коммунистической партии. Но его карьера закончилась в роковом 1937 году. Гарина арестовали и обвинили в ужаснейшем из возможных в Советском Союзе преступлении – троцкизме. Четыре года он был под следствием, но до суда дело так и не дошло. В 1941 г. он получил максимальную административную меру наказания: восемь лет в ’’исправительно-трудовом лагере”. Его сослали на Печору. Там и свела нас судьба.

Гарин уверял меня, что он не троцкист. Правда, в двадцатых годах, когда в партии шла открытая дискуссия, он склонялся к троцкизму. Но тогда была открытая официальная дискуссия, и много других бывших студентов, которые сейчас занимают важные посты в государстве, придерживались тех же взглядов. Впоследствии – так говорил мне Гарин – он не был связан с так называемым троцкизмом. Он даже боролся с Троцким. За несколько дней до ареста он опубликовал в ’’Правде” большую статью против троцкистской идеологии или ’’уклона”, как тогда говорили. Первоначальное название статьи было: ’’Полное отступление к меньшевизму”. Но когда он на следствии упомянул об этой статье, следователь заявил: ’’Генштаб троцкистов приказал Вам опубликовать эту статью, чтобы замаскировать Вашу подрывную деятельность против партии и государства”.

Как верный коммунист, Гарин пытался спорить с моими сионистскими взглядами. Он вспомнил, как боролся с сионизмом и, в частности, с сионистами-социалистами, которых он считал предателями рабочего класса. Мы подолгу беседовали, лежа на деревянных нарах, и он пытался убедить меня, что сионизм – не что иное, как обратная сторона антисемитизма. И то, и другое – национализм, несовместимый с прогрессом человечества. Национальная солидарность – выдумка буржуазии. Единственная истинная солидарность – солидарность трудящихся. Он не забывал, разумеется, наградить меня обычными комплиментами за мою ’’службу британскому империализму”. Палестина, утверждал он, принадлежит арабам. Сионисты – орудие, которым пользуются британские империалисты, чтобы эксплуатировать арабов. Наши споры часто бывали весьма бурными. Заключенные похожи на детей. Окруженные террором, они играют с необычной сосредоточенностью и совершенно забываются в отвлеченных спорах.

Но однажды что-то надломилось в душе Гарина. Мы разгружали баржу с тяжелыми рельсами, и он поругался с одним из уголовников, которых называли ’’урки” или ’’жулики”. ’’Пархатый жид!” – со злостью огрызнулся уголовник. Гарин окаменел, он стоял, как громом пораженный. По-видимому, это был для него самый страшный удар. Он давно утратил высокое положение, но такое унижение – он, он – и ’’пархатый жид”!

Гарин знал, что советское правительство борется с антисемитизмом со свойственным ему упорством. Советское правительство против антисемитизма, так как рассматривает его как орудие в руках врагов советского режима. Но это не мешает существованию антисемитизма внизу, происходящего от врожденной ненависти или всепоглощающей зависти. В концлагере, во всяком случае, бороться против него невозможно или почти невозможно. Лагерь представляет собой замкнутый мирок. Вооруженная охрана выводит людей на работу и приводит обратно на ночь. Она не вмешивается в споры между заключенными. Заключенные не обращаются к охране, жаловаться бесполезно, даже опасно. Правы вы или нет – доносить запрещается. Таковы основы морали в любой тюрьме и уж конечно в концлагере.

Гарин знал все это. И, конечно, знал, бедняга, что он один из наиболее ненавидимых людей в лагере. Не потому, что он еврей – ’’урки” были в хороших отношениях с другими евреями – а потому, что он был интеллигентом и коммунистом. Существует всеобщее правило, по которому уголовники не терпят ’’интеллигенции” в своей среде. И беда интеллигенту-заключенному, если он смотрит сверху вниз на своих товарищей, или если им кажется, что он так на них смотрит. Гарин не проявлял высокомерия, но он не мог забыть дистанции между собой и урками.

По воле насмешницы-судьбы они ненавидели его тем более, что он был коммунистом, а отсюда – символом правительства. Неважно каким – коммунистом-комиссаром или гонимым заключенными, сталинцем или троцкистом. Для них имело значение только то, что он коммунист и что теперь они имеют возможность хотя бы немного свести счеты с режимом, ответственным за их беды.

Гарин был совершенно сломлен. Он больше не был просто несчастным: он был самым несчастным из несчастных. Подорвана была основа его веры. И он даже не пытался этого скрыть. Он жаловался и изливал мне душу. Если такое могло случиться – спрашивал он меня – к чему были все его труды?

Говорят, что Герцль, ассимилированный и преуспевающий журналист, пережил душевный кризис, когда он услышал крик хулиганов: ’’Смерть евреям!” во время дела Дрейфуса, но это привело его к идее создания ’’Еврейского Государства”. Гарин не был Герцлем. Когда я встретился с ним, он был совершенно разбитым человеком, с больным сердцем и растерянным взглядом. Но причиной, которая после двадцати лет отчуждения, привела его снова, хотя бы ненадолго к своему народу, безусловно, послужил возглас ’’пархатый жид!”.

Кризис достиг высшей точки во время ’’этапа”. Это слово в своем особом значении неизвестно за пределами СССР. Оно не слишком известно и в его пределах, за исключением концлагерей. Зато здесь оно полно значения.

’’Этап” означает перевод заключенных из одного лагеря в другой. Этого перевода, как смерти, боится каждый заключенный, начиная с тех, кто выполнил меньше половины нормы заданных ему работ и получает самый маленький паек и, кончая бригадирами, начальниками групп и надзирателями. Никто из них не хочет попасть в этап по той простой причине, что это всегда перемена к худшему. Еще страшнее мысль о самом пути.

Перевозка происходит по суше и по воде, независимо от погоды. Путешествие зачастую продолжается много недель. Чтобы понять, почему заключенный предпочитает оставаться в своем грязном логовище, кишащем вшами и блохами, и не попытать счастья на новом месте, достаточно вспомнить, что в тех местах, о которых я пишу, зима тянется более девяти месяцев. Зимняя ночь длится 18-20 часов, и температура понижается до 60-70 градусов ниже нуля. Местные шутят: ’’Зима у нас продолжается всего девять месяцев. После этого лета будет сколько угодно”. Неудивительно, что слово ’’этап” так пугает.

Переводы из лагеря в лагерь происходят часто. Частично это, по-видимому, происходит в целях безопасности: стараются не держать озлобленных людей слишком долго в одном месте. Но главной причиной является необходимость осуществлять правительственную программу строительства. В лагерях работают сравнительно медленно. Но каждую работу в конце концов доводят до конца. Программа строительства на огромном материке Евразии очень большая и все время расширяется. Как только завершается одно предприятие, начинается другое. Одни лагеря пустеют, другие заполняются. Вечное движение.

Я столкнулся с Гариным во время одной из таких пересылок. Мой добрый друг Кроль, которого назначили бригадиром его не освободили и говорят, что он умер в каком-то лагере через несколько лет, прилагал все усилия к тому, чтобы вычеркнуть мою фамилию из списка ’’странствующих”. Но тщетно. Не помогли и рубашки с воротничками, предложенные в качестве взятки, которые высоко ценились в лагерях даже начальниками групп и надзирателями. Нас приказали отправить дальше к северу. Гарин не предпринимал ничего для того, чтобы его фамилию вычеркнули из списка. Шифр К.Р.Т. – контрреволюционер-троцкист – закрывал перед ним все двери.

По счастливой случайности, наш переезд происходил до наступления зимы. Условия, тем не менее, были достаточно тяжелыми. Мы ехали в небольшой речной барже, предназначенной для грузовых перевозок. На этот раз в нее втиснули семьсот или восемьсот человек. Дощатые нары возвышались в три или четыре яруса. Нам запрещали выходить на палубу без разрешения вооруженной охраны, и то только для отправления нужды. Тут всегда была очередь. Для этой цели было отведено всего два места, а нас были сотни. Желудки постоянно возмущались получаемой пищей или ее отсутствием, а также сырой речной водой, которую мы были вынуждены пить. Вши буйствовали. Вонь разрывала легкие. Это был Этап.

Но с людьми было еще сложнее, чем с условиями. Здесь урки уже не были ’’своими”. Здесь урки чужие, и Вы для них ’’интеллигент”. Урки, благодаря численному превосходству, обладают полной властью. Среди семи или восьми сотен заключенных бывает всего несколько десятков ’’политических”. А охрана находится на палубе. Она ни во что не вмешивается: она тоже знает, что такое урки.

В этих условиях кризис, который переживал Гарин, достиг высшей точки. Однажды ночью – а может быть, днем, кто знает? – Гарин проснулся в холодном поту. Пропали его триста рублей. Триста рублей – небольшая сумма; и не очень много купишь в лагере за деньги. Но заключенному приятно сознавать, что у него есть немного денег. Может быть он сможет купить немного табаку или пресные сухари. У Гарина не осталось никого на свете, от кого он мог бы надеяться что-нибудь получить. Его жену, лектора университета, тоже арестовали как троцкистку. На некоторое время ей посчастливилось освободиться. Она пыталась покончить с собой; потом написала Сталину и каким-то чудом ее письмо дошло до него. Сталин принял ее заявление; приказал перевести в больницу и восстановить ее партийный билет. Сам Гарин в это время был еще на свободе. Это, говорил он, были самые счастливые дни для них. Но вскоре наступила катастрофа. Жену снова арестовали. Сразу после этого арестовали и самого Гарина, и они потеряли друг друга из виду. Затем началась война. Единственным достоянием этого человека были триста рублей – а теперь у него вовсе ничего не осталось.

Но причиной кризиса явилось отнюдь не отчаяние по поводу пропажи последних денег. Гарин и не сердился на воров. Наоборот, он умолял их не сердиться на него. ’’Урки” не терпели, если на них жаловались охране. Еще до того, как мы отправились в путь по Печоре, до нас доходили слухи о том, как урки расправляются с доносчиками. Мы слышали, что время от времени урки играют в карты, и ставками являются ’’головы” других заключенных. Проигравший вершит судьбу избранной жертвы.

Гарина охватил ужас. Он убедил себя, что обокравшие его урки подозревают, что он донес на них охране. Его стали преследовать кошмары. Когда он проходил мимо группы заключенных, игравших в карты – запрещение карточных игр успешно обходят, даже в тюрьмах и концлагерях России – ему казалось, что ставкой является его голова. Днем и ночью Гарин цеплялся за меня, как испуганный ребенок. Когда мне удавалось уговорить его забыть свои страхи – мы беседовали о литературе и философии, о Достоевском и Сократе – он был полон остроумия и эрудиции. Но что-то в нем надломилось навсегда.

...Какой-то урка медленно сполз с нар. Гарин, который лежал рядом со мной, весь съежился и закричал не по-русски, а на идиш: ”Он хочет убить меня!” Я поднял глаза. Зрелище было поистине зловещим. Урка двигался медленно и отбрасывал огромную тень в полумраке, постоянно царившем в трюме. Он приближался к нам, держа что-то в руке. Что это было – мы не могли определить в темноте. На барже, в такой обстановке, этого было достаточно, чтобы лихорадочному воображению человека, потрясенного до самых глубин своего существа представилось, что урка собирается убить его. На самом деле урка и не думал о Гарине. ’’Орудие”, которое он держал, было всего лишь ложкой. Но Гарина охватила паника. Я с трудом успокоил его, но ненадолго.

Он по-прежнему был убежден, что урки никогда его не простят, что судьба его решена, что его прикончат раньше или позже. И однажды ночью он обратился ко мне с удивительным вопросом: ’’Менахем, Вы помните песню ’’Лошув”?”

Он произнес это слово с ашкеназийским произношением, первое слово на иврите, которое я услышал из его уст. Я не сразу понял, какую песню он имеет в виду.

Он даже рассердился: ’’Как это Вы не помните?! Эту песню пели сионисты в Одессе, когда я был молодым. ’’Лошув!” Спойте мне ее. Может быть, это мои последние дни, а может быть, и часы. Мы больше никогда не встретимся. Спойте”.

На барже было еще несколько евреев. Они не были ни политическими, ни уголовными преступниками. Их задержали при попытке перейти границу. В их числе были два молодых члена Бейтар*, нары которых были около моих. Мы еще могли петь и выполнили просьбу Гарина. Мы спели ему ’’Лашув” – ’’Гатиква” – национальный гимн евреев ’’Лашув ле-эрец авотену” – ’’Наша надежда вернуться на землю наших отцов”.

* Бейтар – сокращенное название Брит Йосеф Трумпельдор, молодежной организации, созданной Владимиром Жаботинским. Бейтар – также название крепости, послужившей последним оплотом Бар Кохбы в его героической борьбе против владычества римлян в Палестине во II-м веке н. эры.

Баржа плыла на север, в Заполярье. Мрак. Грязь. Вонь. Блохи и вши. Семьсот озверевших урок. И несколько евреев. Горсточка мечтателей, грезящих о Сионе. За что среди них еврей, вернее, русский еврейского происхождения, никогда не мечтавший о Сионе и никогда не веривший в Сион, всю жизнь проповедовавший, что Сион – явление ’’реакционное”. Всю жизнь он служил другой идее, идеалу универсалистов, боролся за него на баррикадах, подвергался арестам и пыткам со стороны русских ’’белых”. Он верно служил, высоко поднялся и стал секретарем Центрального Комитета партии, а затем замредактора ежедневной газеты партии. Как далеко он был от Сиона! И как далеко от Сиона было место, куда привела нас судьба! И этот человек, в свой, как он думал, последний час на земле просил нас спеть ему песню о Сионе!

Мы пели. Слыхали ли прежде зеленые воды Печоры ’’Гатикву”? Из трюма баржи рвалась песня: ’’Вернуться на землю наших отцов”.

Глава III. ”ДО СВИДАНИЯ НА СВОБОДЕ”

Мне вернули свободу именно на этой барже. Мы еще плыли к месту назначения на Ледовитом океане, когда прибыл приказ освободить всех польских граждан. Сикорский подписал пакт со Сталиным.

По алфавиту моя фамилия была первой в списке тех, кого должны были освободить. Кто-то из урок воскликнул: ”Он же жид, а не поляк!”

Бедный урка. Его протест был естественным. Нет большей зависти, чем зависть заключенного к освобожденному. И мог ли урка знать разницу между гражданством и национальностью?

Мы приблизились к берегу. Подошло небольшое суденышко – корабль свободы – чтобы снять нас с тюремной баржи. Мы ступили на землю. Мы были свободны.

Мы провели несколько дней в пересылочном лагере. А затем тем же путем, каким мы прибыли на север, мы вернулись назад.

Мы двигались к свободе. Пешком, в товарных, в пассажирских вагонах, вися на подножках. На юг, на юг. А чудеса не прекращались. Я искал сестру. Ее тоже сослали, хотя не арестовали. Как ее найти? Россия так огромна, беженцев миллионы. По чистой случайности я нашел ее. Потом я нашел нескольких друзей. Я послал первую телеграмму в Эрец Исраэль. Я получил первую телеграмму из Эрец Исраэль. Среди подписей была подпись моей жены... Я вспомнил обстоятельства, при которых мне были переданы последние известия о ней. Перед отправкой из Лукишек на север мне разрешили одно прощальное свидание с кем-нибудь из родственников. Вместо моей жены пришла девушка из Бейтара, Паула Дайхес. Позднее она обессмертила свое имя в борьбе с фашистами, когда стала одним из ближайших помощников моего друга и соратника Иосифа Глазмана, героя Виленского гетто, и погибла, как и он, с оружием в руках, сражаясь до конца. Мы должна были говорить на языке, понятном охране. Поэтому мы говорили по-польски. Паула говорила так:

’’Привет от тети”. Потом она пробормотала на иврите: ’’письмо в мыле”. Охранники разрезали мыло посередине, а записка была в одной из половинок. Так даже в русскую тюрьму вести дошли по назначению. Из записки я узнал, что моя жена и еще несколько друзей находятся на пути в Эрец Исраэль. Тогда это было для меня большим утешением. Но как эта девочка рисковала! Если бы меня поймали с запиской в мыле, я получил бы еще семь дней одиночки. Но она...

После многих месяцев странствий я вступил в польскую армию и столкнулся с ярым антисемитизмом, унижениями и оскорблениями. Но это продолжалось недолго. Мы продвигались дальше на юг. Каспийский порт Красноводск... небольшой порт Пехлеви в Персии.... путь персидских завоевателей. Мы пересекли горы. Вавилон, Багдад, Озеро Хаббание. Я не знал тогда, что всего в нескольких шагах от меня находится могила руководителя Иргун Цваи Леуми – Давида Разиеля, убитого при исполнении задания британской армии. Я все еще жил надеждой сражаться под его началом.

А вот и Трансиордания. Обширные поля, необозримые, как море. Тут я понял, почему римляне называли эту часть Эрец Исраэль ’’Палестина Салютарис”. В те дни здесь находилась житница Среднего Востока. Сейчас, хотя эти земли и были заброшены, из-под камней, разбросанных по необозримым полям, пробивалась высокая зеленая трава. Эти места почти незаселены. То тут, то там на широких просторах виднеется хижина бедуина или верблюд. И только когда приближаешься к самому Иордану, видишь редких людей и поля кукурузы. Восточный берег Иордана – Эрец Исраэль. Военный конвой остановился. Мы отдохнули. Я вышел из машины, прошел немного по траве – я вдохнул аромат полей моей Родины.

’’Хорошо быть дома”, – произнес возле меня один из солдат, не еврей.

’И я вспомнил, как в пересыльном лагере на берегу Печоры конторский служащий сказал мне: ’’Вас освободят 20-го сентября 1948 года”.

Теперь было лето 1942-го года. ’’Всего” 1942 – а я был на восточном берегу Иордана.

И я вспомнил Гарина. Я вспоминаю его и сейчас. Не знаю, жив ли он? Слышал ли он, что мы вернулись на землю своих отцов и стали свободными людьми на этой земле? Слышал ли он, что в Израиле было восстание – даже его ’’Правда” иногда писала о подвигах восставших – и что создано Государство Израиль? Слышал ли он, что мощное государство, которому он служил, сопротивлявшееся созданию Еврейского государства, в конце концов содействовало этому на международной арене. Может быть, эти чудеса хотя бы принесли ему некоторое утешение в его страданиях.

Одна глава закончилась, другая начиналась. Судьба сыграла со мной своеобразную шутку. В начале июня 1941 г. я начал свое путешествие на север из Лукишек. Меня арестовали, обвинили, приговорили и выслали как ’’агента британского империализма”. В начале мая 1942 г. я добрался до Эрец Исраэль. И что же стало с британским агентом? Вскоре после его прибытия с польской армией в Эрец Исраэль за его голову была назначена самая большая награда, какую британская полиция когда-либо давала за поимку кого-либо в Эрец Исраэль. Это единственный ’’рекорд”, когда-либо достигнутый мной, и я всегда буду им гордиться.

Конспирационная работа была мне совершенно незнакома, пока я поневоле глубоко не погрузился в нее. Я ничего не знал о подпольной работе, если не считать того, что читал в случайных книгах, но мне никогда и не снилось, что я буду в ней участвовать. Во всех делах я всегда предпочитал открытое тайному, и вот...

Человек предполагает, а Бог располагает. До сентября 1948 г. действительно служил в бригаде, но это была не бригада Макарова или Еременко, и работала она не на берегах Печоры, и не строила железную дорогу для перевозки угля. Бригада, в которой я служил, была бригадой еврейских повстанцев. Она действовала на берегах Иордана и строила дорогу к свободе Израиля.

Глава IV. МЫ СРАЖАЕМСЯ, ПОЭТОМУ МЫ СУЩЕСТВУЕМ

Два фактора определяли положение еврейского народа в разгар Второй мировой войны. Гитлер истреблял миллионы евреев в Европе и, несмотря на это, Англия продолжала держать запертыми для них двери еврейского ’’Национального очага”.

Сообщения о кампании истребления евреев были сначала туманными и поступали от случая к случаю. Организации Красного Креста, дипломатические представительства нейтральных стран и, прежде всего, британская разведка – один из агентов которой работал в германском генштабе – отлично знали, с какой целью Гитлер вывозит евреев из Голландии, Бельгии, Польши и Венгрии. Но они хранили молчание. Почему – предоставляется решать каждому по своему усмотрению. Факт тот, что прошло много месяцев после начала истребления, прежде чем начали просачиваться первые сообщения о ’’специальных отрядах” нацистов, получивших приказ не оставлять в живых ни одного еврея на оккупированных немцами территориях.

Люди во всем мире, а также и многие евреи скептически относились к этим сообщениям – и неудивительно. Нормальному человеку трудно поверить, что его родители или дети, братья или сестры стираются с лица земли ’’просто так” – как овцы, которых ведут на убой. Человек обычно верит тому, чему он хочет верить. Обреченные семьи, уже стоя у могил, которые нацисты приказали им вырыть, сами не хотели верить, что эти могилы предназначены для них. Неудивительно поэтому, что евреи в остальном мире не могли сразу поверить в существование общих могил в Понарах или крематориев в Треблинке*. Возможно ли, спрашивали они себя, истребить целый народ – и это в двадцатом веке? Что скажет мир?

* Треблинка была одной из огромных человеческих боен в Восточной Европе, созданных немцами во время войны для истребления евреев. Подсчитано, что только в этом месте было уничтожено около миллиона евреев – мужчин, женщин и детей, и тела их сожжены. Одежду и имущество убитых тщательно сортировали для использования в германской экономике. Когда туда вошли союзные войска, они обнаружили, среди прочих свидетельств тщательной немецкой организации, около 60.000 пар детской обуви, снятой с еврейских детей перед убийством.

Какая наивность! Они не понимали, что именно дух и научный прогресс XX века делают уничтожение целого народа возможным; и более того – так как это еврейский народ, ’’мир” в большей своей части останется равнодушным.

Ангел забвения – благословенное создание. Прикосновение его крыльев лечит наши раны. Наша способность забывать так же важна, как наша способность помнить. Поэтому вроде бы нас не должно ни сердить, ни удивлять, что, хотя всего несколько лет прошло со времени этого невиданного в истории человечества истребления целого народа, многие из нас уже почти забывают. Но мы не смеем мириться с этой забывчивостью. Ради нашего будущего, а может быть и ради будущего человечества, мы не смеем забывать того, что случилось с нами в этом веке механизированной цивилизации, в сердце ’’культурной” Европы.

Кампания истребления не возникла внезапно. Она готовилась годами, тщательно, систематически, научно. Уже в 1936 г. Гитлер заявлял в рейхстаге: ’’Следующая война будет означать конец европейского еврейства”. В 1939 г. немцы начали готовить территорию ’’резервации” для евреев возле Люблина. А немецкие газеты говорили о плане перевозки всех евреев в "государство” в сердце Африки или на Мадагаскаре. Затем стали приходить вести о создании различных гетто, сопровождавшихся кровопролитием, случаями ’’немногочисленных” убийств и больших унижений. В сущности, это были предварительные эксперименты, тщательно рассчитанные и имевшие целью проверить реакцию как евреев, так и ’’мира”. Только после того, как евреи были при жизни ’’повержены в прах”, их стали миллионами убивать и превращать в пепел.

Шаг за шагом, ступень за ступенью, немецкие убийцы превращали наш народ в охваченную паникой, разобщенную массу, стремящуюся только выжить и забывающую, что иногда единственная надежда выжить заключается в готовности рисковать жизнью. В то же время они проверяли реакцию мира, который, как и предполагалось условиями эксперимента, окажется в значительной мере равнодушным к пролитой еврейской крови. Они не ошиблись. Через много лет после того, как эти ужасы стали известны, мистер Пэйджет, член британского парламента, социалист, позволил себе заявить на суде над военными преступниками в Гамбурге, что армия нацистского генерала Майнштейна воевала и вела себя прилично в Польше – в Польше, где текли реки крови сотен тысяч евреев! А мистер Пэйджет был уважаемым и известным юристом в Англии до своего официального выступления на этом суде. Гитлер не сразу начал массовые убийства. Сначала он бросил евреев в тюрьму – и отметил равнодушие мира. Затем он стал морить их голодом – и мир молчал. Он оскалил зубы, вонзил когти – мир и бровью не повел. Так он шел, шаг за шагом, пока не достиг высшей точки – газовых камер. Сначала Гитлер готовился использовать отравляющие газы на фронтах, если представится подходящий случай. Но хотя его военное положение становилось из года в год все более отчаянным, единственные, по отношению к кому он посмел применить химическое оружие были евреи.

Равнодушие – вот в чем опасность. Человечество может претендовать на то, что оно было прогрессивным, когда оно поднялось на защиту Дрейфуса во Франции, Сакко и Ванцетти в Америке, Димитрова в Берлине. Человечество вернулось во мрак варварства, когда оно осталось равнодушным к судьбам миллионов Дрейфусов. И если всему человечеству угрожает враг, именуемый равнодушием, насколько страшна эта угроза для еврейского народа? И потому самое серьезное предупреждение евреям, как и неевреям, звучит в бессмертных словах Киплинга: ’’Чтобы мы не забыли!”