Текст книги "Диагноз: Любовь"
Автор книги: Мегги Леффлер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)
– Он на меня никак не повлиял. Он просто ведущий телешоу. И если тебе интересно, я здесь вовсе не из-за него.
– Бен говорил, что предсказание…
– Бен ошибся.
В углу голос давно умершей Дженис Джоплин пел «Я и Бобби Мэджи», а над нашим столиком грозовым облаком повисла тишина, которая завершилась совершенно неожиданной «молнией».
– Слушай, я сожалею, что так случилось с твоей мамой, – сказала Алисия.
«Тогда чем вы занимались с моим братом на заднем дворе? – хотела спросить я. – Зачем ты вообще пришла на похороны? И почему никто не напомнил мне, что в присутствии неуравновешенных личностей нет такой вещи, как стабильность?»
– Бен говорил, что у вас обеих было что-то вроде симбиоза, – добавила Алисия.
– Она была моей мамой, а не ленточным червем, – жестко оборвала я навязавшуюся гостью и вытерла глаза.
Когда мне удалось справиться со злосчастным цыпленком, Алисия проводила меня до вершины холма, чтобы забрать свои чемоданы. Я же вызвала такси до отеля «Ройял», чтобы ей не пришлось идти одной в темноте. На прощание я сказала ей, что мечтаю выспаться.
Вернувшись в свою комнату, я забыла все свои принципы и прижалась ухом к стене, пытаясь выяснить, дома ли сейчас Эд. Но кроме «Быстрой машины» Трейси Чепмена, которую было слышно через противоположную стену, смежную с комнатой Марианн, я не могла уловить ни звука. «Что делает Эд в свою ночную смену? – думала я. – Куда он уходит? У него есть девушка?»
Впрочем, очень скоро я заставила себя не думать о санитаре, каким бы привлекательным он ни казался и какой бы странной ни была наша вторая встреча. Отбросив мысли о нем, я стала внимательно рассматривать небольшую стопку книг, примостившуюся на моем столе, тех самых книг, которые я отобрала в поездку. Вот «Синхрония», но меня тошнит от Юнга, от экстрасенсорного восприятия и важности «совпадений во времени». Вот мой старый верный друг – «Пуанты». Я росла вместе с героями этой книги – Паулиной, Пози и Петровой. Вот чем мне стоит заняться на первых выходных в Англии, решила я. Для начала нужно исследовать Лондон и найти дом на Кромвел-роуд, в котором могли бы расти мои придуманные сестры.
Открыв «Пуанты», я мысленно вернулась к нашему обеду с Алисией. Бен сказал, что, когда твоя мать уехала, все были уверены в том, что она не вернется.
Я смотрела в потолок, под которым туда и обратно метались божьи коровки, и внезапно оказалась в своих воспоминаниях. Мне снова было девять лет, и я стояла в кухне, глядя на наших соседок через дорогу – миссис Мерфи и миссис Фичер, – которые заглянули в гости на чашечку чая. Я только что повесила трубку после разговора с бабушкой о том, что к нам на обед придет моя подруга Джил.
– Не проблема, – сказала я, обращаясь к обеим. – У нас полно мясной запеканки.
Джил начала танцевать, радостно вопя, и даже пыталась отбить чечетку, что было затруднительно, поскольку на ней были мягкие кеды, а миссис Мерфи повернулась к миссис Фичер и трагическим тоном произнесла:
– Бедный Уилл.
– Да нет, все в порядке, – успокоила я их. – Он тоже не возражает.
Папа не возражал, поскольку его не было дома. По четвергам он принимал пациентов в вечернюю смену.
Так или иначе, а моя реплика заставила их многозначительно переглянуться, а потом посмотреть на меня с участливой улыбкой, словно я была слишком мала для того, чтобы понять.
– Мне так жаль его, – тихо сказала миссис Фичер, когда мы с Джил направились к гаражу за нашими велосипедами. – Она уехала, а он один должен растить детей.
– Он хороший отец, – ответила ей миссис Мерфи.
Мне очень хотелось крикнуть: «Нас растит бабушка, идиотки!», но я прекрасно понимала, что даже такие слова не смоют их жалостливого взгляда.
«Неужели Бен поверил сплетням? – думала я теперь. – И как он мог поверить, если мама всем доказала, что они не правы? Она ведь вернулась!»
Я вспомнила, что Алисия назвала Бена Человеком, Который Не Смеется, и подумала об остальных печальных историях, возможно рассказанных ей братом. О том, как бабушка запрещала нам смеяться за обеденным столом. О том, что во время нашего детства папа всегда злился, а мы не понимали, почему он так раздражен. Бен мог говорить и о более поздних неурядицах. До Алисии, до того, как не стало мамы, мы с братом могли часами болтать по телефону о том, как трудно найти человека, которого можно полюбить, и как трудно следовать своему предназначению, когда все против тебя. А потом я вспомнила, каким необычно умиротворенным и спокойным был Бен на похоронах мамы, держа Алисию за руку. Она дала шанс моему брату, и Бен предал меня ради возможности быть счастливым. Мы должны были пережить это вместе. Но как он мог влюбиться в женщину, личность которой была диаметрально противоположна всем ценностям нашей семьи?
«Мама бы оценила то коротенькое черное платье, Холли», – услышала я голос брата и поняла, что он прав. Мама не осудила бы Алисию. «У нее прекрасное тело, и она может позволить себе это платье», – сказала бы она бабушке. А мне она наверняка предложила бы: «Давай подберем тебе платье, в котором ты будешь выглядеть так же хорошо».
Мы с мамой любили вместе ходить по магазинам. «Просто примерь и посмотри, что будет», – говорила она о любой вещи, вне зависимости от ее цены. Такому подходу мама изменила лишь раз, когда у меня пошел «полосатый период», – с пятого класса до старшей школы. Я помню, как она, только завидев, что я приближаюсь к еще одному свитеру или рубашке, футболке или кофте с полосками, говорила мне: «Просто пройди мимо». Мама верила в сочетание вещей. Она не могла купить себе серую шелковую юбку – даже на распродаже, – если у нее не было планов по поводу того, куда и с чем ее надеть. И если юбка сочеталась лишь с белым свитером, мама ее не покупала. Ей нравилось компоновать и подбирать вещи, она любила насыщенные цвета, например вишневый и ярко-розовый. Она бы ни за что не поверила, что кто-то может купить короткое черное платье для коктейля, который никогда не состоится, или для свидания с парнем, которого у тебя пока нет. Разве что в таком платье ты выглядишь совершенно потрясающе. Тогда она сама тебе его купит.
Закрыв глаза, я прислушалась к звукам за стеной и попыталась отрешиться от мыслей. Марианн наконец-то выключила Трейси Чепмена, но из комнаты Эда раздавалась «Moondance» Моррисона. Я представила, как мы с Эдом танцуем в лунном свете. Я отклоняюсь назад, и он протягивает мне розу. Нет, не розу, воздушный шарик. Один весьма памятный воздушный шарик.
Последнее, что я запомнила, погружаясь в сон, – это момент, когда я отпускаю шарик на свободу.
Глава 7
Синий код
Советуйся со своей совестью – вне зависимости от того, как строго она тебя наказывает.
Оксфордский учебник клинической медицины
Я никак не могла адаптироваться к смене часовых поясов, поэтому чувствовала себя усталой и разбитой, словно после пары дней в окопах. Интересно, как солдаты справляются с этим на войне, как они заставляют себя вставать и идти вперед, невзирая на то, что ждет их впереди? И как им спится каждый раз на новом месте? Несмотря на все мои старания расслабиться, мне все равно не удалось выспаться, поскольку я пытаюсь принимать решения даже во сне, сражаясь с хаосом и непониманием.
Неотложка, в которую я пришла в семь часов утра, встретила меня тишиной. Марианн грела чайник, Эд вез на рентген мужчину средних лет в инвалидном кресле, а на «великой стене проблем» было всего лишь одно имя: Гендри – боль в лодыжке.
Я смотрела на доску с единственным именем и думала, что в этом есть что-то настораживающее: чем тише поначалу, тем хуже пойдут дела дальше, а в реанимации вообще мало надежды на счастливый случай. И тут за моей спиной громыхнул голос мистера Денверса:
– Что же такое студент, как не любовник в поисках капризной госпожи, избегающей объятий?
– Любовник… в поисках… – машинально повторила я, скрестив руки на груди.
– Капризной госпожи. Именно. Я цитировал сэра Вильяма Ослера[14]14
Вильям (Уильям) Ослер (1849–1919), знаменитый терапевт, патолог, историк медицины, философ и просветитель. Внес большой вклад в изучение анестезиологии.
[Закрыть]. Пойдемте. – Денверс махнул рукой, приглашая пройти с ним в офис. В дверях он остановился и обратился к Марианн: – Две чашки чаю, если вас не затруднит, милая.
– Одну минутку, сэр, – ответила она, а я недоуменно моргнула. Представляю, как бы ответили наши сиделки, если бы мне пришло в голову заказать им чай в нашем отделении интенсивной терапии. Ширли, известная тем, что набрасывалась на врачей, если их пациенты пачкали кровью чистые простыни, скорее всего, вылила бы мне на голову чашку с заказанным кипятком. Ванда бы просто рассмеялась и спросила: «Это что еще за похмельные синдромы? Я похожа на Дайэн Чемберс[15]15
Дайэн Чемберс – барменша, героиня сериала «Привет» в исполнении Шелли Лонг.
[Закрыть]?»
Мы сели в кабинете, и спустя минуту Марианн принесла нам не только чай, но и поднос с маковыми кексами. Я уже позавтракала и готова была душу продать за чашку кофе, но пришлось быть вежливой и взять кекс, когда Денверс протянул мне тарелку. Марианн вышла, мистер Денверс сделал маленький глоток чая и начал засыпать меня вопросами по Ослеру, профессору медицинской школы Джонса Хопкинса в начале 1900-х. Мистер Денверс желал знать, что, согласно Ослеру, является четырьмя идеалами, к которым должен стремиться врач. Он подсказывал мне:
– Искусство?
– Медицины?.. – спросила я.
– Преимущество?
– Добродетели?.. – предположила я.
– Качество?
– Мышления?..
– И почитание?
– Бога, – сказала я, заставив Денверса расхохотаться. Я не могла ничего поделать с привычкой, привезенной из Соединенных Штатов, – неписаный закон этикета четко ограничивал подобные вопросы и «допросы». Врач мог шпынять резидента, резидент мог шпынять интернов, интерны могли шпынять студентов, но лечащий врач никогда не станет шпынять лечащего врача. Возможно, в Британии иерархия строится совсем по-другому.
Назвав меня «юной леди», Денверс пояснил: врач должен учиться искусству беспристрастности, преимуществу метода, качеству совершенствования и почитанию сдержанности. Я спросила, подразумевает ли беспристрастность Ослера отношения врача – пациента, отрицая все возникающие чувства?
– Нет! – воскликнул Денверс. – Хороший студент-медик отстраняет себя от пустой и отвлекающей его – или ее – внимание банальности мира. Это идеал, к которому должны стремиться все, кто выбрал нашу профессию! У молодого врача не может быть иной любви, кроме любви к учебе.
В этот момент в дверь постучал Эд, в руках он держал швабру и ведро с водой. Он спросил, можно ли убрать в кабинете Денверса, пока кругом так спокойно. «Он санитар, – напомнила я себе. – Ты умудрилась запасть на санитара. Что скажут люди? Что скажет Ева?» Скорее всего, она назовет его «шалопаем», как обычно оцениваются ею люди, не поднявшиеся выше среднего класса или не сумевшие получить степень выше бакалавра. Если же у нее случится приступ великодушия, Ева может назвать его «колоритным».
Мистер Денверс попросил Эда дать нам еще пару минут, потом обратился ко мне:
– Доктор Кэмпбелл, расскажите нам о себе.
– Я… Я… – Ни с кем сейчас не встречаюсь? – Из Мэриленда, вообще-то. Последние три года жила в Питтсбурге.
– И что привело вас в наш прекрасный город?
На ум пришел длинный перечень вещей: я хотела понять свою маму, найти себя, увидеть, где жили сестры Фоссиль, понять, что означает «быть хорошим врачом». Вместо этого я сказала:
– Я подумала, что это прекрасный повод побывать в новых местах.
– Ах, как печально, – ответил мистер Денверс, поднимаясь с кресла. – В следующий раз скажите, что вы приехали учиться.
День прошел быстро – в накладывании гипса на сломанные кости, диурезе при закупорке сердечных сосудов, насыщении кислородом легких при пневмонии и выписывании таблеток от мигрени. Даже Ангус Бодли не обошел вниманием наше отделение – с болью в груди, – а как же иначе. Он ждал почти до конца моей смены, а потом начал свои жалобы, во всеуслышание напомнив о вчерашней сцене. На этот раз, вместо того чтобы посылать его на компьютерную томографию, я назначила пациенту амбулаторные тесты на стресс.
– Доктор, простите меня, но я не верю, что виновато мое сердце, – сказал мистер Бодли после того, как я объяснила ему план действий. – Это мои нервы причиняют мне такую боль.
– Вы говорили об этом с вашим лечащим врачом?
– С кем, моим терапевтом? Он уволился пять месяцев назад. А другого постоянного врача у меня нет.
– Что ж, сэр, это приемная «скорой помощи». А вам нужен хороший врач. Вы не можете пить капли каждый раз, когда разнервничаетесь, – заявила я, и в моем голосе проскользнули нотки нетерпения.
– Нет, конечно нет, – поспешно согласился мистер Бодли, теребя одну из пуговиц на своей рубашке, которую он расстегивал для очередной электроэнцефалограммы. – Просто вы так серьезно ко мне вчера отнеслись.
«Это было вчера, – подумала я. – До того, как Денверс поговорил со мной о сдержанности. И до того, как ко мне вломилась Алисия».
– Меня слишком долго никто не принимал всерьез, – продолжал Ангус Бодли. – И я подумал… я просто подумал… Может, вы станете моим лечащим врачом?
– Сэр, я не могу быть вашим лечащим врачом, – ответила я потеплевшим голосом. – Но я обязательно помогу вам найти хорошего терапевта. А теперь давайте посмотрим, что с вашими нервами, – добавила я, листая его карточку.
У меня было время, чтобы рассказать ему о побочных эффектах тех седативных препаратов, которые я собиралась назначить, и познакомить пациента с тем, что именно написано в его карточке, но тут вмешался мой пейджер. На этот раз все было серьезно: не загоревшийся в кафетерии тостер, не пожар в каминной трубе мистера Денверса, а самый настоящий синий код.
Часть моих обязанностей в качестве временного заместителя, занятого в неотложке, заключалась в том, чтобы «плавать» с одного конца госпиталя в другой, оказываясь там, где необходима неотложная помощь. Забавное все-таки это словечко – «плавать». Мне, наоборот, казалось, что я не плаваю, а вполне определенно тону. Больничные кризисы вскипали океаном белых шапочек, эта пена вилась вокруг меня, перекатывалась через мою голову, толкала и выбрасывала на песок прежде, чем я вспоминала, что нужно вдохнуть.
К тому времени, когда я примчалась на второй этаж, сестра Джемма, дежурный терапевт, специализирующийся на респираторных заболеваниях, уже принесла пациенту кислородную подушку. Сестра Джемма была на восьмом месяце своей первой беременности. Я представляла себе, что должен слышать маленький мальчик – или девочка – в ее животе: писк и шорох вентиляторов, кашлянье и отхаркивание пациентов, перемежающиеся всасывающими звуками. Если бы я была этим ребенком, то боялась бы появиться на свет.
– Пульс есть? – спросила я от дверей, слегка запыхавшись от бега по лестнице. Это первый вопрос, который я всегда задаю перед тем, как выслушать остальное.
Сестра Джемма пощупала его шею и кивнула:
– Есть.
Сестра Рене кратко описала ситуацию: она принесла лекарства в палату и обнаружила, что пациент без сознания, не реагирует на раздражители и практически не дышит. Она набрала код.
– Его горло забито, – сказала Марианн, которая стояла с другой стороны каталки и прослушивала с помощью стетоскопа грудь пожилого человека.
Я потребовала капельницу и набор для взятия пробы кислотно-основного баланса артериальной крови. Пациент даже не отреагировал на то, что я проколола радиальную артерию на внутренней стороне руки. Кровь, наполнившая спринцовку, была с синеватым оттенком, тогда как нормальный цвет крови, насыщенной кислородом, должен быть ярко-красным.
– Венозная? – с надеждой спросила Марианн, глядя на пробник.
Я покачала головой.
– Я проверила, это артерия.
Мы подключили пациента к кардиомонитору, подкатив каталку ближе, и наблюдали, как ритм его сердца замедляется… замедляется… и внезапно превращается в прямую линию.
– Адреналин! Быстрее! – приказала я, и команда синего кода заметалась, подавая мне шприц и лекарства.
Мы наблюдали за экраном, отображающим сердцебиение. Я добавила вторую дозу адреналина, затем атропин, затем третью ампулу адреналина.
– Снова появился пульс, – сказала Марианн.
– После третьей инъекции адреналина, – добавила сестра Рене.
– Что с анализом кислотно-основного баланса? – спросила я.
– Обычно врачи сами проводят анализ пробы, – ответила Марианн.
Я моргнула. Не только потому, что раньше никогда не видела аппаратуры для проведения непосредственного анализа крови (обычно дежурный терапевт как по волшебству появлялся рядом с результатами), но и потому, что я сейчас не могла уйти от пациента.
– Забудьте! – вскрикнула я. Артериальная кровь была синей, а пациент почти не дышал. – Аппарат искусственного дыхания!
Я даже не успела оглянуться, а сестра Джемма уже опустила подголовник каталки. Марианн протянула мне ларингоскоп. Правильно. Тут не скажешь: «Анестезия, немедленно!» Я и анестезиолог, и лаборант, и ЭКГ-техник, и лечащий врач. Однако паниковать времени не было, хотя раньше я практиковалась с эндотрахеальными трубками только на трупах и манекенах, и никогда – на живых людях.
Я наклонилась к пациенту, оттянула вниз его челюсть, как учили меня на практических занятиях, и постаралась прижать его язык ларингоскопом, чтобы он не мешал обзору и введению трубки. К сожалению, от соприкосновения с ларингоскопом зубные протезы пациента съехали с десен, а рот наполнился слюной.
– Уберите протезы, – приказала я. – Отсос.
Сестра Джемма вытащила протезы и отложила их в сторону, затем очистила рот пациента от слюны и снова воспользовалась кислородной маской, чтобы хоть немного насытить им его кровь. Затем она отошла в сторону, а я вернулась на свое прежнее место, открыла рот пациента и воспользовалась ларингоскопом, чтобы осмотреть гортань. На этот раз мне повезло, я увидела голосовые связки. Я ввела трубку и подключила ее к CO2-монитору, который дал понять, что все подключено правильно и трубка оказалась в трахее, а не в пищеводе.
– Есть доступ воздуха, – с облегчением произнесла я.
Я по праву гордилась собой. Эндотрахеальная трубка на месте, у пациента снова есть сердцебиение, и его можно отправить обратно в реанимацию, чтобы подключить к аппарату искусственного дыхания. Мы как раз укладывались к тому времени, когда можно будет уйти на обед. А потом еще сорок девять минут этой смены, и проблемный пациент станет головной болью какого-то другого врача.
Однако пациент разрушил все мои планы. Открыв глаза, он выпрямился на каталке и попробовал вытащить трубку. Я надавила на его плечи, пытаясь снова уложить, и почувствовала себя охранником какой-то знаменитости, сталкивающим со сцены обнаглевшего фаната.
– Я думала, что у нас полный код! – воскликнула я. «Полный код» подразумевал, что пациент хочет от нас всех возможных и невозможных действий, призванных привести его в норму.
– Похоже, он только что передумал, – добавила Марианн. – Посмотри.
И я, все еще держа его за плечи, посмотрела. Судя по всему, пациента не волновали наши усилия по его спасению. Он сучил ногами, щелкал пальцами и все время показывал на трубку. Потом он покачал головой. Нет.
– Я не могу ее вытащить! Я ее только что ввела!
Я обращалась к Марианн, а не к пациенту, однако команда синего кода, две медсестры и терапевт, вероятно, испытывали не меньшие проблемы с выражением своих мыслей. Мы несколько секунд назад вернули его к жизни. Разве можно сейчас позволить ему вновь оказаться на исходной точке? Но пациент просил нас именно об этом. Еще несколько минут назад уровень углекислого газа в его крови был так высок, что он лежал без сознания и не мог даже сделать вдох. А теперь он очнулся и впал в бешенство?
Я отпустила пациента, однако повысила голос, чтобы до него лучше дошел смысл:
– Сэр, вы понимаете, что без этой трубки вы не сможете дышать? Вы умрете!
К сожалению, несчастный меня не понимал, и я решила успокоить его при помощи верседа[16]16
Вид транквилизатора.
[Закрыть], потому что не собиралась с ним драться.
– Два миллиграмма верседа, – скомандовала я, потянувшись к его карте.
– Да, доктор, – ответила Марианн.
– Он не хочет, чтобы ему кололи версед. Он хочет, чтобы мы вытащили трубку, – сказал Эд, привычно стоявший у дверей. Похоже, он забыл, что по штатной должности ему положено приносить перчатки, а не давать советы. Я на мгновение застыла, возмущенно глядя на Эда и не веря собственным ушам, но он явно этого не заметил. Ловко распихав коробки с перчатками по трем разным местам, он прошел сквозь нестройный ряд нашей команды к каталке с таким видом, словно на ней находился случайный пострадавший, вдруг оказавшийся его отцом.
– У него гипоксия. Возможно, он не понимает, что говорит, – сказала сестра Джемма.
– Как его зовут? – спросил Эд, глядя через мое плечо в открытую карточку пациента. До меня только сейчас дошло, что я засовывала пальцы в рот человеку, имени которого даже не знала.
Затем Эд воскликнул:
– Мистер Тимонс? Джеймс? Моргните один раз, если хотите, чтобы мы вынули трубку!
– Что ты делаешь? – рявкнула я, отчасти потому, что никакой чертов санитар не может отдавать здесь приказы. К тому же и без азбуки Морзе было понятно, что мужчина не хочет интубации.
– Он моргнул дважды, – с тревогой в голосе произнесла Джемма.
– Он моргнул один раз, потом подождал и повторил. Он просто хотел, чтобы мы убедились! – настолько уверенно сказала Марианн, что я подумала: она вот-вот расплачется.
– У него метастатический рак, – прочитала я, заглянув в карту. Увидев слова «рак толстой кишки» и прогноз «неизлечим», я поняла, что с интубацией или без нее этот человек скоро умрет.
– Приведите сюда его жену. Где она? – крикнула я, и в дверном проеме возникла запыхавшаяся светловолосая женщина.
Супруга пациента выглядела испуганной. Переводя взгляд с одного из нас на другого, она, казалось, пыталась рассмотреть сразу всех: беременную Джемму, которая стояла возле каталки и почти касалась животом мистера Тимонса; Эда, держащего коробку с медицинскими перчатками; Марианн, набирающую в шприц успокоительное; своего мужа, который показывал на трубку в горле и махал рукой. Словно третейский судья, требующий порядка, он жестом показывал: «Вытащите!» Стоя у каталки и теребя в руках медицинскую карту, я посмотрела на его жену, которая умоляюще произнесла:
– Пожалуйста, сделайте все возможное.
И мы сделали все возможное. Мы поставили мистеру Тимонсу капельницу с успокоительным. Мы отвезли его в палату интенсивной терапии и подключили к аппарату искусственного дыхания. Затем я позвонила терапевту, которому предстоит оказывать пациенту необходимую помощь, и проинструктировала его, сказав, что мистер Тимонс сменил свой статус.
Вместо того чтобы поблагодарить меня за оказание его пациенту первой помощи, доктор МакКинли с жутким ирландским акцентом заорал на меня:
– О черт! Что за дрань!
– Простите, сэр?
– Ч’тала карту или нет? Эт’т паразит х’чет помереть!
– А его жена хочет, чтобы он жил!
– Мало ли ч’во она хочет! Он и так помрет. И нам надо было его отпустить!
– В карте не было ничего по поводу того, что мы должны его отпустить, – сказала я, чувствуя, как мой голос срывается от острого чувства вины. Несмотря на предписания, мистер Тимонс буквально кричал: «Отпустите меня!», а я не слушала его. – Такие вещи нужно сообщать заранее… хотя бы тем, кто отвечает за реанимирование пациента, – добавила я, слегка отдышавшись.
– Я думал, вы ознакомились с диагнозом, – отрезал доктор МакКинли.
– Я просто хотела уточнить диагноз перед тем, как поговорить с его семьей…
– Забудьте. Я ск’ро приду.
Но я не могла ждать, когда появится доктор МакКинли, поскольку «скоро» значило, что у него как минимум три пациента, ожидающие приема. Тем временем сестра Джемма сообщила мне, что семья мистера Тимонса уже собралась и ждет информации. Пришло время для плохих новостей.
Разговоры с семьей после того, как пациенту поставили неутешительный диагноз, – это, наверное, самое худшее в медицине, особенно когда один член семьи (например, жена) сообщает об этом остальным и все они ждут приговора. Иногда я чувствую себя парламентером вражеской армии, который идет по коридору в стан врага – в приемную. На меня смотрит не просто семья, собравшаяся в ожидании ответа. Обязательно кто-то из них будет искать виновного в создавшемся положении вещей. И найдет. Я представила, как мое обезглавленное тело везут в реанимацию, примотав к лошади, – так семья выражает свое отношение к происходящему. К тому, что случилось с их близким.
«Господи, помоги», – подумала я, подходя к дверям приемной. Я понятия не имела, что и как следует говорить. Когда я открыла дверь, шесть человек, включая жену пациента, тут же окружили меня, отчего мне показалось, что я попала в худший из районов города и меня собираются грабить.
Для начала я представилась, затем рассказала, что мне удалось выяснить. Стараясь говорить спокойно, я сообщила, что состояние мистера Тимонса стабильное, но критическое, поэтому к нему подключили аппарат искусственного жизнеобеспечения. Помедлив, я добавила, что мы ничего больше не можем сделать для продления жизни больного, поскольку рак уже поразил его тело. Я посоветовала им подумать о том, хотел ли мистер Тимонс провести свои последние дни вот так или нет, и решить, стоит ли нам прекратить бесполезную борьбу за его жизнь.
– Рак? – повторил кто-то. – А какой у него рак?
– Толстой кишки, – ответила я, переводя взгляд с одного озадаченного лица на другое, не менее озадаченное. – Разве вы не знали?
– Мы слышали, что у него какая-то опухоль. Но не знали, какая именно. Мы не думали, что это настолько серьезно, – сказала пожилая женщина.
Все, кроме жены, согласно закивали. Женщина прислонилась к плечу своей юной копии – к дочери? – и зарыдала. Я не была уверена, плачет ли она потому, что ее муж умирает, или потому, что она единственная, кто знал его диагноз. Я вспомнила, как мистер Денверс рассказал мне вчера, что я не в Штатах, что здесь не говорят «рак» при пациенте до тех пор, пока не будет стопроцентной уверенности. Мистер МакКинли забыл произнести это слово или его предпочли просто не услышать?
Напоследок я сказала им, что все очень, очень серьезно.
Когда мне наконец-то удалось покинуть приемную и выйти в прохладный коридор, я увидела, как из реанимационной выскользнула сестра Джемма, наш дежурный терапевт, специализирующийся на респираторных заболеваниях. Она шла, низко опустив голову, и даже не взглянула на меня. Прошествовав мимо, сестра Джемма начала подниматься по лестнице с отсутствующим видом, держась обеими руками за свой огромный живот, который, казалось, отгораживал ее от хаоса, царившего сегодня в госпитале. Возможно, так оно и есть, подумала я, замерев в задумчивости и провожая ее взглядом. А что меня защищает от всего этого хаоса? Ничто. Родившись женщиной, я должна приносить в этот мир новую жизнь. Став доктором, я обязана помогать жизни удержаться в этом мире. Но, исходя из этих критериев, я, получается, одна сплошная ошибка.
Когда смена закончилась, я нетвердой походкой добрела до Парчмент-хаус. Коридор, освещенный лампами дневного света, встретил меня почти полной тишиной, разве что с кухни доносился женский смех. Почему жизнь в Англии оказалась такой же пустой, как и в Питтсбурге? Разница лишь в том, что теперь моя спальня пахнет нафталином. Но ведь что-то должно измениться! Может, даже я сама.
Под звуки «Быстрой машины» Трейси Чепмена, доносящиеся из-за тонкой стены, я натянула джинсы и футболку. Марианн, судя по всему, тоже была дома. Эта песня настолько ассоциировалась у меня с ней, что мне стало интересно, от кого же она хочет умчаться, как она вообще живет? И еще: неужели эта песня ей не надоедает? Без сомнений, мои мысли будут преследовать меня даже во сне. Я подхватила припев, направляясь в кухню по пустому коридору: «Я-а-а чувствую, что стал своим и что могу я-а-а быть другим…»
Проскочив мимо жуткого оранжевого дивана, из-за наполнителя которого создавалось впечатление, будто внутри его находятся не переваренные этим монстром животные, я замерла возле кухонной двери, внезапно узнав смех, который оттуда доносился.
– Эй! А вот и моя бывшая одноклассница! – Эд отсалютовал мне бутылкой пива и улыбнулся. – Как там мистер Тимонс? – спросил он, словно ученик, интересующийся здоровьем учителя музыки.
– Жив, – сказала я, и это прозвучало неожиданно резко.
– Одноклассница? – Алисия была искренне удивлена. Она сидела на столе и ела крекеры с сыром. Господи, она никогда не оставит меня в покое… – О чем это ты? О чем это вы?
– В третьем классе мы оба учились у миссис Сэндлер в Мисти Крик, – устало ответила я, стараясь забыть о Юнге и его «Синхронии». – Мы сидели за одной партой. Какого черта ты тут делаешь? – Я постаралась сгладить интонацией грубость вопроса, поскольку тут был Эд, наверняка считающий Алисию интересной, ее высветленные волосы сексуальными и гламурными и понятия не имеющий, что она за штучка на самом деле.
– Тебя жду, – пожав плечами, ответила Алисия.
– Мы сидели за одной партой? – удивился Эд.
– Конечно. Кэмпбелл и Клеменс. Мы же шли в алфавитном порядке. – Я открыла холодильник. После его осмотра я поняла, что не могу сказать, какие из продуктов принадлежат мне. Кроме, разумеется, грубо нарезанного салата, помеченного бумажкой с надписью «Американский салат» (будто англичане не настолько ленивы). Вчерашний поход по магазинам, похоже, совершенно выветрился из памяти.
– Единственный Кэмпбелл, которого я помню, – это толстый паренек, наевшийся пластилина, – заявил Эд, и Алисия тут же захихикала.
– Его заставил Николас Олзевски, – напомнила я, вытаскивая бутылку кетчупа из холодильника. По-моему, бутылка должна стоять на полочке дверцы, а не у задней стенки, как эта.
– Николас Олзевски. Вау! Как тебе удается держать в памяти такую ерунду? – спросил Эд.
Я пожала плечами, не собираясь признаваться, что пошла на школьный бал с «бедным Николасом», который относился к типу людей, всегда приходящих к финишу последними. И нельзя сказать, чтобы парень как-то переживал по этому поводу, – когда он все же финишировал, ему аплодировала даже команда соперников.
– Так с мистером Тимонсом все нормально? – вновь осведомился Эд.
– С кем? – Я не сразу поняла, что он спрашивает о ситуации с кодом. – Пациент парализован и находится под капельницей с успокоительным. Понятия не имею, каково ему.
– Прикольное место работы – этот ваш госпиталь, – произнесла Алисия фирменным тоном репортера.
Эд взболтал свое пиво и ответил ей:
– Холли сегодня спасла жизнь этому парню.
– Не спасла, просто дала ему отсрочку, – возразила я. – Он так или иначе умрет.
– Ты тоже доктор? – спросила Эда Алисия.
– Нет, я санитар, – сказал Эд. – Спец по доставке перчаток.
– Я пробыла тут всего два дня, а мне уже нужен отпуск. – Я вздохнула, опускаясь на кушетку. Я слишком устала даже для того, чтобы решить, что мне съесть на ужин.
