Текст книги "Диагноз: Любовь"

Автор книги: Мегги Леффлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

Глава 21
Совмещение силы и слабости

Несмотря на все многообразие форм, генеральный план Великого Архитектора, которым он пользовался, создавая мир, был основан на объединении слабости с наибольшим из возможных значений силы.

Библиотека здоровья

Мы с Беном были готовы улыбнуться в любую секунду, как только она откроет глаза.

– Как давно вы здесь стоите? – спросила Роксана.

– Пять-десять… пятнадцать минут – максимум, – сказал Бен, опираясь на поручень больничной каталки.

Роксана недовольно покачала головой.

– Вы должны были разбудить меня, – с укоризной произнесла она.

– Мы не собирались тебя будить, – ответили мы.

– А следовало бы.

– Нет, Роксана.

Так мы и препирались, тратя приобретенное время, – приобретенное потому, что Роксана, судя по всему, уже не страдала от боли, ее не бил озноб и она снова была в здравом уме.

– Как ты себя чувствуешь, Роксана? – участливо поинтересовался Бен.

Она недовольно нахмурилась.

– Ой, черт, хорошо. Спасибо. Бен, ты не мог бы оставить нас на минутку?

Волна облегчения схлынула с лица Бена, оставив песок нервного страха.

– Конечно, конечно, я буду… Пойду чего-нибудь съем… И поищу остальных.

Всю ночь, пока через капельницы в тело Роксаны вливались антибиотики, Алисия спала у ее больничной койки, а мы все сидели рядом почти до полуночи, а потом уехали, чтобы вернуться рано утром. Сейчас Ди отправилась за едой и кофе.

– Я не думаю, что мне станет лучше, – устало произнесла Роксана, когда дверь за моим братом закрылась. Каким-то чудом ей досталась отдельная палата из тех, которые обычно приберегают для критических больных или больных с острыми инфекциями. Но уединение было приятно.

– Как пакет? Дренирует? – спросила я, проверяя пластиковую емкость, висящую на стойке у кровати. – О, прекрасно. Там полно зеленой жидкости.

Я просто пыталась сказать что-то приятное. Но у меня было такое ощущение, будто все мы сейчас присоединены к пластиковому мешочку и зависим от его работы.

– Грубо, не так ли? – спросила Роксана. – Я не знала, что медицинское оборудование является поводом для шуток.

– Ну, скоро его снимут, – сказала я.

Онколог вчера пояснил, что если печень и тонкий кишечник нормально воспримут вшитые катетеры и не начнется омертвение, то скоро громоздкий пластиковый резервуар можно будет убрать, заменив его колпачками.

– Ура, – сухо отозвалась Роксана. – Меня заткнут колпачком и отправят домой, в теплую постельку, и вы сможете пригласить сестру Лавинию, чтобы она снова попыталась проткнуть меня насквозь шприцем со смесью физраствора и желчи.

Внезапно появилась сиделка, которая начала протирать пластиковые трубочки. Она явно была незнакома с таким понятием, как «аккуратное обращение».

Роксана выглядела жалко: кожа была желтой, глаза ввалились, а лицо напоминало обтянутый кожей череп, как у узника концлагеря.

– Так… как ты себя чувствуешь? – спросила я.

Она попыталась слабо рассмеяться, но тут же остановилась, скривившись от боли.

– Печень болит?

– Спина, – ответила Роксана. – Посмотри, что у меня со спиной. Там что-то давит или колет.

Я осторожно приподняла Роксану за плечи и помогла сесть, чтобы осмотреть ее спину; каждый позвонок выпирал из-под кожи, словно рыбий хребет. Воспользовавшись случаем, я поправила и подушку. Ни на подушке, ни на спине не было посторонних предметов, так что, скорее всего, она страдала от боли в диафрагме. Я нежно дотронулась до ее желтой кожи – так же нежно, как я когда-то впервые коснулась руки Мэттью Холемби.

– Где? Здесь?

– Нет, левее… да… здесь, – сказала она. – Надави на это место.

Я пыталась не давить сильно. Она казалась слишком хрупкой для активного массажа.

– Как ты думаешь, Ди в порядке? – спросила Роксана.

– Думаю, да.

– Ты говорила с ней?

– Да, но… мне кажется, она сама хотела поговорить с тобой.

– Она не может со мной разговаривать. То есть может, но в то же время… Все изменилось. Мне трудно… – медленно произнесла Роксана, нахмурившись, – кого-либо успокоить.

– Тебе и не нужно этого делать, – сказала я, все еще массируя ей спину.

– Хватит, уже хватит, милая.

Стараясь не сделать Роксане больно, я помогла ей опуститься на подушки. Она вздохнула с таким облегчением, словно то усилие, что потребовалось от нее, чтобы лечь, было равносильно долгому бегу.

– Я не ожидала, что это случится так быстро, – прошептала Роксана. – Я была настроена вести себя, как Жанна д’Арк, а оказалась жалкой неудачницей, хнычущей от боли.

– Ты не хнычешь, Роксана. Ты одна из самых сильных личностей, которых я знаю.

Вздохнув, она ответила:

– Надеюсь, что в аду будет легче, чем здесь.

– Прекрати говорить про ад! – воскликнула я, хотя понимала, что она далека от того, чтобы шутить.

– Я ханжа, Холли, а все ханжи попадают в ад. Я не следовала своим собственным правилам. Я не придерживалась даже «гардеробной заповеди»: ты должна выкинуть что-то, если покупаешь новую вещь. – Она тяжело вздохнула. – Когда мы улетали из Соединенных Штатов, мне не хватило чемоданов, чтобы упаковать одежду, и пришлось использовать зеленые мешки для мусора… И вот теперь я уж точно привлекаю к себе внимание…

– Роксана, никто не попадает в ад лишь за то, что у него слишком много одежды. Кстати, мы все ханжи.

Она подняла руку.

– Что ты хочешь? – встрепенулась я. – Чего-нибудь выпить?

– Посмотри на столик. Видишь на нем журнал? Алисия принесла его сегодня ночью.

Это было регулярное издание «Внешний мир» с фотографией велосипедиста из «Тур де Франс». С обложки на нас смотрел съезжающий со склона спортсмен, а рядом был подзаголовок: «Он победил рак и целый мир!»

– Я когда-то спала с этим парнем, – сказала Роксана.

– Лансом Армстронгом? – Я застыла от удивления.

– С другим парнем. Не таким известным. – Она показала на фотографию в уголке обложки. Это был мгновенный снимок мужчины в дутом жакете и защитных очках, съезжающего на сноуборде с горы.

– Один из моих нью-йоркских клиентов, брокер с Уолл-стрит, который хотел узнать, как будут колебаться курсы его акций. Ему исполнилось пятьдесят пять, и он покорил Эверест. Там есть статья, в которой он пытается убедить нас, поколение, родившееся во время демографического взрыва, выйти за рамки и жить. Ловить момент… Ха!

Роксана открыла глаза, но не улыбнулась.

– Мой мир сократился до размеров больничной койки, на которой я лежу. Не говорите мне, что надо жить. Скажите это той штуке, которая грызет меня изнутри!

– Роксана, у тебя есть время. Сепсис – это шок и… отсрочка, – сказала я. – Но болезнь не победила тебя. И ты еще можешь совершить вещи, которые запомнятся всем.

– А эта пропаганда «победи-свой-рак» просто бесит меня! – Роксана проигнорировала мои слова. – Словно все, что требуется от человека, – это настроиться на нужный лад, и он тут же исцелится. Он победил рак. Он сказал раку: «Отвали!» Почему нельзя сказать «выжил»? Разве этого недостаточно для чуда? Неужели обязательно объявлять его победителем, заставляя всех остальных, кто постепенно сходит в могилу, чувствовать себя неудачниками? Никто не говорит, что Отто Франк победил холокост, говорят, что он выжил. И не говорят, что его жена, дочери и все остальные, попавшие в газовую камеру, не смогли победить смерть, поскольку утратили позитивный настрой.

– Роксана, прекрати. Ты еще не шагаешь к могиле. Преврати свою жизнь в череду хороших моментов, измени исчисление времени, – сказала я то, что обычно говорила мне мама, когда я не находила сил начинать новый день. – От часа до часа очень долго, это блок из шестидесяти минут, а шестидесятиминутный блок…

– Никто не может считать жизнь по минутам, – возразила Роксана.

– Завтра все переменится, вот увидишь, – продолжала настаивать я. – Тебя снимут с капельниц. И мы пойдем по магазинам.

– С какой целью мы пойдем по магазинам? Выбирать привлекательный гроб? – не скрывая раздражения, спросила она. – Я даже не могу выйти из дома. Люди будут таращиться на мою желтизну и на пакет с желчью.

– Сходим в тот магазин косметики. Скажем им, что ты попробовала их очищающие средства и теперь очень разочарована результатом.

Она уставилась на меня, а потом сделала мне подарок на день рождения: громко и искренне рассмеялась.

Несмотря на тяжелое чувство, которое вызывала приближающаяся смерть у всех, кто был в зоне ее досягаемости, мы все равно ощущали себя как в тумане, не веря в то, что разворачивалось на наших глазах, против чего мы были бессильны. Каким-то образом этот звонкий смех развеял туман и оказался единственным настоящим звуком в комнате.

Мы словно перебрасывались золотым мячиком смеха.

– Ох, Холли, – произнесла Роксана, содрогаясь и успокаиваясь после хохота. – Ты прекрасный доктор.

– Нет, вовсе нет, – сказала я, приходя в себя. – Я ненавижу это.

– С каких пор?

С тех пор, как ты начала мучиться. Вернее, с тех пор, как я начала мучиться.

Прежде чем я успела ответить, Роксана пронзительно посмотрела на меня и спросила:

– Для тебя наследство матери оказалось тяжелым бременем, правда?

– Ты говоришь о романе? – уточнила я.

– Я имею в виду медицину. – Роксана продолжала сверлить меня взглядом. – Твоя мать бросила все ради того, чтобы изучать медицину. Она рисковала собственной жизнью и семьей ради своей цели. Но ты не такая.

– Я думала об увольнении незадолго до ее смерти, – призналась я. – Но мне не хватило смелости сказать ей, а теперь… я и сама не знаю, чего хочу.

– Прошлой ночью я видела твою мать, – внезапно сообщила Роксана. – Она сказала, чтобы ты не боялась заглянуть под капот.

– Капот? – Я выпрямилась. – Как… это о машине?

Роксана пожала плечами.

– К-а-п-о-т? – по буквам произнесла я.

Она кивнула и спросила:

– Что бы это могло означать для тебя?

Я представила себя стоящей над мотором автомобиля – со всеми его металлическими и пластиковыми лязгающими составляющими: трубками, проводами и прочим, не поддающимся распознаванию.

– Для меня это ничего не значит… совсем ничего… – взволнованно ответила я. – Разве это должно что-то означать?

– В конечном счете – да.

– А как ты поняла, что это была она? – Мне стало по-настоящему интересно.

– Она выглядела почти так же, как ты.

Я заметила, как стекленеют ее голубые глаза с желтым ободком белка, и попросила:

– Роксана, говори.

– Я чувствую себя так, словно меня за что-то наказывают.

– Но тебя не наказывают. Я знаю, что ничего подобного нет. И все, кто живет так долго, получают рак.

Роксана нахмурилась, а потом тихо произнесла:

– Проблема в том, что я не прожила так долго, как хотелось бы.

– Я знаю.

– Я хочу отдохнуть, – сказала Роксана.

В коридоре меня поджидал сюрприз: на скамейке сидел Эд и держал Макса, заснувшего на его плече.

– Как ты узнал, что я здесь? – спросила я, когда он обнял меня свободной рукой.

– Ди позвонила в общежитие, – ответил он. – Хотела узнать, смогу ли я этим вечером побыть с Максом, чтобы они с Алисией спокойно подежурили в госпитале.

– О, понятно. – Я кивнула ему, одновременно разочарованная тем, что он приехал не ради меня, и обрадованная этим же. Чего я действительно хотела, так это завернуть за угол и столкнуться с Мэттью Холемби, как не раз бывало в Сент Кэтрин.

– Она была несколько выбита из колеи, – сказал Эд.

– Роксана? – переспросила я, думая о значении этого «выбита из колеи».

– Нет. Ди. – Он покачал головой. – Терпеть не могу, когда она расстроена.

Я повернулась и уставилась на него.

– Послушай, Холли, я понимаю, что мы уже не вместе, но… – Эд запнулся, после чего повисла длинная пауза и я мысленно приготовилась к его возможному вопросу: не буду ли я злиться, узнав, что он влюбился в Ди? Да. Мне было бы больно, но не так, как от осознания неминуемой смерти Роксаны.

– …будет нормально, если я поеду с вами на Скай? – закончил Эд.

– Скай? – повторила я.

– Роксана хочет совершить путешествие на остров Скай. Я бы тоже хотел отправиться, если ты не против.

Я моргнула. Я понятия не имела, о чем он говорит, но была твердо уверена в том, что Роксана не выдержит путешествия, если только «Скай» не эвфемизм для слова «рай».

– Конечно, Эд, – медленно произнесла я. – Можешь отправиться на Скай.

– Ты присоединишься? – спросил Эд, перекладывая Макса поудобнее таким естественным и осторожным жестом, как если бы это был его ребенок.

– Конечно. Я же не умираю, – сказала я.

Но когда я шла по коридору, разыскивая своего брата, я чувствовала себя разочарованной и опустошенной, словно половина меня осталась в палате Роксаны. Я как будто медленно сжималась и разжималась подобно легким, качающим воздух: вдох – выдох, вдох – выдох.

Мы с Беном доехали на метро до Чаринг-Кросс, чтобы пройтись по книжным магазинам, но затем вспомнили, что по воскресеньям книжные магазины не открываются до обеда, и поэтому вместо похода за книгами решили пройтись по Кеннингтон-парку и отпраздновать свой день рождения, несмотря на всю меланхолию. Солнце спряталось за нависшими над землей тучами, и, хотя было позднее утро, казалось, что мы гуляем в вечерних сумерках. Все, что находилось ниже кучевых облаков, приобрело золотистый оттенок: в такие моменты у меня всегда возникало ощущение, будто я замедляюсь, как компьютер, которому не хватает оперативной памяти.

Позволить себе заплакать в такую погоду было равносильно тому, что обмочить штаны, не добежав до туалета, – временное тепло уйдет и человек замерзнет до смерти.

– Мне тяжело находиться возле больных людей. Я всегда говорю какие-нибудь глупости. И не представляю, как ты выдерживаешь это, – сказал Бен.

– Я и сама часто говорю не то, что нужно. И делаю то же самое, общаясь со здоровыми людьми.

– Слава Богу, что я не закончил семинарию. Страшно подумать, если бы мне пришлось проводить все свое время в больницах, возлагая руки на страждущих.

– Ты что, собирался исцелять их? – спросила я.

Бен улыбнулся и ответил:

– Нет, Холли, исцелять – это твоя работа, помнишь?

– О да… – отозвалась я.

– А моим долгом стало бы благословлять людей, – продолжил Бен. – И совершать обряд миропомазания.

Я остановилась, чтобы выудить шарф из рюкзака, и подумала, что при моей работе было бы гораздо проще благословлять и совершать миропомазание. Особенно когда пациент уже мертв. Здесь-то уж точно не напортачишь.

– Ты веришь, что человек может просить об исцелении и это сработает? – спросила я у брата.

Бен пожал плечами.

– Может быть. А может, и нет. Странные чудеса все же случаются.

Я вспомнила тот проклятый момент, когда мне пришлось вставлять катетер в грудину Роксаны. Удивительно, как я попала в вену с первой попытки и мне не пришлось делать повторный надрез. Это казалось магией – такой, которую мне было бы неплохо применить в Питтсбурге, в случае с Кларой Шторм.

– Что? – спросил Бен, глядя, как я замерла на месте, держа шарф на вытянутой руке, вместо того чтобы намотать его на шею.

– Просто вспоминаю вчерашний вечер и думаю о том, что магия все же существует.

– Холли, это была не магия. Ты доктор, и ты спасла ей жизнь.

– Бен, я не спасла ей жизнь, она все равно умирает!

Мы дошли до замерзшего пруда, по которому шумно прогуливались утки, выпрашивая хлеб, а на мосту молодая пара хихикала и обнималась.

Я видела, как парень притворяется, будто хочет сбросить девушку через перила. Вот только внизу был лед, так что она, скорее всего, проломила бы себе череп, а не отделалась легким испугом.

– Я не знаю, о чем молиться, – сказала я, пытаясь не обращать внимания на веселящуюся парочку. – Молиться о том, чтобы Роксана выздоровела? Но я знаю, что этого не случится. Молиться, чтобы она поскорее умерла и не страдала от боли? Я даже не знаю теперь, нужно ли мне молиться вообще. Иногда мне кажется, что верить в Бога – это все равно что верить в совершенство нашей мамы.

Бен выглядел ошарашенным моими словами.

– А разве для того, чтобы верить в Бога, тебе нужно, чтобы мама была идеалом?

– Она и не была им, просто… я не хочу снова оказаться обманутой. Вышло так, что вся моя жизнь оказалась ложью, по крайней мере, таким было мое детство.

– Эй, ты забыла, что у нас было одно детство на двоих? – воскликнул Бен.

– А твое тоже было ложью, – усмехнулась я и остановилась, чтобы рассказать Бену правду о маме, о том, как она провела те семь месяцев без нас.

Бен кивнул, он не удивился, хотя и выглядел невесело.

– Я тоже выяснил, что папина паранойя была небеспричинной. А потом мы как-то обедали в Нью-Йорке с Джекси, и, когда я спросил ее напрямик, она ответила на мой вопрос без утайки.

– А почему ты не рассказал мне? – спросила я.

– Потому что ты не хотела знать правду. А я не хотел брать на себя неприятную миссию правдолюбца.

Было так странно, словно мы говорили не о маме, а о Санта-Клаусе. Была ли Сильвия Кэмпбелл настоящим человеком или она просто вымысел?

Я поинтересовалась у Бена, помнит ли он, как папа уезжал, чтобы вернуть ее.

– Конечно, помню, – ответил он. – Греми Кэмпбелл заставляла нас пить теплое козье молоко. Если бы она хотя бы студила его…

– И пастеризовала, – мрачно добавила я. – А папа был в депрессии, когда вернулся?

– Вообще-то да. Разве ты не помнишь? Она ведь отказалась ехать домой. В тот день, когда отец вернулся, я слышал, как он швырял посуду в кухне и говорил бабушке, что собирается подавать на развод. Однако неделей позже в Гренаду вошли наши войска и мама вернулась. С тех пор он никогда не упоминал о разводе.

Я начала вспоминать. Я была в кафетерии, когда Николас Олзевски подбежал к нам с Беном и сказал: «Вы слышали, что наши войска вошли в Гренаду?» Я тогда решила, что мы просто присоединили остров, как и Гавайи. А еще я подумала о том, что бабушка теперь будет довольна, ведь мама получит диплом медицинской школы Соединенных Штатов. Но Бен сказал, что раз ввели войска, значит, случилось что-то плохое и мама может быть в опасности. Мы вместе зашли за стойку кафетерия и спросили, можно ли нам воспользоваться их телефоном и позвонить папе. Но миссис Ричардс объяснила, что Соединенные Штаты «ввели войска, чтобы спасти американских студентов-медиков», что «мы победили» и что «все уже кончилось». Она также сказала, что волноваться не о чем и нам лучше вернуться в общий зал. Мы так и сделали. Тем вечером, за ужином, папа говорил, что благодаря этому вторжению мама наконец-то будет дома. Это было особенно интересно, учитывая, что он уже ездил за ней, но вернулся один. Нам казалось, что наш папа настолько важная особа, что послал армию США возвращать маму.

– Она забыла о нас, – с горечью произнесла я. – Как только она уехала, мы перестали для нее существовать.

– Холли… – Бен покачал головой. – Бог не забывает о нас.

Скрестив руки на груди, я задумалась над словами брата, и на моем лице проступила слабая улыбка. Я сказала ему, что для человека, бросившего семинарию, он слишком любит проповедовать.

– Опять ты начинаешь, – упрекнул меня Бен.

– Почему ты ушел оттуда? – спросила я, когда мы снова зашагали по улице.

– Я просто подумал, что не хочу становиться священником. И до сих пор так думаю. Может, у меня пока нет настоящего призвания, – добавил Бен.

– Знаешь, мне кажется, что ты слишком зациклен на настоящем, – сказала я. – Ты, очевидно, думаешь, что Бог должен был нотариально заверить свое обращение к тебе?

– Может, и нет, – согласился Бен, поднимая воротник, чтобы спрятать лицо от ветра. – Но от кого я это слышу? – Он толкнул меня плечом, и я, не выдержав, засмеялась.

– Роксана говорит, что мамино наследство стало для меня тяжелой ношей, – сказала я. – Будто я не люблю медицину, но из-за мамы не могу ее бросить.

– А если бы могла, чем бы ты занялась? – поинтересовался Бен.

Этот вопрос поставил меня на место Галилея, который внезапно обнаружил, что Земля не плоская и что, дойдя до ее края, невозможно упасть вниз. Это откровение, честно говоря, не доставило мне ни малейшего удовольствия. Что я буду делать с этой большой круглой планетой, если все мое существование построено на том факте, что она плоская?

– Понятия не имею, – уныло ответила я.

– Я думал, ты любишь медицину. – Голос Бена звучал разочарованно. Брат напомнил мне меня саму, когда я убеждала его стать священником даже после того, как он понял, что это не его призвание.

– С чего бы это? – спросила я.

– Вспомни неделю, которую ты провела в Кон-о-Кви. Ты тогда была по-настоящему счастлива.

Он прав. Я была счастлива три лета тому назад, до смерти мамы. Я только вырвалась из отделения интенсивной терапии, где каждый день ломались чьи-то ребра при попытке реанимирования и мне приходилось сообщать семьям неутешительные новости. Я вырвалась из здания Сент Кэтрин, заполненного искусственным светом и тяжелым воздухом, который был пропитан запахом лекарств, и попала в летний лагерь Кон-о-Кви, где самой серьезной болезнью была тоска по дому, а о смерти никто даже не упоминал. Это было блаженством.

– Вот и стань доктором в лагере, – посоветовал Бен.

– Я не могу жить в летнем лагере круглый год. Мне придется каждый день есть дешевые обеды «Бифарони» и каждый день слушать Бритни Спирс из динамиков.

– Так стань педиатром.

– Но мне нравятся взрослые, – заявила я. – Я люблю поговорить с людьми, послушать их истории.

– И все-таки я не понимаю. – Бен пожал плечами. – Почему ты провела в госпитале несколько последних лет, если так не любишь медицину?

– Я хотела научиться распознавать и устранять кризисы, – объяснила я.

– Полагаю, тебе этого хватило выше крыши, – сказал Бен, вышагивая по заснеженной каменной дорожке. – Так что, если решишь и дальше заниматься врачебной практикой, тебе придется вернуться и попробовать себя в качестве семейного врача, я правильно понимаю?

– Господи, только не это! Это моя вторая специализация! – воскликнула я.

Бен улыбнулся.

– Ах да, – произнесла я со смешком. – Ты считаешь, что нужно попробовать все, прежде чем уходить?

– Просто предположил, – ответил Бен.

– Мама сообщила через Роксану, что мне не следует бояться заглядывать под капот, – сказала я. – Что бы это ни значило.

– Под капот, – задумчиво повторил Бен. – В смысле – под капюшон Смерти[46]46
  В английском языке слово «hood» имеет несколько значений, в том числе «капот автомобиля» и «капюшон», «чепец», «шапка».


[Закрыть]? В клоаку иного мира?

– Господи, надеюсь, что нет! Неужели она имела в виду, что я умру? – спросила я.

– Ты умрешь, Холли, – с нарочитой серьезностью сказал Бен. – Бессмертных не бывает.

– О да. – Я глубоко вдохнула.

Мы молча брели по дорожке, потом Бен обнял меня за плечи и сказал:

– Если мы сейчас выйдем из парка, можно будет заскочить в кафе на ленч, а потом отправиться в Британский музей, он как раз откроется.

– А как насчет Роксаны?

– Мы вернемся в госпиталь до обеда. А в музее есть египетские мумии, Холли.

– А можно сначала посмотреть мумии, а потом старые книги?

– Я не знаю. Это ведь и мой день рождения, знаешь ли.

– Так, приехали. Великая Троица, – сказала я.

– Ага. Берегитесь все, – вздохнул Бен и, повернувшись, улыбнулся мне.

– Сначала посмотрим мумии.