Текст книги "Диагноз: Любовь"

Автор книги: Мегги Леффлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

Саймон взглянул на конверт, кивнул и положил письмо в нагрудный карман своего пиджака. Потом он в последний раз пожал на прощание мою руку.

– Береги себя, Холли.

– Вы тоже, – сказала я, проглотив ком в горле, причем с таким усилием, что заболела шея.

На выходе из отеля холодный мартовский ветер хлестнул меня по лицу, и я задрожала в своей тонкой кожаной куртке. Несмотря на яркое солнце, температура была около нуля, поэтому, чтобы согреться, я пробежала почти всю дорогу до Гайд-парка, а потом продолжала шагать по велосипедным дорожкам. Не важно, что мой желудок был набит до такой степени, что это мешало двигаться, не важно, что черные туфли на платформе не были предназначены для бега. Мне просто нужно было идти вперед.

Выдохшись, я выбрала скамейку, почти скрытую ветвями деревьев, села на нее и заплакала. К счастью, в отличие от папы и мамы, за которыми наблюдали все – даже бродячие собаки, – я была одна, вокруг меня лишь качались на ветру деревья. Слезы катились по моим щекам и капали на шелковый шарф. Обхватив себя руками, я оплакивала многих: маму, которая слишком рано умерла, Саймона и Уилла, так сильно любивших ее. Но больше всего я жалела себя, потому что мне ужасно не хватало ее, потому что мама не могла прийти сегодня на ленч в «Коннот», не могла встретить свою старую страсть, не могла понять, что все происшедшее – к лучшему.

Глава 24
Давление

Начать стоит с осознания, что абсолютная правда трудно достижима в отношении близких нам созданий, здоровых или болеющих, – это вытекает из наблюдений даже самых способных и опытных. Ошибки в принятии решения случаются там, где есть место вероятности. Придерживаясь данного положения, вы осознаете свои ошибки, вы ощутите за них вину, и вместо медленного процесса самообмана, вместо бесполезных попыток научиться распознавать правду вы сможете… впоследствии избегать их повторений.

Сэр Вильям Ослер. Спокойствие духа

Был апрель – прошло почти два года со дня смерти мамы, – когда я впервые убила человека. Я была в отделении экстренной медицинской помощи, говорила с мистером Денверсом о пациенте Деспопулосе, моем безумном алкоголике и «постоянном посетителе» нашего отделения, когда по внутренней связи было провозглашено первое «срочно!». Женский голос требовал, чтобы доктор Филдинг, наш рентгенолог, безотлагательно явился в кабинет компьютерной томографии.

– Зачем, скажите на милость, вам понадобился рентгенолог, да еще и срочно? – глядя на динамик, спросил Денверс со смешком. – Филдинг выбрал рентгенологию именно для того, чтобы избежать срочности.

Я пожала плечами и закончила описание симптомов, на которые жаловался мистер Деспопулос, – проблемы с ногами, легко прощупывающиеся бляшки, рассыпанные по всем нижним конечностям.

– Доступная пальпации пурпура[50]50
  Геморрагическая сыпь.


[Закрыть], – сказала я. – Плюс у него боли в животе и кровавый стул. Я подумала, что у него может оказаться БШГ.

– Болезнь Шенлейна – Геноха? – повторил Денверс, с сомнением глядя на меня. – Доктор Кэмпбелл, какая группа подвержена этой болезни?

– В основном дети, но было несколько случаев, когда болезнь обнаруживали у взрослых, – ответила я.

– Доктор Кэмпбелл, вам знакомо выражение «Заслышав стук копыт, не стоит сразу же искать зебру»? – Денверс улыбнулся. – У мистера Деспопулоса цирроз и сопутствующий ему спонтанный бактериальный перитонит. К тому же у него варикоз и вены рвутся довольно часто.

– Вообще-то да. И причиной симптомов могут быть именно эти вещи. Но это не объясняет пурпуры.

Мистер Денверс поразмыслил над этим минутку, а потом громко заявил:

– Пойдемте. Покажете мне эту необыкновенную сыпь.

– Я не могу. Именно сейчас он находится в аппарате компьютерной томографии. Но я поставлю вас в известность, как только получу результаты анализов и исследований, – пообещала я, подходя к «великой стене проблем», чтобы вписать свои инициалы напротив фамилии очередного пациента. Но, достав маркер, я помедлила и обернулась к нему:

– А если не зебра, то что? Дикий буйвол?

– Лошадь, – снисходительно произнес мистер Денверс.

В этот момент раздался сигнал, оповещающий о синем коде.

Было ясно, что мистер Деспопулос умер еще до того, как я побежала к кабинету для проведения томографии. Он был окружен медсестрами, и я могла видеть лишь его посиневшую шею и грудь. Кардиомонитор, который был подключен к нему, не показывал никаких признаков пульса – лишь прямую линию асистолии[51]51
  Остановка сердца.


[Закрыть].

– Это произошло практически мгновенно, – объяснила сестра Джемма, заметив меня. – Когда мы ввели пациенту реактивы для компьютерной аксиальной томографии, Деспопулос посинел и стал дергаться, словно рыба на песке. Он пытался вдохнуть, выворачивая шею. К тому времени как прибыл доктор Филдинг, сердце пациента уже остановилось.

– У него не было аллергии на реактивы, – сказала я, заметив на себе хмурый взгляд рентгенолога, как будто по моей вине ему нужно было делать пациенту искусственное дыхание через затылок. – По крайней мере, известной нам аллергии. Это не было отражено в его карточке, правда?

– Марианн, будьте добры дать пациенту дозу адреналина и дозу атропина, – прозвучал голос мистера Денверса из-за моей спины. Он говорил так спокойно, словно заказывал рогалик с маком и чашку чая, и я восприняла это как добрый знак, поскольку сама пребывала в объятиях паники и лихорадочно листала карту пациента в поисках известных аллергий.

– Прекратите компрессию, пожалуйста, – велел Денверс, и Филдинг перестал делать искусственное дыхание. Мы все развернулись к монитору, чтобы посмотреть, подействовали ли на пациента лекарства. К сожалению, изменений не произошло, линия по-прежнему была ровной, а мистер Деспопулос, казалось, еще больше посинел и одеревенел. Сложно было поверить, что это тот самый энергичный мужчина, который пытался продать мне телевизор при каждой нашей встрече, невзирая на то, что сам он жил под мостом в картонной коробке.

– Есть пульс? – спросил Денверс.

– Пульса нет, – ответил Филдинг.

– Он мертв. – Денверс стянул с рук перчатки. – Время: пятнадцать часов пятьдесят три минуты.

– Что ж, доктор Кэмпбелл, каждый врач время от времени чувствует себя леди Макбет, – сказал он чуть позже в кафетерии, куда мы пошли выпить по чашке чаю: «Эрл Грей» – для него, ромашковый – для меня, поскольку мне нужно было успокоиться. Стакан виски помог бы больше – прямо сейчас и здесь, – но кто ж мне его даст?

– Все мы неминуемо убиваем, по крайней мере, одного человека за карьеру, – продолжил Денверс.

– Каждый врач убивает? – повторила я.

– Минимум – один раз. Сложно уделить внимание каждому листику и веточке, когда находишься в густом лесу.

– Но все, что я сделала, – это отправила его на анализы, – мрачно произнесла я и закрыла глаза, ожидая от Денверса очередной лекции по поводу того, что нужно сначала тщательно обследовать пациента, а лишь потом назначать анализы.

Но он удивил меня, сказав:

– Вы ни в чем не ошиблись.

Я открыла глаза.

– Я же знала, что у него острые боли в животе. Мне нужно было выяснить причину этого…

– Вы ни в чем не ошиблись, – повторил Денверс, медленно и внятно.

– Если бы я только не назначила эту несчастную компьютерную томографию, Деспопулос сейчас был бы жив!

– Да, но все ясно и понятно в том случае, когда мы смотрим ретроспективно, – заметил мистер Денверс, поднимая свою чашку, словно тост.

Однако я чувствовала себя чересчур виноватой, чтобы улыбнуться.

– А вам приходилось когда-нибудь нечаянно убивать пациента? – поинтересовалась я.

Денверс отставил чашку. Последовала пауза, и я решила, что ему не так уж трудно вспомнить свою историю. Он просто думал, стоит ли делиться ею со мной.

– Я отослал домой молодого человека, который упал в обморок, когда пел в церковном хоре. Ему было шестнадцать лет. Я заверил его, что он всего лишь перегрелся. Меньше чем через неделю парень бежал трусцой и умер от острой сосудистой недостаточности. Умер прямо на дороге, упав в колею от колес. Гипертрофическая кардиомиопатия. Я чувствовал себя ужасно. – Мистер Денверс покачал головой, будто отгоняя воспоминания, и снова повернулся ко мне. – Это риск нашей профессии, дорогая. Это риск, на который ты идешь каждый раз, принимая решение.

– Я никогда к этому не привыкну, – сказала я.

– Другого выхода нет.

Вернувшись в Парчмент-хаус, я поставила вариться макароны, хотя не была голодна, и села в кухне. Я смотрела в потолок, а в моей голове крутилась одна-единственная мысль: «Сегодня я убила человека».

И не имеет значения, что его существование было жалким, что ему незачем было жить, что он все равно скоро умер бы. Я та, кто отдал приказ.

Как я ни старалась, мне так и не удалось вышвырнуть из сознания образ мистера Деспопулоса, лежащего на столе под флуоресцентным светом ламп в аппарате компьютерной томографии. Я пыталась убедить себя, что он выглядит спокойным, но понимала, что лгу себе. На лице несчастного застыло выражение ужаса, словно пациент только что понял, кто он, как он жил и что ему больше не жить!

– Привет, женщина, – сказал Эд, проходя в кухню через вращающуюся дверь. На этот раз, наверное для разнообразия, он был полностью одет – в серую футболку и джинсы. Он положил руку мне на плечо и не убирал ее дольше, чем это нужно для приветствия. – Я слышал, что сегодня произошло. Не повезло…

– Ну да, – сдержанно произнесла я, вставая из-за стола и заглядывая в кастрюлю, чтобы проверить свои макароны. Я не хотела, чтобы Эд касался меня, независимо от того, насколько это прикосновение невинно. – Особенно не повезло мистеру Деспопулосу, – добавила я, выуживая гибкие макаронины деревянной ложкой. «Определенно готовы», – решила я.

– Эй! – Эд подошел и обнял меня, прижавшись щекой к моему плечу. – Я скучаю по тебе.

Я стояла, не двигаясь и не дыша, пока мои макароны не размотались с ложки и не плюхнулись обратно в кастрюлю. Тогда я попросила Эда отойти, и он послушно отпустил меня, сделав шаг в сторону. Он смотрел, как я промываю макароны, как откидываю их на дуршлаг и держу над раковиной.

– Ты в порядке? – спросил он. – В последнее время ты кажешься какой-то обиженной.

– Ты везде, куда бы я ни пошла, – сказала я. – А мы с тобой разошлись, не так ли?

– Ага, ты поэтому… – Эд запнулся и хохотнул, но я не была уверена, что именно его рассмешило. Сообразив, что я не собираюсь отвечать улыбкой, он закончил свою мысль: – Я боюсь, что никогда не давал нам шанса, понимаешь? То есть ты хотела серьезных отношений, а я не был готов к ним, но… сейчас я не уверен, что поступал правильно.

Он прислонился к буфету, убрал волосы с глаз и одарил меня еще одной заразительной улыбкой.

– Макс просто чудо, ты знаешь. Было бы здорово завести детей.

Мои брови поползли на лоб.

– Ты хочешь, чтобы я от тебя родила?

– Нет, нет… Я не знаю, – пробормотал Эд, испустив тихий, короткий стон. – Я всего лишь хочу сказать, что не считал для себя необходимым снова жениться. Просто не понимал, зачем это мне. А теперь понимаю. Все дело в семье. Мне нравится твой брат, – добавил Эд. – У нас с ним было несколько прекрасных бесед по поводу религии и прочего.

– Я бы предложила тебе с ним встречаться, но он уже занят, – съязвила я, ища крышку для «тапперуэра»[52]52
  Товарный знак разнообразных пластиковых контейнеров для хранения пищевых продуктов.


[Закрыть], в который я высыпала свои макароны, потому что теперь у меня совсем пропал аппетит. Однако ни одна крышка не подходила по размеру к этому контейнеру. Когда Эд наклонился вперед, передавая мне нужную крышку, он так посмотрел на меня, словно вместо крышки протягивал обручальное кольцо.

– Спасибо, – поблагодарила я, накрывая макароны.

Вместо того чтобы поинтересоваться, зачем я ставлю свой обед в холодильник, Эд шагнул ко мне и дотронулся до моей щеки.

– Я хочу узнать тебя, Холли. Мы ведь совсем друг друга не знаем, правда?

– Правда, – медленно произнесла я, думая о Саймоне Берге, который говорил моей матери, что хотел бы забыть все, что знал раньше, и узнавать только ее. Эд, должно быть, заметил выражение моего лица, поскольку притянул меня к себе и крепко обнял.

– О да! – воскликнул он, прижимая меня к груди и слегка покачиваясь. – Вот об этом я и говорил. Как здорово!

Признаться, я действительно чувствовала себя здорово, ощущая его тепло, его прикосновения, силу его рук. Но это было неправильно. Было бы слишком просто снова начать спать с ним.

– А как насчет Ди? – спросила я. Этого оказалось достаточно, чтобы Эд выпрямился и вытаращил глаза.

– Что насчет Ди?

– Как ты к ней относишься? Похоже, ты очарован ее сыном.

– Я люблю Макса. Но я никогда… не воспринимал их по отдельности.

– Мать и сын, – сказала я.

– Да, – смущенно ответил Эд.

– Ты любишь меня? – спросила я.

– Я только что сказал тебе…

– Ты сказал, что хочешь узнать меня. Но любишь ли ты меня?

– А ты меня любишь? – Эд смотрел мне прямо в глаза.

И вот тогда я поняла: нет, не люблю. Никогда не любила и никогда не полюблю.

Я обняла Эда в последний раз и сказала ему, что иду в свою комнату и ложусь спать. Одна.

* * *

Меня разбудило то ли мое сердце, заколотившееся где-то в горле, то ли неприятное ощущение, что я лежу голая в темноте. Кто раздел меня и бросил обратно на кровать? Террористы, которые взяли меня в заложники? Осмелюсь ли я открыть глаза? Нет, нет, слишком опасно – они, наверное, совсем близко.

Я решила оценить ситуацию, осторожно двигая большим пальцем. Одеяло. Они оставили мне одеяло. Я двинула локтем: судя по всему, на мне была футболка. Моя пижамная футболка?

Пытаясь унять бешеный стук сердца, я задержала дыхание и резко открыла глаза. Как ни странно, я обнаружила себя одетой в штаны и футболку. И я все еще в Англии, в безопасности, в своей постели. Так почему же я не могу дышать?

Я встала и открыла окно, чтобы впустить в комнату свежий воздух. Холодная ночь заставила меня задрожать. По небу двигались огоньки, но это были не метеориты, а всего лишь самолет. Я просидела у окна несколько минут, пытаясь отдышаться, и тут скребущий звук в шкафу заставил меня застыть на полувздохе. Кто-то в моем шкафу. Наверное, почувствовав его присутствие, я и проснулась.

«Расслабься. Скорее всего, это просто мышь», – сказала я себе. Несмотря на сковывающий мое тело страх, мне все же удалось справиться с временным параличом, и я выскочила в коридор. Снаружи никого не оказалось, лишь лампы потрескивали под потолком – звук, который, вероятно, сохранится и после ядерной войны.

В отчаянии я застучала в дверь Эда, переходя от вежливого постукивания к оглушительному грохоту, пока голос из-за спины не заставил меня вскрикнуть от ужаса.

– Ты с ума сошла? – спросила Марианн, которая стояла за моей спиной в белой фланелевой ночной рубашке, уперев руки в бока.

– Мне нужен Эд, – сказала я, пытаясь нажать на ручку его двери. Закрыто. Проклятие.

– Ты точно с ума сошла. Уже почти час ночи, – голос Марианн звучал рассерженно, а на слове «ночи» ее кудряшки сердито запрыгали вокруг лица. Я поняла, что никогда раньше не видела Марианн с распущенными волосами, только с тугим узлом на затылке.

– Прости, что нарушаю твои прекрасные тихие часы, – извинилась я, – но в моем шкафу кто-то сидит.

– Кто-то сидит в твоем… – Марианн уставилась на меня. – Что ты имеешь в виду?

– Я слышала шум в моем шкафу! – громко сказала я.

– Ты что-то пила? – поинтересовалась она.

Я ударилась о дверь Эда, от отчаяния чуть не проломив ее головой.

– Просто уйди. Пожалуйста. Просто уйди.

Когда Марианн развернулась, я подумала, что она последует моей просьбе. Но вместо того чтобы отправиться к себе, она открыла дверь моей комнаты и промаршировала внутрь, словно перепутала ее с собственной спальней.

– Подожди, Марианн, что ты собираешься… – начала я, шагая за ней.

Она остановилась у моего шкафа и бесстрашно открыла дверцу, заставив меня вздрогнуть. Кроме «Большой Берты» внутри ничего не было. Ни мистера Деспопулоса, ни даже висящей одежды, поскольку вся моя верхняя одежда давно перекочевала на пол.

– В твоем шкафу никого нет, – сказала Марианн, поворачиваясь ко мне лицом. – Совсем никого. Теперь все в порядке?

– В порядке, – пробормотала я, глядя на коричневый носок.

– Теперь ты уснешь?

Я кивнула, хотя была уверена, что не смогу заснуть, даже если знаю, что в шкафу не притаился мистер Деспопулос. Он в моей голове. Да и моя комната по размеру и ощущениям почти как открытый гроб.

Когда Марианн благополучно удалилась, я натянула джинсы, кеды и рубашку, а затем быстро протопала по лестнице в коридор, где окна были заполнены ночной тьмой и тысячами невидимых глаз. Схватив телефон и растянув его шнур, я скорчилась в углу, прямо под почтовыми ящиками, изо всех сил стараясь быть невидимой.

Я набрала номер и стала ждать, чувствуя, как с каждым гудком меня все больше охватывает паника. А что, если его нет дома, если он находится в каком-то неизвестном месте, которое забрало маму и, возможно, Эда? Этой мысли оказалось достаточно, чтобы я снова начала задыхаться.

Наконец он поднял трубку.

– Алло?

– Мэттью? Слава Богу! – воскликнула я.

– Холли? – его голос звучал удивленно. Я представила, как он шарит в темноте по прикроватной тумбочке в поисках очков. – Что там у тебя случилось?

– Я умираю, – сказала я.

– Как… Как это ты… умираешь? – Мэттью, похоже, был поражен.

– Я не могу дышать. Я только что проснулась от удушья. Я не могу вдохнуть, хотя никогда не страдала астмой. Я думаю, это спонтанный пневмоторакс. Или эмболия сосудов легких. Или аневризма. Кто сможет сказать наверняка, пока не станет слишком поздно? Это первый признак внезапной смерти от сердечной недостаточности.

Я слышала, как Мэттью чем-то шуршит – переставляет какие-то вещи или садится на кровати.

– Холли… – начал он.

– Может, мне стоит всего лишь перейти дорогу, чтобы оказаться в госпитале? – перебив его, спросила я. – Но я ненавижу госпитали! Это просто дома смерти! Господи, я не могу дышать.

– Но ты говоришь вполне нормально. И нет ничего необычного в звуках твоего дыхания.

Это было странно, однако Мэттью был прав. Мой голос и впрямь звучал нормально.

– Не понимаю, – растерянно произнесла я. – Стоит мне повесить трубку, и я снова начну задыхаться.

Последовала пауза – пауза, которой часто пользовалась я сама, давая пациенту возможность сделать собственный вывод. Моя голова, казалось, сейчас взорвется, но не от боли.

«Господи, неужели у меня приступ истерики?» – поняла я. Мое лицо исказилось в гримасе, по щекам потекли слезы. В сердце, казалось, образовалась дыра, и из нее тоже хлынули слезы. Я заплакала навзрыд, и от внутреннего напряжения меня чуть не вырвало.

– Пожалуйста, не вешай трубку, – всхлипывая, прошептала я.

Этого я боялась больше всего: паника, накопившаяся внутри, могла внезапно вырваться наружу. Мое сердце завязалось узлом, вместо того чтобы качать кровь, а мышцы тела словно одеревенели. От головокружения мне казалось, что мои глаза будто плавают в глазницах. Тем временем Мэттью оставался на линии и терпеливо ждал, как какой-нибудь консультант компьютерной фирмы, который, получив звонок с жалобой, должен дать совет, но только после того, как перезагрузится далекий компьютер.

– Я не хочу умирать, – прошептала я. Я не хочу умирать.

– Почему ты озабочена этими мрачными мыслями? – спросил он.

Мне хотелось возразить ему. Смерть скользкая, а не мрачная. Она прячется в звоне бокалов, в запахе хорошей еды и смехе из другой комнаты в то время, когда ты можешь лишь лежать и дышать.

– Я сегодня убила человека, – сказала я. – Назначила ему компьютерную аксиальную томографию, а оказалось, что у него аллергия на реактивы. Он скончался прямо в аппаратной, и мы не смогли ему помочь.

– Такое случается, – заметил Мэттью, но это прозвучало не как сухая констатация факта, а искреннее сочувствие и попытка поддержать.

– Я знаю, однако… я просто не могу больше этого делать.

– Чего ты… не можешь делать?

– Я не могу держать в руках чужие жизни – это рецепт неудачи.

– Холли, неудачи случаются. А ты врач и пытаешься помочь.

– Как тебе удается каждый день заниматься этим? – спросила я.

– Я всегда помню, что я не один, – ответил Мэттью.

– Ты имеешь в виду… что есть Бог?

– Я имею в виду, что всегда есть тот, кого можно разбудить, тот, кто знает больше меня, – сказал Мэттью. – Пациенту плохо, а я не знаю, что делать? Что ж, я включаю свет, обзваниваю всех, кого могу и не могу. Я бужу их. Я всех поднимаю на ноги. Когда ничего не можешь сделать, приходится поступать именно так.

Разве не это я сейчас делаю? «Когда ничего не можешь сделать», – эти слова напомнили мне ситуацию, в которой оказалась мама после автокатастрофы. Никто тогда не спас ее от эмболии сосудов легких. Я снова расплакалась и несколько минут не могла произнести ни слова.

– Холли?

– Ты ненавидишь меня, Мэттью? – спросила я.

– Я никогда бы не смог возненавидеть тебя, Холли, – произнес он с той мягкостью, с какой Саймон говорил о моей матери.

– Ты не отвечал на мои письма по e-mail. И на открытку с благодарностью, – сказала я.

– Я не знал, что еще можно сказать.

– В нашу последнюю встречу…

– … я был жуткой задницей, – закончил он.

– Это не так. Ты не сказал ничего, кроме правды.

– Холли, я должен сказать тебе… сейчас… – Мэттью помедлил. – Сейчас в Штатах начало девятого, и я опаздываю на ужин с другом…

– Так сказал бы мне, чтобы я заткнулась! – вскрикнула я, пораженная тем, что оторвала его от дневных забот, а не от сна.

– Не мог, ты же умирала, – сказал Мэттью. – Слушай. Ты что, совершенно одна? Неужели у тебя нет никого ближе, чем я? Кого-нибудь в Англии?

– О Мэттью, я уже в порядке, – пробормотала я, вытирая глаза.

– Знаешь, я бы приехал без промедления, если бы мог, – продолжил он, – но сейчас у меня нет такой возможности.

– Я тебя еще когда-нибудь увижу? – спросила я.

Мэттью ответил, что он будет в Англии на пасхальные каникулы и мы обязательно что-нибудь придумаем. И только повесив трубку, я поняла, что на Пасху меня не будет в Англии, ибо на выходные мы отправимся на остров Скай, в наше последнее путешествие с Роксаной, после которого она исчезнет навсегда.

Внезапно у меня снова перехватило дыхание. Я сидела на корточках под почтовыми ящиками и смотрела на свою кожу, наблюдая за признаками, явно свидетельствующими о разладе здоровья. Сердце бухало, грудная клетка с трудом поднималась и опускалась, а гемоглобину не хватало кислорода. «Просто дыши, дыши, дыши», – говорила я себе. Но единственным способом успокоиться было движение, поэтому я заставила себя подняться с пола и вышла из общежития, чтобы прогуляться.

На чистом небе светила полная луна, а холодный ветер казался невероятно освежающим после затхлой атмосферы Парчмент-хауса. Я прошла мимо других общежитий, мимо госпиталя, пересекла улицу и направилась в сторону кладбища, через которое проходил мой путь по приезде в Англию, когда я тащила за собой тяжелый чемодан. Древние надгробия все так же лежали на земле, как и полвека тому назад, когда здесь была бомбардировка.

Внезапно я почувствовала, что слишком устала и не могу стоять. Опустившись на холодную траву, я подумала, что это лучше, чем лежать в собственной постели. Я легла на спину и стала смотреть в небо, прислушиваясь к ночным звукам. На кладбище было до странности тихо – ни дуновения ветра, ни даже звука проезжающей вдалеке машины. Ничего. Именно на это будет похожа смерть?

Этой мысли хватило, чтобы я закрыла лицо ладонями и зарыдала, сначала тихо, потом громче и громче, до тех пор, пока спустя некоторое время на меня не снизошел тот же покой, который царил на этом кладбище, и ночь не проглотила меня. Я открыла глаза. Смотреть было не на что, но все виделось очень отчетливо. Звезды, приветливые свидетели минувших веков, теперь казались ближе. Я одна в темноте, и я в порядке. Впервые за долгое время я наконец-то в порядке.