Текст книги "Диагноз: Любовь"

Автор книги: Мегги Леффлер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

– Холли, это я! Ты не поверишь! Ты хоть новости смотрела? Нет, конечно нет. Ты никогда не смотришь новости. Убили дядю Алисии! Он приехал к нам, чтобы читать лекции в университете! И покупал чертову бутылку воды, когда его застрелили! А этим вечером мы собирались вместе поужинать в Лафорет! – Бен сделал ударение на названии четырехзвездочного ресторана. – Господи, я не могу поверить! Я просто не могу поверить! – кричал он. Затем, чуть тише, добавил: – Позвони мне. Как только получишь это сообщение.

Я не могла пошевелиться. Не могла заставить себя подойти к телефону. Какое отношение ко мне имеет дядя Алисии? Я его даже не знала, как и не знала мужчину из 305-й палаты. Меня, кстати, не пригласили в Лафорет. Я ничем не могу помочь. Я могу только обвинять своих пациентов в том, что они что-то там чувствуют. Большего я не могу, а сейчас сил моих хватит лишь на то, чтобы закрыть глаза и погрузиться в теплую воду.

Снаружи, на Саус-Айкен-авеню, выли сирены «скорой помощи», из проезжавших машин доносилось невнятное бум-бум-бум, орали кошки, кто-то выяснял отношения: «Де-е-е-вочка, лучше бы тебе не говорить того, что ты сказала!» С автобусной остановки неслись автоматические объявления маршрута, который оставался все тем же: «Даунтаун!»

Единственная возможность отрешиться от этого шума – это представить, что я не здесь, а где-то в другом месте. Честно говоря, больше всего мне сейчас хотелось оказаться в маминой кухне.

Не открывая глаз, я воззвала к своему воображению. Вот мама, она стоит на скамейке и поливает лианы, плети которых свисают почти до пола. А я сижу за столом, потягиваю лимонад и изо всех сил переживаю по поводу выпускных экзаменов. Мне двенадцать лет, и первый год в колледже представляется мне концом света.

– А что, если меня не возьмут в медицинскую школу? – спрашиваю я.

– Поверь, это далеко не трагедия, – отвечает мама, и ее голос звучит неестественно, поскольку в этот момент она передвигает свой табурет, снова становится на него и, держа кружку с водой, пытается дотянуться до особенно высокого горшка.

– Но это же для тебя, – говорю я, – для тебя было важнее всего!

– Я человек предвзятый, – замечает мама. – Для меня был только один путь достичь счастья, хотя у каждого человека есть выбор. Перед тобой открыты все пути, и ты можешь заняться чем угодно, если только захочешь.

– Ты думаешь, что я не поступлю, – я скорее утверждаю, чем спрашиваю.

– Холли, я понятия не имею. Я просто говорю тебе, что в жизни есть не только медицина. Именно это я и пыталась тебе сказать. Хочешь – верь, хочешь – нет, но я тоже могу ошибаться.

Я обдумываю ее слова, хмурясь и наматывая волосы на палец, однако в конце концов улыбаюсь.

– Нет, – мой голос звучит застенчиво. – Чтобы ты – и ошиблась? Так не бывает.

– Я говорю, что могу. – Мама улыбается и проходит мимо меня, направляясь к раковине. – Открывай! – приказывает она, поднося к моим губам кружку, из которой поливала цветы, и делает вид, что хочет напоить меня.

Я отвожу кружку от лица и, злясь на себя, начинаю сопеть, А спустя секунду мы с мамой смеемся.

Ох, как же мы смеялись! Я помню, что у мамы это получалось как-то по-особенному. И вообще, когда мы с ней плакали – мы плакали, а вот когда смеялись – мы делали это от души, бездумно и почти истерично, до тех пор, пока не ослабевали от смеха и едва держались на ногах. В итоге та из нас, что сдавалась первой, сгибалась пополам и, дрожа от смеха, начинала умолять: «Хватит, а то я не ручаюсь за сухость трусов!» Это было весело. Нам действительно было весело!

Я начала хихикать, но, открыв глаза, замолчала, обнаружив, что вернулась в реальность и все еще сижу в ванне.

Мама, ты говорила, что в жизни есть не только медицина, но ты никогда не объясняла, чем на самом деле эта медицина является. Ты никогда не упоминала о постоянной нагрузке, о необходимости принятия решений и совещании с другими, когда на самом деле ты не способен никого вылечить. И конечно, я тут же начинаю думать о других вещах, которые мама скрыла от меня, о секретах вроде Саймона Берга. Неужели ты разочаровалась в семейной жизни и материнстве точно так же, как я разочаровалась в медицине? Ты поэтому уехала? Тогда почему ты вернулась? И почему я не брошу это занятие?

Естественно, она не ответила. Она не могла мне ответить. «Она мертва, Холли, – сказала я себе. – Привыкай к этому. Преодолей это. Отпусти ее».

Но я не могла ее отпустить. Стоит мне смириться с тем, что мамы больше нет, – и она действительно исчезнет, а мне придется встретиться с настоящей жизнью без нее.

Надеясь на знак судьбы или знак от мамы, я потянулась за медицинским журналом, который упал с крышки унитаза на коврик и раскрылся на каком-то объявлении. Фоном объявления, занимавшего целый разворот, служил лондонский Пауэр-бридж. Мокрыми пальцами я схватила журнал и впилась глазами в текст рекламы. «Путешествие для врачей! – прочитала я. – Стань Locum Tenens в Европе! Великолепная возможность увидеть новые места!»

«Locum Tenens», вспомнила я, в переводе с латыни означает «временный заместитель».

Странно, как быстро мы порой принимаем решения. А может, я немного лукавлю с собой? Вполне возможно, что мое сознание еще тогда, восемь месяцев назад, после слов Джошуа Питера приняло к сведению, что скоро я отправлюсь в Англию. Только мама знает это наверняка. Но вечером 13 апреля, сидя в ванне, я решила, что мой брат был прав и что действительно пора рискнуть первый раз в жизни… Я не буду дальше обучаться в Сент Кэтрин и не присоединюсь к персоналу ее дочерней клиники в качестве семейного врача. Я поеду в Англию, стану путешествующим врачом. Буду замещать кого-то, в то время как кто-то другой в другом месте попытается быть мной.

Глава 3
Семейные табу

До самых 1920-х годов прикосновение к живому человеческому сердцу было табу для врачей.

Не касайся сердца. Лоуренс К. Альтман, доктор медицины

Прошло два месяца с того дня, как застрелили дядю Алисии, два месяца с момента, как я получила откровение, связанное с Кларой Шторм, и десять месяцев с тех пор, как Джошуа Питер предсказал женитьбу Бена и мой переезд в Англию. Медиум оказался прав лишь наполовину. Бен до сих пор не женат – кстати, они даже ссорились по этому поводу, – однако не позднее завтрашнего утра я, будучи в девяти километрах над землей, пронесусь над Атлантическим океаном на огромном самолете, чтобы оказаться в Соединенном Королевстве.

Бен вел взятый напрокат грузовик, направляясь в Мэриленд, а я следовала за ним в «вольво». Грузовик был забит моей мебелью и коробками, а в «вольво» обосновались вещи поменьше: чемоданы и одежда. К нашему семейному дому мы прибыли как раз перед заходом солнца. Папа вышел навстречу – спустился по ступенькам крыльца белого дома в колониальном стиле.

– А разве нет ограничений веса для интернациональных воздушных перевозок? – спросил он с усмешкой, как только приблизился к нам.

Он обнял меня раньше, чем за мной захлопнулась дверь машины, и поинтересовался, каким образом я умудрилась заставить своего брата вести грузовик от самого Питтсбурга.

– Я ж говорил тебе. Она отдает мне «вольво», – ответил за меня Бен.

– Только на один год, – напомнила я.

– А что случилось с «хондой»? – осведомился папа, когда мы все вместе направились в дом.

– Ну, Алисии была нужна машина, так что мы решили…

– Ты отдал своей подружке машину, которую мы с мамой тебе подарили?

– Нет, я ее продал, чтобы Алисия смогла оплатить новую. Мы собираемся пожениться, пап, – добавил Бен. Информацию, особенно такую, папе нужно было преподносить по частям, для лучшего усвоения.

– И когда же?

– В ближайшие… – начал Бен, а затем сделал неопределенный жест рукой, который мог означать любой период времени – дни, месяцы, десятилетия. – Я лучше пойду разгружать. – Он показал на грузовик.

– И что ты собираешься делать со всеми этими вещами? – спросил папа так, словно я не звонила ему недавно по поводу их размещения.

– Я же говорила тебе. Оставлю их здесь, – ответила я, подходя к входной двери. Когда я была маленькой, эта дверь казалась мне просто огромной. Я налегла на нее плечом, и в то же мгновение дверной молоток грохнул по красной поверхности. Очутившись в прихожей, я замерла и глубоко вдохнула, стараясь вспомнить знакомые с детства запахи. Они почти не изменились, вот только добавились запахи свежих опилок и вареного гороха.

– Оставишь все здесь? – повторил папа. – О нет. Нет, нет и нет.

– Так что, мне не разгружать? – с надеждой в голосе спросил Бен.

Отец начал настаивать на своем. Он говорил, что в доме нет места, игнорируя тот факт, что когда-то здесь спокойно жили четыре человека со всеми своими вещами. Мой папа, вышедший на пенсию ортопед, занимался тем, что отдыхал от больных бедер и ног, переделывая дом от подвала до крыши. Моя спальня должна была превратиться в его новый кабинет, подвал – в деревообрабатывающий цех, где папа мог заняться строительством лодок, а чердак был до отказа забит различными коробками. При этом, по мнению папы, вещи из грузовика «создадут в доме беспорядок». Странный аргумент, учитывая то, что я увидела в одной лишь прихожей: вешалка с висевшими на ней куртками, которых никто не надевал как минимум с 1970 года, коробка со сломанными зонтиками, пара костылей, оставшихся с тех времен, когда я в семь лет сломала лодыжку. Вдобавок ко всему на скатанном в рулон персидском ковре стоял унитаз.

– И во что ты собираешься превратить прихожую? В туалет? – спросил Бен, указывая на унитаз, упирающийся в напольные часы, которые достались нам от маминого дедушки.

– А, это… Я просто переделываю ванную на первом этаже. Пришлось пока вынести оттуда унитаз, – как бы между прочим объяснил папа. – Когда я принимаю душ, мне не очень нравится мысль о том, что кто-то рядом внезапно смоет воду и меня ошпарит неразбавленным кипятком. С тем трубопроводом, что я ставлю, холодная вода для душа и туалета будет подаваться отдельно.

– А что, это такая уж большая проблема? – спросила я.

– Да. В том смысле, что тут не живет никто, кроме тебя, – добавил Бен. – Кому смывать воду, когда ты купаешься?

От нашего совместного заявления разговор на миг затихает, и лицо отца внезапно становится хмурым – таким, каким я помню его после отъезда мамы (мне тогда было восемь). К слову, таким же оно было почти все время с тех пор, как мама умерла.

– Спасибо, что напомнили, – говорит папа, уставившись на неприкаянный унитаз.

Ева, мамина мама, появляется почти сразу после нашего приезда, и это еще больше беспокоит отца, поскольку он собирался сам за ней заехать. Бабушка все еще живет одна в старом викторианском доме на Ховард-Каунти. Она укладывает свои седые волосы в высокую прическу и прекрасно водит седан «сатурн», однако в сумерках ей лучше не ездить. Естественно, она решила остаться здесь на ночь, потому что теперь папа не мог отвезти ее домой, – слишком много проблем возникло бы с машинами. Я не сомневалась, что именно на это бабушка и рассчитывала.

Ей наверняка хотелось иметь как можно больше времени для попыток отговорить меня от поездки.

– Итак, Лондон, – обратилась ко мне Ева тоном, который подразумевал: «Давай, начинай объяснять». Мы только что сели за стол (был подан густой гороховый суп и тушеные овощи – первые блюда, которые научился готовить наш папа после маминой смерти) и прочитали благодарственную молитву. Мы всегда читаем молитву перед едой, если садимся за стол вместе с бабушкой, и стараемся никогда не смеяться. Когда мы были детьми и бабушка еще жила с нами, она ввела строгое правило – никакого смеха за столом. Если кому-то из нас приходило в голову покривляться, фыркнуть или захохотать, он тут же отправлялся в свою комнату как «отбившийся от рук». Обычно Ева рассказывала нам об опасности смеха во время еды. «Вы можете подавиться и умереть», – она произносила это быстро, как одно слово. Долгое время я считала, что еда и смех – вещи несовместимые, как и выпивка за рулем.

– Не Лондон. Вообще-то я собираюсь в Винчестер, – ответила я.

– Это еще где? – спросила бабушка, приподняв бровь.

– Немного южнее Лондона. – Я посмотрела на папу, ожидая поддержки. Папа отложил салфетку и встал из-за стола, скорее всего направляясь за энциклопедией.

– Ага! – воскликнула бабушка. – Все дело в медиуме, да? Я так и знала. Я говорила твоему отцу: «Все дело в медиуме».

– Медиум здесь совершенно ни при чем, – возразила я.

– Я видела тот выпуск «Ушедших» в прошлом ноябре. Он сказал, что один из вас вскоре отправится в Англию. Да у тебя на лице все было написано. Ты поверила, что он имел в виду тебя. Значит, ты решила бросить свой факультет, отказаться от практики в госпитале и карьеры семейного врача только потому, что звезда какого-то там…

– Он еще сказал, что Бен женится, – перебила я Еву, – хотя бог его знает, когда это на самом деле произойдет. – Мне хотелось сменить тему, и я этого добилась, но несчастный Бен наградил меня таким взглядом, будто я выстрелила в него без предупреждения.

Бабушка прервала свою тираду и, глубоко вздохнув, отложила ложку.

– Бенджамен, когда ты прекратишь жить с этой девицей в том ужасном сарае?

– Это вовсе не сарай, – ответил Бен, – а вполне приличная квартира.

– Твоя мать пришла бы в ужас, узнав о том, как ты живешь.

– Вот в этом я очень сомневаюсь. – Бен взял стакан воды и одним глотком ополовинил его. – Думаю, мама была бы рада, что кто-то действительно любит ее сына.

– Сам Иисус ужаснулся бы.

– Иисуса распяли вместе с разбойниками. Не думаю, что моя ситуация способна его ужаснуть, – отрезал Бен.

– Как же ты собираешься стать священником, если сам не исповедуешь праведной жизни? – поинтересовалась бабушка.

– В изначальном смысле быть «праведным» не означает быть лучше, чем все остальные. Это означает «верить в Бога», так что мы все тут праведники, – сказал Бен, резко поднимаясь из-за стола, словно он собрался куда-то уходить. – Лед, – коротко объяснил брат, поймав мой недоуменный взгляд.

– Я удивлена, Бен. Разве этому тебя учат в семинарии? – возмущенно продолжала бабушка Ева. – Неужели Церковь потворствует добрачной половой жизни? Именно к этому ты собираешься призывать, став священником?

Бен остановился и ответил ей своим отвратительным «вежливым» смехом, который на этот раз получился каким-то отрывистым и ненатуральным.

– Я буду призывать к любви и прощению, – с нажимом произнес он, заставив слова прозвучать как «ненависти» и «мести».

– Но есть же вполне определенные законы. Ты что, не читал Библию?

– Пап? – позвала я, надеясь, что отец не удалился в туалет, чтобы изучать там энциклопедию. С моего места была видна часть коридора с унитазом (пустым, к счастью).

– Лед, – повторил Бен и исчез в кухне, забрав с собой свой полупустой стакан.

– Что-нибудь выяснилось по поводу того убийцы-самоубийцы? – спросила Ева. Она вновь взяла ложку и принялась за суп, словно речь шла о подарках на свадьбу, а не о кровавом преступлении в Эккстоне.

– Выяснили, что у него была депрессия. – К сожалению, я не шутила. Четвертый канал показал несколько интервью, взятых у соседей и знакомых убийцы, и те подтвердили, что в последнее время он был подавлен, легко раздражался и впадал в ярость. Оказывается, парень перестал получать удовольствие от жизни с тех пор, как его бросила девушка. Репортеры использовали этот материал, чтобы в очередной раз напомнить публике: «Поговорите с вашим доктором о депрессии».

– А как она это восприняла? – Ева редко называет Алисию по имени, и мне это нравится, поскольку в бабушкином исполнении оно звучит ужасно. Она всегда произносит его насмешливо и превращает «Алисию» в «А-ли-си-ю» – четыре отдельных слога, в отличие от Бена, который говорит «Алиша».

С кухни донесся звон разбитого стекла. Хотя, возможно, Бен просто пытался расколоть блочный лед.

– Я точно не знаю, как она это восприняла. Я видела ее только в новостях. – Я потянулась за новой порцией овощей. Открытка с соболезнованиями, которую я так и не решилась послать, лежала на моем журнальном столике среди газет и рекламных проспектов до десяти часов сегодняшнего утра. В десять часов я отправила весь хлам в мусорный контейнер. Мне, конечно, следовало ей позвонить, но я предпочла передать слова соболезнования через Бена. Честно говоря, мне трудно общаться с Алисией. Она не разговаривает, а как будто берет интервью. «Как ты справляешься с осознанием смерти матери? Ты все еще в шоке?» – такими были ее слова, когда мы впервые встретились. Бен думает, что я слишком чувствительна, и, по всей видимости, он прав. Я и представить не могла, что брат приведет свою подружку на похороны мамы. Алисия была одета в коротенькое черное платье, которое заставило Бена воскликнуть «Вау!», а моя бабушка отвела меня в сторонку и спросила: «Это что еще за шлюха?» Я слышала, как Алисия сказала: «Наконец-то я нашла, куда пойти в этом платье!», словно речь шла о вечеринке. Позже я выглянула в окно и увидела, как она затащила моего брата за угол дома и они принялись зажиматься… Нет, вряд ли мы с ней сможем стать подругами.

– Бенджамен, я только что спрашивала Холли, как самочувствие твоей подруги, – обратилась бабушка к вернувшемуся в комнату Бену. Как и мой отец, бабушка избегала слова «невеста». Ну что ж, «подруга» все же лучше, чем «шлюха».

– У нее сейчас сложный период, но она справится, – Бен ответил со всей искренностью политика, делающего объявление для прессы. Я заметила, что вода в его стакане сменилась скотчем со льдом. Бабушка наверняка примет это за холодный чай.

– Винчестер находится в часе езды к югу от Лондона, – объявил папа, который подошел к столу с путеводителем по Англии в руках. Я внезапно почувствовала облегчение, хотя понимала, что теперь жертвой разговора стану я.

Папа начал читать нам вслух, и мы узнали, что Винчестер, город ярмарок, расположен в холмистой местности и окружен зеленеющими дюнами. В свое время он был столицей Англии, рыцари точили здесь свои мечи и заседали за круглым столом в замке. Неоготический кафедральный собор прежде считался центром этого «когда-то великого» города.

– Это называется «карьерное самоубийство», Холли, – сказала бабушка, помешивая суп.

– А Джейн Остин там даже умерла, – добавил папа, и я с тяжелым сердцем подумала о завтрашнем полете, в который отправлюсь с чемоданом размером со шкатулку для драгоценностей.

– Почему ты решила ехать? – не унималась бабушка. Она указала на меня ложкой, и это было похоже на жест судьи, когда он направляет свой молоток на нарушителя заседания. – Это что, молодежная жажда приключений?

Я открыла рот, собираясь объяснить ситуацию с Кларой Шторм и мужчиной из 305-й палаты, а также рассказать о том, что я злюсь на пациентов из-за их страданий, но… Внезапно я поняла, что не знаю, почему мне вдруг так захотелось уехать. Вместе с тем я была уверена, что мне нужно что-то делать с собой, с мамой и, пожалуй, даже с Саймоном Бергом.

– Послушайте, мама тоже уезжала, и эта поездка многое ей дала, – заявила я.

– Холли. – Бабушка выпрямилась на стуле и отложила свою ложку.

– Холли, – эхом откликнулся Бен, и это звучало бы укоризненно, если бы он не улыбался, потягивая скотч.

– Не самое лучшее сравнение, – сквозь стиснутые зубы выдавил папа.

После ужина папа и Бен помогли мне перенести коробки с вещами и мебелью из грузовика в подвал. «Думаю, здесь осталось место для того, чтобы я занялся лодками», – решил папа, когда мы закончили. Теперь я сидела в своей спальне и ждала момента, когда последняя партия белья закончит крутиться в стиральной машине и я смогу вывесить ее для просушки. Кроме одежды, я решила приготовить себе еду для путешествия: три коробки хрустящего печенья, пятифунтовая пачка изюма, пятнадцать Balance Bars и обезжиренные «Фиг ньютонс»[5]5
  Мягкое ванильное печенье с прослойкой первоначально только из фиников, сегодня с самой разнообразной.


[Закрыть].

Еще я отложила свои любимые книги: «Синхрония» Карла Юнга (подарок Бена, который теперь верит в экстрасенсорные возможности), Оксфордский учебник клинической медицины (подарок отца, который не верит в медиумов) и «Пуанты» (эту книгу подарила мама, когда мне было девять лет, а она уезжала в Гренаду). Теперь осталось лишь постараться упаковать все это.

В чулане мне удалось найти старый твидовый чемодан, с которым раньше путешествовала мама. Чемодан пришлось откапывать из горы старой обуви, растянутых вязаных свитеров и неиспользуемых брезентовых чехлов. Зажатый между старыми коробками с надписью «Личное», в которых хранились мои старые, но все равно любимые футболки вперемешку с игрушечными зверями, чемодан упирался как мог, так что пришлось применить и силу, и вращательный момент. В процессе освобождения чемодана я стукнулась затылком о верхнюю полку и едва успела увернуться, чтобы вдобавок не получить по голове металлической коробочкой для завтраков с картинкой из «Возвращения Джедая». Отступив назад, я массировала ушибленное место и взирала на коллекцию альбомов, стоявших на полке, – никакой классики рока, только диснеевская «Золушка», «Белоснежка» и, как ни странно, «Country Christmas» Лоретты Линн[6]6
  Одна из наиболее знаменитых и титулованных исполнительниц песен кантри.


[Закрыть].

Кроме альбомов, на полке оказалась коробка – судя по размеру, из-под обуви, – обернутая бумагой с тропическим рисунком. Потянувшись, чтобы ее достать, я заметила на ней цифры «1983», написанные мамой.

Усевшись на кровать, я начала перебирать содержимое коробки. Внутри оказались мамины фотографии, ее самой и сокурсников по медицинской школе: двухметрового роста Тор Барншак возится с грилем; Джессика ДеМатто кормит бродячего кота; Эрни Чанг бросает банановую кожуру на крышу; Джекси и мама машут руками с борта катера, на них акваланги. Потом вся группа друзей вместе стоит на краю чего-то, похожего на гигантский кратер. На обратной стороне фотографии маминой рукой было написано: «Гора Соуфрир, Св. Винсент, октябрь 1983». Я снова перевернула фотографию и начала ее рассматривать. Тор похож на Моисея с его посохом, вот только посох Тора больше напоминает ствол дерева. Джекси получилась размытой, она танцует в опасной близости от края. Эрни сидит на земле в позе индейца и держит… плохо видно… консервный нож и банку с тунцом. А мама просто стоит. Похоже, ей холодно в вязаном жакете, ее рыжие волосы раздувает ветром, и они практически закрыли лицо, но она выглядит счастливой – полностью счастливой. Я ничего не могла поделать с навязчивой мыслью, что фотографировал их в тот момент именно Саймон Берг. Я просматривала фотографии одну за другой, пока не нашла эту молодую парочку запечатленной на пляже, в компании открытых учебников и бродячих собак. Мама была в фиолетовом купальнике и темных очках «Кэт Леди». Он улыбался и делал ей «рожки». На обороте фотографии незнакомым почерком было написано: «Саймон и Сильвия».

Я вынула фотографию из коробки и стала изучать изображение. Бородатый мужчина выглядел необычно – похож на грека или итальянца, – но я решила, что, судя по фамилии, он скорее всего еврей. Интересно, что сказала бы по этому поводу моя бабушка, учитывая, что она запрещала маме выходить замуж за отца, поскольку он методист, а не католик. Хотя, возможно, бабушка все знала о Саймоне Берге. «Моя мама знает меня лучше, чем я сама», – часто говорила мама.

Я лежала на кровати, смотрела на Сильвию и Саймона и думала о том, какими счастливыми они выглядят, – счастливыми и живыми. Я не успела себя остановить, и мысли перескочили на другое. Я подумала о маме, о том, как она лежала в одиночестве на больничной кровати. О том, как мы разговаривали с ней в последний раз, в ту ночь, когда папа сбросил мне на пейджер сообщение, что мама и Бен попали в аварию из-за какого-то грузовика, выскочившего на красный свет и врезавшегося в крыло их автомобиля. Бен не пострадал, а мама находилась в «критическом, но стабильном» состоянии.

Я упросила папу принести ей телефон.

Ее голос был прерывистым, но говорила она уверенно – критически, но стабильно… Она сказала, что сломаны тазовые кости, сломаны ребра и некоторые из них пробили легкое, но обезболивающие уже подействовали. Я сказала тогда:

– Если с тобой еще что-нибудь случится, я сойду с ума и умру. Представляешь, что будет, если ты больше не сможешь надавать мне по заднице?

Мама любила, грозить, что надает по заднице своим детям, но обычно это значило, что она совсем не сердится. Когда мама сердилась, она была очень тихой, однако от одного ее взгляда становилось не по себе.

На следующий день, рано утром, я объявила о смерти очередного пациента и в тот же момент почувствовала себя странно – так, словно за мной кто-то наблюдал. Я посмотрела в окно и увидела, как синяя сойка вспорхнула с ближайшей ветки. Я подумала тогда, что это душа умершего пациента. Я ошиблась. Должно быть, это была мама, потому что меньше чем через полчаса позвонил отец, чтобы сказать, что «она не справилась».

– Не справилась с чем? – спросила я, даже не подумав соотнести эти слова о смерти с теми, что неоднократно использовала в работе.

– Она не справилась! – повторил папа, на этот раз куда более истерично. – Она умерла, Холли!

– Я говорила с ней прошлой ночью, – возразила я, нетвердой походкой направляясь к дивану в комнате отдыха. – С ней все было в порядке.

– С ней все было не в порядке, – дрожащим голосом произнес папа. – А сегодня утром Сильвия перестала дышать. В больнице сказали, что это эмболия сосудов легких, но они не уверены. А я не позволю им делать вскрытие!

Помню, я подумала, что папа что-то напутал, что если бы я была там, то доказала бы врачам, что они ошиблись, что мама на самом деле жива и никто не имеет права говорить о вскрытии, если дело касается мамы. Но я почувствовала, что на меня снова смотрит кто-то невидимый, и поняла, что папа говорит правду. На следующий день я приехала из Питтсбурга в Мэриленд на похороны. Это был последний раз, когда я слышала мамино имя, произнесенное без боли и тоски, и первый раз, когда я услышала имя Саймона Берга. Мамины друзья собрались в гостиной: Эрнест Чанг, педиатр, практикующий в Сан-Франциско, Тор, бывший муж Джекси, хирург штата Мэн, специализирующийся на трансплантации органов, и даже Вик Лупинетти – Вездесущий Вик, как называла его мама, – терапевт из Ки-Уэст, которому влетело от Джекси за то, что он явился к могиле в шлепанцах.

– Она была маленьким книжным червячком, пока не встретила тебя, Джекси, – сказал Тор, заставляя белое вино вращаться в бокале. – Ты плохо на нее повлияла.

Я смотрела на Джекси и думала о том, как странно видеть эту женщину одетой в черное.

– Это не я на нее плохо влияла. Это был Саймон, – ответила она.

«Почему его не было там? – думаю я теперь. – Почему я тогда не спросила об этом?»

– Помните, как она начала протест против всех протестов? – спросил Вик.

– А против чего вы протестовали? – поинтересовалась я, пытаясь налить себе вина до того, как в комнату вернется бабушка. Руки тряслись, поэтому вино лилось мимо бокала.

– Против отсутствия вегетарианской пищи, – ответил Вик. – Против недостатка электричества.

– И против увеличения вопросов на экзаменах, – добавила Джекси.

– Мы писали свои имена под протестами снова и снова, пытаясь доказать себе, что существуем не напрасно, – тихо произнес Эрнест, спрятав руки в карманы.

– Миссис Беллинджер, это правда, что вы советовали Сильвии не носить стетоскоп на шее, чтобы пациенты не могли ее им задушить? – спросила Джекси у Евы, которая внесла в комнату графин с лимонадом. Я быстро сунула свой бокал с вином Вику, который, явно смутившись, поспешил сделать глоток.

– Конечно, советовала, – ответила бабушка, поставив графин на стол и выпрямившись. – Гренада была опасным местом.

– Я бы не сказал, – со смешком ответил Тор. – Разве что в конце, когда на улицах появились танки.

– О Боже. А помните госпиталь? – спросила Джекси, а потом, повернувшись ко мне, объяснила: – В каждой комнате стоял чуть ли не миллион коек. Всюду бродили куры, скребли пол в поисках еды. Насколько я помню, у нас был всего один вентилятор в палате и все просто тонули в поту.

– А вскрытия приходилось делать в сарайчике за кладбищем, – добавил Эрнест. – Сильвия еще спрашивала, не стоит ли нам приносить с собой лопаты.

– Как ее называл Саймон? – спросил Вик.

– Ви. Его «глупенькая Ви», – нежно произнесла Джекси.

Я внезапно села на кровати. Я вспомнила, как Джошуа Питер спрашивал, не звали ли нашу маму Вики или Велма. «Мне было видение, буква “V”, – говорил он. – Она показывает мне пальцами знак “виктория”».

– Как продвигаются дела с багажом? – раздался от дверей голос бабушки Евы, и я вздрогнула от неожиданности.

– Медленно, – сказала я и объяснила, что отвлеклась на старые мамины фотографии.

Несмотря на грудной кифоз и лишний вес, моя бабушка всегда казалась мне настолько сильным человеком, что я не догадалась помочь ей взобраться на довольно высокую для ее роста кровать.

– Где она? Покажи мне свою маму, – попросила Ева, дрожащими руками надевая бифокальные очки.

Я протянула ей фотографию. Если бабушка и знала Саймона Берга, то на ее лице это никак не отразилось: изучая снимок двух молодых людей на пляже, она и бровью не повела. Правда, в окружении всех тех учебников они выглядели как простые друзья-сокурсники. Да они и были сокурсниками.

– Она была настоящей красавицей, – вздохнув, произнесла бабушка.

– Да, – согласилась я. Еще с тех времен, когда мне было девять и бабушка переехала к нам жить, мы запомнили, что говорить «угу» и «ага» – это низкопробный сленг.

Мама была главной причиной того, что я никогда не комплексовала по поводу своей внешности. Все говорили, что она просто красавица, и добавляли, что мы с ней очень похожи. У нее была необычайно нежная кожа. «Белое рыбье брюшко», – шутила мама. У меня кожа более смуглая, к тому же вся в веснушках. «Зато у тебя прекрасный нос», – не раз повторяла мама, говоря, что ее собственный больше похож на луковицу. Насколько я знаю, никто и никогда не обращал внимания на ее большой нос, поскольку замечали только ее приветливую, сердечную улыбку. Однако я все еще слышу мамин голос и, подходя к зеркалу, горжусь, что у меня прекрасный нос.

– Ты забыла, правда? – спросила бабушка, так и не дав мне понять, знает ли она бородатого мужчину с фотографии.

– О чем забыла?

– Ты была в отчаянии, когда Сильвия уехала. Ты так сильно плакала тогда. А когда она приехала домой на лето, ты была просто убита известием, что она скоро снова уедет.

– Ее не было всего несколько месяцев.

– Семь месяцев, и только благодаря вторжению на остров. Если бы мы не ввели войска, ее не было бы целых два года. – Бабушка всегда говорила о введении войск таким тоном, словно войска Соединенных Штатов были направлены исключительно для того, чтобы вернуть маму домой.