Текст книги "Критика криминального разума"

Автор книги: Майкл Грегорио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

Глава 26

Если Иммануил Кант самолично пришел в Крепость, рассуждал я, значит, случилось нечто из ряда вон выходящее, событие настолько чрезвычайное, что оно заставило его нарушить повседневную рутину. Нечто обычное для других людей, какое-нибудь непредвиденное изменение в повседневных планах для профессора Канта было настоящим катаклизмом. А если добавить к вышеперечисленному еще и густой туман, к которому он неоднократно выражал предельную неприязнь, грандиозность поступка Канта становилась еще более очевидной. Я со всех ног бросился вниз по лестнице и выскочил во двор, где в клубящемся тумане была едва различима одна-единственная человеческая фигура. Но это был совсем не тот человек, которого я ожидал увидеть.

– Извините, сударь! – воскликнул Иоганн Одум, услышав звук моих шагов. – Мне пришлось привезти его. У меня не было выбора.

– С ним все в порядке? – спросил я, вспомнив возбужденное состояние профессора сегодняшним утром и надеясь, что ему не сделалось хуже.

Лакей пребывал в растерянности.

– Он был очень взволнован с того самого момента, как вы покинули дом, – ответил он озабоченным тоном. – Потом он настоял на том, чтобы еще раз побеседовать с вами, сударь. И немедленно… Ему… ему нужен тот плащ, который он отдал вам.

Меня удивила неожиданная щедрость профессора сегодня утром, но еще больше меня поразил его нынешний volte face. [28]28
  Резкий разворот (ит.).


[Закрыть]Если это тяжелое одеяние было столь важно для его физического благополучия, почему в таком случае он оставил тепло и уют своего камина, променяв его на страшный холод и сырость, а не дождался моего возвращения?

– Зачем? – изумленно спросил я.

В повелении Канта, казалось, отсутствовала всякая рациональная логика.

– Не знаю, сударь, – ответил Иоганн. – И он сам толком не знает, чего хочет. Вы ведь видели, в каком он был состоянии сегодня утром. Ему так хотелось отдать вам этот плащ, он почти настаивал… Ну, а теперь хочет получить его обратно! Он пришел в такое возбуждение, что я запряг ландо и привез его сюда, чтобы хоть немного успокоить. Я просто не знал, что мне делать.

– Где он теперь? – прервал я его.

– В сторожке. Но позвольте я расскажу вам, что случилось сегодня утром…

Я почувствовал, как ужас сжимает мне сердце.

– После того как вы с сержантом Кохом ушли от нас, – продолжал Иоганн, – он уселся перед окном в большой гостиной и просидел там почти час, тревожно глядя на улицу.

– Он ожидал каких-то гостей?

– Вовсе нет, сударь! – воскликнул Иоганн. – К нам в последнее время никто не заходит. Вы были первым гостем за целый месяц или даже больше. В одиннадцать часов я, как обычно, принес профессору его утренний кофе, но он к нему и не притронулся. Внезапно он подскочил и заявил, что ему очень нужна книга от герра Флакковиуса, его городского издателя. Для работы над трактатом. По его словам, без нее он не мог продолжать работу.

– Ах, снова этот загадочный трактат! – воскликнул я в надежде, что за прошедшее время Иоганну удалось что-то выведать.

Слуга не попался на мою приманку. Вместо ответа на мой завуалированный вопрос он продолжил:

– Профессор Кант приказал мне бежать в книжную лавку. Пока я надевал плащ и шляпу и готовился пойти выполнять его поручение, он был весь комок нервов.

– Вы оставили его одного?! – взорвался я. – Вновь без всякой защиты? Вот в чем суть всей вашей истории?

– Но что я мог сделать, сударь? – простонал Иоганн. – Был день, а не ночь, он находился в полной безопасности, кроме того, вы ведь прислали солдат наблюдать за домом. Я не мог найти никакого предлога, чтобы остаться. Я просто не мог ему отказать.

– Туман настолько густой, что сомневаюсь, чтобы жандармы видели дальше своего носа, – кипел я негодованием, обеспокоенный и подавленный тем, что сообщил Иоганн.

– Я принял собственные меры предосторожности, герр поверенный, – ответил Иоганн, пытаясь успокоить меня. – Я зашел к фрау Мендельсон и попросил ее посидеть с профессором, пока я буду отсутствовать. Фрау Мендельсон живет…

– Мне известна женщина, о которой вы говорите, – прервал я его, вспомнив утреннюю встречу с любопытной старушкой по соседству с особняком Канта.

– Она преданная поклонница профессора Канта, – продолжал Иоганн. – Я сказал ей, что должен срочно отлучиться в город по поручению, и попросил, чтобы она не выпускала моего хозяина из виду. Об истинной причине просьбы я не упомянул, заметил только, что профессор чувствует себя сегодня хуже, чем обычно. А сам бросился по направлению к книжной лавке. Когда я прибыл туда и передал герру Флакковиусу просьбу профессора, он никак не мог взять в толк, о чем идет речь. Он просмотрел свой журнал и обнаружил, что мой хозяин действительно заказывал названную книгу. Но герр Флакковиус собственноручно вручил ее профессору Канту четыре месяца назад. Я поспешно вернулся домой, подумав, что неверно назвал заголовок книги. Я ожидал, что профессор рассердится на меня, однако, когда я сообщил ему о путанице, он не обратил на это ни малейшего внимания.

– Мы уже бывали свидетелями непредсказуемых и весьма озадачивающих перемен в его настроении. Он слишком много работает в связи с нашим расследованием, – заметил я, пытаясь скрыть собственное замешательство, нараставшее с каждым мгновением. Неужели мысли профессора Канта действительно пребывают в таком хаосе?

– Самое странное произошло в конце, – продолжил Иоганн, словно заметив мою растерянность. – Когда я провожал фрау Мендельсон до ее дома, она сказала мне, что мой хозяин находится в великолепном расположении духа. И вовсе не болен. Он развлекал ее рассуждениями на тот счет, что главной причиной мигреней в Кенигсберге является высокий магнетизм сырого воздуха. Состояние ее здоровья настолько заинтересовало его, что он отправился в кабинет за анатомическими гравюрами, чтобы продемонстрировать ей то, как нервы реагируют на повышенную влажность. Фрау Мендельсон предложила ему самой поискать эти изображения, но профессор настоял на своем и поднялся к себе в кабинет.

– Значит, его все-таки оставили одного, – заключил я, в раздражении прежде всего на самого себя. Как бы я ни пытался гарантировать его безопасность, профессор Кант все равно ускользал из моих сетей.

– Она ведь не могла запретить профессору пройти в его собственный кабинет! – возразил мне Иоганн, беспомощно взмахнув руками. – Но потом… потом…

– Что – потом?

Лакей провел рукой по лбу, как будто для того, чтобы стереть морщины глубокой озабоченности, что отобразились у него на челе.

– Она говорит, что услышала голоса.

– Возможно, он сам с собой разговаривал, перебирая гравюры? Старики часто бормочут что-то себе под нос и даже не замечают этого.

Мои слова прозвучали неубедительно даже для меня самого.

– Не то, сударь, – со вздохом произнес Иоганн. – Она не только слышала, но и видела, как какой-то человек уходил по тропинке через сад. По той самой тропинке, на которой мы прошлой ночью изучали следы на снегу.

Я почувствовал, как у меня на лбу выступают капельки пота.

Неужели убийце каким-то образом удалось проникнуть в дом, несмотря на пребывание здесь солдат? Но нет, фрау Мендельсон утверждает, что слышала, как они беседовали. Неужто убийце потребовалось проникнуть в дом только для того, чтобы поговорить с Кантом? И что же такого важного мог ему сообщить Иммануил Кант?

– Ваш хозяин был расстроен?

– Вовсе нет, сударь, – мгновенно ответил Иоганн. – Как совершенно справедливо заметила фрау Мендельсон, что такого страшного может произойти от Мартина Лямпе?

– Мартина Лямпе? – переспросил я, вспомнив утренний разговор с фрау Мендельсон. – И что ему здесь понадобилось?

– Не знаю, сударь. И вряд ли смогу спросить об этом профессора.

– Вы знаете Мартина Лямпе? – спросил я.

– Нет, сударь. Я никогда его не встречал. Герр Яхманн запретил ему возвращаться сюда.

– А где он живет, Иоганн?

Иоганн пожал плечами:

– Возможно, герр Яхманн знает, только лучше у него не спрашивать, сударь. Профессор Кант, конечно, знает, но лично я – нет.

Приближалась ночь, и становилось еще холоднее. Мороз, словно раздраженный щенок, покусывал мне ладони и лицо, и я уже пожалел о своей щедрости по отношению к сержанту Коху.

– Отведите меня к вашему хозяину, – попросил я. – Мне нужно кое в чем признаться относительно того плаща, который ему так срочно понадобился.

Профессор Кант уютно расположился в сторожке перед громадной монструозной чугунной печкой черного цвета и внимательно всматривался в маленькие голубоватые язычки пламени, поигрывавшие в ее разверстой пасти. Коричневую фетровую шляпу он снял и положил на колени. В дальнем углу солдаты играли в пинокль [29]29
  Популярная карточная игра для двух, трех или четырех игроков, и которой участвуют карты выше восьмерки из двух колод.


[Закрыть]и курили длинные глиняные трубки, пребывая в счастливом неведении относительно того, в каком блистательном обществе они находятся. Когда я увидел профессора, старого и хрупкого, у меня сразу возникло острое желание защитить его. Такое жалкое окружение показалось мне совершенно неподобающим для человека столь необычайных дарований.

– Поверенный Стиффениис, сударь, – объявил о моем приходе Иоганн.

Профессор Кант вскочил, при этом его шляпа упала на пол. Он явно не ожидал увидеть меня.

– Значит, с вами все в порядке? – воскликнул он так, словно я только что вернулся из долгого и крайне опасного путешествия. – Но где мой плащ? – добавил он вдруг, внезапно переместив центр своего внимания, что стало столь характерным для него в последнее время и так озадачивало окружающих.

Я остановился в дверях, не в состоянии ничего ответить на его вопрос. Подобный интерес моего наставника к незначительным деталям лишал меня способности логично и последовательно мыслить. Означал ли его вопрос, что Кант оскорблен моим появлением в его присутствии без его подарка? Или же первый из двух его вопросов был подсказан искренней заботой о моем здоровье и благополучии?

– Я одолжил ваш плащ сержанту Коху, сударь, – ответил я, не будучи уверен, что поступаю правильно, признаваясь в совершенном. Однако, как бы там ни было, дело было сделано. – Бедняга промок до нитки, – добавил я в свое оправдание.

Кант молча смотрел на меня, так, словно мои слова ввели его в некий транс. Казалось, он несколько растерян. Создавалось впечатление, будто я совершил нечто непростительное. Хотя что я такого сделал? Столь бескомпромиссная реакция на простое проявление доброты поразила меня. Она была совершенно необъяснима и в свете его собственной щедрости по отношению ко мне. Я отчаянно пытался найти какое-нибудь оправдание, которое могло бы успокоить гнев профессора, но прежде, чем я успел заговорить, он повернулся и улыбнулся мне. Загадочный приступ миновал. Он вновь стал самим собой.

– Ну не странно ли это, Стиффениис? – произнес он уже вполне спокойным тоном.

– Сударь? – переспросил я настороженно.

– Как обстоятельства все меняют. Впусти Хаос в мир, и он приобретет собственную безграничную энергию. – Его взгляд был устремлен куда-то вдаль, как будто на какую-то вполне определенную фигуру, которая была видна только ему одному.

– Что вы хотите сказать, сударь? – пробормотал я, вдвойне боясь побеспокоить его в этом странном состоянии полузабытья, чем бы оно ни было спровоцировано.

– Я хочу сказать, что чем больше я углубляюсь в данный эксперимент, тем больше понимаю, что Разум действует только на поверхности. Но события определяются другим – тем, что происходит под нею. Непостижимое властвует над всеми нами. Впервые в жизни я ощутил непобедимую силу слепой Судьбы. – Он повернулся ко мне: – Вы чувствуете ее, Ханно?

Кант был смертельно бледен и казался еще более хрупким, чем обычно, голос его сорвался, превратившись в глухой шепот.

– Езжайте домой, профессор, – настаивал я, и все внутри меня сжалось.

В это мгновение я потерял всякую надежду на дальнейший прогресс в расследовании. Иммануил Кант, мой жизненный якорь, мой надежный компас в трудных ситуациях, вышел из строя. Он оставил меня в полном одиночестве посреди враждебного, бурного и пустынного моря.

– Я обязательно верну вам плащ, – попытался я успокоить его, словно плащ был главной проблемой. – Как только Кох вернется…

– Он мне не нужен, – ответил он грубо, а затем, повернувшись к лакею, произнес: – Оставьте нас одних, Иоганн. Уходите!

Иоганн бросил на меня встревоженный взгляд.

– Подождите за дверью, – сказал я, кивнув. – Я приглашу вас, когда мы соберемся уезжать.

Как только дверь за ним закрылась, Иммануил Кант слегка коснулся моей руки. Наклонившись вперед, он пристально глянул мне прямо в глаза.

– Та женщина была невиновна, Стиффениис, – прошептал он.

Я был изумлен.

– Как вы пришли к подобному выводу, сударь? – спросил я.

Эти качания маятника между помутнением рассудка и полной ясностью мысли повергали меня в полнейшее замешательство. Мне ничего не оставалось, как следовать за ним.

– Разве я не прав?

Я медленно кивнул:

– Вы правы, сударь. Как вам удалось прийти к такому выводу?

Кант отмахнулся от вопроса:

– Не имеет значения. А что заставило вас изменить мнение о ней, Стиффениис? Вы ведь сегодня утром, казалось, были абсолютно убеждены в ее виновности, когда говорили мне что-то о колдовстве.

– Женщина мертва, – ответил я. – Ее убили еще до того, как у меня появилась возможность допросить ее.

Кант сгорбился.

– «Когтем дьявола»?

– Нет, задушили.

– Продолжайте, – потребовал он.

– Рисунки, которые по вашему поручению сделал Люблинский, оказали мне бесценную услугу, – начал я. – На месте первого убийства преступник оставил следы. Они явно принадлежали не Анне Ростовой. Я осмотрел ее обувь. Судя по рисункам, это была не она. Ваш метод расследования заслуживает обнародования, сударь, – продолжал я с энтузиазмом. – Как только будет завершено наше расследование, я рассчитываю составить специальное донесение, в котором постараюсь объяснить ваши методы широкой аудитории…

– Мне очень льстит ваше мнение, – прервал меня Кант с холодным сарказмом в голосе. – Возможно, с вашей помощью мне удастся найти новых последователей после того, как старые меня оставили. В этом заключается ваше намерение?

Мне показалось, я понял, что так тревожит его.

– Без ваших гениальных философских трудов, сударь, – произнес я с вполне оправданной страстностью, – не было бы нового поколения философов.

Мои слова не успокоили его. Напротив, профессор взорвался ураганом давно сдерживаемых чувств и в неистовстве замахал руками:

– «Щелкунчик Кант» – вот как негодяи называют меня, заявляя, что я заключил разум и душу в мир сухих и жестких схем и непреложных законов. Мои последние дни в университете были невыносимы. Унизительны! До тех пор со мной никогда никто так не обращался. О, сколько страданий я тогда пережил!

В глазах Канта сверкал гнев. Голос был до хрипоты пропитан злобой. Ни малейших признаков веселья не было в гортанном смехе, который вдруг сорвался с его губ.

– Какие идиоты! Романтические мечтатели… они даже и вообразить не могут, что я один задумал и смог воплотить в жизнь. Они никогда не узнают красоту… красоту…

Он так и не закончил фразу. Кант отвел взгляд от меня и остановил его где-то посередине барачной стены. Несколько минут он молчал, я же опустился на колени рядом с его скамьей, боясь заговорить, не зная, как успокоить поток горького ожесточения, что изливался из его груди. Внезапно рука Канта опустилась мне на запястье, и он вновь заговорил. Голос профессора был настолько тих, что даже шипение языков пламени в очаге заглушало его.

– Неужели ты не видишь ответа? Неужели, Ханно? Я ожидал, что ты проникнешь в самую суть тайны. Ты ведь единственный, кто у меня остался теперь, когда все меня покинули. Я не могу завершить работу без твоей помощи и поддержки…

Совершенно очевидно, он полагает, что я каким-то образом его снова подвел. В чем же я обманул ожидания профессора? Он надеялся, что я увижу нечто такое, чего я до сих пор не разглядел. Но что? Может быть, я столкнулся всего лишь с мечтой старца о недостижимом величии? У очень немногих путь к могиле легок, подумал я. Зачем ему хорошее мнение о его трудах со стороны нового поколения философов? Его гений и место в истории уже давно не подлежат никакому сомнению.

– Почему же вы все-таки решили, что Анна Ростова не убийца? – спросил я в надежде отвлечь его от мрачных мыслей.

Казалось, Канту удалось сбросить с себя тяжелое оцепенение, и он заговорил спокойно:

– Чисто интуитивно. Стал ли бы убийца пользоваться столь очевидно женским орудием, если бы он действительно был женщиной? Перед нами двойной блеф. И вы просмотрели еще одну очень важную деталь. – Он поднял указательный палец, наклонил голову и постучал себя по затылку. – Было выбрано точное место нанесения удара. Это работа человека, определенное время прослужившего в прусской армии. Работа солдата, Стиффениис. Такой смертельный удар используется, насколько мне удалось установить, только в двух специфических случаях: во-первых, чтобы расправиться с врагом сзади, например с часовым или охранником, который может поднять тревогу, а во-вторых, чтобы избавить товарища, получившего смертельное ранение на поле боя, от мучений.

– Солдат, сударь? – Я был поражен необычайной проницательностью философа и вновь вспомнил о Люблинском. Неужели я не заметил чего-то такого, что было совершенно очевидно для Канта? Я тяжело вздохнул, и тут все мои сомнения в собственном соответствии поставленной задаче с повой силой захлестнули меня. – Возможно, я совсем не тот человек, которому следовало бы заниматься этим расследованием, герр профессор. В моей работе один тупик сменяется другим. По правде говоря, сударь, у меня все больше возникает желание признать свое поражение и вернуться в Лотинген.

Он пристально смотрел на меня несколько мгновений, словно пытаясь проникнуть в глубочайшие тайники моей души.

– Вы хотите подать в отставку?

– Я не справляюсь с возложенным на меня поручением, сударь, – признался я, и голос мой сорвался. – Я заблудился в лабиринте. Любой новый поворот приводит меня в тупик. Что-то или кто-то постоянно ставит мне подножки. Из-за моих ошибок погибло больше людей, чем лежит на совести убийцы. Я…

Я замолчал, не в силах продолжать.

Кант еще крепче сжал мою руку.

– Вы спрашиваете себя, где вы ошиблись. Ведь так? Вы задаетесь вопросом, какой очевидный факт вы проглядели.

– Да, сударь. Вы снабдили меня всеми необходимыми инструментами для понимания того, что происходит здесь, в Кенигсберге. И тем не менее у меня ничего не вышло. Вы все еще верите, что я способен раскрыть эти преступления?

Кант ответил не сразу. Он вновь взял меня за запястье. Его высохшая рука, подобно облачку пыли, мягко опустилась на мою руку. Он хотел меня утешить, и я действительно почувствовал себя несколько спокойнее. Затем Кант наклонился ближе и прошептал мне на ухо:

– Когда вы пришли ко мне сегодня утром, мой дорогой Ханно, с инструментом убийцы и новой версией о ведьме и колдовстве, признаюсь, я усомнился в правильности своего выбора. И подумал, что, может быть, будет лучше, если… я освобожу вас от тягостного бремени, которое возложил на вас.

– Неужели, сударь? – спросил я, исторгнув из себя тяжелый вздох, напомнивший последний хрип проколотых мехов. Это суждение стало окончательным ударом по тому, что еще сохранялось от моей гордости и веры в себя.

Он громко вздохнул.

– Но я передумал. Поэтому я и пришел, – сказал он. – Дни мои на земле сочтены. Несмотря на все ваши ошибки, вы обязаны продолжить начатое.

– Я ведь не оправдал вашего доверия, сударь! С тех самых пор…

Кант не дал мне закончить.

– Вам известно нечто такое, что люди, подобные Рункену, никогда бы не могли даже вообразить, – произнес он с неким смаком. – Я собрал в своей лаборатории сведения для разумного человека, способного понять логику причины и следствия. «А» ведет к «В», «В» к «С» и никуда больше. Но это только одна сторона медали. В расследуемых нами убийствах есть еще один очень важный аспект, который не следует упускать из виду. Самый важный, пожалуй.

– Какой аспект, сударь? – спросил я, сжимая руки в жесте абсолютной беспомощности. – Разве есть еще что-то, на что вы не обратили мое внимание?

–  Кривое древо человеческой души, Ханно. В человеческом мире Логика не срабатывает. Разве вы забыли, о чем собирались рассказать мне в первый день нашего близкого знакомства? – Он не стал дожидаться ответа. – А я ни на мгновение не забывал ваших тогдашних слов. Я вернулся к той нашей беседе и тогда, когда мы стояли над телом мальчишки на берегу реки Прегель. Сержант Кох, весьма проницательный человек, выразил удивление, когда я предложил на рассмотрение эту идею. Он, должно быть, принял меня за настоящего монстра. Но вы не обратили ни малейшего внимания на мои слова и продолжаете упорствовать в своем пренебрежении. А ведь вы знаете ответ гораздо дольше, нежели хотите признать. Помните, вы говорили: «Существует один вид человеческого поведения, который можно уподобить необузданности сил Природы. Самый дьявольский. Хладнокровное убийство. Немотивированное убийство». Вы помните собственные слова?

Он изо всех сил пытался встретиться со мной взглядом. Затем снова похлопал меня по руке.

– Вам следует обратить большее внимание на сказанное вами когда-то, каким бы странным и чудовищным оно вам сейчас ни представлялось. Вы гораздо ближе к истине, чем думаете. – Профессор попытался подбодрить меня своей ослепительной улыбкой. – А сегодня утром вы сообщили мне о пятнах грязи на одежде жертв.

Я нахмурился. Кант немного отодвинулся и прищурился.

– Убийца заставляет жертву опускаться на колени перед тем, как нанести удар. Мы ведь согласились с этим утверждением, не так ли?

– И я предположил, что преступницей могла быть женщина.

– Убийца не женщина! – воскликнул он с новой вспышкой энергии. – Названная хитрость многое может поведать о том типе характера, которым наделен преступник.

– У вас появилась идея, профессор? – спросил я, не скрывая нетерпения, но Кант поднял палец, заставив меня замолчать, затем приставил его ко лбу, словно для того, чтобы показать, что у него в голове формируется некая важная мысль.

– Желание этого человека убивать гораздо сильнее его способности исполнить задуманное. Он выбрал именно такое орудие убийства из-за его точности и минимальности усилия, необходимого при его использовании. Вы помните, что я говорил вам, показывая отрезанные головы и едва заметную рану у основания черепа жертв?

– «Оно вошло, словно горячий нож в сало», – процитировал я.

– Совершенно точно! Но каким образом преступнику удавалось удерживать жертву в неподвижности?

– Люблинский, – пробормотал я.

Кант уставился на меня, как на безумца.

– При чем тут он?

– Час назад я беседовал с ним, сударь. Он сообщил мне нечто такое, что, как мне представляется, служит дополнительным аргументом в пользу вашего предположения. Он сказал, что каждая жертва сжимала в руке какой-то предмет. Он не упомянул об этом в своих донесениях. Думаю, что и вам тоже.

– Вот видите! – воскликнул Кант, и глаза его засверкали от волнения. – Какое удивительное коварство! Люблинский – то самое «кривое древо» в предельной степени. Давайте же сложим кусочки мозаики. Во-первых, жертвы не пугаются человека, приближающегося к ним. Во-вторых, они по собственной воле опускаются перед ним на колени. В-третьих, в руках каждый из них держит какой-то предмет. Затем все они умирают. Вы во всем предпочитаете путь Логики. Ханно, – заметил он с иронической улыбкой. – Скажите, какой вывод вы можете сделать из полученной информации? – Прежде чем я успел ответить, Кант продолжил тем же наставительным тоном: – Убийца просит ему помочь. Он взывает к человеческой доброте, прося избранную им жертву поднять какой-нибудь мелкий предмет, который он якобы уронил, а на самом деле положил в качестве приманки. И конечно, все они соглашаются. Такова человеческая природа. И опустившись на колени, они обнажают затылок для смертельного удара. Вот ради чего я пришел сюда. Сообщить вам это. А теперь я предоставляю вам самому решать задачу дальше.

Кант попытался встать, но сумел лишь слегка подвинуть скамью по каменному полу. Я бросился ему на помощь.

– Вы должны мне кое-что пообещать, сударь, – сказал я.

– Я никогда не даю никаких обещаний, – ответил он с обворожительной улыбкой, – до тех пор, пока с абсолютной точностью не узнаю, какие последствия влечет за собой их исполнение.

– Превосходно, – рассмеялся я: демонстрация Кантом веры в мои способности успокоила мои сомнения и пробудила оптимизм. – Впредь, если вам понадобится что-то сообщить мне, пошлите за мной, и я тут же приду.

Я не успел закончить фразу. В это мгновение дверь распахнулась, и вместе с порывом холодного ветра в помещение влетел солдат. За ним следовал Иоганн, на его бледном круглом лице отобразилось выражение чрезвычайного замешательства.

– Надеюсь, у вас есть серьезное оправдание для подобного наглого вторжения? – крикнул я.

Солдат сделал шаг вперед, снимая черное кожаное кепи.

– У меня новости для вас, сударь, – ответил он, коротко отсалютовав, и мои мысли сразу вернулись к Коху. Наверное, он прислал очередное сообщение.

– Пятнадцать минут назад на Штуртенштрассе найдено тело, – провозгласил солдат. Он нерешительно взглянул на Канта, затем снова на меня. – Я оставил там остаток взвода, а сам прибежал сюда. Герр Штадтсхен приказал мне идти прямо к вам, герр поверенный.

– Вы патрулировали тот район?

– От Рыночной площади до ратуши, сударь. Взад-вперед. Каждые тридцать минут, как часы. Соборный колокол пробил трижды. Стало смеркаться…

Голос Канта прервал рассказ солдата.

– «Ибо вот тьма покроет землю…» – произнес он торжественным тоном.

Я обернулся, и в полумраке мне показалось, что на его лице мелькнула улыбка. Воспроизведя библейские строки, профессор, словно умный ребенок, хорошо выучивший урок по Священному Писанию, добавил:

– Исайя, глава 60, стихи 2 и 3. [30]30
  Полный текст этих двух стихов: «Ибо вот тьма покроет землю, и мрак – народы; а над тобою воссияет Господь, и слава Его явится над тобою. И придут народы к свету твоему, и цари – к восходящему над тобою сиянию».


[Закрыть]