Текст книги "Критика криминального разума"
Автор книги: Майкл Грегорио
Жанр:
Исторические детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)
Мое сердце забилось сильнее. Неужели Иммануил Кант собирается показать мне то, что скрывал от лучших и ближайших друзей?
– Шедевр, я уверен, сударь, – произнес я с искренней теплотой в голосе. – Любое произведение, выходящее из-под вашего пера…
– Произведение? – На старческом лице отразилось явное удивление. – Вы ожидаете увидеть книгу, Стиффениис?
– Мир уже заждался вашего очередного творения, сударь, – ответил я.
Профессор молчал. Когда он наконец заговорил, казалось, его охватило еще большее воодушевление, чем прежде.
– Книгу… Книгу! А почему бы и нет? – произнес он, опершись подбородком на сжатый кулак. – И как же она будет называться? Ну что ж, если принимать во внимание обстоятельства, ее породившие, «Критика криминального разума», полагаю.
– С нетерпением ожидаю возможности ее прочесть! – с восторгом воскликнул я. Наш экипаж тем временем продолжал подниматься на крутой холм.
На лице Канта играла ликующая улыбка, губы приоткрылись, обнажив несколько редких желтых заострившихся зубов. Должен признаться, зрелище не из приятных.
– Вы уже наверняка успели ознакомиться с содержимым кабинета Рункена? И по-видимому, прочли донесения, сделанные им по поводу этих убийств?
– Да-да, еще вчера, – начал я с готовностью. – Они мне очень помогли, сударь. Его подозрения подтвердились в ходе допроса владельца гостиницы Тотца…
– Подозрения относительно политического заговора? То есть, по вашему мнению, причина всех убийств кроется в заговоре? – прервал меня Кант, нетерпеливо взмахнув рукой. – А вот Вигилантиус гораздо ближе вас подошел к истине! – Фразу о некроманте профессор произнес почти с гневом. – Он вас так разозлил прошлой ночью! А ведь вам стоило бы дождаться окончания. Герр Рункен – судья старой школы. Собиратель информации и только. Он рассчитывал на страх как на главный инструмент поиска истины, и иногда его метода действительно очень неплохо срабатывала. Но не в данном случае. С таким скудным воображением, каким располагал герр бывший поверенный, ему нечего было тягаться с убийцей. Вигилантиус обнаружил гораздо больше, однако вы не захотели его слушать и воспользоваться плодами его изысканий.
Я бросил взгляд на Коха. Его лицо от напряжения казалось каменным. Сержанту явно стоило больших усилий молча выслушать критику Канта и не произнести ни единого слова в защиту покойного, которому он верой и правдой служил много лет. Но одно было совершенно ясно: профессору Канту ничего не известно о кончине судьи.
– Ну-с? – не унимался Кант. – И почему вы не остались?
– Я воспринял все это как комичную пантомиму, сударь, – ответил я не очень уверенным тоном.
– И из пантомимы иногда можно узнать истину, – возразил он. – Конечно, я нисколько не сомневался, что поначалу Вигилантиус должен был вас отпугнуть, но я все-таки надеялся, что вы сможете воспользоваться кое-какой информацией, полученной от него. И официальные донесения Рункена я послал вам с той же целью.
– Простите, сударь?
Я окончательно потерял логическую нить, связывавшую его рассуждения. Что могло быть общего между Вигилантиусом и полицейскими отчетами, которые я прочел по дороге в Кенигсберг?
Кант наклонился ближе ко мне и спокойно произнес:
– Я знал, что могу положиться на ваше чувство долга. Кто способен отказаться от королевского поручения? Особенно судья, решивший укрыться в крошечной деревушке на самой окраине Восточной Пруссии. Кстати, как называется это место? Лотинген?
Какое-то мгновение я боялся, что он может задать вопрос, почему я решил никогда не возвращаться в Кенигсберг после нашей первой встречи семью годами ранее и почему не сделал ни одной попытки написать ему. Мысль о том, что профессор может знать о вмешательстве Яхманна в наши дела, повергла меня в панику. Что я мог бы ему ответить? И я начал лихорадочно подыскивать оправдания: от моего собственного слабого здоровья до – да простит меня всемогущий Бог! – серьезных заболеваний, которыми страдают Елена и дети.
Впрочем, Кант не стал ни о чем спрашивать. У него на уме было совсем другое.
– С помощью упомянутых сообщений, Ханно, я пытался подогреть ваш аппетит к темным сторонам человеческого поведения, – продолжал он. – Я надеялся, что вы будете заинтригованы необычностью этих смертей. Я ведь очень хорошо помню, что во время нашей первой встречи вы продемонстрировали естественную склонность к… как бы поточнее выразиться… к таинственному. – Он откинулся на спинку сиденья. – Я рассчитывал вызвать у вас удивление. И не столько тем, что вы прочли, сколько тем, чего не прочли в тех отчетах. – Профессор начал перечислять, загибая пальцы: – Тем, почему в них отсутствовало описание обстоятельств гибели жертв. Отсутствием упоминания об орудии преступления. Тем, что не было предложено никакой рабочей гипотезы относительно общего мотива, стоявшего за всеми убийствами. Возможность ограбления или преступления на почве страсти была исключена. Не существовало ничего, что могло бы связывать между собой жертвы всех этих преступлений. Вы не могли не заметить, что кенигсбергские события действительно отличало нечто весьма необычное. Судья со славой и репутацией Рункена не способен был разрешить подобную тайну. О, я не стану отрицать, что Рункен неплохо справлялся со своей работой. Он сделал то, что смог. Но был все-таки слишком тяжеловесен. Ему было трудно оторваться от земли. Его неповоротливый ум не мог тягаться с умом убийцы. Вне всякого сомнения, иногда таким судьям сопутствует удача. Только не в данном случае. – Кант вопросительно взглянул на меня: – Если вы хотите понять, что здесь происходит, мой молодой друг, то должны научиться отрываться от земли. Должны уметь обращать внимание на самые загадочные и сомнительные источники, доступные вам. Даже на то, что исходит от таких людей, как Вигилантиус. Если вы продолжите поиск причин, объяснений, охоту за доказательствами, то есть все то, чем вы занимались с первой минуты пребывания в Кенигсберге, вы ни на йоту не приблизитесь к истине и останетесь там же, где закончил ваш предшественник.
По мере того как профессор говорил, его голос становился все тише и тише. Чувствовалось, что он разочарован. Каким-то образом я подвел его, хотя и не мог до конца понять, в чем, собственно, не оправдал его ожиданий. Внезапно Кант заерзал на сиденье и сменил тему разговора, подобно рыбе, которую, как вам кажется, вы надежно держите в руках, а она вдруг резко дергается и ускользает от вас совсем в другом направлении, оставляя лишь круги на воде.
– Кстати, как ваш отец? – спросил он.
Я порадовался тому, что внутри экипажа темно, ощутив, как кровь прилила к лицу. Уже во второй раз Кант намекает на трагедию в нашей семье. Какая странная ассоциация напомнила ему о ней? И почему его совершенно не интересует моя новая семья? Почему он выказывает абсолютное равнодушие к моей жене и детям? Я назвал своего сына Иммануилом в честь Канта. Складываюсь впечатление, что этой части моей жизни вообще не существовало. Профессор постоянно возвращался к моему прошлому, к моему старому «я», к тому Ханно Стиффениису, которого он помог мне одолеть семь лет назад.
– Я слышал, сударь, что ему немного лучше, – ответил я, хотя Кант уже явно меня не слушал.
Профессор как будто следовал по сложному лабиринту рассуждений, который вычертил его прихотливый ум гения. Кант провел указательным пальцем по воздуху, следя глазами за его движением так, словно психическое и физическое состояния у него в теле никак не были связаны между собой и вызывали друг у друга глубочайшее изумление.
Тут, к счастью, карета замедлила ход.
– Ну наконец-то! Приехали! – воскликнул Кант, с неожиданным воодушевлением прервав размышления. – Давайте же не будем терять времени.
Иоганн опустил выдвижные ступеньки и помог хозяину выйти. Я проследовал за ним, не имея ни малейшего представления о том, где мы находимся. Карета остановилась в каком-то темном проулке. Оглянувшись, я вновь заметил суровую громаду Крепости. Создавалось впечатление, что мы объехали вокруг оборонительных сооружений и оказались с противоположной ее стороны рядом с каким-то жалким сараем, располагавшимся на улице, что вела к подъездным воротам. На протяжении многих столетий это непритязательное строение, по-видимому, использовалось в качестве таможенного поста. Ныне же оно пребывало в состоянии полнейшего запустения и ожидало сноса. Я был весьма озадачен, не в силах найти ответ на вопрос, что могло заставить профессора Канта избрать такое заброшенное место для работы над своим последним шедевром.
По энергичному кивку хозяина Иоганн Одум извлек из кармана большой ключ и начал открывать старую подгнившую дверь, которая подалась далеко не сразу.
– Подожди здесь, – обратился Кант к слуге, а потом заговорил с нами: – Вы, Стиффениис, дайте мне руку, а сержант Кох пока зайдет внутрь и зажжет свет. Сразу за дверью висит фонарь.
Булыжная мостовая из-за слежавшегося снега и свежей наледи сделалась чрезвычайно скользкой и коварной. Если мне еще требовались какие-то доказательства преклонного возраста и физической слабости Иммануила Канта, я их получил. Он мог передвигаться только с чужой помощью. Профессор положил свою легкую, как пушинка, руку на мою, и мы вошли внутрь, где нас уже ждал Кох, высоко подняв над головой фонарь.
– Ни к чему не прикасайтесь, – предупредил Кант.
Мы находились на каком-то заброшенном складе. В одном углу большой беспорядочной кучей лежали сломанные ящики из-под боеприпасов. Подобно мерцающему пологу с потолка свисала паутина. Все остальное толстым слоем покрывала пыль. В центре комнаты от крупной крысы, попавшейся в мышеловку, ее более удачливые товарки оставили один лишь скелет.
– Идите, идите. Кох, – пригласил Кант. – Мы последуем за вами.
Он указал на узкий сводчатый туннель, стены которого, когда-то белые, ныне были покрыты темными пятнами и черным налетом от сажи и плесени. Оттолкнув мою руку, словно охваченный какой-то демонической энергией, Кант быстрой, хотя и шаркающей походкой следовал за сержантом. Я вынужден был ускорить шаги, чтобы успеть за ним. Наше продвижение по туннелю затруднялось низкими кирпичными сводами, за которые задевала треуголка Канта, а Коху приходилось постоянно нагибаться. В носу у меня щекотало из-за едкого запаха гнили, к которому примешивался еще какой-то острый кисловатый аромат. Я бы ничуть не удивился, если бы из этих мрачных глубин нам явился доктор Фауст со своим приятелем Мефистофелем.
Когда мы вошли в обширное помещение в самом конце коридора и Кох высоко поднял фонарь, я сразу заметил громадные перегонные кубы и извивы стеклянных трубок, сверкавшие на полках рядом с коробками, аккуратно расставленными на лабораторном столе.
– Чувствуете холод? – спросил Кант. – Сибирь гораздо ближе, чем вы полагаете!
Он приказал Коху отлить масла из фонаря и зажечь лампы, висевшие вдоль стены. И когда сержант выполнил приказание, предметы, собранные в комнате, приобрели более отчетливые очертания.
Профессор Кант повернулся в сторону самой дальней стены.
– Ну а теперь, Стиффениис, позвольте мне представить вас тем, кто принужден обитать в этом жутком сумрачном мире, – сказал он.
Из самого темного угла комнаты в бледном мерцающем свете масляных ламп на нас отсутствующим взглядом пристально взирали чьи-то влажные глаза.
Глава 15
– Догадываетесь, кто это такие, Стиффениис?
Голос Иммануила Канта сделался хриплым от холода. В нем появилась резкая торжествующая нотка, лишившая меня дара речи. Я не мог оторвать взгляд от больших стеклянных колб, стоявших на полках, внутри которых в мутной жидкости соломенного цвета плавали четыре человеческие головы.
– Подойдите ближе, – предложил мне Кант, взяв меня за руку. – Позвольте представить вас Яну Коннену, Пауле Анне Бруннер, Иоганну Готфриду Хаазе и еще одному новичку, которого вы, я думаю, узнали, так как видели его прошлой ночью в подвалах здания суда. Сержант Кох, соблаговолите снять крайний слева экспонат и поставить его на стол.
Оглушенный увиденным, испытывая неописуемый ужас, который отобразился у него на лице, Кох повиновался без слов.
Я был не в состоянии сформулировать ни одной ясной мысли, взирая на отвратительное содержимое стеклянной колбы, которую Кох поставил на стол перед нами. Кант же демонстрировал образец радушного и гостеприимного хозяина. Создавалось впечатление, что он просто пригласил нас на чашку чая.
– Принесите еще одну лампу, сержант Кох. Вот так. Поставьте ее здесь. Вот тут! – Голос Канта отзывался зловещим эхом у меня в мозгу. – Ну а теперь скажите мне, Стиффениис, что вы видите внутри этой колбы?
Свет, падавший с обеих сторон, резко выделял очертания человеческой головы.
Я сглотнул и с трудом выговорил:
– Голову… сударь.
– Когда-то она была головой Яна Коннена, первой жертвы убийцы. А теперь я хотел бы, чтобы вы описали то, что видите перед собой, и со всей возможной точностью. Ну, давайте, давайте, Стиффениис! – поторапливал он меня. – Голову?
– Человеческую голову, – добавил я, – которая принадлежит… точнее, принадлежала мужчине примерно пятидесяти лет. Несмотря на искажающий эффект стеклянного сосуда, черты лица правильные и…
Я замолчал, не зная, что еще сказать.
– Подробно опишите то, что вы видите, – настаивал Кант. – Большего я от вас не требую. Начните с макушки и не спеша следуйте вниз.
Я попытался отбросить отупляющее чувство умственной слабости, овладевшее мной.
– Волосы тронуты сединой. Очень редкие на макушке – там почти лысина – и довольно длинные у ушей.
– Волосы покрывают уши, – поправил меня Кант.
– Да, покрывают уши. Лоб…
Я снова запнулся. Что, во имя всемогущего Бога, я должен был сказать?
– Не останавливайтесь! Продолжайте! – нетерпеливо давил на меня Кант.
– …лоб высокий и без морщин.
– А вертикальное углубление в том месте, где сходятся брови? Оно было там при его жизни? Или появилось в момент смерти?
Я сделал шаг вперед и взглянул пристальнее.
– Установить невозможно, сударь, – пробормотал я.
– Воспользуйтесь же интуицией!
– Производит впечатление морщины, появившейся от удивления, – предположил я, внимательнее осмотрев бороздку.
– Разве подобная морщина не должна была разгладиться после смерти?
– Но она не разгладилась, – ответил я.
– Это последнее выражение его лица. Оно возникло в момент смерти. Мышцы лица застыли, сохранив данное выражение. Перед нами хорошо известный феномен. Любой солдат, побывавший на поле брани, сотню раз видел его. Тем не менее оно имеет определенное значение, – добавил Кант. – Теперь что вы можете сказать относительно глаз?
Я взглянул в невидящие глаза в сосуде. Если у человека есть душа как утверждали древние, ее свет виден в глазах. Если тело населяет дух жизни, он проявляет себя через физические окна глаз. Больше всего в отрезанной голове Яна Коннена меня угнетало ощущение того, что он смотрит на нас столь же пристально, как и мы на него.
– Глаза жертвы закатились кверху, обнажив белки, – произнес я с трудом.
– Вы можете дать какое-либо объяснение?
Я был растерян.
– Литературы по таким вопросам не существует, сударь. Я… Тексты по анатомии, конечно, имеются, но подобные случаи в них не рассматриваются. По крайней мере не случаи насильственной смерти.
– Хорошо, Стиффениис. Видите, на какой зыбкой почве мы находимся? У нас нет надежного руководства. Мы должны воспользоваться данными собственного зрения, довериться сделанным нами же наблюдениям и попытаться прийти к тем логическим выводам, которые они нам подсказывают. В этом и будет заключаться наш метод.
– Возможно, удар был нанесен сверху? – предположил я. – В момент смерти он смотрел вверх.
Кант издал одобрительный возглас.
– Удар был нанесен сверху или сзади? Пока мы не можем сказать наверняка, но не допустим, чтобы нас отвлекал упомянутый вопрос. Ну а теперь взгляните на нос, Стиффениис! Что вы можете заключить, глядя на него? – провозгласил он, однако не стал дожидаться ответа. – Что он длинен, тонок и не отмечен ничем выдающимся? Значит, переходим ко рту. Попробуйте описать его.
– Он открыт, – неуверенно начал я.
– Широко открыт?
– Не очень, – ответил я.
– Вы бы заключили, что он кричал в момент смерти?
В выражении лица самого Канта сквозило нечто отталкивающее, отчего я невольно содрогнулся. На какое-то мгновение у меня возникло головокружение, и мне показалось, что я сейчас потеряю сознание.
– Кричал, сударь? – словно эхо повторил я.
– Приоткрытый рот свидетельствует о том, что он кричал в момент, когда его настигла смерть, не так ли?
Я сделал над собой усилие и взглянул на голову более пристально.
– Нет, сударь, я бы так не сказал. Напротив, я бы заключил, что он не кричал.
– И что в таком случае он делал? Какой звук исторгли его уста?
– Возглас удивления? Вздох?
– А не возникла бы у вас мысль, что имело место нечто в высшей степени исключительное и страшное, что и вызвало подобное выражение лица? – продолжал Кант.
– Нет, сударь.
– И я соглашусь с вами. А теперь, Стиффениис, перейдем к причине смерти. Можете вы высказать какое-либо предположение относительно того, что послужило непосредственной причиной смерти?
– На самом лице нет никаких обезображивающих ран, – неуверенно произнес я. – А на теле находили какие-либо следы ударов?
– Тело нас не интересует. Голова, только голова должна нам все рассказать. Поверните сосуд, сержант.
Лампы отбрасывали болезненный желтушный свет на голову, лениво покачивавшуюся в мутной жидкости.
– Вот, посмотрите, Стиффениис. Здесь, в самом низу черепа. Ни малейших признаков сопротивления. Орудие преступления вошло, словно горячий нож в сало. Но это был не нож…
С вышеприведенных слов я и начал свое повествование. В то время я намеревался воздать хвалу невероятной многосторонности гения Иммануила Канта и надеялся отразить также и собственный скромный вклад в раскрытие той тайны, что держала в мрачных тисках весь Кенигсберг. Процитированные мною слова знаменовали первый ясный знак на уже тщательно проторенном для меня пути, который вел в лабиринт нравственного распада, коварства и порока.
– Видите? – Кант наклонился поближе и указал пальцем. – Вот место роковой раны. Смерть наступила быстро и внезапно. Не было никакого сильного удара, ведь признаки серьезного повреждения тканей отсутствуют. Нечто заточенное и с острым концом вошло в горло Коннена, и он умер, стоя на коленях, так и не поняв, что произошло. Эта едва заметная отметина – единственное свидетельство нападения.
Он помолчал немного, словно для того, чтобы придать еще большую значимость тому, что собирался сказать.
– Если я вас правильно понял, среди множества различных инструментов, которыми, по его словам, пользовался Ульрих Тотц для совершения преступлений, нет никаких упоминаний об орудии, которое могло бы оставить подобные следы. – Он резко перевел на меня свой пронзительный взгляд, и я ощутил, как меня охватывает мучительная дурнота, словно я сам только что получил страшный удар в голову. – Кох, поставьте сюда какой-нибудь другой сосуд. Берите любой. – Голос Канта дрожал от волнения, когда он взял ближайший светильник и поднес его к следующей отрезанной голове. – Тот же след мы находим и здесь, – сказал он, постукивая пальцем по стеклу. – Теперь вы видите?
Задняя часть черепа Паулы Анны Бруннер была обрита, длинные рыжие волосы остались только на макушке и по бокам. С моей точки зрения – точки зрения еще довольно молодого человека, – было что-то отвратительное в подобном надругательстве. Обнаженность женского черепа каким-то образом невольно наводила на мысль о тайном насилии, которое и стало причиной ее смерти.
– Подобная отметина имеется и на шее Тифферха, – заключил Кант без дальнейших комментариев, а потом со вздохом добавил: – Если бы вы вчера остались немного дольше и проследили за работой Вигилантиуса, то сразу поняли бы, что Морика убил совсем не тот человек, которого мы все здесь ищем. Хозяин гостиницы – не тот убийца, за которым мы охотимся.
– Это все работа Вигилантиуса? – спросил я шепотом.
Мне показалось, что в тусклом свете я разглядел на возбужденном лице Канта выражение удовлетворения.
– Доктор – настоящие crume de la crème [17]17
Сливки (фр.).
[Закрыть]европейского сообщества анатомов! – с гордостью подтвердил он мою догадку, так, словно сам лично проделал отвратительную работу.
У меня перед глазами проскользнула вкрадчивая улыбка некроманта. Теперь она приобрела новый и значительно более зловещий смысл. «Возможно, вы и закончили здесь свои дела, сударь, – сказал он презрительно прошлой ночью. – Но мне нужно кое-что еще завершить».
Я представил, как Вигилантиус извлекает инструменты из-под широкой мантии. А кстати, какие именно? Острые ножи, медицинскую пилу, заостренные скальпели… Затем склоняется над анатомическим столом и с жадностью набрасывается на труп, безжалостно полосуя на части беспомощные останки адвоката Тифферха.
Неумеренные хвалы, воздаваемые Кантом в адрес этого человека, вывели меня из себя.
– Еще одно доказательство в пользу того, что Вигилантиус – циничный шарлатан, сударь. Ему не было никакой нужды спрашивать душу убитого о том, каким образом несчастный отправился на тот свет, потому что он уже знал ответ на свой вопрос!
Кант слегка коснулся моей руки, пытаясь меня успокоить.
– Вы не правы, Стиффениис. Доктор еще до первого вскрытия высказал предположение – правда, в свойственной ему излишне театральной и несколько безвкусной манере, – что причину смерти следует искать у основания черепа покойного. Труп уже беседовал с ним. Вскрытие он проводил потом.
Труп беседовал?
– Профессор Кант… – сделал я попытку протестовать.
– Но как вы догадались, сударь?
Вопрос Коха прозвучал для нас обоих неожиданно.
– Простите меня, профессор Кант, – сказал сержант и покраснел от смущения, – я не хотел прерывать ваших размышлений, однако я немного удивлен. Каким образом вам удалось так быстро понять значение убийства Яна Коннена? В то время еще никто не мог предположить, что за ним последуют похожие преступления.
Кант прикрыл глаза, и его лицо осветила довольная улыбка.
– В течение многих лет, сержант, я занимался сопоставлением фактов, имеющих отношение к частоте и особенностям смертей в Кенигсберге, – ответил Кант. – Примерно год назад я получил из полиции очередной недельный отчет. В нем упоминался труп, причина смерти не была установлена. Это показалось мне в высшей степени необычным. Врач, приглашенный констатировать смерть, не обратил внимания на крошечные отметины на шее Коннена. Отсюда и заключение: причина смерти неизвестна. У меня же возникли затруднения с включением данного случая в мою статистику. Умер ли упоминавшийся в отчете человек своей смертью или был убит? Я обратился к властям с просьбой подарить тело университету, и, по счастливому стечению обстоятельств, в то самое время в «Коллегиум Альбертинум» читал лекции доктор Вигилантиус. Узнав из частной беседы, что он, кроме всего прочего, является и опытным анатомом, я поспешил воспользоваться представившейся мне возможностью. И получил от нее двойную выгоду. Во-первых, я давно хотел собственными глазами увидеть, каким образом последователи Сведенборга беседуют с душами умерших. Во-вторых, хотел сохранить те материальные свидетельства преступления, которые вы только что видели. Когда несколько месяцев спустя произошло похожее убийство, я сразу заметил, что между ними имеется связь, попросил передать нам труп и послал за доктором Вигилантиусом, чтобы он повторил операцию.
– А поверенному Рункену было известно об этом месте, сударь? – спросил Кох, сделав жест рукой, показывавший, что он имеет в виду всю лабораторию.
Кант с демонстративным раздражением отмахнулся от вопроса.
– Ваш хозяин не способен был оценить важность тех свидетельств, которые я собрал здесь. Он высмеивал мои находки как увлечения старого маразматика! Пользуясь стандартными полицейскими методами, он никогда бы не нашел убийцу. Вкус преступника к совершаемым им страшным деяниям набирал силу, ужас охватывал жителей города, короля все больше беспокоила возможность вторжения французов, и он настаивал, чтобы дело было завершено как можно скорее. Несколько недель назад я предложил его величеству отправить поверенного Рункена в отставку. На его месте был необходим другой человек, с талантами иного сорта. Такими, как у Августа Вигилантиуса…
– И меня, – добавил я.
Кант ласково похлопал меня по плечу и тепло мне улыбнулся:
– Теперь вы понимаете, почему я послал за вами, Ханно. Только тот, кто посетил страну теней, способен справиться с тем, что происходит у нас в Кенигсберге. Как вам прекрасно известно, над самыми темными порывами человеческой души не властны Разум и Логика.
Импульсы человеческой души, над которыми не властен Разум…
Я застыл. Я сам употребил ту же фразу при нашей первой встрече.
– Поэтому-то я и послал вас в «Балтийского китобоя», – сказал профессор, и глаза его лукаво блеснули. – Было логично начать именно оттуда. Гостиница стала местом первого преступления, и ходили многочисленные слухи, что ее владелец симпатизирует Бонапарту. Боюсь, что Морик, тамошний служка, вызвал подозрения у хозяина. А вот этого я предвидеть не смог, – добавил он задумчиво. – Значит, Тотц убил его, воспользовавшись молотком, как сам вам и признался. Теперь, как я полагаю, вам ясно, что, совершив указанный поступок, он исключил себя из списка подозреваемых в других убийствах.
– Почему вы мне сразу все не объяснили, сударь? Вы позволили мне во имя Логики идти вслепую.
Меня так легко было убедить в том, что за всем происшедшим скрывается политическая причина. Точнее, я сам себя и убедил в этом. Все так удачно складывалось в единую картину: странное содержимое буфета адвоката Тифферха, болтовня Морика, увиденное мною в гостинице, признания Ульриха Тотца, улыбка его несчастной жены! Я извратил факты в угоду своей уже готовой теории. И, поступив так, предстал безмозглым идиотом в глазах того самого человека, который верил в мои способности.
– Вы полагали, что у вас имеется решающее доказательство, – продолжал Кант. – Вы бы не приняли никаких противоположных аргументов, будь они столь же очевидны, как и нос в центре вашей физиономии. Помните, что я говорил вам, Ханно? Целью вашего расследования должна стать реконструкция хода событий. Вы не сможете ответить на вопрос, почему все произошло именно таким образом. Мотивы пока еще скрыты от нас. Логика и Рациональность не властвуют над человеческой душой, хотя и могут объяснить ее страсти.
Из одной папки Кант извлек какой-то документ и положил на стол.
– Вот, посмотрите, – сказал он.
Мы с Кохом наклонились поближе, чтобы рассмотреть его в тусклом свете ламп. Перед нами был обычный листок бумаги с рисунком. Изображение было выполнено безыскусно, просто очертания коленопреклоненной человеческой фигуры, прислонившейся к стене. Было какое-то дьявольское несоответствие между техническим несовершенством изображения и его объектом. Складывалось впечатление, что ребенок, отвлекшись от рисования цветов и фей, оказался свидетелем чудовищной сцены, каковую с присущей ему невинностью и решил запечатлеть на бумаге.
– Что это, сударь? – спросил Кох с напряжением в голосе.
– Рункен послал на место первого преступления двух жандармов. Тем временем я начал проводить параллельное расследование, пользуясь собственными методами, о чем приватно информировал государя. Тех двоих жандармов я попросил зарисовать по памяти все, что они увидели на месте преступления. Впоследствии я делал то же самое и в других случаях. Зарисовки с изображением жертв других убийств находятся в папках, если они вам понадобятся. – Кант указал на полки. – На них вы сможете рассмотреть позу жертвы, в которой она находилась на момент обнаружения трупа.
– Вы посылали солдат рисовать трупы, сударь?
Прежде чем ответить на вопрос Коха, Кант громко расхохотался:
– Необычно, не так ли? Одни из солдат вполне оправдал мои ожидания. Всякий раз, когда обнаруживалась очередная подозрительная жертва, Люблинский делал для меня зарисовку с места преступления. Я, конечно, платил ему за труды.
– Единственное, на что большая часть их способна, – это поставить крестик в платежном листке, – удивленно заметил Кох. – Можно мне задать еще один вопрос, профессор Кант? – Взгляд Коха напряженно обводил комнату. – Все… все, что я вижу здесь… – пробормотал он нервно. – Головы без тел! Просто чудовищно, сударь! Что вы рассчитываете достичь с их помощью?
Кант повернулся ко мне и улыбнулся так, словно Кох и не задавал никакого вопроса.
– Мертвые действительно говорят с нами, Ханно. Не поймите меня неправильно. Я вовсе не стал сведенборгианцем. В этой комнате в данный момент объектом нашего изучения является жертва убийства. Внимательно проанализировав физические свидетельства и исследовав обстоятельства, мы сможем сделать разумные выводы относительно того, где и когда было совершено преступление. Названные факторы, в свою очередь, помогут нам понять также, как и с помощью какого инструмента оно было содеяно. И наконец, если нас не подведет интуиция, мы сможем выдвинуть предположения по поводу того, кто его совершил. Морика убил Тотц и никто другой. Здесь мы имеем дело с жертвой другого убийцы. И тело этого мертвеца способно очень многое рассказать о человеке, расправившемся с ним.
– Вы хотите восстановить ситуацию убийства, не так ли? – опередил меня Кох.
– Именно так, сержант. Вы стали свидетелем того, насколько полезны могут быть для расследования представленные здесь «ужасы». Без вызывающих у вас отвращение стеклянных сосудов и их содержимого поверенный Стиффениис продолжал бы энергично продвигаться в неверном направлении, обвиняя Ульриха Тотца в преступлениях, которых тот никогда не совершал. Теперь он сможет исправить ошибку.
– Я называю это место лабораторией, – продолжат профессор, – хотя до сих пор не нашел подходящего названия для науки, которой здесь занимаюсь. Собранный мною материал может оказать огромную помощь человеку, имеющему опыт исследовательской работы и склонность к ней. Если господину Стиффениису удастся понять, каким образом были совершены преступления, он предугадает modus operandi [18]18
Образ действия (лат.).
[Закрыть]убийцы и в конечном счете задержит его. Впрочем, в одном мы можем быть абсолютно убеждены: остающийся неизвестным убийца обязательно нанесет новый удар, совершит очередное злодеяние!
– Тотц не имел ни малейшего понятия о том, как были убиты эти люди, – признал я. – Но почему он лгал мне?
Кант слегка коснулся моего рукава, словно для того, чтобы подбодрить меня.
– Морик был убит по политическим мотивам, Стиффениис, – сказал он. – По крайней мере в одном Тотц вам не солгал. Наверное, думал, что его тайные дела могут быть раскрыты. Поэтому он и убил одного человека, имевшего непосредственные сведения о них, того человека, которому он не мог доверять, – Морика.