Текст книги "Критика криминального разума"

Автор книги: Майкл Грегорио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

Глава 19

Я сидел в караулке и потягивал горячий пунш, который поставили передо мной для подкрепления сил, и ждал офицера охраны, за которым послали. Когда в дверь ввалился Штадтсхен, я все еще находился в состоянии физического шока и эмоционального замешательства. Я поспешно рассказал ему о происшедшем, затем приказал направить в Пиллау вооруженный патруль.

– Как выглядит эта женщина, сударь?

Я начал медленно мерить шагами комнату за широкой спиной офицера, тщательно выверяя свои слова и вспомнив слова Коха относительно «женщин и грубых солдат».

– Она высокого роста, Штадтсхен. Возраст примерно около тридцати. Носит… красное платье, – начал я медленно и вскоре вообще запнулся. Почему я начал с таких мелких и незначительных деталей? Что воспрепятствовало мне сразу же назвать то, что сделало бы ее мгновенно узнаваемой? – Она… ее зовут Ростова, – добавил я нехотя. – Она альбинос.

– Она что, сударь?

– Она белая, Штадтсхен. Белая с ног до головы, – объяснил я, и объяснение мое прозвучало крайне глупо. – Кожа, губы, волосы. Все белое, словно свежепомолотая мука.

– Я знаю, про кого вы говорите, сударь, – откликнулся он с лукавой улыбкой. – Ее зовут Анна.

Я не стал спрашивать Штадтсхена, где и когда он встречался с ней. Слишком легко представлялись обстоятельства, при которых могло произойти подобное знакомство, и неприятный образ мелькнул перед моим мысленным взором. Но стоило ему померкнуть, как его место занял страх. Страх тех неприятностей, которым из-за меня подвергнется эта женщина.

– Скажите своим людям, что с ее головы не должен упасть ни один волосок, – предупредил я мрачным тоном. – Я с вас лично спрошу. Герда Тотц вчера покончила с собой из-за жестокого обращения, которому подверглась. И виною тому вы и ваши солдаты. Вы должны привести сюда Анну Ростову в целости и сохранности. Без малейших следов насилия на теле. Вы хорошо меня поняли?

Штадтсхен вытянулся передо мной по стойке «смирно».

– Такое временами случается, сударь. Ребятам хочется устроить «теплый» прием новым заключенным. Чтоб их немножко подготовить. В этом нет ничего дурного, герр поверенный. Виновны они или нет, им ведь все равно придется пройти хорошую взбучку перед тем, как их выпустят.

Мне сделалось нехорошо при мысли о том, что Анна Ростова попадет им в руки.

«Пруссия – родина кнута и розги!»

Еще два часа назад она смеялась мне в лицо. Если солдаты обращались так жестоко со столь покорным и послушным созданием, каким была Герда Тотц, как же они воспримут такую экзотическую красавицу, острую на язык и со славой шлюхи, какой, несомненно, является Анна?

«…прошлый раз я получила тридцать ударов. Посмотрели бы вы, как у них у всех встали члены, когда они любовались тем, как меня секут».

О, не приходится сомневаться, она сама спровоцирует их на самое страшное.

Если бы было возможно забрать назад то точное описание, которое я только что дал Штадтсхену, я бы это сделал. Впрочем, лгать было уже слишком поздно. Он ее знает. Может быть, сказать, что я ошибся? Но поверит ли он мне, если я сообщу, что ищу женщину невысокого роста, темноволосую, полную и очень некрасивую? У меня оставался единственный выход – взять Анну Ростову под собственный арест, и чем скорее, тем лучше.

– Мне известны варварства, которые совершаются в прусских тюрьмах, – резко произнес я. – Я не желаю, чтобы нечто подобное произошло и в данном случае.

Странная полуулыбка появилась на лице Штадтсхена.

– Вы и сами неплохой прием устроили Герде Тотц, сударь. Хорошо ей съездили по физиономии, если позволено будет напомнить.

– Теперь я искренне сожалею об этом, – огрызнулся я.

– И умерла-то она, сударь, – Штадтсхен смотрит вниз, себе под ноги, избегая встречаться со мной взглядом, но тон у него тем не менее обвиняющий, – только потому, что вы не дали нам точных указаний на ее счет.

– Зато теперь я их даю! – крикнул я в ответ. – И настаиваю, что они должны неукоснительно выполняться. Анне Ростовой не должно быть причинено никакого вреда.

Штадтсхен щелкнул каблуками в знак понимания того, что от него требуется, хотя на его лице без труда читалась некоторая растерянность. В глазах Штадтсхена Анна Ростова была преступницей. И он знал, как следует обращаться с подобными людьми. Мне оставалось только позавидовать ясности и простоте его суждений о мире. Ему было вполне достаточно для выводов факта, что она выколола офицеру глаз. В данном отношении Штадтсхен был абсолютно честен. Я со своей стороны чувствовал гораздо меньшую уверенность, был более склонен к сомнениям. То, что я в очередной раз обнаружил вероятного претендента на роль «кенигсбергского убийцы», должно было стать поводом для ликования, но у меня ведь все еще не было решающих доказательств.

– И еще одно перед тем, как вы отправитесь выполнять приказ, – сказал я, давая беглянке еще несколько дополнительных секунд на тот случай, если бы она вдруг вознамерилась скрыться, на что я втайне рассчитывал. – Несколько месяцев назад из полка дезертировал человек по имени Копка. Мне бы хотелось просмотреть его послужной список.

Штадтсхен нахмурился, потом громко откашлялся. На физиономии у него появилось выражение серьезной озабоченности. Поручение отыскать Анну Ростову, как ни странно, таковой у него не вызвало. Штадтсхен поспешно отвел взгляд от меня, а голос его, когда он вновь заговорил, звучал как-то неуверенно и слабо. Возникало впечатление, что он как будто идет босиком по разбитому стеклу.

– Мне… мне придется просмотреть батальонные дела, – ответил он. – Мне будет нелегко, сударь. Вы ведь знаете, что за люди дезертиры. Они почти не оставляют следов. А если им удается сбежать, так можно сказать, что они их вообще не оставляют. А не могли бы вы поточнее определить, что вы хотели бы узнать об этом парне по имени Копка, сударь?

Я испытующе всматривался в лицо Штадтсхена – широкое, круглое, толстое и красное, как кусок сырой говядины. Казалось, он затаил дыхание, сделав усилие, из-за которого его розовые щеки немного побелели. Вызвано ли его поведение презрением к дезертирам, которое подсказывает ему его esprit de corps, [21]21
  Честь мундира (фр.).


[Закрыть]или он просто от меня что-то скрывает?

– Я хочу знать, кто он такой был и почему сбежал, – ответил я. – И прошу вас помнить одно, Штадтсхен. Я буду неукоснительно сообщать властям в Берлин обо всех случаях уклонения от сотрудничества с правосудием здесь, в Кенигсбергской крепости. «Тупое упрямство» – вот как называется подобное в военной среде, как я полагаю. Обо всех таких случаях я буду докладывать. И в донесения буду включать имена, даты, все подробности. И не буду делать никаких исключений. А теперь отправьте своих людей за той женщиной, скажите им в точности, как они должны себя вести, и принесите всю имеющуюся информацию о Копке. Я буду ждать у себя. И пришлите ко мне Коха, как только вернется. Если Анна Ростова будет арестована, вы должны немедленно сообщить мне. Вы меня поняли?

– Так точно, сударь! – рявкнул Штадтсхен, повернулся и проследовал к двери.

– Бегом! – крикнул я вдогонку.

И услышал, как уже в коридоре он перешел на бег.

Я допил стакан почти остывшего пунша, взял масляную лампу и поднялся к себе. У меня ни на что больше не было сил. Открыв дверь, я сразу же заметил письмо на столе. Оно было аккуратно сложено, запечатано, и подпоркой ему служил подсвечник. Я мгновенно узнал почерк. При других обстоятельствах я с безумной радостью без промедления бросился бы вскрывать печать. Но сегодняшней ночью я колебался, моргая, словно больной, чувствующий на своем лице тепло солнечных лучей впервые после долгих недель, проведенных за плотно закрытыми ставнями. Прежде чем вскрыть письмо, я сел.

Елена решила посетить Рюислинг. Она оставила детей на день с Лоттой, а сама в полном одиночестве отправилась в поместье с утренним дилижансом. Рюислинг располагается на расстоянии пятнадцати миль от Лотингена. Путешествие занимает чуть больше часа, хотя вместе мы никогда его не совершали. Целью поездки, по ее же словам, было «успокоить несчастный призрак». Елена всегда была чрезвычайно сентиментальна. У нее удивительно нежная натура, открытая и честная, как светлый день. Ее чувствительность к заботам и нуждам окружающих, ее способность сострадать всем Божьим тварям, маленьким и большим, любовь ко мне и к детям всегда заставляли меня видеть в ней истинного ангела. Если что-то следовало сказать, она это говорила. Если что-то нужно было сделать, делала без малейших колебаний. Я не переставал восхищаться ее удивительным постоянством. Чистое сердце Елены служило ей верным компасом в жизни.

И тут внезапно мысль о ее чистоте и почти святости стала раздражать меня. Я бы предпочел сейчас прочесть плоское письмецо от какой-нибудь значительно менее достойной супруги. Мысль о том, что Елена стоит перед могилой моего брата, показалась невыносимой. Неужели она не чувствовала, какая пропасть разверзлась у нее под ногами? Неужели не поняла, что это место скрывает страшную тайну? Могила, перед которой она стояла, была темной гробницей моей собственной души.

«Мне хотелось помолиться на могиле Стефана, – писала она. – Я хотела попросить его, чтобы он позаботился о тебе в Кенигсберге. Самым лучшим способом распрощаться с прошлым будет сестринский поцелуй на его могиле!»

Я знал, что последует дальше, еще до того, как прочел продолжение письма. Мой отец в черном, со шляпой в руке в мрачных раздумьях перед скульптурой плачущего ангела на фамильном надгробии. Каждое утро в ясную погоду и в дождь он одиноким стражем стоял у могилы с одиннадцати часов до того момента, как часы пробьют полдень.

«Я сразу же поняла, что это он, едва его увидела. Я подошла к нему, представилась и назвала причину своего приезда. Я сообщила ему о том, где ты находишься, и что его величество пригласил тебя на службу. „Вам следует гордиться Ханно, – сказала я. – Вашему сыну государь дал очень важное поручение. Такой сын делает вам честь, сударь“».

Я прервал чтение. Я прекрасно представлял сцену. С одной стороны – милое воодушевление и простота манер. С другой – гранитное лицо человека, породившего меня и отвергшего навеки, возложившего на меня вину за смерть его дорогой жены и любимого сына. Мой отец выслушал мольбу Елены о примирении в глубоком молчании. Затем, перед тем как повернуться и уйти, произнес только одну фразу: «Оставьте Ханно, пока вы еще можете».

Я смотрел на слова, написанные женой. А в ушах звучал голос отца, холодный, суровый и непреклонный.

«Я не могу представить себе причину подобной ненависти в отце, – писала она дальше. – Что же, по его мнению, ты совершил, Ханно?»

Я скомкал письмо и швырнул на стол. Возникло чувство, будто мое сердце кто-то опустил в уксус. Но мне стыдно признаться, письмо не вызвало во мне никаких родственных чувств. Казалось, я не смог найти в себе сил должным образом отреагировать на печальные новости. Не смог я и ответить на вопрос Елены.

«Что же, по его мнению, ты совершил…»

Отношение ко мне отца, ранняя смерть брата, кончина матери, сама Елена, наши дети – все казалось теперь частью совершенно иного мира и другой жизни. Я знал, что каким-то образом связан с ними, однако мои воспоминания о них стремительно стирались из памяти. Кенигсберг был подобен быстро вращающемуся калейдоскопу. Сверкающие образы сменяли друг друга каждое мгновение, и было трудно, нет, попросту невозможно задержаться на какой-то одной из этих бесчисленных ярких картинок.

Мне был нужен отдых, необходимо было выспаться, но та темная комнатушка, в которой я размещался, предоставляла самый минимум удобств. Голые каменные стены были холодны как лед, печь в углу не разжигалась уже много времени. Как же я пожалел о горячо натопленном камине в «Балтийском китобое», о горячей воде, которую Морик готовил для моих омовений, о великолепных кушаньях Герды Тотц, о богатом винном погребе Ульриха Тотца! Расстегнув панталоны, я воспользовался единственным удобством, которое мне было предоставлено, – ночным горшком, выглядывавшим из-под кровати. Отправив естественную нужду, я извлек из кармана «коготь дьявола», развернул грязную тряпку и положил его на стол рядом с лампой. Должно быть, я просидел так довольно долго, не в силах отвести взгляд от загадочного предмета. От вопросов у меня в голове стоял гул, словно от раскатов грома во фьорде. Что это такое? Где его взял преступник? Почему избрал столь необычное оружие? И все время, подобно молнии, прорезающей темные облака, у меня в ушах звучал голос сержанта Коха: «Вы нашли убийцу, сударь».

Неужели Анна Ростова и есть убийца? Если догадка Коха верна, значит, все беды Кенигсберга, а с ними и мои проблемы скоро закончатся. Мне очень хотелось найти преступника, конечно, однако совсем не хотелось, чтобы им оказалась Анна Ростова. Тотцы мертвы, и виновен в их смерти, безусловно, я.

Штадтсхен защищал действия своих людей, как на его месте поступил бы любой офицер. Все верно. И моя вина в том, что я не сумел защитить заключенных. Следовало бы предвидеть неизбежные последствия подобной слабости. Кох предупреждал меня об опасности равнодушия, но я пренебрег его советом. Солдаты подтолкнули Ульриха Тотца в пропасть, а его жена последовала за ним, как верная супруга. Теперь я спустил ту же свору на Анну Ростову. С кем бы ни сталкивала меня судьба – я вспомнил о Морике, Люблинском, моем отце, матери, брате, – я на всех навлекал страдания и гибель.

Подобно убийце я охотился…

Перед моим мысленным взором предстала женщина-альбинос. Ее распущенные шелковистые локоны, кожа, белая, словно покрытая инеем, огонь, загоравшийся у нее в глазах, когда она начинала говорить, полные чувственные губы. То, с какой откровенностью она касалась своего тела, соблазнительно проводя пальцами по желобку между полными округлыми грудями. Эти же самые пальцы схватили «дьявольский коготь» и вонзили его в Люблинского. Я ударил ее, я дотронулся до ее тела… А с каким игривым удовольствием реагировала она на мой демонстративный гнев! В ее красоте было нечто демоническое. Анна Ростова… Нечто магическое присутствовало даже в ее имени. В ней смешался ужас, излучаемый пороком, с его притягательностью.

Я опустился на постель. Яркие, почти наделенные плотью образы Анны Ростовой проплывали перед глазами. Они возбуждали меня. Сердце забилось сильнее, дыхание участилось. Пытаясь прогнать это сатанинское наваждение, я попытался восстановить в памяти облик Елены. Я ласкал ее, и она отвечала мне любовью, моя жизнь, моя дорогая жена… Но на столе лежал «дьявольский коготь». Что сказала Анна? Мне погладить его?Я зарылся лицом в подушку, стараясь представить волосы Елены, ощутить запах ее кожи, прикосновение ее губ к моим. Нет, совсем другие картины являлись мне в моем воспаленном мозгу и отравляли душу.

Я сел в постели и изо всех сил прижал к глазам костяшки пальцев. Анна Ростова – зло. Зло! Люблинский утверждал, что она ведьма. Неужели это правда? И она околдовала меня? По какой другой причине у меня могло возникнуть желание защитить ее?

– Доказательство, – снова и снова произносил я одно и то же слово.

Доказательство – вот главное, что мне было нужно. Доказательство ее вины. И пока оно у меня не появится, я буду обязан защищать ее от любых посягательств.

Я прошел к столу, сел и начал писать письмо Елене. Я не помню точно, какие слова выходили из-под моего пера, но писал я с каким-то неистовством, так, словно в письмо уходила хотя бы часть того безумия, что владело мною. Рука моя дрожала, скользя по бумаге. Казалось, рука принадлежит не мне, а кому-то другому. Я поставил подпись, запечатал письмо, открыл дверь и позвал охранника, стоявшего в конце коридора. Тот подбежал. Руки, державшие винтовку, посинели от холода, зеленые глаза слезились от ветра, свистевшего в Крепости почти с такой же силой, как и на улице.

– Слушаю, сударь!

Я кивнул и протянул письмо:

– Это послание следует отправить в Лотинген. Срочно.

Я хотел успокоить Елену, сообщить ей, что расследование продвигается, что скоро я вернусь домой, к ней и к детям, и что все снова вернется на круги своя, начавшись с чистого листа. Больше не будет никаких убийств, о Кенигсберге останутся лишь воспоминания, Вигилантиус с его коллекцией человеческих голов, Люблинский… все будет лишь сном, оставшимся где-то далеко позади. Что же до Анны Ростовой… Если она на самом деле убийца, я с легким сердцем подпишу ей смертный приговор.

Если, если, если…

– Сударь?

Очнувшись от размышлений, я увидел, что солдат уставился на меня. Сколько времени я заставил его ждать? Он пытается взять письмо у меня из рук, а я не отдаю.

– Это очень срочное послание, – повторил я и отпустил письмо.

Я следил за солдатом, пока тот не дошел до конца коридора, затем закрыл дверь и снова лег в постель. Сон не приходил. Мозг мой был истерзан тяжелыми мыслями и страшными образами. Несмотря на то что мне сообщил Люблинский, несмотря на то что Ростова сделала с ним и на то что орудие многочисленных убийств принадлежало ей, я был далеко не уверен, что именно она и есть убийца. Анна Ростова не дура. Люблинский мог считать, что «дьявольский коготь» исцелит его. А считала ли так сама Анна? Она явно слишком опытна и слишком хорошо знает этот мир. Шлюха, повитуха, знахарка, не гнушавшаяся проведением абортов, женщина, познавшая самые глубины общественного дна, Анна жила за счет обмана доверчивых клиентов. Зачем же убивать курицу, которая несет золотые яйца? Она зарабатывала на таких, как Люблинский, а также на родах и выкидышах. Убийца часто совершает преступление ради выгоды, но крайне редко себе в убыток. Неужели каким-то ее целям могло послужить распространение ужаса по всему Кенигсбергу?

А если так, то каким целям?

Кох в качестве мотива предположил человеческие жертвоприношения, принесение жизней убиенных на алтарь Сатаны в обмен на богатство и власть. Так ведь суеверия, амулеты и магия были обычными инструментами профессии Анны, она с их помощью зарабатывала. Смерть вряд ли могла ее обогатить. И если причина была не в деньгах, как я заключил, то единственным объяснением ее поведения оставалась чистая страсть к Злу. И мне приходилось считаться с возможностью этого. От меня потребуется публично обвинить ее в сговоре с дьяволом. Тем самым я окажусь в неприглядной роли Шпрингера или Инститориса. Я читал их «Malleus maleficarum». [22]22
  «Молот ведьм».


[Закрыть]В Средние века двое упомянутых недалеких судей обрекли бесчисленное количество женщин на пытки, позор и бесчестье и в конце концов на публичное сожжение во имя святой Церкви. Я принужден буду сделать то же самое во имя Прусского государства. И вполне вероятно, что в анналы истории войду как «Стиффениис, охотник на ведьм эпохи Просвещения».

Сильный стук сотряс дверь, и меня охватило чувство несказанного облегчения. В данный момент любой гость с каким угодно известием был лучше, чем свинцовая тяжесть собственных мыслей.

Глава 20

Массивная фигура офицера Штадтсхена загораживала вход. Лицо его было совершенно неразличимо в темноте. Когда же он вошел в полосу света, то показался мне еще более мрачным.

– Ее поймали? – спросил я поспешно.

Штадтсхен отрицательно покачал головой и протянул мне картонную папку, которую держал за спиной.

– Копка, сударь, – произнес он.

– Значит, не возникло никаких сложностей с поиском информации?

Он отвел взгляд.

– Мне не пришлось долго искать, – пробормотал он.

– Тем лучше, – откликнулся я.

Штадтсхен наклонил голову. Мы стояли лицом друг к другу в чрезвычайно тесной комнате.

– Я просто знал, где искать, – пояснил он. – Я был лично знаком с Рудольфом Копкой. Как только вы сообщили мне, что он дезертир, я сразу понял, где смогу найти бумаги.

Мрачное выражение исчезло с его лица. Челюстные мышцы, казалось, пульсировали от напряжения.

– И где же, Штадтсхен?

– Среди дел погибших солдат, сударь. Его папка была там.

– Погибших? Но я полагал, что Копка дезертировал из полка?

– Да, сударь…

– Военный трибунал?

Штадтсхен отрицательно покачал головой и слабо улыбнулся.

– Нет, сударь.

Я взял папку у него из рук и сел на постель, чтобы прочесть содержавшиеся в ней бумаги. Там я нашел три листа и сразу же обратился к первому.

ДОНЕСЕНИЕ

Утром 26 числа текущего месяца Рудольф Алеф Копка, бывший офицер 3-го жандармского полка, скрывающийся от правосудия, был захвачен поисковой группой в лесу к юго-западу от Кенигсберга. Он находился в самовольной отлучке в течение четырех дней. Никаких мотивов его отсутствия не было установлено. В ходе допроса перед заключением в камеру, проведенного младшим офицером лейтенантом Т. Штауффельном, Копка никак не смог оправдать свое поведение. В результате осмотра тюремным доктором полковником Францихом было установлено, что гортань арестованного серьезно повреждена сильным ударом в горло. Офицер, производивший арест, сообщает, что во время погони и задержания Копка упал с лошади, наскочив на большой, низко нависший сук дерева. Копка будет содержаться в лазарете Крепости до получения показаний и созыва военно-полевого суда.

Подписал: капитан Эртенсмайер, командир батальона.

На втором листе я обнаружил подтверждение медицинского диагноза:

«Перелом гортани вследствие сильного удара в области горла».

Подписано полковым врачом.

На третьем листе имелось свидетельство о смерти, подписанное тем же врачом и засвидетельствованное капитаном Эртенсмайером:

«Заключенный скончался от ран».

И вновь я был поражен неполнотой этих документов. Они напоминали мозаику, в которой отсутствует несколько важнейших частей. Во-первых, кто был тот таинственный офицер, который производил арест, возглавлял поиски Рудольфа Копки и оказался свидетелем несчастного случая, искалечившего Копку и в конце концов ставшего причиной его смерти? Почему в документах не названо его имя?

– Кто возглавлял поиски, Штадтсхен?

– Не знаю, сударь.

– Копка умер в тюрьме? – спросил я, откладывая бумаги в сторону.

Штадтсхен вытянулся по стойке «смирно», однако ответил не сразу.

– В определенном смысле, сударь, – сказал он.

– Ну так что же? Да или нет? – взорвался я.

– Да, конечно, да, сударь.

– От раны в горло? – спросил я. – Или от чего-то еще?

Штадтсхен взглянул вначале на стену, а затем перевел взгляд на потолок.

– От чего-то еще, сударь… – ответил он без всякой интонации.

Я предпочел оставить его в таком напряженном состоянии, а сам некоторое время молча мерил комнату шагами.

– Что происходит, когда человек дезертирует, Штадтсхен? Когда я упомянул военный трибунал, вы ответили отрицательно. Теперь извольте объяснить мне, как все произошло.

Штадтсхен продолжал, задрав голову, смотреть в потолок, так, словно ему самому только что удалили гортань.

– Я не стану больше делать вам никаких предупреждений, – резко произнес я. – Вы обязаны рассказать мне все, что вам известно. Наше расследование не имеет отношения ни к каким военным тайнам. Меня не касаются вопросы вашей внутренней дисциплины. Моя единственная цель – выяснение обстоятельств и виновника убийства невинных гражданских лиц. Итак, что происходит с пойманным дезертиром?

Штадтсхен неуверенно откашлялся.

– Его наказывает не военный трибунал, сударь. Он опозорил мундир, и его наказывают члены его же подразделения, которые гордятся принадлежностью к своему полку.

– Каким образом проводится наказание? Вот что я хочу знать!

Штадтсхен издал громкий вздох.

– Собирается батальон, выстраивается в две шеренги с небольшим пространством посередине. Затем под каким-либо предлогом – поход в гальюн или смена камеры – предателя заставляют пройти между шеренгами.

– Звучит вполне безобидно, – прокомментировал я, когда он сделал паузу.

– У каждого в руках большая палка, – медленно продолжил Штадтсхен. – И он без всяких колебаний пускает ее в дело.

Несколько мгновений я внимательно всматривался в его лицо.

– Короче говоря, Копку забили до смерти. Верно?

Штадтсхен ничего не ответил. Просто смотрел перед собой ничего не выражающим, холодным, тупым взглядом. По прошествии нескольких секунд он кивнул.

– Офицер, проводящий задержание, руководит и окончательным наказанием?

Ответ я получил мгновенно.

– Вполне вероятно, сударь. В подобных случаях имена редко остаются в документах.

– Власти знают об этой незаконной практике, я полагаю, – произнес я, затем снова взял бумаги и просмотрел их.

Губы Штадтсхена изогнулись в фальшивой улыбке.

– Официально, конечно, нет, сударь. А в армии, если дело проводится неофициально, то его как бы и нет.

Я закрыл глаза и потер веки. Список кенигсбергских жертв становился все длиннее. Четыре человека были убиты на улицах по невыясненной причине. Морик стал пятым. Тотцы – шестой и седьмой жертвами. Рункен – восьмой. И вот теперь список приходилось дополнить Рудольфом Алефом Копкой.

– Уходите, Штадтсхен. Убирайтесь, – приказал я, махнув рукой.

Как только дверь закрылась, и его шаги затихли в конце коридора, я бросился на постель. Голова у меня шла кругом от противоречивых мыслей и чувств. Помню только эту путаницу. Каким-то образом мне все-таки удалось заснуть. Темная бездна открылась передо мной, вакуум без сновидений, в который не вторгались образы Морика и Тотцев. Не было видно и Люблинского. А Копка вполне мог быть жив и исполнять свои обязанности в шумной компании сослуживцев. Никто не входил в сад профессора Канта и не оставлял следов на снегу. И милое личико Елены вытеснило то, другое лицо с бледной кожей и серебристыми волосами.

Когда я проснулся, первые утренние лучи пробивались в узкие бойницы, служившие здесь окнами, и длинное бледное лицо сержанта Коха нависало надо мной подобно призрачному воплощению взошедшего солнца. Он сидел на стуле рядом с моей койкой.

– Я рад, что вам удалось немного отдохнуть, сударь, – сказал он тихо.

В комнате было немного теплее.

– Вы разожгли печь, Кох? – спросил я. – Я не слышал, как вы вошли.

– Я здесь уже давно, сударь. Попытался провести время с пользой. Но не хотел вас тревожить без толку.

Я поспешно сел.

– Люблинский умер?

Кох покачал головой.

– Доктор говорит, что он может потерять зрение. Рана глубокая, и есть опасность инфекции, однако здесь уже ничего нельзя поделать. А жить будет.

– Где он сейчас?

– В специальной палате в лазарете здесь, в Крепости.

– А Анна Ростова?

Кох покачал головой.

Я снова лег на подушку и дышал уже намного спокойнее.

– Вы полагаете, убийца – она, не так ли, Кох?

Сержант опустил глаза. Создавалось впечатление, что он перекладывает колоду карт, просматривая каждую в поисках нужной. Заговорил Кох только после длительной паузы.

– Многое на это указывает, не правда ли, сударь? – произнес он. – Нам известно, что она причиняла вред самым разным людям с помощью того мерзкого «дьявольского когтя», не только одному Люблинскому. А вспомните, чем она занималась в своем чулане, сударь. Там тоже материала вполне хватит для тюремного заключения. И притом очень длительного.

– Но совершала ли она те убийства, которые мы расследуем, Кох?

Анна Ростова занималась прерыванием беременности, была проституткой, она ослепила офицера Люблинского, обманула и причинила вред очень многим людям, однако, если не будут получены неопровержимые доказательства ее причастности к убийствам, я смогу добиться некоторых поблажек для нее за эти гораздо более мелкие преступления.

– Копка мертв, – добавил я, пытаясь отвлечься от опасной темы. – Его прогнали сквозь строй.

Кох нахмурился:

– Кто такой Копка, сударь?

– Тот самый офицер, который вместе с Люблинским был послан охранять тело Яна Коннена. Они также написали донесения и сделали рисунки второго трупа. Но некоторое время спустя Копка решил дезертировать. Как вы думаете, Кох, что заставило его принять подобное решение? Он знал, какова будет его судьба, если его поймают. Все солдаты и офицеры знают, что их ожидает в подобном случае. Люблинский тоже знал. Может быть, поэтому никогда и не пытался сбежать…

– Господи! – пробормотал Кох. – Неужели вы думаете, что Люблинский подговорил его?

Я пожал плечами:

– Если Анна Ростова – убийца, а Люблинский – ее сообщник, в этом есть некая логика. Возможно, Копка понял, что происходит, и сбежал в страхе от того, что с ним могут сделать Люблинский и Ростова. Конечно, мы можем только строить предположения. До тех пор, пока не поймаем ее…

Я постепенно переходил на шепот, а затем совсем замолчал, и некоторое время мы сидели в полной тишине.

– Не думаю, что все расследуемые нами убийства когда-нибудь удастся объяснить с помощью ясного и рационального мотива, герр Стиффениис, – решительно произнес наконец сержант Кох.

Я внимательно всматривался в его лицо. Оно было худое, изборожденное морщинами. В нем отражались мое собственное смятение и растерянность.

– Я вас не понимаю, Кох.

– Я склонен согласиться с точкой зрения профессора Канта, сударь, – сказал он, попытавшись улыбнуться. – Вы помните, что он говорил об удовольствии, получаемом от убийства? Он говорил также о том, что чистое Зло существует как факт и что оно не требует никаких объяснений. Конечно, если бы у нас имелся какой-нибудь простой мотив, все бы сразу разъяснилось, и мы бы были страшно рады. Но что, если такого оправдания не существует? Он опустил глаза и мрачно взглянул на свои руки, затем снова поднял глаза на меня. – Анна Ростова – это Зло. Здесь не может быть сомнений. И вы не нуждаетесь ни в каких доказательствах, чтобы осудить ее. Прусский уголовный кодекс 1794 года никто не отменял , habeas corpus [23]23
  Предписание о представлении арестованного в суд.


[Закрыть]не требуется. Наполеоновская армия может вторгнуться в страну в любой момент. Министр фон Арним совершенно ясно обосновал необходимость введения военного положения. Я сам читал циркуляр, сударь.

– В чем мы обвиним ее, сержант? В колдовстве? – раздраженно прервал я его. – В том, что она, по собственным словам, состоит в сговоре с дьяволом? Не так давно подобное обвинение привело бы ее на костер. И если я собираюсь предъявить Анне Ростовой какое-либо обвинение – включая и обвинение в союзе с Сатаной, – я должен четко представлять себе, в чем ее обвиняю.

– Господина профессора Канта, в отличие от вас, не отпугнуло бы отсутствие непосредственного мотива убийств, сударь, – ответил Кох.

– Что?! – воскликнул я, потрясенный его серьезностью.

– Простите меня, сударь, – сказал сержант, покачав головой. – Создается впечатление, что тому, что сейчас происходит в Кенигсберге, нет рациональных объяснений. Внезапный интерес Канта к убийствам, к примеру. Вы бы назвали его рациональным?

Кох знал о моем уважении к философу, он был свидетелем проявлений той особой теплоты, которая существовала в отношениях между нами. Но я хорошо понимал при этом, что его личная неприязнь к профессору Канту гораздо сильнее чувства долга по отношению ко мне.