Текст книги "Критика криминального разума"

Автор книги: Майкл Грегорио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

Глава 12

Кох с озабоченным видом оглядел помещение.

– Я приказал перенести сюда ваши вещи из гостиницы, – сообщил он. – В такой спешке это было единственное, что я смог сделать, сударь.

Комнатка на втором этаже Крепости была совсем крошечная. В ней хватило места только для узкой кровати и деревянного стула, на котором разместился весь мой багаж. В воздухе стоял тяжелый кисловатый запах застоявшейся мочи из треснувшего фарфорового ночного горшка. В окно, располагавшееся очень высоко, практически не проникал свет, и, кроме всего прочего, в комнате было почти так же холодно, как и на улице. Никому не пришло в голову затопить печь. Вопли и стоны заключенных из подземной тюрьмы, к счастью, почти не были слышны, но если бы в замочной скважине вдруг повернулся ключ, и мы оказались бы заперты здесь, как в темнице, я бы ничуть не удивился.

– Сойдет и это, – произнес я без явного энтузиазма. Мне досталась личная комната поверенного Рункена, та, которую он использовал для отдыха, когда срочная работа не позволяла ему вернуться домой. Я огляделся, стараясь привыкнуть к угрюмому серому цвету стен. – Вот сюда-то меня и следовало поселить с самого начала, – добавил я с убежденностью анахорета, осматривающего пещеру, в которой ему предстояло провести остаток своей подвижнической жизни.

– Тем не менее за время пребывания в «Балтийском китобое» вы сделали массу очень важных наблюдений, сударь, – напомнил мне сержант.

– Нам следует быть благодарными даже за небольшие вознаграждения, я полагаю.

– Кажется, профессор Кант остался доволен, – продолжал Кох, хотя его своеобразная манера говорить, слегка поджимая губы, придавала оттенок явного лицемерия даже комплиментам.

– Вас что-то беспокоит, Кох?

Он не стал отнекиваться, а провел рукой у воротника рубашки, как будто ему вдруг сделалось жарко в этой холодной комнате.

– Да, в общем, кое-что, – произнес он после некоторых колебаний. – По поводу профессора Канта, сударь.

– И что же? – спросил я.

– Я был очень удивлен, обнаружив его сегодня утром на берегу реки. В его возрасте… Кажется весьма странным, что он проявляет столь… нездоровый интерес к убийству. Вы так не думаете, сударь?

– Он проявляет отнюдь не вульгарное любопытство к преступлению, если вы это имеете в виду, – поспешно ответил я, так как сержант озвучил то недоумение, которое поведение моего учителя вызвало и у меня самого. – Герр профессор Кант не может терпеть тот нравственный и общественный хаос, который подобные преступления вносят в нашу жизнь, вот и все. Он испытывает определенные опасения за судьбу Кенигсберга и переживает за любимый город.

– Тем не менее он не согласился с вашей теорией о том, что причиной здешних убийств является революционный заговор, – продолжил Кох.

– Профессор Кант не судья и не полицейский, – объяснил я. – Он не отрицал того, что предложенная мною версия представляется наиболее очевидным объяснением. Но он ведь самый главный теоретик рационализма в Пруссии. Ему хочется услышать теорию, которая базировалась бы на солидных основаниях. Когда мы сегодня днем с ним встретимся, я как раз и намерен продемонстрировать ему то, чего он ждет.

– Да-да, конечно, сударь, – произнес Кох, хотя мне показалось, что мои слова его не очень убедили.

– Но есть ведь и что-то еще?

Кох положил руку на отворот куртки, словно пытался успокоить учащенно забившееся сердце или заранее попросить прошения за вопрос, который он собирался задать.

– Это касается вашего брата, сударь, – сказал он. – Герр Кант упомянул о нем сегодня утром в связи с несчастным мальчиком. Вашего брата тоже убили, сударь?

Я наполовину отвернулся, открыв саквояж, и притворился, что ищу там что-то.

– Нет, не убили, – ответил я. – Он стал жертвой несчастного случая, сержант. Несчастного случая.

Я копался в содержимом саквояжа, чтобы не встретиться с ним взглядом. Когда же я снова поднял на него глаза, мне показалось, что на простоватом лице Коха я заметил выражение удивления и растерянности. Быстрыми шагами пройдя мимо него, я проследовал в соседнюю комнату.

– Где арестованные? – спросил я.

– Офицер Штадтсхен ждет вашего приказания доставить их сюда, сударь, – ответил Кох, поправляя куртку. Его лицо вновь превратилась в ничего не выражающую маску.

– Скажите ему, пусть вначале зайдет сюда один.

Словно мои мысли были услышаны, раздался громкий стук в дверь, и на пороге появился Штадтсхен со стопкой бумаг в руках. Это был мужчина громадного роста с обрюзгшей красной физиономией и в великолепном темно-синем мундире с белым кантом на рукавах и вдоль швов на рейтузах.

– Иностранцы, находящиеся в Кенигсберге, сударь, – произнес он с поклоном, протягивая мне копию списка, составленного для генерала Катовице.

Я взял у него бумагу и просмотрел имена.

– Двадцать семь человек? Во всем Кенигсберге?

– В последнее время сюда приезжает не так уж много иностранцев, сударь, – ответил офицер. – Конечно, в порту много парусных судов, но они, как правило, проводят там не больше суток, и члены команды в основном спят на борту. Путешественники стараются объехать город стороной. Ни один разумный человек не хочет стать жертвой убийцы.

– Значатся ли какие-либо из этих имен в списках полиции?

– Нет, сударь. Я сам проверял.

Я обратил внимание на то, что в списке были имена трех ювелиров, которых я встретил вечером накануне в «Балтийском китобое».

– Вы обыскали гостиницу?

– Конечно, сударь, – ответил он и положил на стол передо мной большую связку бумаг. – Вот образцы тех материалов, которые мы обнаружили там.

– Где они были спрятаны?

– В потайной комнате, герр поверенный. В одной из спален на верхнем этаже под ковром находился люк, который и вел туда.

У меня в памяти всплыл образ подсматривающего Морика. Возможно, именно эту информацию он хотел сообщить мне прошлым вечером? Что в комнате напротив моего окна проходит сборище мятежников.

– Бумаги и карты, сударь, – продолжал Штадтсхен.

– Карты?

– Кенигсберга, сударь, и других мест. Брошюры на французском. Имя Бонапарта постоянно встречается в тексте.

– Вы нашли какое-нибудь оружие?

– Нет, сударь, – ответил Штадтсхен с широкой улыбкой, – за исключением старого пистолета в спальне Тотцев. Он ржавый, словно потерянный якорь, и может взорваться при выстреле.

– Сколько человек вы арестовали?

– Только хозяина и его жену. Купцы, которыми вы, по словам сержанта Коха, заинтересовались, сегодня рано утром покинули город. Скорее всего морем. Жандармы сейчас пытаются установить, в каком направлении они отплыли.

– Тотц и его жена говорили что-нибудь во время ареста?

– Признаться, я не обратил особого внимания, сударь, – ответил Штадтсхен. – У меня хватало дел поважнее.

– Что вы имеете в виду?

– Знаете, сударь, – Штадтсхен провел рукой по губам, – ребятам сейчас очень тяжело. С тех пор как начались все эти убийства, мне было трудновато удерживать их. Они ведь могли взять правосудие в собственные руки. Вы понимаете, что я хочу сказать?

– Хорошо, – прервал я его, – мы можем начать.

Штадтсхен вытянулся по стойке «смирно».

– Прежде всего, сударь, генерал Катовице желает, чтобы заключенных из части «Д» отделили от остальных.

– Части «Д»? – переспросил я.

– Депортируемых, сударь. Генерал хочет перевести их в порт Пиллау, сударь. Чтобы они были готовы к немедленной погрузке. Если действительно обнаружится французский заговор, тюрьма начнет заполняться политическими подстрекателями и террористами. Кенигсбергская крепость может превратиться в прусский эквивалент Бастилии, сударь. Именно так это и определил генерал. Вчера шестьдесят депортируемых отплыли из тюрьмы Швайнемунде на борту судна «Царь Петр». Завтра он будет в Пиллау, сударь. Поверенный Рункен составил предварительный список, – Штадтсхен сделал глубокий вдох и опустил глаза, – но подписать его и поставить на нем печать он уже не успел.

Офицер протянул мне документ на тяжелом пергаменте. Я хорошо помнил королевский указ, упоминавшийся в заголовке. Одну из копий оригинала я получил за несколько месяцев до того у себя в Лотингене. В Пруссии воцарился ужас перед якобинской революцией. Всем начальникам тюрем давался приказ составить список «лиц, представляющих опасность для безопасности государства, использующих любые преступные средства для побега из заключения, оказывающих сопротивление тюремным властям и не проявляющих признаков искреннего раскаяния в содеянном и стремления к исправлению».

– Поверенный Рункен выбрал шесть имен для депортации, сударь. Генерал Катовице добавил еще два. Он просит, чтобы вы довели процедуру оформления до конца.

Я быстро пробежал глазами список на пергаменте.

Геден Враевский, 30 лет, дезертир.

Матиас Людвигсен, 46 лет, фальшивомонетчик.

Якоб Штегельман, 31 год, дурные наклонности, 53 ареста за пьянство и дебоши.

Гельмут Шуппе, 38 лет…

– Боже мой! – воскликнул я с ужасом, прочитав предъявляемые последнему обвинения. – Таких людей даже сибирские волки испугаются.

– Да уж это точно, сударь, – откликнулся Штадтсхен с мрачной улыбкой. – Народец еще тот.

Андреас Конрад Зегендорф, убийства и похищения людей.

Франц Хубтисснер, 43 года, воровство скота.

Антон Либерковский, 31 год, убил своего брата топором…

У меня учащенно забилось сердце. Сколько лет каторжного труда, порки, морозов и штормовых ветров понадобится, чтобы наказать такого Каина по заслугам?

– Если вы хотите внести Тотца и его жену в список, сударь, – добавил Штадтсхен, – я могу сразу же перевести их в отделение «Д».

Я обмакнул перо в чернильницу и подвел черту под последним именем. Ставя подпись, я задавался вопросом, сколько дополнительных дней жизни мое решение даст убийце, Ульриху Тотцу и его сообщникам в убийстве. Заключенные, приговоренные к каторжным работам в России, вряд ли протянут больше двух-трех месяцев.

– Прежде чем решить, что делать с ними, я должен закончить расследование. Впрочем, хочу сказать, вы превосходно справились с заданием, – добавил я и протянул ему документ. Он залился краской от гордости. Штадтсхен добился моей благосклонности, и у него, как он полагал, появилась надежда быстрее продвинуться по служебной лестнице. – А теперь приведите сюда Герду Тотц.

Мне не терпелось начать допрос. Знала ли хозяйка гостиницы о судьбе Морика уже утром, когда пыталась разыграть передо мной обеспокоенность его поведением? Как она будет улыбаться теперь, когда Морик мертв и ей грозит обвинение в убийстве?

Через несколько минут арестованную ввели в комнату.

– Проходите, фрау Тотц, – сказал я, намеренно не глядя на нее и листая бумаги, оставленные Штадтсхеном на столе, – листовки, предназначенные для разжигания политического недовольства. В них имя Бонапарта перемежалось популярными словечками, слышанными мною во Франции: Свобода, Равенство, Братство, – а также призывами к варварскому насилию. – Ну, а теперь давайте…

Я поднял глаза. От увиденного слова застыли у меня на языке. С женщиной обращались гораздо более жестоко, чем я мог предположить. Распухшее и отекшее лицо ее было покрыто синяками, а нижняя губа была рассечена и кровоточила. Тем не менее ей удалось изобразить на физиономии некое уродливое подобие той сладкой улыбки, которой она встретила меня сегодня утром.

– Герр поверенный? – произнесла она, услужливо сжав руки на груди, словно ожидая от меня приказания принести обед.

– Садитесь, – пробормотал я, стараясь не встречаться с ней взглядом.

Штадтсхен тяжело опустил руку ей на плечо и усадил ее с такой силой, что под ней истошно заскрипел стул. Я уже хотел было сделать ему замечание, но воспоминание о раздробленном черепе Морика, о глазе, повисшем у уголка рта, остановило меня.

– Ну, Герда Тотц, что вы можете сказать в свое оправдание?

Она взглянула на меня с жалкой и уродливой гримасой предельной озабоченности.

– Герр Стиффениис, умоляю простить меня, – пробормотала она, сжав кулаки и пытаясь ими скрыть слезы. – Нашу гостиницу закрыли, сударь. Что же вы теперь будете делать? Где будете жить?

– Это вас меньше всего касается, – ответил я. – Сегодня утром вы сообщили мне, что ищете Морика. Вы знали, что он мертв?

– О, герр Стиффениис! Что вы такое говорите, сударь? Я чуть с ума не сошла от беспокойства. Он ведь был таким шалопаем. Я думала, он и вам досаждает…

– С какой стати ему мне досаждать? – прервал я ее.

– Он знал, что вы судья. Он…

– Поэтому-то его и убили?

– Что вы такое говорите, сударь? – пробормотала она. – Разве я без причины волновалась, сударь?

– В вашем доме происходило нечто весьма загадочное, – продолжал я. – Морику удалось обнаружить тайный заговор. Ему было известно, что убийства в Кенигсберге планировались и осуществлялись вами, вашим мужем и некоторыми другими постояльцами вашей гостиницы.

Как ни странно, она не стала напрямую возражать на мое обвинение.

– Вам это Морик сказал, сударь? – спросила фрау Тотц. Она соединила руки в детском жесте мольбы и наклонилась к моему столу, пытаясь стряхнуть удерживавшую ее руку Штадтсхена. Кровь из рассеченной нижней губы продолжала течь по подбородку и шее. – Недаром мой Ульрих боялся, что нечто подобное случится. Он заметил, как Морик сновал рядом с вами вчера вечером. Да я и сама видела. И я его предупреждала. Да я и вас предупреждала, сударь, ведь так?

Я счел бессмысленным отвечать.

– Предупреждала, сударь. Предупреждала, что бы вы там ни говорили. У мальчишки было расстроенное воображение, – продолжала она. – С ним было опасно общаться. Невозможно было понять, где кончается правда и начинается ложь. Когда мужу сообщили о вашем приезде, первое, что он мне сказал, было: «Нам нужно куда-нибудь отослать этого парня, Герда». Ульрих боялся, что если Морик узнает, зачем вы прибыли в Кенигсберг, он много бед натворит. А мы не могли себе позволить нанять другого слугу.

– «Балтийский китобой» – хорошо известное логово для иностранных заговорщиков, – продолжал я наступление. – Вчера за ужином там присутствовали трое из них: два француза и немец, выдававшие себя за торговцев драгоценностями. Что вы можете сообщить о них?

– О тех путешественниках, сударь? Они уже не в первый раз останавливаются в нашей гостинице. Очень порядочные и трудолюбивые господа. Всегда по всем счетам расплачивались вовремя.

– Они якобинцы, – настаивал я. – Французские шпионы.

Женщина заморгала, не ожидая такой эмоциональности с моей стороны.

– Я уж и не знаю, что на вас нашло, сударь! – воскликнула она. – Готова поклясться, что они честные люди!

– Они вместе с вами и вашим мужем составили заговор, фрау Тотц, – продолжал я. – Именно поэтому и был убит Морик.

– Но это неправда, сударь, – захныкала она. – Неправда. Моему Ульриху нравилось то, что произошло во Франции, не буду скрывать. А кому бы не понравилось? Революция случилась там потому, что французы больше не могли терпеть своего ужасного короля. Он ведь у них был совсем не похож на нашего достойного государя – короля Фридриха, уважающего граждан и дарующего им справедливые законы. И французские идеи совсем не так уж и страшны, сударь. Свобода, Равенство, Брат…

– Мы сейчас ведем речь не об идеях, – прервал я ее. – Существует заговор, направленный против правительства, фрау Тотц.

– Заговор, сударь? – снова заскулила она, подняв руки к небесам и качая головой, словно не в состоянии поверить моим словам. – И это вам тоже Морик сказал?

– Я уже говорил вам, что видел Морика в комнате, расположенной как раз напротив моего окна через двор. Утром вы сказали, что подобное невозможно. Тем не менее в той самой комнате, где я его видел, жандармы обнаружили кипу подрывных материалов.

– Но ведь там просто что-то вроде склада, сударь! – воскликнула фрау Тотц. – Я вам не рассказала о нем раньше, потому что не хотела беспокоить вас по поводу глупостей, которыми была забита голова мальчишки.

– Мальчишка мертв! – закричал я. – И убит он именно из-за этих глупостей!

– Мы все пользовались той кладовой, сударь, – в отчаянии простонала она. – Мы все. Я, мой муж, Морик. Да, и Морик тоже, сударь! Мы относили туда сломанную мебель, складывали там салфетки, скатерти и вещи, которые забывали постояльцы. Мы никогда ничего не выбрасывали на тот случай, если они вдруг вернутся и спросят о своих вещах. Что бы вы там ни нашли, сударь, если оно не используется в хозяйстве, значит, оно и не наше. Могу вам поклясться.

– Штадтсхен, скажите, где точно были обнаружены подрывные материалы?

– Они были хорошо запрятаны в чемодане под несколькими одеялами, сударь, – подтвердил офицер.

– Эти бумаги не наши, сударь, – запротестовала Герда Тотц. – Я их вообще никогда не видела. А что касается Морика, я взяла его только, чтобы он помогал моей сестре. У него ведь было с головой не в порядке. А от убийств он совсем ума лишился. Конечно, вполне возможно, ему казалось, что убийца прячется у нас в доме, но ведь вы так не думаете, сударь? Вы не можете так думать, герр Стиффениис. Все последние месяцы мы с Ульрихом так же боялись появляться на улице, как и все другие ни в чем не повинные граждане нашего города. Нам трудновато приходилось, у нас сильно упали доходы. С тех пор как того мужчину нашли мертвым у причала, постояльцев поубавилось.

Все это она выплеснула на меня единым потоком и с такой быстротой, что я с трудом успевал за ней записывать. Подлая женщина, несомненно, лгала, но чтобы предъявить обвинение ей и ее мужу, необходимо было сломить ее сопротивление.

– Лжи, которую вы сейчас произнесли, вполне достаточно, чтобы вас осудить, – заявил я, бросив на фрау Тотц холодный и презрительный взгляд.

Передо мной сидела не домовитая, хотя, пожалуй, и слишком любопытная хозяйка, которую я повстречал в гостинице в момент приезда туда, а совершенно другая Герда Тотц – злобная и преступная. Это впечатление усугублялось фальшивой улыбкой, которая казалась приклеенной к ее физиономии. От омерзения у меня даже мурашки побежали по спине. Ее обвиняли в убийстве, тем не менее она продолжала улыбаться, так, словно улыбка была ее главным, испытанным и хорошо себя зарекомендовавшим орудием защиты. Она неотвязно преследует меня и по сей день.

– Вы собираетесь подвергнуть меня пытке, сударь?

Я застыл.

Она что, прочла мои мысли или сумела таким образом истолковать злобное выражение у меня на лице? Хотя король Фридрих Вильгельм III формально запретил применение пыток, королевский указ не смог положить им конец. Карл Хайнц Штарбайнциг, видный прусский юрист, недавно опубликовал трактат в защиту пыток, где требовал их возвращения в судебную практику. Его сочинение было с одобрением встречено при дворе.

«Пытка отличается быстротой и дешевизной, – писал он. – Она воплощает в себе два основных принципа современного государства: экономичность и эффективность».

Пытка могла оказаться полезным орудием получения точных подробностей гибели Морика.

Фрау Тотц всхлипнула от страха.

– Вы обладаете властью убить нас обоих с Ульрихом, сударь. Но то, что происходит в Кенигсберге, не закончится с нашей смертью.

– Увидим. Вам есть еще что-нибудь добавить к сказанному?

Она громко разрыдалась и стала рвать на себе волосы, не произнеся больше ни слова. Кивком я велел Штадтсхену увести ее. Когда он попытался поднять ее со стула, фрау Тотц бросилась к моему столу. Кровь, смешанная со слезами и слюной, испачкала мои записи. Фрау Тотц уставилась на меня с наглым вызовом в глазах. Теперь ее извечная улыбка была обезображена яростью.

– Зачем вы остановились в «Балтийском китобое»?! – рявкнула она. – Что вам было нужно от нас?

Я отстранился от нее, пытаясь защититься от потока крови и слюны.

– Кто-то подослал вас. Чтобы поймать нас в ловушку.

Штадтсхен схватил ее за шею и попытался оттащить от моего стола.

– Тот, кому дорога судьба и честь города, – бросил я ей в ответ.

– Тот, кто хочет нас уничтожить, – прохрипела она, вцепившись ногтями в крышку стола. – Сам дьявол подослал вас! Дьявол!

– Вам все равно не понять, насколько вы заблуждаетесь!

– Вы сами и убили Морика! – бросила она мне в лицо. Кровь забрызгала манжеты моей рубашки и руки. – Вы и тот, кто послал вас в нашу гостиницу!

– Штадтсхен, уведите ее! – крикнул я, но фрау Тотц вцепилась в стол, подобно фурии, и попыталась дотянуться до меня.

– Я знала, что вы несете с собой нашу погибель. С первой же минуты, как вас увидела. Вы встревожили Морика! Он рассказывал вам идиотские истории, а вы ему верили. В нашей гостинице не было ничего дурного. Но вы приехали, и Морик погиб. Вы убили его, герр Стиффениис. А теперь собираетесь расправиться и с нами…

Это произошло так быстро, что я не успел овладеть собой. Не успев понять, что делаю, я нанес женщине удар кулаком в нос. Удар был не очень сильный, но достаточный, чтобы из ноздрей хлынула кровь. Тело фрау Тотц содрогнулось от боли, и она опустилась на пол.

– Уведите ее, – приказал я.

Кох и Штадтсхен молча уставились на меня.

– Штадтсхен, отведите ее в камеру, – повторил я.

Штадтсхен заморгал, затем подошел к фрау Тотц и поднял ее с пола, взял за шиворот и вытолкал за дверь.

– Тебя надо было связать, бесстыдная потаскуха! – крикнул он. – Ничего, мы тебя тут так приветим, что вовек не забудешь!

Я снова уселся за стол, глубоко вздохнул, а затем с помощью тряпочки, который пользовался для чистки перьев, тщательно стер все брызги крови с одежды и бумаг.

– Они изобьют ее, сударь, – предупредил меня Кох почти шепотом. – Охранники могут ее вообще покалечить.

Я не поднял на него глаза. И не ответил. Какие жестокие мысли посетили меня в то мгновение? Какой кары она, по моему мнению, заслуживала за Морика?

Я взял перо, обмакнул его в чернильницу и решительным росчерком подписал показания фрау Тотц и поставил на них дату. Затем на огне свечи растопил воск и скрепил их печатью.

И только после этого я повернулся к сержанту Коху и произнес:

– Скажите Штадтсхену, чтобы привел мужа.