Текст книги "Критика криминального разума"

Автор книги: Майкл Грегорио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

И я задался вопросом, не могли ли лежавшие передо мной бумаги со странными изображениями быть причиной его семейных проблем. Возможно, его жена как-то случайно наткнулась на отвратительные шаржи и так никогда и не сумела преодолеть шок, испытанный ею в то мгновение? Внезапное осознание того, что ее всеми уважаемый супруг на самом деле является омерзительным извращенцем, способно в одну минуту превратить женщину с твердыми религиозными убеждениями в живую статую.

Живую статую…

У меня перед глазами вновь возник образ матери. Капельки пота выступили на лбу, а нервный тик в горле вызвал приступ кашля.

– Здесь, наверное, слишком пыльно, сударь, – заметил Кох. – Может быть, принести стакан воды?

– Нет, не нужно, в этом нет необходимости, – поспешно ответил я. Призрак матери с ее обвиняющим взором мгновенно исчез от звука его голоса.

– Вы думаете, нам следует просмотреть все брошюры, герр поверенный? – спросил Кох, не скрывая нежелания заниматься подобным, с его точки зрения, крайне предосудительным делом.

– Боюсь, что да, Кох, – ответил я. – Мы не можем оставлять без тщательного изучения никакие материалы.

– Понимаю, сударь, – произнес Кох и поспешно вернулся к тому делу, которое мгновение назад с такой готовностью хотел завершить, не доведя до конца.

Я постарался облегчить его задачу. Теперь мы просматривали листовки спереди и сзади лишь в поисках каких-либо имен. Мы не нашли ничего, за исключением нескольких noms-de-plume [10]10
  Литературный псевдоним (фр.).


[Закрыть]явно фантастического и франкофобного происхождения: Cul de Monsieur, [11]11
  Задница Месье (фр.).


[Закрыть] Seigneur Due de Pore, [12]12
  Герцог Свинья (фр.).


[Закрыть] Milord Mont de Merde [13]13
  Милорд Гора Дерьма (фр.).


[Закрыть]и тому подобное. Мы вернули материалы на место и перешли к следующей полке буфета. Стоявшая на ней большая коричневая, обитая бархатом шкатулка была заперта на маленький замок. Прибегнув вначале к помощи связки ключей и потерпев полное фиаско. Кох по моему приказу вскрыл шкатулку складным ножом. Она открылась, и нашему взору предстала семейная миниатюра из воска и дерева: Бонапарт и его возлюбленная – Жозефина Богарне. Они расположились лицом друг к другу: император стоя, а императрица сидя рядом на стуле. На прелестном лице Жозефины застыло странное выражение: рот и глаза широко открыты, так, словно императрица пребывает в состоянии неописуемого ужаса. При прикосновении к жезлу у основания статуэтки штаны Наполеона спадали до колен, член его вздымался вертикально – а по длине он не уступал его ногам – и конец его зависал где-то у самых губ дамы. Рычаг с противоположной стороны автомата заставлял голову женщины наклониться и совершить такие отвратительные и извращенные вещи, на которые не способна никакая уважающая себя французская императрица.

– В высшей степени необычное чувство юмора, – неуверенно пробормотал Кох.

Даже не взглянув на него, я почувствовал, что он покраснел.

А что, если Тифферха убили сторонники Наполеона в Кенигсберге? Конечно, мужчина может хранить подобные игрушки в тайне от жены и служанки, но с друзьями-то он обязательно поделится. А с друзьями в такие опасные времена, как нынешние, нужно обходиться с большой осторожностью. С начала революции во Франции многие граждане Пруссии успели растерять свой патриотизм.

– Насколько сильны профранцузские симпатии в городе, сержант?

Перед тем как ответить, Кох задумчиво погладил подбородок.

– Из-за политических событий последних месяцев Пруссия оказалась в изоляции. У нас очень немного союзников, и Бонапарт стремится к тому, чтобы у нас их совсем не осталось. И тогда он, вне всякого сомнения, нанесет удар. И у него, конечно же, есть сторонники в Кенигсберге. У него они есть по всей Европе… – Он замолчал и взглянул на меня: – Неужели, сударь, вы действительно полагаете, что какой-то фанатик убил господина Тифферха за его непристойности в отношении императора Франции? А как тогда объяснить шрамы на теле нотариуса?

– Не знаю, – ответил я с тяжелым вздохом. – Не вижу никакой связи. В отчетах Рункена нет упоминаний о следах побоев на телах других убитых, но, по-видимому, он все-таки полагал, что у убийств была политическая причина. Он подозревал, что за всеми этими преступлениями скрывается какой-то заговор, хотя и не мог сказать, какой точно. А все, что мы обнаружили здесь, – добавил я, указывая на материалы, собранные в буфете, – ведет нас в том же направлении.

И тут в комнату проник солнечный луч. Подобно пучку света, пронзающему тьму внутри «камеры-обскуры», луч на мгновение задержался на связке, завернутой в темно-лиловый шелк и лежавшей в глубине нижней полки. Не исключая того, что она может преподнести нам еще один из посмертных фокусов господина Тифферха, я осторожно извлек сверток и протянул Коху, чтобы тот смог осмотреть его. Он оказался длинным и толстым, словно датская острая сырокопченая колбаса.

Положив сверток на стол нотариуса, мы с предельной осторожностью развернули его. В течение нескольких мгновений мы в полном молчании смотрели на его содержимое, не веря собственным глазам.

– Да, здесь, наверное, мы и найдем объяснение того, почему Тифферх спускался к завтраку с выражением боли на лице, – заметил я.

– Мне никогда не доводилось видеть ничего подобного, – произнес Кох глухим голосом.

Я поднял плетку из темной кожи и помахал ею в воздухе. Три длинных «хвоста» с заостренными концами взвились вверх зловещим каскадом.

– Теперь по крайней мере нам известно, что явилось причиной ран на теле Тифферха, Кох. Старые рубцы, новые шрамы…

После увиденного Кох не без труда обрел способность говорить.

– Вы думаете, сударь, он делал это сам себе?

– Без сомнения, – ответил я. – Но для того ли, чтобы наказать себя за грехи, или как источник сексуального удовлетворения, вряд ли мы сможем теперь выяснить определенно. Возможно, для того и другого одновременно.

– Неужели нечто подобное могло существовать в Кенигсберге? – По выражению шока на честном, простом лице Коха было ясно, что он очутился в совершенно новом для него и страшном измерении. – Я слышал, что во Франции чем-то таким занимаются. В Париже. Но здесь, в Пруссии?

– Положите все туда, где оно лежало, – сказал я, наблюдая за тем, как сержант раскладывает осмотренные нами вещи по полкам буфета.

Он обращался с ними так, словно они могли оставить у него на пальцах несмываемые следы. И дверцу буфета Кох закрыл со вздохом облегчения.

Когда мы уходили, Агнета Зюстерих готовилась кормить свою хозяйку. Фрау Тифферх сидела на стуле с высокой прямой спинкой. На ней не было вуали, а на коленях лежала белая салфетка. На круглом белом одутловатом лице отсутствовало какое-либо выражение, бледно-голубые глаза, устремленные на чашку с овсяной кашей, казались пустыми и мертвыми.

– Надеюсь, вы нашли то, что поможет вам поймать убийцу господина Тифферха, – прошипела через плечо старуха. Это было первое проявление сочувствия к хозяину с ее стороны за все время нашего пребывания в доме. – Вы знаете, где находится парадная дверь. Кашка для нашей дамы – единственное святое в жизни. Она не станет меня дожидаться.

Выйдя на улицу, я почувствовал, как меня серым покрывалом окутывает мрачная депрессия. Какая судьба уготована фрау Тифферх без мужа? Какое будущее ждет беспомощную женщину в обществе злобной служанки в пустом доме? А с другой стороны, какова участь самой Агнеты Зюстерих? Пиетистка, вынужденная жить в католическом семействе, которое она считает пристанищем идолопоклонников и которое ненавидит. Рано или поздно она обязательно обнаружит тайны, которые хранит буфет ее хозяина. Сделает ли отвратительное открытие ее менее внимательной к хозяйке и вызовет ли еще большую неприязнь к покойному хозяину? Продолжит ли она ходить за больной фрау Тифферх? А если нет, то кто будет этим заниматься? Человек или люди, убившие Иеронимуса Тифферха, принесли страшное горе в дом нотариуса. Сколько же несчастий породили убийства, которые я ныне расследую? Сколько проблем вызвали на свет смерти Яна Коннена, Паулы Анны Бруннер и Иоганна Готфрида Хаазе? А сколько проблем, возможно, с их уходом тоже ушли в небытие? По собственному опыту я знал, сколько трагедий в жизни близких тебе людей может вызвать один лишь легкомысленный поступок.

– Сударь?

Я поднял на него глаза и оглянулся по сторонам. Зимнее солнце слабо светило на узеньком клочке голубого неба над почти касающимися друг друга крышами. Обледенелые камни мостовой сипели, словно сталь. Холодной ветер, прилетавший с моря, пронзал сильнее и глубже, чем самый острый нож.

– К каким же выводам вы пришли, герр Стиффениис? – осторожно спросил меня Кох, когда мы приблизились к концу улицы.

– Мы обнаружили плеть в буфете, – ответил я. – Но нам ведь все еще неизвестно в точности, как и по какой причине погиб герр Тифферх. Не нашли мы и никакой связи между ним и другими жертвами убийцы. Вряд ли я пока могу делать какие-либо выводы.

Я погрузился в печальное молчание. Улица привела нас на небольшую, покрытую снегом площадь с купой голых деревьев посередине. Признаться, я был глубоко разочарован, так как рассчитывал отыскать гораздо больше материала для дальнейшего следствия.

– Вы полагаете, война с Францией неизбежна, сударь? – внезапно спросил Кох.

– Надеюсь, что нет, – поспешил я ответить, – хотя мы вряд ли что-то можем сделать. Россия повисла у нас на правом фланге. Франция – на левом. И вокруг все только и болтают о Бонапарте! Кто за него, кто против. И сможет ли король Фридрих Вильгельм спасти Пруссию от втягивания в войну? Позволят ли ему это французы? Спор никогда не утихнет. В подобной атмосфере нарастающей подозрительности и интриг убийства, которые мы сейчас расследуем, еще более осложняют ситуацию.

Генерал Катовице намекнул мне, что вопрос о том, вступит ли страна в войну или нет, во многом зависит от того, как будет проходить мое расследование. От воспоминания о беседе с ним у меня снова закружилась голова. Нервным движением я открыл карманные часы и взглянул на циферблат. Было почти без десяти двенадцать.

– Клопштрассе далеко отсюда? – поспешно спросил я.

Мне не хотелось опаздывать. Герр Яхманн отличался предельным педантизмом, когда дело касалось времени. В этом отношении он был подобен своему самому старому и доброму другу.

– Прямо за площадью, сударь.

– Превосходно! – воскликнул я.

И не успел Кох сказать и слова, как я уже шагал по заснеженной площади.

Глава 10

Дом на Клопштрассе выделялся среди своих ярких соседей подобно гнилому зубу. Зеленая краска почти вся облупилась и посерела. Засохший плющ цеплялся за фасад, словно рука скелета, стремящаяся с корнем вырвать жизнь из этого здания. Проржавевший балкон, протянувшийся по всей длине верхнего этажа, казалось, должен был обязательно обвалиться во время ближайшего бурана. Сломанные ставни печально свисали с петель. Вид у строения был крайне неприглядный. Лучшие годы жизни – годы блеска и светской суеты – для герра Яхманна, по всей видимости, уже давно миновали.

– Мне пройти с вами, сударь? – спросил Кох.

– Нет, сержант, – ответил я. Мне не хотелось, чтобы при моей беседе с хозяином дома присутствовал кто-то еще. – Идите в здание суда и постарайтесь составить список приезжих, о котором я вас просил. И пошлите жандармов проверить.

Кох наклонил голову. Мне показалось или на самом деле по его лицу скользнуло выражение разочарования? Я проследил за тем, как он удаляется с поспешностью, на какую только был способен на свежевыпавшем снегу, а затем повернул к дому. Ворота из кованого железа громко застонали, как только я толкнул их. Истошный вопль сменился долгим жалобным завыванием, когда я принудил старые, ржавые, давно не пробовавшие китового жира петли зашевелиться. Кроме уже обледеневших следов, которые оставил здесь сегодня утром Кох, когда приносил сюда мое послание, снег во дворе был чист и не тронут. Его уже много дней не касалась стопа ни гостя, ни торговца.

Я опустил железный молоток на дверь, и звук от удара разнесся по ледяному воздуху так, словно и дом, и сад находились в абсолютной пустоте. Одинокий черный дрозд с недовольным криком взлетел с дерева. Внезапный шум от моего удара разрушил тишину, царившую в саду. Недвижимые кусты и крошечные деревца под тяжелым снеговым покровом производили впечатление забытых надгробий на заброшенном кладбище. Я беспомощно оглядывался по сторонам, когда за моей спиной тихо отворилась дверь.

– Значит, вы все-таки пришли, Стиффениис.

Я узнал глубокий резонирующий басок Райнгольда Яхманна, хотя человек, представший передо мной, когда я повернулся к нему липом, показался мне незнакомым. Холодная неземная зима покрыла его своим мрачным инеем. Сильно поредевшие волосы были подобны выбеленному холсту, брови – снежным заносам над пронзительными черными, как уголь, глазами. Его суровая серьезность испугала меня. Я вспомнил радушного и дружелюбного человека, с которым познакомился во время нашей первой и единственной встречи семь лет назад. Подозрительный незнакомец, враждебно взирающий на меня с верхней ступеньки, был прямой его противоположностью. Какое-то мгновение я был почти уверен, что он не позволит мне войти. Мы молча смотрели друг на друга.

– Сюда, – коротко произнес он и провел меня по коридору в скудно обставленную гостиную на первом этаже.

Указав на диван перед каминной решеткой из кованого железа и камином, в котором тлело, страшно дымя, единственное полено, Яхманн предложил мне сесть. Его приглашение больше походило на приказ. Несколько мгновений он наблюдал за мной, не произнеся ни единого слова, а затем прошел к окну и выглянул в окно в сад.

– Что привело вас ко мне? – спросил он, не поворачиваясь.

– Вопрос чрезвычайной важности, герр Яхманн, – ответил я. – Королевское поручение.

– Да, я помню, вы упоминали об этом в записке. И в чем оно состоит?

Я надеялся, что у него не будет нужды задавать подобный вопрос.

– Меня назначили расследовать череду убийств, имевших место в последнее время в вашем городе, – ответил я.

Яхманн внезапно повернулся ко мне, и мне почудилось, что к нему вернулась часть его прежней энергии.

– Вас, Стиффениис? Расследовать убийства? – Каялось, он поражен услышанным. – Я полагал, что этим делом занимается поверенный Рункен, – удивленно произнес он.

– Он скончался, герр Яхманн.

Яхманн покачал головой, и на лице его появилось выражение полной растерянности.

– Я ничего не слышал ни о его смерти, ни о похоронах.

– Он умер вчера вечером, – пояснил я. – И его сразу же похоронили. Не было никакой панихиды. В соответствии с последней волей покойного.

– О Господи! Что случилось с Кенигсбергом?! – прошептал мой собеседник, снова поворачиваясь к окну. Несколько минут он простоял молча, пристально вглядываясь в заснеженный сад. – Я ведь предупреждал вас, просил больше никогда не приходить сюда, – прохрипел Яхманн через плечо. Его лицо приобрело синевато-багровый оттенок от гнева, как будто я был главным виновником всех последних несчастий.

За эмоциональной вспышкой последовал новый приступ напряженного молчания.

– Я был крайне удивлен тем, что мне доверили вести это дело, – наконец осмелился произнести я. – Я с трепетом и страхом принял поручение, сударь. Ради…

– А вы уже видели его? – резко прервал меня Яхманн, не отводя глаз от сада и улицы.

– О нет, сударь, – ответил я. – Я бы никогда не осмелился, не посоветовавшись вначале с вами. – Я сделал паузу на мгновение, а затем продолжил: – Ваше письмо стало для меня настоящим потрясением, герр Яхманн. Я не отказался от своего слова, сударь. Его душевное спокойствие для меня не менее драгоценно, чем для вас. Я не забыл вашего предупреждения.

Он снова повернулся лицом ко мне.

– Но вы намерены посетить его теперь, не так ли? – Его голос снова сделался пронзительным, кровь прилила к щекам, и он смотрел на меня с явной неприязнью.

Я нервно заерзал в кресле.

– Нет, если это будет зависеть только от меня, – ответил я, – хотя ведь не исключено, что мы можем встретиться случайно. И я подумал, что должен предупредить вас, сударь. Потому-то я и пришел сегодня. – Я замолчал, но любопытство взяло верх над сдержанностью, и я спросил: – Как он, сударь?

– В полном порядке, – коротко ответил Яхманн. – Его слуга ежедневно оповещает меня о нем.

– Его слуга? – Теперь настала моя очередь удивляться.

– Его слуга, – подтвердил он резко, не добавив больше ничего.

– Но вы ведь его ближайший друг, герр Яхманн…

– Я был его ближайшим другом, – оборвал он меня надтреснутым голосом сломленного человека. – И я все еще являюсь его управляющим, хотя не видел его уже целых двенадцать месяцев или даже больше. Он сделался чрезвычайно скрытен, превратился почти в отшельника. Я больше не хожу к нему. Мы общаемся исключительно через его лакея.

– Как подобное возможно, сударь?

Он отмахнулся от моего вопроса.

– Не было ни ссор, ни споров. У профессора просто не осталось времени для старых друзей. Его дверь закрыта для всех и для каждого. Слуга всем отвечает, что хозяин занят и что его нельзя беспокоить. Работа и наука всегда были основами его бытия, как вам прекрасно известно.

Яхманн повернулся и стал молча мерить комнату шагами. В конце концов он вновь остановился перед диваном, приблизил ко мне продолговатое лицо, на котором морщины, оставленные возрастом, сделались еще глубже из-за усилия сдержать эмоции.

– С какой стати какому-то ответственному человеку пришло в голову доверить это расследование именно вам, Стиффениис? – спросил он.

Я знал, что мне хотелось бы ему ответить. Что его величество король признал мои достоинства и понял, что я достигну успеха там, где другие следователи, включая и поверенного Рункена, потерпели неудачу. Но вынужден был сказать правду:

– Не знаю, герр Яхманн.

– Я ожидал гневного ответа на мое резкое письмо, – произнес он внезапно. – Я знал, что вы вернетесь в Кенигсберг, если только мне не удастся вас остановить. Если бы вы в ответе потребовали, чтобы я не совал нос не в свое дело, или спросили бы о причинах, заставивших меня написать вам в подобной манере, я не был бы нисколько удивлен. Но когда пришло ваше письмо, в котором вы покорно заявляли, что полностью принимаете мои условия, оно меня не просто удивило, скажу я вам. Оно меня напугало.

– Я поймал вас на слове, – начал было я, однако он меня не слушал.

– Вы знали, почему я не хотел вас больше никогда видеть, – продолжал он злобно. Он замолчал на мгновение, сделал глубокий вдох, а затем снова продолжил: – Много раз пытался я понять, что произошло между вами обоими в тот день в тумане.

Я всматривался в его обвиняющие глаза, затаив дыхание и вспоминая тот день семь лет назад, когда я имел великое счастье беседовать с глазу на глаз с самым знаменитым жителем Кенигсберга, другом Яхманна и коллегой по университету, профессором философии Иммануилом Кантом.

– Вы запретили мне приезжать в Кенигсберг ради блага профессора Канта, – прошептал я. – Не понимаю, почему вы настаивали на этом, но у меня не было причин сомневаться в вашей честности. Вы всегда были его лучшим другом. Вы знали, что было для него добром и что злом, и…

– Выбыли для него злом! – Бледное лицо вспыхнуло негодованием. – Именно так! Неужели вы не понимаете? По какой другой причине я стал бы запрещать вам видеться с Кантом? И по какой другой причине стал бы я бояться за психическое равновесие самого рационального человека на земле?

– Вы несправедливы, сударь! – запротестовал я.

Яхманн вновь отмахнулся от моих возражений.

– Я давно почувствовал что-то неладное после упоминаний вашего имени, – продолжал он, с трудом сдерживая эмоции. – Оно всегда производило на него слишком сильное впечатление. В поведении профессора возникало нехарактерное для него возбуждение, какая-то безумная рассеянность во взгляде. Нечто совершенно чуждое ему, абсолютно на него не похожее. Это началось с того дня, когда профессор пригласил вас на обед. Само по себе названное приглашение было беспрецедентным.

– Но почему, сударь?

– До того он ни разу не приглашал чужого человека к себе домой. Ни разу! – Он пристально взглянул на меня. – Что-то в вас возбудило его интерес. Что-то в ваших поступках. Или, возможно, нечто в наших словах.

– Вы ведь знаете, почему он пригласил меня, – ответил я с горячностью. – Я только что прибыл из Парижа, и профессора Канта интересовало, что я там видел.

Яхманн мрачно кивнул:

– Я помню ваш рассказ о том, что вы видели в день казни якобинцами законного правителя…

Я закрыл глаза, чтобы отогнать неприятные видения прошлого. Неужели они никогда не оставят меня в покое? Сколько еще они будут преследовать меня? Человеческая кровь на мостовой. Ее аромат в воздухе.

– …в Париже 2 января 1793 года, – произнес герр Яхманн с точностью педанта.

Воспоминания с необычайной яркостью предстали перед моим мысленным взором. Животное ликование толпы. Осужденный в грязном наряде гордо поднимается по ступенькам на плаху. Свежесмазанный голубоватый треугольник стали сверкает в лучах утреннего солнца. Звук скрежещущего металла от падающего лезвия. И кровь! Океан алой крови, изливающийся из обезглавленного трупа на лица зевак, подобно воле, льющейся из роскошного фонтана – одного из тех, что построил король в Версале для собственных увеселений. Она дождем падает мне на лицо, увлажняет губы, я ощущаю ее вкус на языке…

– В тот день они убили своего короля.

Короля? Человеку отрезали голову прямо у меня на глазах. Едва заметное движение рычага – и мне на душу навеки упала тень. Какая-то сокрытая часть моего существа поднялась вместе с толпой и захватила мое растерянное сознание.

– Кант встречался и с другими людьми, побывавшими во Франции, – продолжал герр Яхманн. – С теми, кто также оказался свидетелем ужасных событий. Но его не выводило из равновесия то, что они говорили. А вот вы, Стиффениис! В тот день вы принесли чуму в его дом. – Он снова уставился на меня. – Что бы там ни произошло между вами, Стиффениис, это полностью переменило профессора. И все началось с разговора о воздействии электрических бурь на человеческое поведение.

– Не я первым заговорил на упомянутую вами тему, – возразил я, из последних сил стараясь защититься от его нападок. – А вы, сударь.

– Зато именно вы, – ответил Яхманн, обвиняющим жестом указывая на меня пальцем, – вы, Стиффениис, повели разговор в том крайне предосудительном направлении. У меня кровь буквально застыла в жилах! – Он перевел взгляд на огонь в камине. – Как часто мне приходилось впоследствии жалеть о том злосчастном разговоре! Кант тогда занимался изучением результатов воздействия электричества на нервную систему, и ничто больше его не интересовало. А накануне ночью была ужасная гроза.

Все подробности тогдашней встречи были живы в моей памяти.

– Выглянув в окно, – пробормотал я, – вы обнаружили в саду незнакомца. Не обращая никакого внимания на проливной дождь, на гром и молнии, он словно в трансе смотрел на небо. Вас поразило его поведение, и вы спросили Канта, может ли оно объясняться воздействием статического электричества.

– И он ответил, что человека заворожил не электрический разряд, а бесконечность и величие сил Природы, – продолжил за меня Яхманн. – Разрушительные возможности стихий загипнотизировали его. Кант упомянул об «incantamento horribilis». [14]14
  Ужасное заклинание (лат.).


[Закрыть]«Человеческое Существо, – сказал он, – притягивает Высший Ужас». – Он тяжело опустился в кресло, закрыв лицо руками. – Я был потрясен. Не верил ушам. Иммануил Кант? Отец Рационализма воспевает мощь Непостижимого? Темной стороны человеческой природы?

– Я помню, сударь. Вы возразили, сказав, что подобная сила может принадлежать одному только Богу. И что Человек связан нравственными узами, которые он никогда не должен подвергать сомнению…

– И вот тогда-то заговорили вы, – перебил меня Яхманн, все еще закрывая лицо ладонью и спрятав от меня глаза. – Очаровательный молодой студент, успевший завоевать наше расположение приятными манерами и здравыми рассуждениями, внезапно предстал перед нами в совершенно ином свете.

– Я только сказал…

Яхманн поднял руку, как бы призывая меня к молчанию.

– Ваши слова навеки запечатлелись у меня в памяти. «Существует один вид человеческого поведения, который можно уподобить необузданности сил Природы, – заявили вы. – Самый дьявольский. Хладнокровное убийство. Немотивированное убийство».

Яхманн пристально вглядывался в меня, прищурив глаза и излучая неприязнь. У меня возникло ощущение, что с меня, словно одежду, сорвали тело и обнажили душу.

– Когда профессор Кант перевел разговор на другую тему, – продолжил он, – я был благодарен ему. Только призрак, которого вы разбудили в тот день, не собирался уходить. Кант настоял на прогулке у замка с вами одним, хотя до того всю зиму не выходил из дому, за исключением посещения университета. Туман тогда был ужасный, вы это помните. Но мне было известно, что он намеревался побеседовать с вами и еще раз.

– Вы хотите знать, не беседовали ли мы еще на ту же тему. Ведь так? – спросил я.

– Ошибаетесь, Стиффениис, – ответил он. – Ни в малейшей степени меня не интересует, о чем вы там говорили. Впрочем, позвольте сообщить вам, что произошло вследствие ваших разговоров. Когда Кант вернулся домой, я ждал его. Задолго до того, как я увидел его сквозь пелену тумана, я услышал его шаги. И по их звуку я понял: что-то случилось. И притом нечто очень серьезное. Кант практически бежал. Бежал! Но от кого? От чего? Я бросился ему навстречу. На него было страшно смотреть. Увиденное не на шутку меня напугало. Его глаза сверкали какой-то нервной энергией. Вначале я даже подумал, что у профессора жар. Я выразил озабоченность его состоянием, однако он заявил, что его ждет работа, не терпящая промедления. Короче говоря, намекнул мне, чтобы я занимался своими делами и не совал нос в его дела! А на следующий день профессор сообщил мне, что приступил к сочинению нового философского трактата.

Нахмурившись, я сказал:

– Мне не доводилось ничего слышать ни о какой новой книге.

Яхманн покачал головой:

– Она не была опубликована. Потому-то вы ничего о ней и не слышали. Никто до сих пор не прочел из нее ни единой строчки. Более того, я склонен полагать, что она вообще не существует. В те дни профессор находился в состоянии сильнейшего интеллектуального напряжения. Несколько его младших коллег обвинили Канта в игнорировании более глубоких ресурсов души. Эмоции, заявляли они, обладают значительно большей мощью, нежели Логика, и Кант был почти сломлен непрерывным и крайне жестким противостоянием. В последние годы преподавательской деятельности классы Канта были практически пусты. Молодежь не хотела платить за лекции старого философа.

– Я слышал об этом, – заметил я.

– Все было плохо. О нем почти забыли. «Старомоден» – так, кажется, сейчас говорят. Дела зашли так далеко, что одни из его бывших протеже, способный молодой человек по имени Фихте – вы, без сомнения, слышали о нем, – в книге, с большим успехом распространявшейся во многих странах Европы, охарактеризовал Канта как «философа духовной лени».

– Какое унижение!

– Помните его легендарную пунктуальность? – спросил Яхманн. Вспоминая прошлое, он, казалось, немного успокоился. – Как жители Кенигсберга проверяли часы по прогулкам Канта? Новое поколение студентов придумало очень остроумную, с их точки зрения, шутку – они прерывали его занятия, заходя один за другим в лекционную аудиторию с часами в руках и приговаривая: «Опоздали, сударь?» – «Я, сударь?» – «Ваши часы, по-видимому, остановились, сударь». Все это и привело Канта к преждевременному уходу в отставку.

– Могу себе представить его состояние.

– Сомневаюсь! – рявкнул Яхманн. Теперь он с неистовой энергией хватался за каждый, даже самый незначительный, аргумент, словно старец, пытающийся отстоять наверняка проигранное дело. – Но больше всего был опечален Мартин Лямпе.

– Его лакей? – с удивлением спросил я.

– Мне пришлось уволить его. После тридцати лет верной службы! Он был идеальным слугой. Умственная дисциплина и порядок способны породить глубокие и точные мысли, но для целей эффективного управления домашним хозяйством они совершенно бесполезны. У Канта возникали проблемы даже с надеванием чулок! Лямпе ухаживал за ним, пока он занимался своими книгами.

– Так почему же вы прогнали его?

– Ради блага самого Канта, Стиффениис! – Он испытующе взглянул на меня, как будто подыскивая верный тон для своих слов. – Я больше не доверял Лямпе. А точнее, боялся его.

– Боялись, сударь? Что вы хотите сказать?

– Голова Лямпе была забита странными идеями, – продолжал Яхманн. – Он стал вести себя так, словно он был профессором Кантом. Однажды он заявил мне, что если бы не он, не существовало бы никакой кантовской философии! А новая книга, над которой работает Кант, по его словам, принадлежала ему, а вовсе не Канту. Когда студенты начали уходить с курсов профессора, резче всех на это отреагировал Лямпе. Он пришел в неистовство, кричал, требовал, чтобы Кант показал миру, на что он способен.

– Да, вы были правы, уволив его, – согласился я. – А кто теперь ухаживает за профессором?

Яхманн шумно откашлялся.

– Домом управляет молодой человек по имени Иоганн Одум, и, кажется, неплохо справляется.

Он замолчал. Да больше вряд ли что-то можно было сказать. Я встал, протянул руку за шляпой, собираясь удалиться, исполнив свой долг.

– Ответьте мне: почему, во имя неба, из всех предметов вы выбрали именно юриспруденцию? – спросил он тихо.

Я ответил не сразу. Я подумал, что должен был бы почувствовать себя оскорбленным, но то, что я собирался сказать, могло доставить мне определенное удовлетворение.

– В тот день, когда я прибыл в Кенигсберг, профессор Кант лично порекомендовал мне стать судьей.

– В самом деле? – Яхманн нахмурился, он был явно удивлен. – Вспоминая ваши чудовищные взгляды, мне остается только усомниться в правильности его совета!

– Он дал мне его во время нашей послеобеденной прогулки у Крепости, – поспешил я добавить, не обратив внимания на его сарказм.

Герр Яхманн мрачно покачал головой:

– Тон самой прогулки! Создается впечатление, что все началось тогда в…

Раздался короткий, но громкий стук в дверь, и человек в простой одежде слуги заглянул в комнату.

– Там снова тот человек, сударь, – провозгласил он. На его широком лице было написано крайнее удивление, словно визиты гостей в этот дом были событием весьма исключительным и для одного дня моего визита было более чем достаточно. – Он говорит, что хочет побеседовать с поверенным Стиффениисом.

В передней меня дожидался Кох. Его лицо было пепельно-бледным. На нем застыло напряженное и мрачное выражение.

– Простите за необходимость потревожить вас, сударь, однако дело не терпит отлагательства.