Текст книги "Камень-обманка"
Автор книги: Марк Гроссман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)
Но ничего такого не случилось. Генерал как-то весь обмяк, стал сосать пустую трубку, велел принести себе и Антоновскому чай.
Затем приказал всем уйти из комнаты и остался с гостем один на один.
Андрей сидел в соседней комнатке, отгороженной от кабинета барона циновкой. Здесь Россохатский обычно переписывал ровным мелким почерком письма и приказы начальника дивизии.
Разговор, который вели генерал и профессор, был хорошо слышен ему, но у Андрея не нашлось времени следить за беседой. Он подвинул к себе папку с черновиками барона и, взяв один из листков, стал механически переписывать его.
Письмо было адресовано какому-то торгоутскому князю [24]24
Торгоуты – одно из монгольских племен.
[Закрыть]Палта-Вану. Унгерн писал:
«Государства крепки своими монархами и их верными помощниками – аристократами. У нас, аристократов, одна идея, одна цель, одно дело – восстановление царей…»
Далее следовало письмо генералу Джан Куй-у:
«Вашему Превосходительству известна моя ненависть к революционерам, где б они ни были, и потому понятна моя готовность помогать работе по восстановлению монархии под общим руководством вождя генерала Чжан Цзо-лина».
Россохатский пожал плечами: воевать с китайцами и посылать им подобные письма?
Затем сотнику пришлось переписать послания Унгерна тибетскому далай-ламе и японскому хунхузу Намаке.
Нелепость этих писем заключалась в том, что никто, как надежно знал Андрей, не отвечал самозванному «родственнику царя».
Последним лежал в папке приказ генерала. Россохатский пробежал бумажку взглядом и раздраженно скривился.
Унгерн писал:
«Глупее людей, сидящих в штабе дивизии, нет. Приказываю: никому, кроме посыльных, не давать три дня продуктов».
«Он просто болен, – подумал Андрей. – Идиот и болен».
Но тут же возразил себе: «Нет, пожалуй, сложнее. В его мозгу – и ненависть к людям, и обрывки религий, и высокомерие, и вера в свою миссию и правоту. Господи, дай мне силу бежать из этого ада!».
От тягостных раздумий Россохатского оторвал резкий тенор Унгерна:
– Эй, кто там? Сюда!
Вошедший в эту минуту к Андрею Бурдуковский – стремглав кинулся в кабинет.
– Водки – и побольше! – приказал генерал. – Не тяни!
Прапорщик быстро вышел из комнаты и вскоре вернулся с ящиком японской саке.
– Свободен! Поди вон!
Через несколько минут разговор Унгерна с Антоновским стал громче. Вероятно, генерал уже взвинтил себя, запивая, как всегда, водку дочерна настоенным чаем и беспрерывно куря табак.
Андрей отложил бумаги и прислушался.
Унгерн выкрикивал:
– Я готов воевать за монархию, Антоновский, везде: в Индостане, на Мадагаскаре, в России. Ненавижу чернь. Она жадна, груба и глупа. Не люблю Россию. Безразличен к ее судьбе. Сторонник желтой расы. Допускаю оккупацию России Японией. Убежден: славяне не способны к государственному строительству.
– Это вы уж перехватили, проше пана. Я – все-таки поляк, и этот ваш странный…
– А-а, плюнь, Антоновский, на высокие материи. Немцы и желтые – они способны влить молодую кровь в тело Европы. Не все немцы, – монархи и аристократы. Смеюсь над писаниями красных. Болтают, что государствами могут управлять кучера, коридорные и прачки. Коль не имеешь даже горничной – не можешь властвовать, плебей.
– Так, проше пана. Однако у вас… э… весьма занятный способ выражать свои мысли, генерал.
– К черту игру в демократию! Болтуны пустословят там, где надо рубить головы… Выпей…
В кабинете чокнулись деревянными чашками. После небольшой паузы Унгерн сказал хрипло:
– Нет, из монархистов я один на целом свете. Колчак был слишком учен, чтоб не брезговать ничем. Гайда – из фельдшеришек, Семенов – солдафон, луженая глотка, не более того. России нужна узда, и поводья сейчас в моих руках, философ.
В комнате снова раздался стук чашек. Затем поляк сказал:
– Прошу… э… не сердиться: не стану пить. Голова писателя должна быть трезва, когда он занят делом. А я тщу себя надеждой когда-нибудь написать книгу… э… о сильном человеке бароне Унгерне. Такая книга… э… надеюсь, может стать настольной библией немецких националистов. Позволите вести записи?
– Веди. Не помешает.
«Вон в чем дело, – подумал Андрей. – Унгерн тщеславен. Он, и в самом деле, мыслит о себе, как о мессии».
– В таком случае, – снова донесся до Россохатского голос поляка, – хотел бы задать вопросы. Нельзя ли узнать вашу генеалогию? Я изучал стенографию, и записи не задержат течение рассказа. Итак, кто были ваши предки?
– Я немец. Не просто немец, запиши сразу. Во всех крестовых походах на восток шагали Унгерны. Один из них сложил голову под стенами Иерусалима. Он был лучший воин короля Ричарда Львиное Сердце и шел освобождать гроб господень. Восемь веков назад Унгерны служили монахами в Тевтонском ордене. Огнем и мечом обучали христианству литовцев, эстов, латышей и славян. Успеваешь писать?
– Да, генерал.
– До семнадцатого века мои предки владели огромными поместьями в Латвии и Эстонии. Но Унгернов влекли воинственные дела во имя бога и монархов. Впрочем, не всегда. Один из предков был знаменитый рыцарь-разбойник, и купцы на больших дорогах заикались от страха, когда он вырастал на их пути. Петр Унгерн добыл мечом и крестом крупное состояние, и его торговые корабли бороздили Балтику. И слава моего деда была – морской разбой. Старик грабил корабли Англии в Индийском океане и отправлял их на дно.
За перегородкой замолчали. Надо полагать, генерал сосал трубку, собираясь с мыслями. Затем снова заговорил:
– Что касается меня, Антоновский, смею думать: не уронил славы Унгернов, Некогда я создал в Забайкалье орден монахов воинов-буддистов. Его задача – борьба с красными. Не так мало, а?
– О так! – поспешил согласиться заезжий. – Но, проше бардзо, подробнее о себе. Важно для книги, генерал.
– Пиши. Родился двадцать восьмого декабря восемьдесят седьмого года. На острове Даго Эстляндской губернии. Закончил морской кадетский корпус. Воевал с японцами в пехотном полку. Ранен. Дослужился до чина ефрейтора.
– Ваше детство, генерал?
– Детство? Жил сам по себе. Мать овдовела, вышла тотчас замуж и плюнула на меня. Мне снились войны, путешествия и приключения: не забудь – в моих жилах – кровь Рыцарей Меча…
– Простите, генерал. Я вернусь к войне против японцев. Ваши раны и Георгий свидетельствуют о том, что вы сражались с большим… э… воодушевлением, что ли… Как помирить это с вашими взглядами на место и значение желтой расы? Не разумием пана.
– Брось, Антоновский, Когда рыцарь учится рубить головы, он может упражняться на всякой голове.
– Исчерпывающий ответ. Что же дальше?
– Я поступил в инженерное военное училище, но зачем оно рыцарю? Перешел в Павловское военное…
Унгерн помолчал. Потом сказал с усмешкой в голосе:
– Барон Врангель врал обо мне в аттестации, что я кончил училище с превеликим трудом. А зачем солдату зубрить домыслы свадебных генералов? Старые клизмы полагали, будто я пришел из начальной гимназии. Но черт с ними!
Училище кончил в девятьсот восьмом и был назначен младшим офицером в 1-й Аргунский полк. Там, в Забайкалье, изучал монгольский язык и буддизм. Постиг и то, и другое. Пригодилось, как видишь.
В десятом году полк отправился сюда, в Ургу. Охранял русскую дипломатическую миссию. Был близок с князьями и ламами – понимал их мохнатые души.
Зима шестнадцатого года застала меня в 1-м Нерчинском казачьем наследника Цесаревича полку, входившем в дивизию генерала Крымова. В сей части, под началом флигель-адъютанта Врангеля, командовал сотней, в чине подъесаула. Казаки звали меня «подъесаул-барон», и смею уверить – похвала в устах мужичья. Я ел с ними из одного котелка, спал на полу в избах, какие давала судьба, и в переходах шел не позади – впереди всех.
Врангель постоянно шпынял меня. Ему не нравилось, что Унгерн оборван и грязен, но я воевал, а не вальсировал на придворном балу. У войны свои законы, поляк.
Врангель полагал еще, что Унгерн не обуздан от природы, вспыльчив, безобразно расточителен, неуравновешен, пьет, буен во хмелю и прочее в таком роде. Видишь, ничего не скрываю от истории. Мои предки, как тебе ясно, не были холуями ни у королей, ни у бога. Они сражались, а на войне – как на войне. Впрочем, барон признавал мой острый ум. И то – слава богу.
Унгерн выскреб из трубки остатки сгоревшего табака, набил ее новой щепотью, чиркнул спичкой.
– За бои в Восточной Пруссии произведен в войсковые старшины. Однако мерзавцы из полевого суда отважились судить боевого офицера всего лишь за то, что он набил морду комендантскому адъютанту Тарнополя. Плевал я на их приговор. Четыре раны, Георгий и Георгиевское оружие – вот что суть важно, а не бумажка суда. И я продолжал воевать.
– Еще раз простите, генерал. Вы утверждали: считаете желтую расу божественной. Но воевали против японцев и устроили здесь, в Урге, китайскую… э… резню. Теперь узнаю́: вы, немец, проявили высокую храбрость в боях с германской армией. У будущих моих читателей может возникнуть… э… недоразумение. Не так ли?
– У тебя славянские мозги, пан. Ты не писарь, а писатель и профессор и сам бы мог разобраться во всем. Хорошо, растолкую то, чего не понять поляку. Я избран богом для великих дел, и всевышний навещает меня в моих снах и раздумьях. Он направляет мне руку и сердце, и я никому не должен давать отчета в делах. Когда немцы отступают от бога – бью немцев. Когда грешат японцы и китайцы – бью их. Теперь – очередь русских.
– Минуту, генерал. О каком боге речь?
– Неважно. Бог один. Сегодня он белый, завтра желтый, не в том суть. Понимаешь меня?
– О так! Вполне. Хотелось бы достойно описать ваши раны, генерал. Этот сабельный след на голове – память германской войны?
– Кой дьявол! В Амурском казачьем полку заехал в морду одному офицеришке. Мальчишка оказался не дурак и схватился за шашку. Его царапина корежит меня больше, чем все японские и немецкие рубцы. Зверски трещит голова, и временами, как бы тебе сказать… черти лезут ко мне и показывают языки, и Гришка Распутин с Вырубовой плачут у меня на груди. И самодержец требует мстить за его смерть. Понимаешь, Антоновский?
– Да, барон. Вы – великая и трагическая фигура века. Я преклоняюсь перед силой вашего духа. Но хотел бы задать еще вопрос. Позволите?
– Говори.
– После войны вы очутились на Востоке. Я слышал об этом от Колчака и Будберга. Покойный адмирал отзывался о вас весьма… э… своеобразно. Как вы угодили в Харбин?
– И меня, и мальчишку, что полоснул шашкой, выгнали из полка. Я отправился в Харбин из Владивостока верхом, с ружьем и собакой. Целый год, продираясь через дебри, кормил себя охотой, выменивая у мужичья дичь на хлеб. Но это лишь эпизод. Тебя, вижу, интересует мое недалекое прошлое.
В конце семнадцатого года я появился в Забайкалье снова. Семенов собирал здесь казаков для борьбы с большевиками и всякими либералами. Я стал его помощником, дабы восстановить монархию или лишиться живота своего во имя бога и царя.
– Еще вопрос, Роман Федорович. Царь и почти вся его фамилия казнены. Кого же предполагаете вы возвести на трон… э… в случае победы?
Вместо ответа Унгерн постучал в стену, крикнул Еремееву:
– Флаг! Быстро!
Через несколько минут адъютант внес в комнату свернутое и зачехленное знамя дивизии.
– Разверни!
По звукам, доносившимся из кабинета, Россохатский понял, что Еремеев выполнил приказание.
Андрей знал: на большом бархатном полотнище изображены двуглавый орел, скипетр и держава. Посреди, на синем фоне, желтели буква «М» и цифра «2».
– Вполне резонно… вполне… – забормотал Антоновский, силясь догадаться, что могут значить эти буквы и цифра.
– Верно понял, – сказал Унгерн, не заметив или не обратив внимания на замешательство профессора-осведомителя. – Михаил 2-й. Брат покойного самодержца.
– Почему «2-й?» – потер невысокий лоб Антоновский. – Ах, да, конечно. Первый Михаил – Михаил Федорович, основатель династии Романовых. Очень, очень резонно, барон.
– Унеси знамя, Еремеев. Дай чаю.
Когда адъютант ушел, барон проворчал:
– Теперь спрошу тебя. Писать красиво умеешь? Небось, умеешь. Подготовишь приказ русским отрядам, ставшим под мой флаг. Выпей водки, и я скажу тебе, что писать.
Россохатский прислушался, но в комнате за циновкой только дребезжали кувшины.
– Сотник! – внезапно крикнул Унгерн. – Автомобиль!
Андрей вышел во двор и направился к сараю, приспособленному под гараж. «Фиат» генерала время от времени прогревали на холостом ходу – барон никогда не предупреждал о своих поездках, однако не любил ждать машину.
Россохатский вернулся и доложил: авто готово.
– Подождут. Выпьем еще, поляк.
Россохатский бросил взгляд на собеседников и непроизвольно покачал головой. Худой и длинный Антоновский, распарившись, скинул с себя лисью шубу и треух – и стал еще, кажется, нелепее и худосочнее. Одежда его, сшитая из китайской дабы [25]25
Даба́ – дешевая бумажная ткань, преимущественно синего цвета.
[Закрыть], напоминала бутафорию шута: широкие синие штаны кое-как прикрывала белая рубаха. Она топорщилась и опадала, словно под ней зияла пустота. Вероятно, поляк, стараясь освободиться от военной формы, надел первое, что попалось под руку, или, может быть, он надеялся этой одеждой расположить к себе людей, в страну которых попал.
Так же нелепо был одет и Унгерн. На синем монгольском халате, не знавшем стирки, лоснились желтые генеральские погоны, галифе барон заправлял в жесткие потрескавшиеся гутулы с загнутыми носами. Хозяин едва доставал гостю до плеча, и казалось, будто это два клоуна на цирковой арене собираются потешать публику.
Поднос на низком грубом столе был уставлен сосудами с водкой и чаем.
Унгерн разлил в цуцугэ – деревянные чашки, отделанные серебром, – остатки саке, кивнул поляку.
– Пей!
Они чокнулись, и вскоре речь Унгерна стала малосвязной и рубленой, как обычно.
– Никому не верю! – выкрикивал барон, размахивая руками. – Всюду предатели! Имена фальшивы! Слова врут, глаза врут!
«Фиат» вернулся в Ургу на следующее утро. Оказалось, что Унгерн и Антоновский были у генерала Резухина, единственного из крупных командиров, в котором еще не сомневался генерал. Резухин и его адъютант Веселовский тоже приехали в столицу.
Резухин, маленький, с бешеными, глубоко посаженными глазами, натягивал низко на уши зеленую фуражку и, казалось, не говорил, а брызгался словами.
Молодой, высокий, с рыжими кудрями капитан Веселовский был так же странен и отвратителен, как и его генерал. Белое, точно маска коверного, лицо, пухлые губы и холодный, почти неподвижный взгляд тотчас бросались в глаза. Он был молчалив, исполнителен и вполне устраивал Резухина.
Велев принести китайского ханшина, Унгерн разлил спиртное в чашки.
Антоновский взмолился:
– Пан генерал-лейтенант, знов?! Для че́го?
– Пей!
Послышалось дребезжание кувшинов, затем генералы и поляк стали обсуждать содержание будущего приказа. Вскоре Резухин и Антоновский ушли.
Россохатского вызвал к себе Унгерн.
– Дай пану чернила, бумагу. Ступай.
Три дня, то вскакивая и вышагивая по комнатке, то замирая, будто собака на стойке, Антоновский сочинял приказ № 15. На четвертый день он, нервно помолившись, унес его Унгерну.
– Вот теперь вижу – писатель, – одобрил барон, прочитав бумагу. – Отдай Россохатскому, пусть перебелит.
Он усмехнулся, проворчал с внезапной откровенностью:
– Твое счастье, поляк: понял меня. Теперь уезжай. Книгу пиши. С богом…
Антоновский вышел к Андрею, отдал черновик приказа и, оглянувшись, шепнул:
– Помогите выбраться, молодой человек. Не знаю, как ноги унесу.
Когда поляк исчез за дверью, Андрей стал переписывать бумагу.
В приказе № 15 «Русским отрядам на территории советской Сибири» было сказано:
«Борьба ведется во имя уничтожения революции и возвращения России императора Всероссийского Михаила Александровича…
Россию надо строить заново, по частям. Но в народе мы видим разочарование, недоверие к людям. Ему нужны имена, имена всем известные, дорогие и чтимые. Такое имя лишь одно: законный хозяин земли русской, император Всероссийский Михаил Александрович, видевший шатание народное и словами своего высочайшего манифеста мудро воздержавшийся от осуществления своих державных прав до времени опамятования и выздоровления народа русского…»
Андрей зло усмехнулся. «Разочарованный народ» наголову разбил Колчака, Деникина, Юденича, войска чужеземцев, добивает Семенова и самого Унгерна. Где он, четыре года назад «мудро воздержавшийся» от престола брат царя Михаил? Тоже, небось, приказал долго жить?
Сотник пробежал взглядом план похода, изложенный в приказе, и снова иронически скривил губы. Директива сообщала:
«Выступление против красных в Сибири начато по следующим направлениям: а) западнее станции Маньчжурия, б) на Мензенском направлении вдоль Яблонового хребта, в) вдоль реки Селенги, г) на Иркутск, д) вниз по реке Енисею из Урянхайского края, е) вниз по реке Иртышу.
Конечным пунктом операций явятся большие города, расположенные на магистрали Сибирской железной дороги».
С одинаковым основанием Унгерн мог перечислить еще десять или двадцать «направлений» – разрозненные и разлагавшиеся белые отряды неспособны были нанести красным поражение и захватить «большие города» на железной дороге. Самое большое, на что мог рассчитывать барон, – временный прорыв на советскую территорию, и то, если его не словами, а оружием поддержат японцы. В противном случае, дивизию сомнут и растопчут в первых же серьезных боях. Как-то Россохатскому попала в руки иркутская газета «Сибирская правда». Из нее следовало, что еще полтора года назад Красная Армия насчитывала три с половиной миллиона человек. Три с половиной миллиона!
Он снова стал переписывать приказ. В нем были проклятия в адрес революции, мутные сентенции – «Война питается войной», объявление Монголии «естественным исходным пунктом для начавшегося выступления против Красной Армии и советской Сибири». Унгерн грозил «карать со всей строгостью законов военного времени» своих солдат, если они позволят себе «преступный нейтралитет, каковой является государственной изменой», и будут «позорно и безумно воевать лишь за освобождение собственных станиц, сел и деревень, не заботясь об освобождении больших районов и областей».
В бешеный лай и хрипение превратились слова приказа, когда речь зашла о «преступных разрушителях и осквернителях России», о «совершенном упадке нравов в России и полном душевном и телесном разврате». Унгерн требовал карать красных одной лишь мерой – «смертной казнью разных степеней». «Комиссаров, коммунистов и евреев, – подчеркнул барон строки приказа, – уничтожать вместе с семьями. Все имущество их конфисковать».
Россохатскому стало до такой степени противно от чтения косо лежащих строк, полных злобы и яда, что захотелось выть в голос, бежать, зарыться в землю и ни о чем и ни о ком не думать. Честный бой – это честный бой, но уничтожение женщин, детей и невооруженных стариков, пытки и грабежи, которые узаконивал этот бесчеловечный приказ, – не война.
И, может быть, впервые за все время службы в Азиатской дивизии Андрей с такой отчаянной остротой почувствовал свою обреченность и – вслед за ней – ненависть ко всему и ко всем, что его окружало. И к этому безумному барону, и к Сипайло, и к Резухину, и к холоду чужой земли и чужих недобрых глаз.
Бежать!.. Куда? К кому? Как жить? И лез в голову единственный выход: напороться на пулю или шашку красных и покончить разом с этой свинской жизнью. По ночам он молился и просил бога: «Вразуми меня, господи!».
Но господь не хотел вразумлять его, и Россохатский совсем почернел от бессонных ночей, страха и негодования. Он все чаще и чаще пил монгольскую водку из кислого молока, противную и теплую, точно помои.
В редкие часы относительной свободы уходил в город и бесцельно бродил по его улицам, еще хранящим следы боев и пожаров. Однажды он вдруг ощутил, что его неодолимо тянет к зданию русского консульства, к этому крошечному кусочку земли, где еще, может быть, сохранились хоть какие-нибудь приметы его далекой и безвозвратно утерянной родины.
Консульство располагалось между монгольскими и китайскими кварталами, среди голой степи, обгоревшей и пропыленной. Теперь двухэтажный дом, флигели, казармы конвоя, службы, сараи были пусты и беззвучны, и лишь ветер иногда шелестел в черном прахе отпылавшей травы.
Потом Россохатский бродил возле дворца, в котором его когда-то принимал богдо-хан, и думал о том, что этот немолодой и привыкший к власти человек – «перевоплощение Будды» – ныне всего лишь пешка в дикой игре барона.
Чуть светлее стало на душе сотника в кумирне Майдари. Вероятно, самый красивый храм Урги – кумирня хранила под своим железным куполом тайны и сказки Азии, отзвуки древних обрядов и молитв. Впрочем, храм теперь тоже был пуст и беззвучен.
Бродя по городу и мучаясь от нелепости своего положения, Россохатский снова и снова со злобой вспоминал Унгерна, Сипайло, Резухина и корил себя за то, что оказался тряпкой и до сих пор не бежал от них.
Одно, кажется, он теперь решил твердо. Как только явится первая возможность, он уйдет в сотню, отвяжется наконец от злобы и сумасбродства барона.
Такой случай подошел довольно скоро.
При штабе дивизии, под началом Хашки Яко, служили около семидесяти японцев. После того, как Унгерн застрелил у себя в комнате капитана Дзудзуки, японцы стали шептаться по углам, и косые взгляды наемников красноречиво свидетельствовали об их чувствах.
Никто до сих пор не мог понять толком, что делают иноземцы в Азиатской дивизии. Назывались они «комендантская рота», но охраной и порядком не занимались, томились от безделья и глотали саке. В полках полагали, что самураи выполняют обязанности инструкторов, офицеры поумнее считали, что это символические войска, подчеркивающие союз Унгерна с Японией, а были и такие, кто утверждал: «рота» занята выполнением специальных заданий, разведкой и диверсиями.
Островные солдаты грабили и насиловали ничуть не хуже казаков, но в бой не рвались. Барон называл своих союзников «япошами» и «япошками», однако исправно платил им деньги и, при случае, не прочь был заявить о значении священного союза со Страной Восходящего Солнца. И те, и другие отлично понимали бутафорию слов.
Сипайло доложил Унгерну о волнениях в «комендантской роте», вызванных смертью Дзудзуки. Генерал, без долгих размышлений, приказал выпороть первых попавшихся под руку союзников. Затем крикнул Россохатского и велел ему вступить в командование «ротой».
Это был не лучший вариант для Андрея. Он ни слова не понимал по-японски, совершенно не представлял себе, что будет делать на новой службе. Сотник с грехом пополам различал лица капитанов Багабаяси и Цзюбо, поручиков Китагова и Танцзима, но не более того.
Наглая, обленившаяся «рота» вызывала у Андрея глубокое отвращение, и все-таки он собрался уйти туда без колебаний. Это было, кажется, лучше, чем ежедневный риск унижений и соседство с Унгерном.
Внезапно сотника вызвал к себе Сипайло.
Собираясь к начальнику «Бюро политического розыска», Андрей мучительно морщил брови и тер виски жесткими, давно загрубевшими пальцами.
«Неужели донесли?.. Кто? Еремеев?.. – думал он, шагая по битому стеклу, усеявшему улицу. – Тогда всё… Не вырваться…»
И он отчетливо представил себе тот, недавний случай, за который мог теперь заплатить жизнью.
Дом с надворными постройками, где Россохатский занимал комнату, находился неподалеку от штаба, и Андрей, в случае нужды, мог быстро оказаться на службе. Это, в свою очередь, позволяло ему отлучаться на короткое время из штаба и наведывать коня.
Как-то вечером, это было во вторник двенадцатого апреля, Россохатский отправился в сарай, где стоял Зефир.
Жеребец, увидев хозяина, тихо заржал, и Андрей долго гладил его по атласной дымчатой коже, почесывал за ушами, трепал гриву.
Потом, обнаружив, что кормушка пуста, по приставной лестнице поднялся на чердак.
В подкровелье густо пахло сеном, и этот запах, с детства знакомый Андрею и любимый им, горько напомнил ту жизнь, которую уже никогда не доведется увидеть снова.
Сено на чердаке громоздилось почти до самой крыши. Сотник стал загребать его в охапку, с наслаждением вдыхая аромат сохлого разнотравья, ломкого от мороза.
Прижав копешку к груди, он вдруг замер и тревожно прислушался.
У задней стены чердака кто-то вздохнул и стал сыпать скороговоркой невнятные оборванные фразы, без адреса и смысла.
– Кто тут? – почему-то шепотом спросил Россохатский.
Никакого ответа.
Андрей, поеживаясь, спустился вниз, положил сено в кормушку и, сняв со стены фонарь, снова полез в подкровелье.
Чиркнув спичкой, поджег фитиль, спросил еще раз:
– Кто?
И опять – молчание.
«Какой-нибудь коновод или ординарец хватил лишку и отсыпается, хоронясь от начальства», – подумал Россохатский.
– Замерзнешь, вылезай, дурак! – громко сказал Андрей и, не дождавшись ответа, стал понемногу отгребать копну к чердачной двери.
Внезапно сено перед ним взбугрилось, осыпалось, и Россохатский, посветив фонарем, увидел незнакомого странного человека. Неизвестный стоял перед офицером на четвереньках и покачивался, точно творил замысловатую восточную молитву. У человека были ввалившиеся бездонные глаза, на лбу темнела тряпка, покрытая запекшейся кровью. Одет он был совсем непонятно: светлый летний пиджак, измятая фетровая шляпа и валенки.
«Бежал от преследования… – догадался Андрей. – Выскочил из дома в том, что попало под руку…»
В правом кулаке незнакомец что-то держал. Андрей подумал сначала, что это камень, но, приглядевшись, понял: хлеб. Раненый сильно сжимал черствый кусок пальцами, точно хотел бросить им в Россохатского.
Глаза незнакомца были наполнены страхом и злобой, и все же Андрею показалось: человек не в себе и не понимает, где он и что с ним.
И словно в подтверждение этого раненый закричал:
– Уйдите! Уйдите, говорю… или не отвечаю за себя!
Андрей пожал плечами, будто хотел сказать, чтоб беглец не занимался глупостями.
– Можете встать? – спросил он.
Раненый молчал, в упор глядел на офицера, не меняя своей неудобной позы.
– Кто вы? – спросил Андрей.
Незнакомец несколько секунд разглядывал Россохатского и вдруг сказал почти осознанно:
– Прочь!.. Голова разламывается…
Он попытался подняться, но упал навзничь и затих.
– Кругом люди, вас схватят, – проворчал Андрей, помогая неизвестному сесть. – Кто вы такой?
Возможно, человек почувствовал в голосе офицера добрые нотки и выдохнул устало:
– Учитель. Из поселка Мандал.
– Коммунист? – спросил Андрей, с пристальным интересом вглядываясь в лицо пожилого человека.
– Да! – закричал раненый. – И вон отсюда, пока вас…
– Вы бредите, – пытаясь его успокоить, перебил Андрей. – Не бойтесь, мой отец тоже учитель и тоже русский человек. Я не сделаю вам зла.
«Для чего это говорю? – тут же подумал Россохатский. – Господи, как все мутно…»
– Подождите, сейчас приду. Принесу что-нибудь поесть и укрыться.
Вернувшись вновь на чердак, Россохатский увидел: учитель лежит у самой двери, и в руке у него по-прежнему зажат кусок хлеба. Раненый, вероятно, пытался скрыться, но у него не хватило сил, и он впал в беспамятство.
Андрей оттащил его подальше от двери, положил рядом флягу с водой, кусок холодного мяса и бутылку водки. Потом забросал раненого сеном и ушел.
Уже спустившись вниз, вспомнил, что собирался принести какую-нибудь одежду, да вот… «Ладно, в другой раз» – подумал он.
С тех пор, всякое утро, поднимаясь за сеном для коня, Россохатский оставлял в углу воду и котелок с едой.
Однажды, когда он спускался с чердака, его увидел Еремеев, прибежавший за Андреем. Россохатского срочно требовал Унгерн. Сотник направился в штаб, а генеральский адъютант задержался у сарая.
Через сутки, забравшись на чердак, Андрей тихо позвал незнакомца. Никто не отвечал. Россохатский разворошил остатки сена: человек исчез. Может, он окреп и постарался выбраться из Урги.
Теперь, шагая к Сипайло, сотник думал о том, что он скажет начальнику «Бюро политического розыска», если тому, действительно, стало известно о случае на чердаке. И, ощущая холодок в груди, понял: оправдаться не сможет, и это – конец.
Сипайло долго, молча разглядывал Россохатского, тер лысину и, вдруг побагровев, процедил сквозь зубы:
– Я не забыл Урал, вольнопер [26]26
Вольнопер – вольноопределяющийся ( иронич.).
[Закрыть]. Барон зря тебя взял к себе. И у япошек делать нечего. Ты не наш. Иди, помни: буду приглядывать за тобой.
Андрей выбрался от Сипайло, не веря в удачу.
Прошло несколько дней. Как-то, придя на службу, Россохатский увидел у себя в клетушке Еремеева. Тот сидел за его столом и копался в ящиках.
Андрей вопросительно посмотрел на адъютанта. Еремеев молча подвинул к нему по залитому чернилами сукну листок бумаги.
Это был приказ Унгерна: Андрея переводили в 1-й казачий полк, офицер получал под начало оренбургскую сотню.
Бригады дивизии спешно готовились к наступлению. Еще восьмого марта Унгерн объявил «автономию Монголии». Созданное им правительство князей и лам, в свою очередь, назначило барона главнокомандующим всеми белыми и желтыми войсками страны. Именно поэтому приказ № 15 был адресован не только частям генерала, но и соединению полковника Казагранди, конному отряду Баяр-Гуна, отряду Нечаева.
Двадцать первого мая полки выступили к советской границе.
Одиннадцать тысяч озлобленных, отчаявшихся, ни во что не верящих людей, выбитых на чужую землю, – вот что такое была в середине двадцать первого года Азиатская конная дивизия Унгерна. На что надеялся барон? На помощь бога? На вмешательство Японии? На восстания сибирских казаков?
Тешить себя надеждой на господа не имело смысла: все четыре года гражданской войны он стоял, кажется, на стороне большевиков. Казаки едва ли поднимутся на Советскую власть: те, кто хотел это сделать, сделали – и теперь смяты, повержены, разбиты вдребезги. Япония? Фирма Судзуки снабжала до сих пор барона оружием, но на большее в подобной обстановке ни один человек не стал бы рассчитывать.
Унгерн рассчитывал. Он разработал сам, без всякого штаба, которого, по мнению Андрея, у него вообще не было, план прорыва в Россию. Главный удар должна была нанести на Троицкосавск 1-я бригада. Барон собирался вести ее сам по правому берегу Селенги. 2-й бригаде Резухина приказали двигаться левым берегом, наступая на Прибайкалье, сковывая части Красной Армии и отвлекая их от Троицкосавска.
Унгерн полагал, что заняв плацдарм – треугольник, образуемый Чикоем, нижним течением Джиды и монгольской границей, – он затем двинется на северо-восток, в глубь Дальневосточной республики, и самым кратким путем выйдет на станцию Петровский завод Забайкальской железной дороги.
Даже сотнику было ясно, что поход не сулит побед: барон воевал без разведки, без инженерных войск и специальных частей, и как он собирался форсировать реки – один бог знает. К слову сказать, кухонь в дивизии тоже не было: казаки, пехотинцы, монголы варили себе пищу на кострах и пекли лепешки в золе – кто как умел. Топливом служил аргал – сухой коровий и верблюжий помет.
