Текст книги "Камень-обманка"

Автор книги: Марк Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

Конники кинулись из засады молча, без единого крика, и только топот копыт по земле, покрытой жухлой травой, да частое дыхание массы лошадей колебали воздух.

Это безмолвие красных, эта ярость, пока еще скрытая в груди, были втройне страшней врагу, чем привычные в подобных случаях крики и ругань.

Фланг Унгерна, прореженный огнем пехоты, попал под красные клинки. Белые лавы потеряли разгон, затоптались, дрогнули и потекли вспять, будто опрокинутая квашня. Кони тотчас вспотели, пыль покрыла их бока и спины, и ржущие пасти брызгали пеной.

Эта внезапность налета не то чтобы немедля решила судьбу схватки, но позволила Рокоссовскому с самого начала сражения навязать барону свою волю. Бойцам удалось вырубить до двух казачьих взводов прежде, чем Унгерн опамятовался и повернул фронт одного из своих полков. Но потери и заминка, которую испытали казаки в зачине боя, все же склонили чашу весов в пользу краскома.

Начальник белой артиллерии Дмитриев, как и сам генерал, никак не думал, что у красных здесь окажутся крупные силы – и оттого не открыл вовремя огонь из пушек. А теперь, когда враги рубились в одном водовороте, об орудиях нечего было и думать.

Рокоссовский не мог бы с уверенностью сказать, сколько времени прошло с начала атаки. Может, минули минуты, может, час, когда он заметил явную усталость и растерянность белых – и приказал направить в бой свой последний стрелковый резерв. Очень важно было усилить нажим на врага.

Командир отряда, кажется, забыл о своем ранении. Лицо его горело, и широкие запыленные брови то взлетали вверх, когда ему казалось, что кто-то из его людей делает не то, что надо, то опускались на глаза в мгновенья удач. Конные ординарцы летели от него и к нему, низко пригнувшись к холкам лошадей, передавая приказания и команды, иной раз хватались за клинки. Рокоссовский распоряжался действиями с виду будто бы хладнокровно, но Ваня Сушкин, отлично знавший Константина Константиновича, видел: командир с большим трудом удерживает себя от жажды броситься в сечу.

Наконец командир не выдержал. Он отпустил поводья, и вороной дончак, почувствовав шенкеля и вздрогнув всем телом, понес его вслед за отходящими на Новоселенгинск казаками. Сушкин гикнул, сдернул ремешок фуражки себе на подбородок – и кинулся вслед за Рокоссовским.

На скате высотки, поросшей кустами, прикрывая отход белоказаков, густо плевался огнем пулемет.

Рокоссовский вынесся за увал и, повернув коня, вырвал шашку из ножен. У него был свой счет с пулеметчиками Унгерна, и Константин Константинович, молча и сосредоточенно, кинулся к высотке с тыла. Хоронясь от пуль и пытаясь уменьшить жесткое сопротивление ветра, он почти лег на холку коня, и гриву дончака заносило ему на лицо.

Наводчик увидел двух красных в самый последний момент. Он рывком развернул «Льюис», и длинная очередь распорола воздух над головой Рокоссовского.

Конь Вани Сушкина зашатался, стал валиться на бок, и ординарец одним сильным движением выбросил себя из седла.

Конь упал тотчас, а Сушкин метнулся за Рокоссовским пешим ходом.

Вторично выстрелить пулеметчик не успел. Командир, бросая коня из стороны в сторону, налетел на растерявшегося казака и, резко откинувшись назад, рывком занес шашку над головой. Удар пришелся наводчику в шею, и казак мгновенно умер.

– Ложись за пулемет! – крикнул Рокоссовский задыхающемуся от быстрого бега Сушкину. – Бей, Ваня!

Описав дугу, командир спрыгнул с коня возле «Льюиса».

Вскоре рядом с Рокоссовским осадил Каина Степан Вараксин.

– Ну, как? – спросил он, оставляя седло. – Досталось барону от пекарей?

Рокоссовский бросил на Вараксина благодарный взгляд – и вдруг нахмурился.

– Это чего у тебя, Степан, красным гимнастерка измазана?

– Красным? Кровь, стало быть. Царапнуло меня маленько по груди, Константин Константинович.

– Помолчи и задери гимнастерку.

Рокоссовский осмотрел рану и, достав из сумы бинт, стал перевязывать товарища.

– Придется тебе в тылу поболтаться, Степа.

Вараксин удивленно посмотрел на командира – шутит, что ли? – и рассмеялся.

– Ты что?

– Вон люди чуть не без ног дерутся, а ты меня – в тыл. На мне, как на собаке, все без госпиталя зарастет.

Он покопался в суме, выудил оттуда жгут соломы и стал протирать взмыленного коня, даже ослабил подпругу, чтобы удалить пот под седлом и, усмехаясь, все качал головой.

– Скажет тоже – в тыл… Эка невидаль – царапнуло…

Через сутки, преследуя казаков, отряд вышел в район Новоселенгинска. Угроза Мысовой была полностью ликвидирована. Теперь общая обстановка и положение красных значительно улучшились.

Здесь еще не остывших от боя и воодушевленных победой людей настиг посланный комкором аэроплан. Летчик передал приказ Неймана – вернуть отряд в Мысовую. Рокоссовскому и Вараксину надлежало прибыть в штаб Экспедиционного.

Константин Константинович распорядился отдыхать до утра, а на рассвете трубачи огласили бивак сигналом «Вызов коноводов». Дорога на Гусиное озеро покрылась клубами пыли. Конники, стрелки, обоз, телеги с ранеными устремились на север.

Отдохнув накоротке в Мысовой и отмывшись от походной грязи, оба командира выехали в штаб корпуса.

Нейман, увидев их у себя в кабинете, весело потряс товарищам руки, крикнул куда-то за перегородку:

– Чаю – красным героям! И перекусить что-нибудь!

Отхлебывая коричневый кипяток с блюдечек, все трое доброжелательно и весело поглядывали друг на друга и улыбались.

Наконец Нейман сказал:

– Ты вернешься в свой полк, Константин Константинович. Отряд Петра Ефимовича будет подчиняться тебе. Вы – старые друзья, и я надеюсь – все будет хорошо.

Рокоссовский кивнул.

– Слушаюсь.

Нейман спросил:

– У тебя одно «Красное Знамя», тезка?

– Орден? Один.

– Одному – скучно, – улыбнулся Константин Августович. – Штаб корпуса ходатайствует о твоем награждении за подвиг у Мысовой.

Потом он справился у Вараксина:

– Как идет сбор исторических материалов, Степан?

– Нормально. Бьем белых.

– Ну, хорошо. Я вас больше не задерживаю.

Оба командира поднялись. У двери Вараксин остановился, сказал Нейману:

– Я к Щетинкину и Рокоссовскому. Не возражаешь?

– Давай, – кивнул, Нейман. – В пути-дороге удачи вам, командиры!

* * *

Азиатская кавалерийская дивизия агонизировала.

Таяли ее люди, боеприпасы, последние надежды на успех.

Отряд Щетинкина, 35-й кавполк Рокоссовского и красномонголы шли по пятам врага.

Вблизи реки Эгин-Гол Унгерн разделил дивизию на две колонны. Он увел два конных полка и обоз с ранеными вперед, оставив начальнику второй колонны 1-й и 2-й полки и приказав во что бы то ни стало задержать красных.

Генерал Резухин не был наивным человеком и новичком в войне. Он вполне понял, что его казаки оставлены на реке в качестве затычки, и эта затычка не выдержит напора врага. Положение сложилось безвыходное – и все-таки Резухин орал на командиров, требовал стоять насмерть, одним словом – вел себя неразумно, если иметь в виду соотношение сил и обстановку, в которой находилась колонна.

Офицеры мрачнели и тишком ругали ошалевшего генерала:

– Кричит, аж из шкуры вылазит!

Наконец у них лопнуло терпение и они решили: спастись можно, лишь убрав с пути Унгерна и Резухина. Заговор возглавил полковник Островский.

Семнадцатого августа полтора десятка оренбургских казаков под командой полковника Хоботова застрелили Резухина в упор и зарыли труп на берегу реки, у сопки Трехглавой.

Оба полковника тотчас решили переправляться через Эгин-Гол вплавь и на местных лодках – карбазах. Но вскоре были атакованы красномонголами. Выйдя к Селенге и бросив на ее левом берегу остатки обоза, белые форсировали реку на чем бог послал. Почти треть колонны очутилась на дне.

И хотя сам барон некоторое время назад переправился через Селенгу с меньшими потерями, все – и он, и красные – понимали: это конец Унгерна. Казагранди был мертв, Резухин тоже, наступал черед самого барона.

И во мраке августовской душной ночи прогремела пулеметная очередь, выпущенная по палаткам барона и его адъютанта.

Унгерн выбежал наружу, услышал хриплый голос прапорщика Бурдуковского:

– Ваше превосходительство, берегитесь! Еремеев убит!

Снова раздался треск пулемета, и снова смерть пролетела мимо барона. И это была, пожалуй, его последняя удача.

Бурдуковский без седла, охлюпкой, ускакал в темень, мелькая белой исподней рубахой и колотя лошадь пустыми ножнами шашки.

И тогда Унгерн, сотрясаясь от бешенства и страха, кинулся под защиту монгольских цириков Сундуй-Гуна. Тощий и грязный, он прискакал к азиатам в синем шелковом халате монгольского князя, дарованном ему монархом этой страны. Беглец все-таки был хан и чин-ван Монголии, и надеялся, хотел верить, что его не тронут здесь, на последнем островке желтой монархии.

Но друг и соратник Унгерна Сундуй-Гун полагал, что собственная шкура ничуть не дешевле генеральского халата. По его приказу барона стащили с коня и связали, чтобы, смотря по обстоятельствам, кинуть белым казакам для расправы или с выгодой передать большевикам.

Однако и то и другое нелегко было сделать. Полк Константина Рокоссовского и отряд Петра Щетинкина шли где-то рядом, и каждую минуту можно было ждать смерти или плена.

Вараксин, находившийся в это время в отряде, мчался в погоню вместе с головным разъездом, и мокрый чуб Степана потемнел от пыли. Рядом дробил копытами землю конь эскадронного Гайи Ранисавлевича.

Чуть сзади скакали Рокоссовский и Щетинкин. Константин Константинович сидел в седле неловко, – еще побаливала растревоженная в боях и переходах рана. Покрасневшие голубые глаза командира пристально следили за всплесками пыли на горизонте, быстро перемещавшимися с запада на восток. Там, вне всякого сомнения, шла конница.

Внезапно Рокоссовский обогнал комэсков и остановил коня. Почти одновременно натянули поводья Перцев и Ранисавлевич.

– Перцев, – сказал комполка, раскрыв планшет и взглянув на карту, – мы в десяти верстах западнее горы Урт. Бери своих людей и скачи за куре Чулгин-Суме. Освети мне дорогу туда, товарищ.

Потер щетину на лице, добавил:

– Видишь пыль впереди? Это Сундуй-Гун или Островский. Смотри в оба, комэск.

Вараксин подъехал к Щетинкину, сказал, чувствуя, как горит пересохшее горло:

– Разреши и мне пойти с ними, Петр Ефимыч. А то я совсем вроде писаря при тебе.

Щетинкин покосился на Вараксина, вздохнул.

– Тебя все одно не удержать, Степа. Скачи. Да гляди, не путайся в ногах у Перцева. Не отбивай у него хлеб.

Вараксин и Перцев весело переглянулись, подмигнули друг другу и пришпорили коней.

Эта была добрая погоня, и ветер свистел в ушах, и пот высох на лицах разведки, и море было по колено семнадцати красным кавалеристам!

Но вот впереди замелькали вершники в острых малахаях; кони их глухо молотили землю копытами.

«Сабель сорок будет, а то и больше…» – прикинул Степан, и рука его сама собой легла на эфес.

В сотне саженей от монголов Перцев вырвал из ножен шашку и, разминая затекшую руку, дважды полоснул воздух сталью.

Степан тоже вынес клинок над головой.

Кони, будто почуяв бой, пошли бешеным дробным ходом.

И когда казалось, что уже никакая сила не остановит рубки, Сундуй-Гун, скакавший маленько на отшибе от своих, внезапно скатился с коня. Вскочив на ноги, он что-то хрипло и коротко крикнул цирикам и тут же упал лицом вниз.

Все монголы разом остановились, оставили седла и повалились в пыль, моля о пощаде.

Только один человек остался на низкорослой степной лошадке. Он мотал головой на тонкой птичьей шее и орал так, что жилы надулись на крупном, в буграх, лбу:

– Это ж – красные, сук-кины вы дети! В цепь, скоты! Перестреляю всех!

Но беломонголы не шевелились, а глаза их просили милости.

И тогда шашки разведчиков опустились к холкам коней.

Лишь Вараксин и Перцев, держа оружие наготове, подлетели к человеку, который кричал, ругался и скрежетал зубами.

И шашки их были уже готовы ударить по злобной гидре контрреволюции, когда красные командиры вдруг увидели, что всадник связан, и на его синем, лоснящемся от грязи халате блестят погоны генерал-лейтенанта.

Усмехаясь, командиры спрыгнули на землю и подошли к Унгерну.

По багровому лицу барона текли слезы злобы и бессилия. В белесых глазах, точно болотная вода, стояла желчная тоска, почти безумие.

Подскакали Рокоссовский и Щетинкин.

Петр Ефимович медленно оглядел человека с прямыми широкими плечами и плоской грудью, на которой болтался Георгиевский крест, скользнул взглядом по измятой фуражке, черным запыленным ичигам. Спросил:

– Что, Роман Унгерн, плохо ваше дело?

Генерал вперил глаза в Щетинкина, узнал офицера, с которым ему когда-то доводилось встречаться, и внезапно закричал во все горло:

– Ты изменник, штабс-капитан!

Щетинкин посмотрел на Унгерна в упор, сказал спокойно:

– Народу изменили вы, а не я, генерал. Не так ли?

Маленький подбородок и широкие, точно с чужого лица, скулы барона затряслись от возбуждения. Он метнул взгляд на солдатскую гимнастерку и желтые краги Щетинкина, пожал плечами.

– Черт с тобой, говори, что хочешь! Все равно моя карта бита.

Рокоссовский приказал:

– Развяжите его.

Через полчаса, допросив Унгерна, краскомы подозвали к себе Перцева и Вараксина.

– Возьмете двадцать человек, – распорядился Щетинкин, – и доставите их благородие в штабриг-104. Попытается бежать – пулю в лоб. Скачите!

Сдав Унгерна штабу бригады, Вараксин простился с Перцевым и отправился в штакор.

Степан давно уже не был здесь и очень удивился, увидев вместо Неймана своего начдива. Оказалось, что Константин Августович направлен на академические курсы, уехал в Россию, и его заменил Гайлит.

На следующий день Гайлит поручил Степану срочно отправиться в красномонгольские войска. Вернулся Вараксин только пятнадцатого сентября.

Выслушав донесение, Ян Петрович кивнул головой, несколько секунд молчал и вдруг сообщил нежданные приказы командования. Экспедиционный корпус расформировывался, а коммунист Вараксин назначался начальником пограничного отряда в Кырен.

Не успев отмыться с дороги, Степан передал делопроизводство и стал срочно набирать штаты отряда, мотался за оружием, кухнями, повозками.

Через неделю, с грехом пополам подготовившись к дальнему переходу, Вараксин во главе отряда и небольшого обоза взял курс на северо-запад.

ГЛАВА 8-я
ТРИБУНАЛ

Генерал-лейтенанта Унгерна фон Штернберга наскоро допросили в штабе Экспедиционного корпуса, в Троицкосавске, и в тот же день, двадцать девятого августа двадцать первого года, отправили в Иркутск, в штаб 5-й армии. Оттуда на исходе первой недели сентября он был отвезен в Новониколаевск.

Сентябрь выдался дождливый, по ночам было уже холодно, и барон, сидя в одиночке новониколаевской тюрьмы, ежился и кутался в длиннополую кавалерийскую шинель.

Он по-прежнему был одет поверх формы в синий монгольский халат, на котором тускло мерцали засаленные генеральские погоны, а ниже тощей шеи темнел Георгий.

На первом же допросе, вперив прямо перед собой, в стену, взгляд холодных голубовато-серых глаз, он заявил, что оказался в плену по чистой случайности. При нем, утверждал Унгерн, постоянно находилась ампула с ядом, которую он должен был разгрызть в случае нужды. Но растяпа-денщик, чистивший халат, ненароком раздавил пузырек, и вот теперь ему, аристократу, приходится расплачиваться за то, что плохо научил слугу его обязанностям. Надо было его, мерзавца, вовремя вздернуть.

Следователи переглянулись. Унгерн походил на помешанного. Этот человек с изможденным лицом, на которое опускались светло-рыжие волосы, почти полностью закрывавшие бугристый лоб, все время курил трубку и отвечал на вопросы так, будто его пригласили хоть и к врагу, но на дипломатические переговоры. Допрашивать Унгерна было противно и утомительно. Он с явным хладнокровием перечислял все подлые дела, совершенные им на своем веку, и говорил о массовых убийствах ни в чем не виноватых людей так, как рассуждают о скотобойне мясники.

Десятого сентября Унгерна вызвал на допрос государственный обвинитель процесса, крупный деятель партии коммунистов Емельян Ярославский.

Барон знал, с кем имеет дело. Но не изменил себе и отвечал с прежней откровенностью палача, понимавшего, что его уже ничто не спасет.

Ярославский проверял факты, перечислял фамилии расстрелянных, сожженных заживо, растерзанных красноармейцев, – и Унгерн с готовностью подтверждал, что это правда. Однако он тут же добавил, что был отцом и покровителем своих воинов. К примеру, монголы его полков получали чингисхановский паек: три барана и пуд муки в месяц.

– Вы лжете, барон, – возразил Ярославский. – Вы ненавидели не только нас, вы презирали своих. В разное время в плен к красным попали десятки офицеров Азиатской дивизии. Все они в один голос утверждали: вы называли их «офицеришками», вы третировали собственный штаб, перемалывали казаков в мельницах, сажали на лед, забивали палками и шомполами. Пленные говорили мне: сжигая своих людей на костре, вы сидели рядом и помешивали угли железным прутом. То, что вы делали с нашими людьми, невозможно описать.

Ярославский подвинул Унгерну газету. Это была «Русская свободная мысль» – прояпонский листок, издававшийся в Шанхае.

– Вот что о вас пишут белогвардейцы, бежавшие за рубеж, следовательно – свои… Читайте вслух.

Унгерн стал читать – и ни выражение его лица, ни голос не изменились ни на йоту.

«Барон Унгерн, – декламировал подследственный, – один из самых жестоких людей, который когда-либо распоряжался людьми. Его борьба с большевиками велась с жестокостью Чингисхана. Тысячи людей были расстреляны по его приказанию. Он походил на дикого зверя, бесившегося в клетке».

– Я обращаю ваше внимание, Унгерн, еще раз – это свидетельство не нашей печати.

Барон пожевал длинные рыжеватые усы, и глаза его загорелись злобой.

– Собаки! Это человечья мелочь, мужичье, трусы!

Ярославский полистал бумаги, сказал сухо:

– Продолжим. Кто вам присвоил чин генерал-лейтенанта?

– Атаман Семенов.

– Не бог весть когда вы носили погоны есаула. Не могли бы объяснить причину столь быстрого продвижения в чинах?

Унгерн исподлобья взглянул на Ярославского, раздраженно пожал плечами, промолчал.

– Хорошо. Еще вопрос. В свое время вы служили в 1-м Нерчинском полку Забайкальского казачьего войска. Кто был командиром полка?

– Флигель-адъютант полковник барон Врангель.

– Как его звали?

– Петр Николаевич.

– У вас не было с Врангелем личных ссор? Он относился к вам без предубеждения?

– Какие ссоры? Я был офицер и выполнял приказы начальства. Только и всего.

– Я читаю вам выдержки из аттестации, подписанной Врангелем. Извольте слушать.

«Есаул барон Роман Унгерн фон Штернберг родился двадцать восьмого декабря 1887 года. Вероисповедования лютеранского. Ранен четыре раза. В боевом отношении беззаветно храбрый, отлично ориентирующийся в обстановке, знает психологию подчиненных и умеет на них влиять. Здоровья выдающегося. В нравственном отношении имеет порок – постоянное пьянство, и в состоянии опьянения способен на поступки, роняющие честь офицерского мундира, за что и был отчислен в резерв чинов».

– Это подделка.

– Нет. Аттестация взята нами в архиве бывшего второго отдела Забайкальского казачьего войска в Акше. На документе подпись и печать, я покажу их вам потом. Не будем отвлекаться. Вернемся к Врангелю. Впоследствии ваш командир счел возможным добавить к характеристике следующее:

«Поразительное отсутствие культуры и острый ум, диковатость и необузданная вспыльчивость, не знающая пределов расточительность».

– Пусть сочиняет. Его дело.

– Врангель – человек вашего лагеря. Его трудно заподозрить в неприязни. Скорее – наоборот. Еще вопрос. Вы знали Антоновского?

– Поляк. Писака. Болтался у меня проездом.

– Не только писака. Он сотрудник контрразведки Колчака. Аферист. Крупный резидент одной из англосаксонских разведок. В американской печати опубликованы его статьи о вас. Он пишет о порках, расстрелах, пытках, о человеконенавистничестве Унгерна.

– Выпороть бы его, ракалию!

– Не стану спорить. Однако он хвалит вас, утверждая, что с большевиками нельзя миндальничать. Кроме того, вы знаете не хуже меня: Антоновский написал гнусный приказ № 15, стоивший жизни многим людям.

– Я подписал, неважно, кто сочинил.

– Для нас имеет значение. Каждый палач должен получить то, что заслужил.

Унгерн, до этого смотревший в сторону, резко повернулся к Ярославскому, и на лбу барона выступили мелкие капли пота. Пытаясь справиться с минутной слабостью, он криво усмехнулся.

– Приказ как приказ. Такое все пишут.

– Вы лжете. В этом распоряжении – нечеловеческий язык. Я читаю: «Мера наказания может быть лишь одна – смертная казнь всех степеней». Ни в каких военных архивах любых лет не отыскать подобного зверства. Откровенный и оттого редкостный вандализм.

– Ваши тоже, небось, сочиняли в том же роде. И тоже стреляли, кого придется. Бой – не болтовня адвокатов.

– Нет, Унгерн. Мы не делали ни того, ни другого. Враги, предатели, дезертиры получали, что заслужили. Но безвинных мы не трогали ни огнем, ни словом.

Обвинитель достал из папки лист.

– Приказ командующего Экспедиционным корпусом № 91. На документе дата – двенадцатое августа двадцать первого года.

«Две недели тому назад в Монголии, у верховьев реки Селенги, войска корпуса настигли главные силы бывшего тирана и правителя Монголии генерала барона Унгерна, загородили ему дальнейший отход в глубь Монголии и вынудили их на новую и последнюю авантюру, выразившуюся в новом нападении барона Унгерна на территорию Советской Республики. Двадцать четвертого июля войска или вернее банды Унгерна появились в Джидинской долине и, пользуясь неожиданностью своего появления, начали быстрое продвижение в пределы Селенгинского уезда, оставляя на своем пути кровавый след от казненных ими верных Социалистическому Отечеству сынов из среды местного населения.

Барон Унгерн строил свои расчеты на несознательности гражданского населения Селенгинского уезда и на неспособности к защите оставшихся в тылу частей и тыловых учреждений корпуса, надеясь на сочувствие к нему населения и на глубину достигнутых им результатов в отношении обмана людей, составлявших его банды.

Но недалеко удалось проникнуть Унгерну. Он вновь в панике бежит из пределов Советской Республики, ища спасения в непроходимых дебрях Хамар-Дабана, и стремится пробиться в Монголию.

Что же послужило причиной новой неудачи злополучного генерала? Причина для нас проста. Унгерн о ней знал, но не верил в ее силу. Унгерн не верил в силу вооруженного народа, Унгерн не верил, что жажда жизни и свободы в среде трудящихся сильнее его обмана, сильнее его сабель. Унгерн не знал к тому же, что Красная Армия не делится на фронтовые части и привилегированный тыл, и это послужило началом его конца. Ненавидящие генеральскую власть рабочие и крестьяне приграничных с Монголией районов Советской и Дальневосточной республик в несколько дней выбросили против него мощные партизанские отряды. Тыловые части и учреждения, которые Унгерн собирался уничтожить и поживиться складами корпуса, проявили себя стойкими и равными фронтовым частям мощными кулаками, быстро двинувшимися для парализования наступления Унгерна. Около Гусиного озера барон остановил свой, казавшийся ему победоносным, марш. Здесь он увидел, что глубоко ошибся, и повернул назад. Красноармейцы тыловых частей и учреждений корпуса вместе с Красными Партизанами стали на пути черного барона, нанесли ему у Ново-Дмитриевки тяжелое поражение и обратили его в паническое бегство.

Подоспевшие ныне фронтовые части довершают удар.

Пришибленный, оплеванный, бежит теперь Унгерн и в бессильной злобе вырезает целые семейства, которые ему встречаются на пути в пределах Советской Республики, зная, что дни его сочтены, зная что Монголия встретит его так же. В знаменательный и торжественный день трехлетней годовщины Пятой армии от лица ее командования, от лица трудящихся Советской и Дальневосточной республик Вам, товарищи красноармейцы тыловых частей и учреждений, Вам, товарищи партизаны, приношу свою глубокую благодарность. Вы с честью выполнили возложенную на Вас задачу. Вы показали себя храбрыми, самоотверженными и дисциплинированными сынами единой армии труда. Вы еще раз доказали всему капиталистическому миру, что в армии рабочих и крестьян нет границ между боевыми частями и их тылами, что в серьезные минуты тылы и народ в равной степени боеспособны, что в борьбе с врагами рабочих и крестьян трудящиеся представляют собой единое, мощное, стойкое целое.

Поздравляю Вас с успешным выполнением боевой задачи и с Вами восклицаю: Вечная память погибшим! Слава живущим!

Комкор, он же военком Экспедиционного Нейман.

Наштакор Черемисинов».

– Писать умеете! – побагровев до кончиков волос, скривился Унгерн. – Перед мужичьем расшаркиваетесь.

– Отнюдь. Мы сами – мужики и рабочие, барон. Шарканье – не наше занятие. Не станем пустословить. Я возвращаюсь к вашим приказам и к вашим взглядам на жизнь. Итак, вы видите: в наших приказах нет и намека на злобу к пленным, равно как и к людям иной веры.

Унгерн молчал, изредка бросая на Ярославского взгляды, полные бессильной ненависти.

– Вы, барон, верующий, но, кажется, злобе не учит ни одна вера на земле. Кстати – ваше вероисповедание?

– В аттестации сказано: лютеранское. Однако – неважно.

– Что «неважно»?

– Неважно, какое. Я исповедую желтую ламаистскую веру.

– Вот как! Допустим. И что ж – она учит травить и сжигать людей?

Глаза генерала помутнели, а слова его стали невнятны и монотонны, как у кликуши.

– Эта вера говорит: всё в мире – сансара и нирвана, и сущность обеих пустота. Вид предметов обманчив. В сансаре – она наш материальный мир – всё мучение. Зато нирвана – наш духовный мир – освобождает от мук. Отрешите человека от материи и пусть он стремится к святости – «боди», ибо в каждом из нас частица «сердца Будды». Человек умирает и перерождается. Но пока не преобразился – носится между небом и землей, терзаясь за содеянные им грехи. И говорю я: стремитесь совершать добродетели!

Лицо Унгерна покрылось испариной, волосы слиплись от пота и висели косицами.

Ярославский покосился на барона, сказал сухо:

– Перестаньте паясничать, Унгерн. Слово «добродетель» – не из вашего словаря. Продолжим допрос. Я хотел бы получить еще одно разъяснение. Взгляните… Это ваш приказ № 15, не так ли?

– Мой…

– Я читаю: «Ждет от нас подвига в борьбе за мир и Тот, о ком говорит св. пророк Даниил (глава 11), предсказавший жестокое время гибели носителей разврата и несчастья и пришествия дней мира: «И восстанет в то время Михаил, князь великий, стоящий за сынов народа Твоего. И наступит время такое, какого не бывало с тех пор, как существуют люди». Это что же – одно из изречений Будды?

Унгерн молчал, пытаясь набить трубку табаком.

– Это «Библия», генерал. Книга пророка Даниила. И не 11-я, а 12-я глава. Кстати, ее завершают слова, которые вам было бы полезно, в свое время, запомнить. Вот эти слова: «А ты отойди к своему концу, и будешь покоиться, и восстанешь для получения жребия в конце времен».

– Жребий… – бормотал Унгерн. – Тело мое в плену, а душа моя отдана нирване, и знает Будда о том с высот неба своего…

– Зря вы это, генерал. Не шаманствуйте. Вы только что сказали о плене. Кто и когда пленил вас?

– Двадцать второго августа. Взял меня 35-й полк. Передали Щетинкину. Отправили в штабриг-104, потом в штакор.

Глаза его снова налились кровью.

– Надо было денщика… мерзавца… запороть вовремя!

– Опять за свое. Перестаньте кричать. Вы не в казачьей сотне. Идите.

За спиной барона вырос часовой. Унгерн запахнулся в халат, круто повернулся и вышел.

Оставшись один, Ярославский поерошил густую шапку чуть вьющихся и начинающих седеть волос. «Экая гадость, – думал он об Унгерне. – О чем он сейчас размышляет там, в камере, на пороге своего конца? Молится богу? Какому? Уповает на рай православных или нирвану буддизма? Едва ли. Бьется головой об стену?…

Собирая бумаги, Ярославский внезапно припомнил свое прошлое, камеры пересыльных тюрем, холодное равнодушие Севера. Когда-то суд царя приговорил его к семи годам каторги. С ним пришла проститься сестра Таня, он передал ей записочку со стихами, чтоб она не страдала, а гордилась им. Стихи были такие:

 
«И теперь никому не залить тех огней.
Ярко вспыхнувших в пламя;
День придет – высоко подниму
Я победное красное знамя.
Не грусти обо мне, дорогая,
О судьбе о моей вспоминая.
Мы, как в бурю челны,
Сами бурей полны, —
Не боимся ни бури, ни тьмы».
 

Потом, когда царь гноил его на каторге, он написал новые строки и занес их в дневник.

 
«Близок, близок час свободы, скоро кончится неволя, —
Звон цепей, затворы, стражу – все оставлю за собой. —
Снова встречусь я с тобою, мое счастье, моя доля,
Снова будет жизнь с страданьем, счастьем, радостью, борьбой».
 

Емельян Михайлович подумал о том, что он мог не вернуться с каторги, умереть вдали от близких ему людей, во льдах Якутии. Ну, что ж – умирая, он знал бы, что оставляет на земле ростки своего дела, ростки, из которых его товарищи по партии поднимут сады и леса будущего общества. Ради этого стоило жить и бороться.

В комнату вошел председатель Трибунала, и это вернуло Ярославского к мыслям о предстоящем суде. Государственный обвинитель процесса, он обязан разобраться во всем, что связано с отвратительной фигурой обвиняемого. Это надо сделать, чтобы показать миру, кто стоит на той стороне баррикад.

На следующее утро Ярославский пришел в суд, когда с бароном беседовал его защитник. Подождав, когда Боголюбов уйдет, Емельян Михайлович заглянул в свои записи и приступил к допросу.

Унгерн с явным напряжением сидел на стуле, смотрел в сторону, теребил полы грязного халата, и Ярославскому на мгновение показалось, что барон тайно оттирает их от крови.

– В прошлый раз мы поминали двенадцатую главу книги пророка Даниила. Там – имя Михаила. На вашем флаге, захваченном во время пленения, написано «М-2». Насколько понимаю – «Михаил 2-й»?

– Он. Михаил Александрович. Великий князь и наследник русской короны. Государь отрекся в пользу своего державного брата. У меня законное основание.

– Вы что ж – собирались посадить на трон покойника? Михаил мертв. Знали это и дурачили своих людей.

– Не имеет значения.

– То есть?

Унгерн злобно покосился на обвинителя и, не сумев себя сдержать, спросил хриплым шепотом:

– Вы Миней Губельман? Еврей?

Ярославский – он в эту минуту что-то записывал в блокнот – отложил книжечку, с любопытством посмотрел на барона.

– Я понимаю тон вашего вопроса, генерал. Но я отвечу. Я – Губельман, сын ссыльного революционера и баргузинской крестьянки. Емельян Ярославский – мое партийное имя. Однако продолжим допрос.

Он полистал блокнот, остановился на одной из страничек.