Текст книги "Камень-обманка"
Автор книги: Марк Гроссман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)
ГЛАВА 22-я
ТАЙНА ВОДОПАДА ШУМАК
Андрей взглянул на Катю. Слабый свет хмурого утра ложился на ее лицо, как смертная синева, и Россохатский, вдруг похолодев, стал трясти женщину за плечо, испуганно припал к ней губами. И только ощутив живое тепло щек, смущенно вздохнул и стал целовать Катю в глаза.
– Чё ты? – спросила она, проснувшись. – Нешто соскучился?
– А то нет! – забормотал Андрей, отворачиваясь, чтоб не выдать растерянности. – С вечера не видались.
– Как это? – усмехнулась Кириллова. – Аль отлучался куда?
– Да нет, – сказал он шутливо. – Ночь, хоть глаза коли. Что в темноте разглядишь?
Катя поднялась, увидела в упор похудевшее лицо Андрея, красные белки глаз, забеспокоилась:
– Господи, худой-то какой! На солнышке просвечиваешь…
Погладила по мягким спутанным волосам.
– Спи. Покараулю.
Он ничего не ответил, притянул к себе карабин, положил голову ей на колени и, поворочавшись, затих. Но тотчас раскинул руки, задышал неровно и часто.
Спал беспокойно, выкрикивал не то ругательства, не то команды, порывался вскочить, и женщина с грустью придерживала его за плечи.
Пока неспешно шло время, Катя думала о жизни, полная тревожных предчувствий.
Кириллова почти не знала этот угол Восточного Саяна. Когда-то отец копал здесь золото, но его рассказы были скупы и не касались троп. Она вспомнила всё, что он сообщил ей в разное время о Китое, Шумаке, Федюшкиной речке, потом, неприметно для себя, стала думать о былом.
Кириллов уходил в тайгу на долгие месяцы, и Катина мать, любившая мужа жарко и болезненно, не находила места в избе. Она выдумала себе правду, что Матвей таскается по солдаткам, что у него бабы на каждом шагу, что мужики – это мужики, и ни одному из них верить нельзя, порази их всех господь!
А к той беде еще беда – спотыкался частенько Матвей о бутылку и брел веселыми ногами из дома, куда глаза глядят. А глядят они у пьяного на юбку, – куда ж еще!
Отец не умел или не хотел разубеждать жену, полагая, что когда-нибудь перебесится и станет спокойней. Он и вправду пил много, может, у него был дурной костерок в душе, и он постоянно пытался залить его хмелем. В первые два-три дня по возвращении из тайги отец пылко ласкал и нежил Катину мать и, никого не стесняясь, таскал ее на руках по избе, бессчетно целовал в синие, опаленные тоской и ожиданием глаза. А потом как-то разом остывал, чуждался жены, и уже никакая сила не могла уберечь его от водки. Такой порой он уезжал то в Слюдянку, то в Иркутск и возвращался, лишь полностью опорожнив карманы.
Мать умерла так же беспокойно и смутно, как и жила. В разгар короткой саянской весны в ее избу забрела невесть как попавшая в эти места цыганка. Старуха пристально посмотрела на пожилую, но тонкую и быструю, как девочка, женщину, кинула, усмехаясь:
– Хочешь погадать, красавица?
– Хочу… – обрадовалась и испугалась мать.
– Дай мне денег, золотко, и я скажу всё, что было и что будет, и почему у тебя такая несытая любовь.
Колдовка наболтала женщине, что когда у мужчины много баб – это не всё горе, а тогда лихо, когда есть лишь одна, сжигающая, будто лесной пал. А такая есть у Кириллова, живет в дальней таежной избе – русые кудри до плеч, и черные, с блюдца, очи, а душа, напротив, с вершок, и никакой свечи в ней нет.
Цыганка посулила женщине настой из редких южных цветов, отменное, без ошибок, приворотное зелье.
Катина мать одарила ворожею сверх меры и, полная злой радости, стала пить коричневую, пахнущую солодом жидкость, проданную старухой.
Но после питья ничего приметного не случилось. Отец Кати по-прежнему пропадал в тайге, а вернувшись, пил водку и ездил в Иркутск, откуда возвращался с дешевыми подарками и без копейки денег.
Тогда Катина мать решилась на крутую меру. Она побросала в запасную мужнину поняжку недельный харч и ушла искать зимовье, в котором, по словам цыганки, жила соперница.
Отец вскоре вернулся из урмана. Узнав об исчезновении жены, которую по-своему горячо любил, Матвей без толку стал метаться по избе, а немного придя в себя, кинулся в тайгу.
Катя до того уже ходила с батей искать золото и знала, что такое Саян. Человек, ушедший в глушь, будто проваливался на дно океана, и найти его там можно было разве только с помощью бога или черта.
Чуть не месяц кружил отец в долине Китоя, пытаясь отыскать Дарью по мелким, мало понятным непривычному взору следам.
Жену Матвей нашел близ реки. Дарья была без памяти. Она лежала, привалившись щекой к гладкому камню, и всхлипывала в бреду. Может, плакала оттого, что ее так глупо обманула колдовка, а может, и оттого, что в упор видела свою смерть.
Кириллов попытался напоить жену спиртом, но Дарья захлебывалась, и Матвей, боясь, что задохнется, откинул фляжку.
В сознанье Дарья пришла за день до смерти. Мучаясь от нехватки воздуха, она кое-как рассказала мужу, что непременно нашла бы разлучницу и зло наказала ее, но та, видать, проведала первая и наслала на Дарью порчу: у больной вдруг заломило голову, в глазах стало багрово, и подкосились ноги. Потом пошли судороги, рвота, и она часто теряла сознание.
Глядя на мужа глазами, полными слез, Дарья высказала последнюю просьбу: пусть Матвей поклянется на кресте, что забудет ту бабу навсегда.
– Не ходи же к ней… не ходи… – молила она, снова теряя ясность в глазах.
– Чё ты, чё ты! Да господь с тобой!.. – бормотал Матвей, почти не слушая бредовую речь жены. – Опомнись, Дарья… Кого ты говоришь?
Еще только взглянув на жену при встрече, Кириллов уже верно знал, что ее покусал таежный клещ, этакая мелкая тварь, круглая и плоская, нападающая на всё живое во влажном густом подлеске. Самец этого клеща безвреден, а самки, выбравшись весной из-под сохлых листьев, мха и хвои, голодные и злые, присасываются к чужой жизни и губят ее.
Теперь, слушая Дарью, Матвей совершенно понимал – клещ, и жена обречена. Он заплакал молча, по-рыбьи открывая рот и не утирая слез с бороды.
Сначала Кириллов тащил жену в руках, а потом, когда несчастная женщина умерла, – на волокуше, связанной из двух елочек и ветвей.
Катя на кладбище не плакала, а когда тянулись обратно, молила, чтоб отец больше не трогал хмельного.
Матвей лишь махнул рукой.
Пил он теперь ежедневно, почему-то не пьянел и, наконец, совершенно почерневший и худой, собрался в Иркутск. Уже была зима, мели ноябрьские вьюги, и Катя просила отца не бросать ее одну. Кириллов сказал, глядя в сторону:
– Уйду. Сердце мне здесь, будто шилом колеть. Не плачь.
Дочь спросила жестко:
– А ты и верно, батя, к чужим бабам хаживал? Правду скажи. Те грешно врать… Теперь-то…
Матвей пожал плечами.
– Не кривил я совестью, Катя. Анчутка твою маму попутал.
Погладил дочь по льняной косе, полез к себе за пазуху.
– Ежели одна, без меня, на Шумак пойдешь – вот это возьми.
И подал ей клеенчатый пакетик с листом бумаги.
– Тут всё нарисовано, как водопад искать, – кинул он отрешенно. – Не успел я… Не утеряй, гляди.
– А пошто одна пойду? – пряча пакетик и холодея от недоброго предчувствия, спросила Катя. – Ты ж не на век съезжаешь?
– Ну, мало ль, чё бываеть… – глухо отозвался отец. – Да и большая ты стала вовсе. Сама иди.
Вздохнул.
– Береги листок. И еще – клеща бойся, какой мамку сгубил.
Отец не терпел, когда бабы коротко стриглись и оттого смахивали на парней. Но, прощаясь, велел всё же Кате, чтоб, уходя в тайгу, подрезала косу, надела мужские штаны и сапоги.
– Рубаху в брюки заправь, – учил Кириллов, – перепоясайся плотно, и рукава рубахи тряпками обкрути. Воротник стоймя поставь, прихвати его концом платка – не допускай клеща к телу. Но всё одно – раз-другой в день скинь с себя всё, исподнее тоже, – оглядись. Попадётся та гадость – сожги, не дави, упаси бог, – заразишь глаза…
Отец оставил Кате немного денег, запряг коня в розвальни и поспешил в Иркутск. Приезжавшие оттуда шабры, путаясь и смущаясь, сообщали, что батя «маленько шалит».
Катя, не выдержав, направилась в губернский город сама, но на полпути встретила соседа, везшего на санях холодное, негнущееся тело отца. Кириллов на обратном пути из Иркутска, сильно хмельной, упал в снег и замерз.
…Поглаживая теперь спутанные волосы Россохатского, Катя с грустью и нежностью вспоминала отца. Он был такой же кудлатый, как Андрей, казался таким же неустроенным и запрятанным в себя. Давным-давно, по ночам, батя подсаживал Катеньку на колени и говорил байки про темные леса, и ходячие облака, и частые звезды. И о всяком зверье сообщал непонятном – с птичьими клювами и рыбьими хвостами.
Сон-дрема по сеничкам похаживала, а Катя брела туда – неведомо куда, и все было зеленое и синее, как и положено в сказке.
А батя говорил да говорил, будто боялся замолчать навеки, особенно после маминой смерти.
Господи, как сложна, а порой нетерпимо горька жизнь вокруг всякого человека!..
Катя бросила взгляд на Андрея.
Он, оказалось, проснулся и смотрел на нее внимательно, точно хотел разгадать, что в эти минуты темнит ее лицо. Но вот приподнялся, спросил:
– Долго спал? Почему не будила?
– Сон лучше лекаря. Поспи еще.
Россохатский покачал головой.
– Пойдем. Торопиться надо, пока погода добра.
Они быстро собрались и тронулись в дорогу. Но какая это было дорога! Узкая тропинка петляла меж деревьями, то спускалась в распадки, то карабкалась на скалы, изъеденные временем и ветрами.
Шли медленно, все сильнее ощущая чувство сосущей пустоты в желудках. Небольшой запас пищи почти вышел, а крупной дичи не попадалось. По птице Россохатский не стрелял, сберегая последние патроны.
Женщина варила жидкую, чуть подсоленную болтанку из муки, и это было все, чем они поддерживали себя в трудном пути.
К ночи городили навес, разжигали под ним малое пламя, набрасывали на него гнилушки, хвою, влажные корневища. Копоть ела глаза, набивалась в легкие, но гнус уходил от дымокура, и можно было мириться с неудобством.
Катя, когда удавалось, ставила шалаш в ущелье, на склоне, не у самого дна: понизу всегда тянул ветер, холодный перед зарей. Ветхое походное жилье складывали под заплотом скалы или спиной к току воздуха.
Но дымокур в карман не положишь, и гнус сильно грыз у болот, в кочкарнике, заросшем кустами и угнетенным редколесьем.
Андрей часто думал о странных в его положении вещах. Люди придумали пароходы и аэропланы, укротили и заставили медведей трудиться в цирках, чуть не во всей Европе выбили волков, но до сих пор бессильны, как в каменном веке, перед ничтожной ползущей и летающей тварью. Вши, клопы, гнус, мухи, гусеницы морят живое, приводят скот и зверя в бешенство, а человек, царь вселенной, ее краса и венец, не может извести эту дрянь.
Ученые, кажется, утверждают: без гнуса будет плохо птицам и рыбам – нечего есть. Очень хотелось бы поглядеть на тех ученых близ себя, в тайге, когда мошка висит над головой! Андрей припомнил слышанное где-то: у комаров, пропади они пропадом, не только жало, но и двадцать два зуба – целая пасть!
В одном из болот гнус так изгрыз молодых людей, что Россохатский решился на крайнюю меру. Он кинулся в самую грязь, набрал ее полные ладони, измазал жижей лицо, шею, руки. Катя, поколебавшись чуток, сделала то же. Это средство, которое могло показаться смешным со стороны, почти спасло их. Теперь только самые голодные и озлобленные зверюги ухитрялись кусать людей.
Грязь мгновенно сохла на лицах, кожу стягивало, точно железной маской, и Андрей непроизвольно сдирал корку ногтями. Катя, взглядывала на него, щурилась и прыскала в кулак.
– Чисто болотный черт!
Что б там ни было – они ведь молодые, влюблены, и это, пожалуй, единственная причина, позволяющая им не терять присутствия духа в голодной и враждебной тайге.
– Вот знаешь, – посмеиваясь сообщала Катя, – есть такая черно-серая мушка, бес знаеть, как зовуть. Кусаеть – хоть плачь. Так не поверишь: самец той мушки, будто ангел, пьеть сок цветов и тем существуеть!
Андрей, удерживая улыбку, тщился уколоть Катю:
– Не только у мух такое случается, Екатерина Матвеевна!
– Вот и дурак! Ни искры ума! – беззлобно ругалась женщина.
На ночь они смывали грязь, а утром снова намазывались жижей.
Россохатский с недоумением и радостью ощущал по ночам на себе жаркий Катин взгляд: ее сильные руки, обнимая его шею, горели и крупно вздрагивали.
Однако ласки – ласками, а есть было нечего.
В очередной раз они остановились на берегу небольшой болтливой реки, и Кириллова вскоре заметила, что возле перекатов торчат, точно поленья-топляки, крупные рыбы. Вздохнула:
– Ленки́… Поймать бы…
Андрей благодарно взглянул на женщину. Она не хныкала, не жаловалась на голод. И, скинув суму, стал ладить удочку. Вынул крючки, те, что в свое время нашел в поняге покойного Хабары, привязал суровую нить, срезал удилища – и забросил насадку вполводы.
Коричневые, с темными пятнами, рыбы не сделали ни одного движения.
– Катя, – сказал Россохатский упавшим голосом, – они не клюют. Может, им не червя, а мушку надо?
– Потерпи, – не очень твердо отозвалась Кириллова, – вдруг и позарятся на поживу.
Сонная, не очень крупная рыба схватила червя в тот момент, когда Андрей, совсем отчаявшись, хотел выбирать лесу.
Увидев поклевку, он потащил на себя удилище, но ленок, упираясь, тряс головой, кувыркался, раз или два выскочил из воды. Но всё же удалось выволочь рыбу на воздух. Блестя серебром на брюхе, она прошелестела над головой. Ничего, что ленок сорвался с крючка, он бился уже в траве, и Андрей всем телом навалился на добычу.
Потом поймал еще одного. На большее ни у него, ни у Кати не хватило терпения.
Пока Россохатский разводил костер, повеселевшая женщина разрезала рыбу от головы до хвоста, очистила и развернула пластом. Затем посолила и, проткнув по краям двумя заостренными прутьями, вдавила их в землю, близ огня. Надо бы подождать, когда пламя выгорит и останутся угли, но для того уже не было сил.
Увидев, что ленок подрумянился с одного бока, Катя повернула его к огню другим концом.
Ели они неторопливо, стараясь показать друг другу, что голодны не до крайней степени, что могли бы потерпеть еще, но рыба исчезла, будто испарилась, – даже не запомнили ее вкуса. Второго ленка Катя выпотрошила и, обмазав глиной, засунула под горячие угли. Когда рыба, по ее расчетам, испеклась, Кириллова обломала обожженную глину и выпростала из нее ленка. Но есть его не стали, берегли про запас.
Тут только сотник обнаружил, что, увлекшись ловом, насквозь промочил поршни. Теперь решил их подсушить и, сняв, повесил подле огня. Катя, увидев это, покачала головой и сказала, что так поступают малые дети или горожане, отродясь не бывавшие в лесу. Она собрала на берегу камешки, согрела их в костре и, высыпав в поршни, стала потряхивать обувь. Потом набила внутрь сухую траву, вынула ее, набила новую – и лишь тогда повесила опорки Россохатского на ветку, в стороне от костра.
Андрей все чаще убеждался, что Кате хорошо знакома тайга, и женщина ведет себя здесь, как дома. Однажды, когда остановились на ночевку, он с сожалением взглянул на свои запачканные руки, которые уже не брала никакая вода. Катя быстро нарвала и принесла ему какой-то травы.
– Что это?
– Тут хвощ и хлопушка, а можно еще веточки бузины, – ответила она, сливая воду из фляги ему на ладони. – Потри, потом увидишь.
Россохатский выполнил совет и с удивлением убедился, что руки и в самом деле удалось отскоблить от грязи.
Утром они съели половину рыбы и отправились в путь.
Шли с зари дотемна. Однако Россохатскому казалось, что бредут они совсем не туда, куда следует. Тропа то исчезала в высоком разнотравье, то появлялась опять, чтобы через несколько минут скрыться под сушняком и буреломом.
Катя часто останавливалась, разглядывала с явным неудовольствием плохо набитую дорожку и качала головой. Это была – теперь уже не осталось сомнений – старая, заглохшая тропа, по которой редко ходят звери. Андрей боялся даже подумать, что они выбрали неудачный путь.
А силы уже кончались. Вышло мясо, истолченное в порошок, оставалась ладошка или две муки, подходила к концу соль.
Ко всем бедам прибавилась и дурная погода. Давно не шли дожди, трава пригорела от зноя, и томительный дух поникших берез тревожил, как жажда.
– Худо мне, милый, – не выдержав, сказала женщина. – Ты полесуй маленько, а я отдышусь.
Россохатский устроил Кате лежанку и навес от солнца, вздохнул, закинул карабин за спину.
Хорошо бы найти крупную дичь, но, как назло, ни один зверь не появлялся вблизи. Это сбивало с толку, потому что в заболоченных марях они нередко встречали следы сохатого, да и козы избродили все побережье.
Внезапно на тропу выскочил зайчишка-русак, и Андрей, не удержавшись, выпалил по зверьку. Косой поплыл над полянкой и мигом исчез из глаз.
Андрей вернулся к женщине хмурый и молчаливый.
– Жарко… – вздохнула она. – Изюбрь на гольцы тянеть, да и сохатый норовить забраться по брюхо в грязь. Нешто достанешь?
Вся пища теперь была – шишки под кедрами. Из темных прошлогодних пухляков, поджаренных на костре, шелушили орешки и грызли их на привалах.
Катя почти постоянно жевала черемшу, которую рвала попутно во влажных низинках. Андрея мутило от гниловатого чесночного запаха, и таежница, чтоб облегчить сотнику еду, варила зеленые перья. Варка немного отбивала резкий дух, и Россохатский, морщась, глотал склизкую блеклую зелень.
Дорожка, по которой шли, то совсем иссякала, то напротив, мелко ветвилась, и приходилось тратить немало сил, чтоб выбрать направление.
На исходе недели, укладываясь спать, Андрей проворчал:
– Скверно, Катя. На север тянем.
– Нешто не вижу, – усмехнулась Кириллова. – А чё делать? Вспять идти – опять Шумак. Давай уж топать по этому ступничку, авось и повернеть.
Теперь им часто попадались черные, мрачные гари, а однажды сильный ветер принес дух густого жара. На западе, на фоне гольца, синела легкая дымка, а ближе к вечеру она загустела, будто грозовая низкая туча. Солнце сначала стало красное, а вскоре и багровое, и вот уже в сумерках проступили черно-желтые всплески огня, идущие по тайге верхом.
Андрею казалось, что он слышит стоны, гул, рев пожираемых пожаром деревьев, видит безумный лет и бег птиц, медведей, бурундуков, изюбрей, опаленных и оглушенных трубящим пламенем пала.
Спросил Катю, поеживаясь:
– Не нанесет на нас? Близко ведь…
Кириллова успокоила:
– Ночью огонь ближе глазу, чем вправду. Да и ветер мететь на север. Не бойсь…
Погода в эти дни менялась с поразительной быстротой. Только что палило нещадно солнце, но вот уже натекают тучи, чернеет все вокруг, и дождь полощет землю так, что нет на ней ни одной сухой травинки.
После ливней буйно цвели незабудки, ветреницы, огоньки. Ярко зеленели кусты малины и смородины. Одурял до головной боли хмелевой цветень багульника.
На все лады шумели и распевали в тайге пеночки, дрозды, овсянки, мухоловки, поползни. Иногда в это милое посвистывание и цвирканье врывался резкий крик кедровки, испуганной двумя оборванными, почерневшими людьми, продиравшимися сквозь заросли. Катя и Андрей шли голодные, не оглядываясь, не обращая внимания на море синих, желтых, красных цветов.
В начале второй недели Кириллова, шедшая впереди, обронила глухо:
– Река, Андрей.
Россохатский удивленно взглянул на Катю, не понимая, почему не рада.
Спотыкаясь, они направились к быстрой воде, летевшей в высоких каменных берегах, поросших кедром и березой.
Внезапно женщина остановилась, будто ее дернули за косу.
– Так и есть, господи!.. Невмочь мне…
Она смотрела широко открытыми глазами на закованную в гранит реку, на пенные шиверы, бившие в берега, и лицо у нее застыло и побелело.
– Что ты, Катенька? – спросил Андрей, ничего не понимая.
– Нешто слепой?.. Крутились мы с тобой, ровно белки, и вот – докрутились… Шумак…
Лишь теперь Россохатский увидел: они – на берегу знакомой реки, и отсюда рукой подать до зимовья. Катя спросила:
– Чё делать?
Он отозвался расстроенно:
– Искать дорогу. Что ж еще?
– Я вовсе обезножела, Андрей. Впору ногам караул кричать…
Он сбросил суму, присел на камень.
– Доведу тебя до избы, поищу тропу. Отдохнешь – и в путь.
– Не хочу зимовья. Там Гриша с Диким лежать.
И призналась, опустив голову:
– Робею я…
– Что ж ты хочешь? Не торчать же здесь без толку. Ноги протянем.
– Можеть, какую пещеру сыщешь?
– Ладно. Только не уходи из нее никуда, ради бога. Заплутаешься – и сама пропадешь, и мне конец.
Они нашли у самого берега углубление в скале, натаскали туда свежей травы, кинули сверху Катин ватник.
Убежище сыскалось как нельзя больше ко времени, потому что небо опять почернело, и начался дождь.
Андрей пробудился раньше Кати. Небо было синее и чистое, точно за ночь кто-то добрый перекинул Россохатского и Кириллову на берег Черного моря. Однако сотник уже знал: это обманный покой, и после полудня, как обычно, может ударить дождь.
Он не стал тревожить женщину. Захватив оружие, топор, привычно перекинув через плечо веревку, выбрался на высокий берег и остановился на мгновение: запомнить место. Рядом рос старый кедр с сухой вершиной. Приметив его, Россохатский все же счел не лишним надсечь кору топором.
Надо было поискать дорогу на юг. Шагая вдоль берега, он не надеялся на удачу, но заставлял себя верить в нее. Подташнивало, кружилась голова, в ушах звенело, словно вокруг толклись комары.
Все дорожки, которые он нашел до полудня, тоже змеились вблизи Шумака. Идти было трудно, то и дело на пути громоздился ветробой. Корни деревьев, из которых ветер выкрошил землю, торчали, как скрюченные пальцы поверженных исполинов. Временами лес кончался, зеленел густой кустарник; попадались карликовые березки и такие же игрушечные ивы. Деревца иной раз так тесно переплетались, что их можно было принять за одно дерево, сказочное и страшное, как и многое в этом краю.
Нередко он натыкался на ямы и пни-выворотни. Россохатский обратил внимание на разграбленный муравейник, разрытые норы бурундуков и мышей – несомненные следы жировки бурого медведя.
То ли оттого, что горные реки похожи одна на другую, то ли оттого, что зашел далеко, но Андрею показалось: река, у которой бредет, – не Шумак.
Солнце уже стало западать за белки, когда Россохатский, окончательно выбившись из сил, свалился на камень возле сильно заросшего ущелья. Где-то рядом, внизу, гремел водопад или билась о щебень шивера.
Отдышавшись, сотник нашарил в кармане кисет – и вздохнул: табак давно кончился. В матерчатом мешочке пузырились высушенные и мелко изрезанные листья березы. Свернув толстую папиросу из листвы, морщась и заранее покашливая, Андрей лег на траву, задумался, и отчаянье охватило его. Он и Катя попали в силок, и, кажется, им не выбраться из него. Ни патронов, ни продуктов, ни табака. Курево было пустое, от него лишь першило в горле и сильнее хотелось есть.
Не придумав ничего утешительного, решил отправляться обратно. Но в этот миг его будто кто толкнул в спину: услышал за кустами шуршание камешков и чавканье, похожее на всхлипы грязи, когда идешь по болоту.
Андрей резко вскочил, повернулся и бросил руку на ремень карабина.
Прямо перед ним, в шести или семи саженях, стоял молодой бурый медведь. Он с удивлением и опаской взирал на человека, а лохматые уши стояли торчком.
Андрей замер. Он находился на краю ущелья, в неудобной позе, и страх жаром бросился ему в голову. Стаскивать оружие было рискованно, зверь мог кинуться на человека. Мелко дрожа от напряжения, Россохатский стал тихо отставлять в сторону правую ногу, чтобы получить опору для стрельбы. Как только ему удастся стянуть карабин, он выстрелит без промаха в эту тушу, в эти пять или семь пудов мяса и жира, которые спасут Катю и его от голода.
Но мохнач смотрел на человека настороженно, и в глазах зверя всё явственнее загоралась злоба, а шерсть на загривке вздыбилась.
Внезапно бурый зарычал, привстал на задние лапы, опустился и, подпрыгнув, кинулся… наутек.
Россохатский рванул из-за спины карабин, бросил его к плечу, но в тот же миг ощутил, что под правой ногой у него пустота и, взмахнув руками, повалился в ущелье.
…Очнулся ночью. Пытался пошевелиться, подвигал руками, потом, кое-как присев, провел ладонью по ногам. Все, кажется, уцелело, но спина и лицо горели так сильно, что трудно было терпеть.
Андрей пощупал лоб, рука стала влажная, решил: кровь.
Он снова лег. В голове стоял немыслимый шум, даже не шум, а рев. Мучило впечатление, что на голову толчками падает с неба поток, и перепонки в ушах сейчас лопнут от нескончаемых ударов.
«Схожу с ума, – подумал он, поворачиваясь на грудь и хватая воздух ртом. – А почему не расшибся насмерть? Фортуна? Ах, эта потаскуха не знает жалости… Ну, черт с ней… Надо долежать до утра и посмотреть, нельзя ли выбраться отсюда».
Он попытался заснуть, но без прока. Грудь, спина, бока горели, в голове не умолкал гуд, и сердце дергалось, будто достукивало свои последние минуты. Россохатский все-таки закрыл глаза и заставил себя не шевелиться.
Вероятно, он задремал, потому что, открыв глаза, увидел, что воздух посерел и во мраке проступили очертания елок и редких берез.
«Вот почему не разбился, – подумал сотник. – Падал от дерева к дереву… Топор и веревка рядом, а где карабин? Неужто пропал? Тогда конец, тогда уже ничто не поможет…»
Он с трудом повернулся набок и весь внезапно сжался: вблизи валился прямо с неба бешеный водопад. Поток пенился и ревел, и его гул, ударяясь в скалы, многократно отражался от них.
«Так это не в голове гудит, – усмехнулся он. – Вон где…»
Андрей стал равнодушно разглядывать водопад. Но вскоре закружилась голова, и он поспешил закрыть глаза.
Потом с трудом расцепил веки и снова стал наблюдать за падением потока.
Шумак обрушивал с высоты коряги, измолоченные деревья, щепу. Гранитная яма под водопадом была мелка, и упавшие в нее кедры ворочались и терлись друг о друга, будто большие доисторические звери.
Россохатский попытался встать на ноги и с изумлением убедился, что сделал это без большого труда. Давеча, падая, он, вероятно, потерял сознание оттого, что ударился головой о камень или дерево, но потом его тащило вниз медленно, от кедра к кедру, и он лишь поранил тело и лицо. Влага на исцарапанном лбу оказалась всего-навсего брызгами реки.
Встав, Андрей покачался на ногах, сделал несколько неуверенных шагов и, оглядевшись, с облегчением заметил карабин.
Опустился на колени, подтащил оружие и снова поднялся. Медленно прошел к водопаду, присел на камень.
Вдруг он вскочил в страхе, затравленно огляделся, заковылял так быстро, как только мог, в заросли – и упал там.
«Что за дьявольщина? – думал он, мучительно морща лоб. – Ни одной живой души кругом. Одурел с перепугу!»
Но все же не стал подниматься и, лежа, рассматривал траву, кусты, деревца. Взгляд упал на маленький хоровод елочек, росших вблизи. Одна из них была срублена, он отчетливо видел это.
«Вон в чем дело, – запоздало сообразил он. – Тут кто-то есть или был до меня».
Он еще раз обшарил глазами ущелье. Но никого не заметил, если не считать кедровки и огромных стрекоз, паривших над головой.
Андрей впервые за время скитаний с благодарностью подумал о кедровке. Эта хитрая и крикливая птица, сидевшая на березе, сейчас, как ни в чем не бывало, чистила перья и безмолвствовала. Значит, вблизи нее нет ни людей, ни зверя, которых эта лиса и кумушка птичьего мира совершенно не терпит. К Андрею, надо полагать, она уже пригляделась и привыкла.
Россохатский успокоенно вздохнул и решил осмотреть елочку, так испугавшую его. Он приковылял к деревцу, и снова озноб страха рябью высыпал ему на спину: на пеньке отчетливо виделись следы топора.
Присмотревшись внимательнее, он отметил, что елка погублена, пожалуй, давно. Место среза заплыло смолой и загустело, похоронив в этом клее комаров, мух и даже стрекоз.
Андрею почему-то стало весело, показался смешным давешний страх. Поразмыслив, он решил, что тоже срубит палку и станет с ее помощью ковылять и выбираться из ущелья.
Он так и сделал. Очистив деревца от ветвей и коры, прошел, подпирая себя, ближе к водопаду и оглядел его снова.
Гигантская струя воды низвергалась не отвесно, а полого. Конечно, сейчас, вобрав в себя талые воды и ливни, Шумак бьет в каменное ложе, как таран. Но так не всегда. В пору малой, с у х о й воды, река спокойней, ровнее, ниже. И тогда она, несомненно, падает с меньшей яростью и, выходит, долбит другую яму. Значит, здесь, под скалой, должны быть две чаши.
Опираясь на палку, Россохатский прошел к тому коридору, какой образовали утес и косо летящий мимо него поток. И застыл, восхищенный.
Тут, между струей и гранитом, было прохладно, и мириады брызг, отрываясь от потока, пестрели всеми красками радуги.
Андрей постоял несколько минут, задрав голову, и почувствовал, что устал. Он сел на камень возле мелкой гранитной чаши, наполненной спокойной прозрачной водой. Наклонно над ним пролетал водопад и с гулом валился в исполинов котел, терзая и перемалывая топляки. А здесь, у малой чаши, было почти сухо и торжественно, как в шатре.
Россохатский решил попить и умыться. Снял поршни, разделся и вошел в чашу.
Ступая по дну, он не заметил ни одного острого или щербатого камня. Всюду была округлая, окатанная водой галька. Андрей с наслаждением стал барахтаться в воде, бил по ней ладонями, тешился, как ребенок. На душе стало весело и светло, точно из душного каземата вырвался на природу и увидал ее ласковую несказанную красоту.
Наплескавшись, стал разглядывать дно и задержался взглядом на камешках, жарко и щедро отражавших солнце.
Андрей поднял один из них и удивился, ощутив его необычайную тяжесть. Поднес находку ближе к глазам – и внезапно услышал сильные толчки сердца, погнавшего кровь к голове. В ладонях Россохатского – не было сомнений – лежал гладкий кусочек золота.
Осмотревшись, увидел еще самородок, потом еще и еще.
Собрав золото, вылез на берег и подивился спокойствию, даже равнодушию, овладевшему им. Кажется, эта добыча, о которой можно лишь мечтать всю жизнь, вовсе не обрадовала. Больше того – была безразлична.
Его все время, с той поры, как оставил Катю, беспокоили мысли о женщине. Бог знает, что она пережила там, в пещере, обнаружив его исчезновение! Как провела одна бессонную ночь?
– Самородки… – пробормотал он. – Это лишь груз в голодной и безвестной дороге. Зачем они здесь, в тайге-ловушке, из которой все равно не вырваться.
Андрей уныло поглядел на скалу возле чаши и грустно усмехнулся: водопад почти размыл одежду кварца, в которую когда-то была упрятана золотая жила, и теперь она тускло мерцала, будто подмигивала человеку желтым, незрячим глазом.
«Тут и впрямь везде золото, или у меня бред…» – подумал Россохатский.
Андрея никогда не терзала жадность, не маяли сладкой мукой мечты о состоянии. Но то, что он сейчас видел, был не только капитал, но и сказка. Сотник понял: это Деминское золото, знаменитая Золотая Чаша. Именно здесь был перед смертью Хабара, тут он срубил елочку. А может, это сделал другой, тот, кто стрелял в него.
