Текст книги "Камень-обманка"

Автор книги: Марк Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

Чудновский и Бурсак ненадолго разъехались: предиргубЧК отправился в «Модерн», чтобы предупредить своих людей о боевой готовности и забежать в комнатушку, где они жили вместе с Ширямовым, а Бурсак – в гостиницу «Националь», отданную под комендатуру и штаб гарнизона.

Было около двух часов утра седьмого февраля, когда председатель ЧК спустился к машине. Сев рядом с шофером, тотчас поднял воротник кожаной тужурки: термометры показывали около сорока градусов.

Автомобиль то и дело содрогался на ухабах, оставляя за собой длинный и почти недвижимый шлейф дыма. Окна в домах были черны, но едва ли кто-нибудь из иркутян спал в эти часы. Выстрелы пушек, бивших из Иннокентьевной, пулеметная дробь и винтовочные залпы, казалось, приближаются к городу с каждой минутой.

На всех рекламных тумбах, дверях учреждений, заборах белело Обращение ревкома, напечатанное крупным шрифтом. ВРК обращался к защитникам Иркутска:

«Час испытания нашей преданности делу трудящихся настал. Враг подходит к городу… Мы должны и будем биться на улицах, за баррикадами, в домах, но не допустим врага к сердцу Сибири…

Да здравствует последний решительный бой!

Да здравствует победа!

Да здравствует власть трудящихся – Советская власть!».

Рядом обычно помещался приказ начальника обороны города:

«Черные тучи каппелевцев у красного Иркутска… Революционные войска свободного народа могучим натиском должны раздавить уже смердящий труп черной реакции».

В тюрьме, выходившей фасадом на берег Ушаковки, было тихо, как в гробу. Но это впечатление быстро рассеялось. В конторе уже находились Бурсак и Ишаев, член ревкома Михей Ербанов, секретарь Следственной комиссии Сергей Мосин и лево-эсеровская дружина, которой предстояло выполнить приговор.

Все, не мешкая, отправились в одиночный корпус. На постах стояли надежные люди, сосредоточенные и готовые ко всему.

Открыли камеру адмирала.

Колчак стоял рядом с дверью в шубе и шапке. Возможно, он боялся холода, а может, ждал, что его вот-вот освободят свои, – он несомненно слышал, как на западе надрываются пушки.

Увидев входящих в камеру людей, адмирал бросил взгляд на Чудновского и побледнел.

– Извольте выслушать постановление ревкома, – сказал председатель ЧК, доставая бумагу.

Колчак слушал приговор вяло, почти равнодушно, и, казалось, не понимал значения слов.

И лишь тогда, когда на него надели наручники, адмирал, будто очнувшись, закричал хриплым чужим голосом:

– А суд? Почему без суда? Это невозможно!

Чудновский нахмурился, подошел к арестанту вплотную, сказал голосом, тихим от сдерживаемой ярости:

– А давно ли вы, господин адмирал, за расстрел по суду? Вспомните свои жертвы, весь тот народ, который вы извели без суда и следствия. Я на вашем месте не стал бы помирать с таким криком. С таким непристойным криком, господин адмирал!

Передав Колчака конвою, Чудновский, Бурсак и Ербанов поднялись на второй этаж, в камеру Пепеляева. Бывший премьер Колчака вскочил с койки и, сотрясаясь от страха, уставился на входящих людей. Он тоже был одет и тоже не спал, понимая, что эта ночь может стать решающей в его судьбе.

Чудновский объявил приказ ревкома.

Пепеляев заплакал навзрыд, по-бабьи, упал на колени и все совал в руки чекиста какую-то бумажку, прося прочесть ее и сохранить ему жизнь.

– Что такое? – спросил Чудновский, взяв из его дрожащих пальцев вчетверо сложенный листок.

– Прошение… на имя ВЦИКа… – бормотал Пепеляев, и слезы градом катились из его маленьких мутных глаз. – Меня помилуют… я буду работать… Мы миримся с Советской властью. Оба… с братом…

– Странно, – покосился на него председатель ЧК. – Насколько я знаю, вы только то и делали, что призывали, требовали уничтожать красных, их власть, их партию. И вдруг воспылали к вашим врагам… Вам никто не поверит.

– Нет, нет – верьте, верьте…

– Это бессмысленно, и я должен выполнить приказ.

– Господи! – рыдал Пепеляев. – Я обманулся в жизни. Я совсем не учел обстановку… Его имя стало так одиозно…

Он имел, разумеется, в виду Колчака.

– Умереть достойно не можете, – сказал Бурсак, и в голосе его было презрение, одно презрение, даже без ненависти.

Приговоренные в кольце конвоя прошли в тюремную контору.

Когда все формальности были уже почти закончены, Колчак внезапно приблизился к Чудновскому, сказал, глядя в сторону:

– Я настаиваю на свидании с женой.

– Ваша жена за границей, господин адмирал. Вы это знаете, надеюсь, не хуже нас.

– Я говорю о госпоже Тимиревой.

– Вы обязаны понимать обстановку. В такое время не до свиданий с возлюбленной.

– Но это несколько минут. Она – рядом.

– Нет, мы настоятельно просили Анну Васильевну покинуть тюрьму. Ее здесь нет. Извольте идти.

На улице было по-прежнему морозно, но небо очистилось от туч, и в высоте безжизненно мерцало круглое бабье лицо луны.

Конвой образовал два кольца, внутри которых двигались люди, залившие Урал и Сибирь кровью. В первом кольце шагал Колчак. Он шел чуть сутулясь, расстегнув верхние крючки шубы, и лишь изредка бросал на Чудновского взгляды, полные бессильной ненависти. Адмиралу теперь казалось, что он мало порол, вешал и убивал большевиков, их баб и детей. И вот – должен расплачиваться за это жизнью.

Во втором кольце семенил Пепеляев. Экс-премьер передвигал ноги, будто тяжело больной, запинался, шептал молитвы и проклятия.

Колчак изредка останавливался, смотрел через штыки конвоя на Пепеляева и презрительно кривился.

Адмирал хорошо знал город и догадывался: идти до смерти придется недолго – одну, может быть, две версты. Почти сразу за тюрьмой горбятся окраинные улочки с редкими домами, лежат заваленные снегом пустыри.

Председатель ЧК шел впереди, не оглядываясь. Адмиралу казалось, что этот невысокий солдат совсем забыл о нем, Колчаке.

Чудновский, и в самом деле, шел в глубокой задумчивости. Он размышлял о жизни, о превратностях, которые ждут человека на избранном и неизбранном пути. Подпольщик и революционер, Чудновский сам не раз бывал близок к смерти, и сегодня смерть стоит рядом с ним. Через час или через сутки он может умереть под пулями каппелевцев, но революция не умрет, это он знает наверное, и ради этого стоит заплатить собственной жизнью.

Смерть будет рядом с ним и завтра, она была с ним вчера, когда он сидел в одиночке иркутской тюрьмы, куда его бросила гнусная и злобная власть, названная именем человека, шагавшего сейчас за его спиной. Власть, которая вобрала в себя все, что было в стране самого подлого, самого ненавистного народу в тот час, когда труд поднялся на плутократию.

Чрезвычайная комиссия только начала следствие, предстояло еще многое сделать, чтобы пригвоздить к столбу позора «колчакию» и Колчака. Но в планы ревкома и комиссии вмешались орудия Войцеховского – последняя надежда диктатора и палача.

И вот экс-правитель отмеривает свою последнюю версту. Вполне возможно, Колчака попытаются отбить заговорщики, и Чудновский погибнет, выполняя долг. Но что бы ни случилось, он успеет разрядить наган в осужденных. Что бы ни случилось.

…Где-то неподалеку, вероятно, между кладбищем и женским монастырем, разорвался крупный снаряд. Чудновский подумал, что это последний жалкий салют Войцеховского своему правителю.

Наконец подошли к Знаменскому кладбищу. Чудновский взглянул на часы, было без четверти пять. Он приказал охране остановиться. Конвой разомкнул кольцо и вывел осужденных к подошве горы, на которой мерцали кресты погоста. Невдалеке поблескивала льдом Ушаковка.

Чудновский выстроил солдат в одну линию и обратился к ним с коротким словом. Он говорил о преступлениях этих двух людей, об их бесчинствах и зверстве, о смерти, к которой их приговорила революция.

Затем конвой по команде, загнул края шеренги, образовал полукруг и вскинул винтовки.

И в морозном воздухе прозвучала негромкая команда, которую, однако, услышали все:

– По врагам Революции и России – огонь!

Прогремел залп, и через короткий промежуток – еще один.

Комендант тюрьмы подошел к Бурсаку.

– Куда девать трупы?

Из шеренги выскочил чернобородый дружинник с длинными руками, крикнул, скаля зубы:

– В Ангару их, богатеньких! К рыбам на верхосытку!

Бурсак сухо кивнул головой. Тотчас к подошве горы подъехали розвальни, трупы положили в холщовые мешки, и лошадь, мотая закуржавевшей головой, потащила сани к Ангаре.

Остановились возле женского монастыря, и все спустились к реке по тропинке, которую протоптали обитательницы монастыря.

Во льду была прорубь, уже успевшая покрыться тонким ледком.

Пока дружина расчищала дыру, чернобородый вертелся возле Чудновского, наконец сказал чекисту:

– Теперь их высокоблагородию шапка ни к чему. Имею желание обменяться с покойничком. Можно?

– Фамилия? – мрачно поинтересовался Чудновский. – Кто такой?

– Мефодий Дикой, – отозвался дружинник. – Левым есером записан. Так можно шапочку реквизировать или отказ?

Чудновский подошел вплотную к Дикому, рванул его за отворот шинели, но в ту же секунду резко убрал руки.

– Я тебе покажу шапку, дурак!

Дикой отошел за спины дружинников, негромко выругался.

– Начальство – всегда начальство, разве ж оно бедного понимает? Шапку, вишь, пожалел для человека, идол!

Мешки спустили в прорубь, и конвой, закинув винтовки за плечи, построился в два ряда.

Шагая рядом с Бурсаком, Чудновский прислушивался к звукам, доносившимся к Ушаковке от Иннокентьевской и Олонков. Пушки стреляли вяло, пулеметы молчали: Войцеховский, кажется, выдохся.

Зашли в тюрьму. Быстро оформили бумаги и отпустили дружину.

В семь часов утра Чудновский явился к Ширямову. Сев рядом с председателем ВРК, он протянул ему лист с приговором.

На его обороте темнела запись чернилами, сделанная рукой Бурсака:

«Постановление Военно-Революционного Комитета от 6 февраля 1920 года за № 27 приведено в исполнение 7 февраля 1920 года, в 5 часов утра, в присутствии председателя Чрезвычайной следственной комиссии, коменданта города Иркутска и коменданта иркутской губернской тюрьмы, что и свидетельствуется подписавшимися.

Председатель Чрезвычайной следственной комиссии  С.  Ч у д н о в с к и й.

Комендант города Иркутска  И.  Б у р с а к».

Пытаясь расцепить слипающиеся веки, Чудновский спросил:

– Я могу идти, Илья?

– Иди, – кивнул председатель ревкома. – Однако постой. Только что я говорил с пленным офицером. Он сообщил: каппелевцы сошли с Московского тракта, пересекли железную дорогу и бегут к Байкалу. Мы, кажется, выиграли без крови этот бой, Самуил Гдальевич!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
НИКТО НЕ ПРОСИЛ ПОЩАДЫ

ГЛАВА 4-я
БЕШЕНАЯ СОБАКА УНГЕРН

Совершенно невозможно было понять, почему Унгерн, этот человек, ненавидимый своими, вероятно, не меньше, чем врагами, остановил выбор на нем, Россохатском. Полусумасшедший фанатик, садист без жалости и размышлений, Унгерн, кажется, во всем мире был назван «черным бароном», и его зловещая тень легла на тысячи людей, обманутых и погубленных им.

В конце сентября двадцатого года Россохатский, уже неделю командовавший казачьей сотней второго полка, прискакал в штаб дивизии с пакетом от полковника Хоботова. Части Азиатской конной дивизии барона были на марше: уйдя из Даурии и пробившись через русскую границу, они теперь шли в аймак Цецен-Хан, восточнее Урги [14]14
  Урга – столица Монголии. Ныне – Улан-Батор.


[Закрыть].

Передав донесение адъютанту Унгерна Еремееву, Андрей собрался в обратный путь. Но тут его окликнул адъютант и велел идти к генералу.

Барон писал какую-то бумагу и не обратил внимания ни на приход сотника, ни на его рапорт.

Андрей, вытянувшись перед командующим, с любопытством и некоторой опаской разглядывал человека лет тридцати пяти, сидевшего за небольшим походным столом. В палатке было сумрачно, но при мерцании свечи Россохатский сносно рассмотрел фигуру и лицо барона.

Невысокий, плоский, с прямыми плечами, на которых еле заметно вздрагивали потертые погоны, генерал быстро писал, разбрызгивая чернила, и тонкая его шея покраснела от напряжения. Небольшая голова с крупным бугристым лбом была почти неподвижна, иногда лишь падали на лоб желтые растрепанные волосы и нервически вздрагивали мускулы на медном беспокойном лице. Он беспрерывно курил трубку, то и дело сплевывая слюну на замусоренный земляной пол.

Наконец погладил свободной рукой рыжеватые, опущенные по углам рта усы и поднял голову. В Андрея впились синевато-серые сверлящие глаза под выгоревшими густыми бровями.

– Кто? – спросил Унгерн.

Россохатский доложил о себе вторично.

– Сотник второго полка Россохатский, – повторил его слова генерал и ногтями поскреб щетину на широких скулах. – Бывал в Урге? Нет. Поедешь. Читай.

Он передал Россохатскому лист бумаги, исписанный крупным остроконечным почерком, и вышел из палатки.

Это было письмо Унгерна богдо-гэгэну [15]15
  Богдо-гэгэн – глава ламаистской церкви. В описываемое время богдо-гэгэн Джебцзун-дамба хутухта был избран великим ханом Монголии.


[Закрыть]. Прибалтийский немец и русский монархист писал владыке Монголии:

«Я, барон Унгерн, родственник русского царя, ставлю цель, исходя из традиционной дружбы России и Монголии, оказать помощь богдо-хану для освобождения Монголии от китайского ига и восстановления прежней власти. Прошу согласия на вступление моих войск в Ургу…»

«Врет, что родственник царя, – подумал Андрей. – Этот за словом в карман не полезет».

Еще не дочитав письма, Россохатский услышал за спиной быстрые шаги и, обернувшись, увидел генерала.

– Ну? – спросил Унгерн. – Однако не твоего ума… Прочти…

Покусывая желтыми от никотина зубами мундштук кривой казачьей трубки, он сунул Андрею листок с машинописным текстом и презрительно скривился. Взглянув на бумажку, Россохатский догадался: русский перевод декрета, обнародованного генералом Сюй Шу-чженом двадцать второго ноября девятнадцатого года. Декрет сообщал о ликвидации монгольской автономии и переходе всей власти к Китаю.

– Да не гляди все, а где отмечено!

Андрей пробежал глазами слова, отчеркнутые толстым синим карандашом. Расправляясь с самостоятельностью страны, правители «Серединной империи» даровали жене богдо-гэгэна Эхе-Дагини звание «драгоценной мудрой княгини чистого разума и ясной мысли».

– Каково? – усмехнулся Унгерн. – У болванов отнимают страну и взамен суют глупые звания. А они глотают жвачку и не давятся. Ну, я лучше китайцев знаю Монголию и богдо-хана. Езжай в Ургу. Отвезешь конверт.

Генерал исподлобья взглянул на сотника, пожевал тубами, пробормотал:

– Перед отъездом явись ко мне. Возьмешь еще письмо. Ступай.

На следующее утро Россохатский выехал в Ургу. Он достаточно хорошо понимал обстановку и трудности поездки. Монарх Монголии, которому надлежало вручить пакет Унгерна, был арестован китайцами и томился, вместе с женой, в Зеленом дворце, вблизи столицы. Проникнуть к нему было почти невозможно, и генерал снабдил сотника письмом к приближенному властелина Лубсан-Цэвэну. Еще десять лет назад, охраняя русскую дипломатическую миссию в Урге, барон близко сошелся с влиятельным князем. Лубсан-Цэвэн, как надеялся генерал, проведет Россохатского потайным ходом в Зеленый дворец.

Унгерн также приказал Россохатскому и кавалеристам, которые будут сопровождать сотника, переодеться в монгольскую одежду. Всем были выданы поддельные документы, офицеру, кроме того, – подарки для князя и, на всякий случай, кошель с тугриками.

Лубсан-Цэвэна Россохатский должен был найти в одном из ближайших к столице хошунов [16]16
  Хошун – княжество, волость, караул ( монг.).


[Закрыть].

На пакете Унгерна была пометка «Аллюр три креста», но Россохатский совсем не стремился скакать в столицу сломя голову.

…В центре Азии бушевали политические и военные бури. Генералы Китая, ловя друг друга за горло, тем не менее сходились в одном: надо в этой смуте прибрать Мэн-гу к рукам и уберечь ее от влияния большевизма. Однако на Монголию зарились крупные акулы – Япония, Америка, русский царь, – и китайские генералы, не очень-то полагаясь на собственные силы, входили в тайные сговоры с противными сторонами. Одни полагали, что страну надо впрячь в японский хомут, другие утверждали, что следует использовать оглобли Америки или Англии.

Эти споры не помешали Китаю оккупировать Монголию. Начались бесчинства. И генерал Чен И, сторонник американцев, и генерал Сюй Шу-чжен, симпатизировавший японцам, с одинаковым рвением и алчностью попеременно обирали народ. Для князей Монголии, вероятно, имело некоторое значение то обстоятельство, что Чен грабил с чисто азиатской деликатностью, а «маленький Сюй», «комиссар по благоустройству окраины Китая и умиротворенной Внешней Монголии» – ломил без всяких оглядок. Но для аратства и тот и другой были чумой и бедствием. До последних дней в стране сохранилось девять видов пыток. Китайские ростовщики и местная знать истязали аратов.

Унгерна не волновали несчастья монголов, но у него были свои планы. Отлично понимая, что народ и большинство князей ненавидят гаминов [17]17
  Гамины – китайские завоеватели.


[Закрыть], генерал полагал: богдо-хан не будет противиться пропуску Азиатской дивизии на Ургу.

Добравшись до нужного хошуна, Россохатский отыскал Лубсан-Цэвэна, и они тотчас уединились в юрте.

Князь долго читал послание, написанное на куске шелка, косился на русского и важно морщил брови.

Наконец сказал Андрею:

– Передай, кому надо: я выполню просьбу всесильного барса и моего друга генерал-лейтенанта барона Романа Унгерна. Да поможет нам небо.

Лубсан-Цэвэн обещание свое выполнил и провел Россохатского тайным ходом, мимо китайских постов, к хану.

Монарх принял русского офицера в одной из подвальных комнат Зеленого дворца.

Андрей ожидал увидеть на троне страны властного человека с квадратным подбородком и узкими колющими глазами. Он знал, что богдо-хан равен в Монголии богу, и одно его слово спроваживает на тот свет любого подданного. Так было, кстати сказать, совсем недавно, когда владыка приказал ламам подарить премьеру страны Сайн-Ноин-хану возможность перевоплощения и вечное блаженство. Несчастному налили в чашу тройную порцию яда, и он умер в мучениях.

Пройдя вслед за Лубсан-Цэвэном в крошечную полутемную комнату, Россохатский почти наткнулся на богдо-гэгэна. Всемогущий стоял у самой двери, и его неподвижный взгляд ничего не выражал.

Все в лице и фигуре богдо-хана показалось Россохатскому тусклым и ничтожным. Тусклыми были желтый с черной каймой халат монарха и такая же шляпа. Бесформенно одутловатое, под цвет халата, лицо, в котором почему-то запомнились дряблые щеки, тщательно выскобленные брадобреем. Ничтожна плоская фигура с угловатыми плечами, узкие глаза в красных болезненных прожилках. Богдо-хан часто вытирал глаза большим шелковым платком и, наконец, поморщившись, надел черные массивные очки.

Никто не спросил офицера, как ему удалось, пробираясь в Ургу, миновать китайцев. Царедворцы полагали, вероятно, что это не их дело.

Толмач прочитал послание Унгерна, и богдо-хан несколько минут что-то говорил, вяло шевеля обескровленными губами.

Россохатскому перевели слова «живого бога». Сотник запомнил лишь заключительные фразы: «Передайте нойону [18]18
  Нойон – князь, господин ( монг.).


[Закрыть]: мы не забыли родную степь и желтую веру. И еще скажите дарге [19]19
  Дарга – начальник, командир ( монг.).


[Закрыть]: мои люди ждут его не позже марта Года белой курицы [20]20
  Год белой курицы – 1921 год ( монг.).


[Закрыть]. К этому сроку я подготовлю людей».

К Унгерну Россохатский вернулся с разрешением всемогущего идти на Ургу, когда подадут сигнал.

Выслушав сотника, генерал подергал себя за усы, сощурился, махнул рукой.

– Плевать! Стану топтаться!.. Он что ж, слепая скотина, полагает: у меня и дел других нет?!

Барон приказал дивизии выступать немедля.

Второго ноября двадцатого года Азиатская конная дивизия пыталась взять столицу внезапным налетом – и потерпела неудачу. Китайцы выстояли.

Унгерн увел дивизию на восток, пополнил ее отрядами цириков [21]21
  Цирики – бойцы ( монг.).


[Закрыть]и снова стал готовиться к штурму. В хошуне Сан Бейсе Цецеханского аймака [22]22
  Аймак – уезд ( монг.).


[Закрыть]князь Дугаржаб оказал генералу почести, достойные члена царской фамилии и снабдил его конями и провиантом. Дугаржаб надеялся, что казаки выбьют гаминов из Монголии и вернут ее земли тем, кому они принадлежали по праву.

В конце января двадцать первого года дивизия, оставив стоянку в Убулгуне, в тридцати пяти верстах юго-восточнее Урги, двинулась на столицу. По склонам горы Баин-Цзурхе конники подошли к городу и первого февраля начали обстрел Урги с востока и юга.

Унгерн проявил особую заботу о владыке страны. Сотня забайкальских казаков захватила богдо-хана и его жену; царственные супруги были отправлены в монастырь Маньчжушири – безопасное место, очень похожее на тюрьму.

В первых числах февраля китайцев выбили из Урги, и они в беспорядке покатились на юго-восток под ударами казачьих полков и монгольских отрядов. Часть столичного гарнизона ушла на север к русской границе; южнее Кяхты гамины соединились с одним из своих отрядов.

Унгерн гнал противника к его границе еще двести верст, на Калган и Чойри-сумэ, и только после того вернулся в столицу.

В Урге были захвачены пушки, пулеметы и восемь тысяч винтовок.

«Родственник царя» не отличался большими дипломатическими способностями. Его дивизия с непостижимой быстротой очистила магазины и банки китайцев, захватила весь золотой запас Урги, устроила жестокую сечу.

Именно тогда Его Святейшество богдо-хан, снова посаженный на трон Унгерном, объявил барона хубилганом [23]23
  Хубилган – святой ( монг.).


[Закрыть]. Указ всемогущего гласил:

«По высоким заслугам награждается: русский генерал, барон потомственным великим князем Дархан-Хошей Цин Вана, в степени хана. Ему представляется право иметь паланкин зеленого цвета, красновато-желтую хурму, желтые поводья и трехочковое павлинье перо с присвоением звания «Дающий развитие государству великий герой».

Новый премьер Монголии Бадма-Доржи, принимавший участие в сочинении громкого титула, полагал, что Унгерн получил его не зря. Российский монархист был почти своим человеком в этой несчастной нищей стране. Фанатик и авантюрист, барон в свое время немало пожил в Урге. Бадма-Доржи было хорошо известно, что Унгерн не терял здесь времени впустую, а заводил полезные знакомства, изучал страну, ее язык и веру.

Впрочем, следует сказать: Унгерн вполне понимал, что цена чинам, пожалованным ему «Живым Буддой» – бумажный рубль. Да и не о них думал в ту пору барон. Было совершенно очевидно, что войска Сухэ-Батора, полки Красной Армии и Дальневосточной республики не оставят его в покое. Он не хотел ждать, когда это случится.

* * *

Еще в начале октября, когда Андрей вернулся из Урги, выполнив поручение, Унгерн сказал ему:

– Беру писцом к себе. Запомни наперед: ненавижу философов, красных, комиссаров, евреев, Керенского, всю остальную дрянь. Мне было видение бога: господь поручил спасти его дело на земле… Поди вон. Позову, коли надо.

Андрею показалось сначала, что Унгерн болен горячкой, что он сошел с ума, что он, в лучшем случае, пьян. Но язык барона не заплетался, слова он складывал верно, только Россохатскому казалось, что генерал никак не может добраться до точки и постоянно обрывает фразы.

Сотник резко щелкнул каблуками и вышел из палатки.

Это было уму непостижимо! Тщедушный с виду, тридцатитрехлетний человек, захвативший власть над тысячами вооруженных людей, казнивший без малейшего раздумья врагов, а то и своих, Унгерн был совершенно лишен трезвого взгляда на обстановку. Казалось, во главе дивизии стоит слепец ума, вовсе не видящий, в каком положении находится он сам и его войска.

Даже казакам было уже ясно, что война выиграна красными, что дивизия разлагается, что надо немедля уходить в Китай и, спасая шкуру, интернироваться. Но Унгерн вел смертный, безнадежный бой и ничего не разумел или не хотел разуметь.

Никто не мог сказать заранее, что через час взбредет в голову генералу. Сегодня он объявлял себя родственником царя и единственным в России убежденным монархистом, завтра кричал, что ненавидит Россию и всегда ненавидел ее, послезавтра вдруг начинал утверждать, что мир спасет желтая раса, и он, Унгерн, лишь солдат японского и монгольского царей.

Взяв Ургу, Унгерн вызвал полковника Сипайло и, не предложив ему сесть, прокричал:

– Всю сволочь, всю – под корень! Чтоб чисто!..

Когда-то судьба уже сводила Андрея с полковником. Это было на Урале, в те дни, когда Россохатский, мобилизованный Колчаком, впервые надел шинель. Тогда Сипайло, служивший в контрразведке адмирала, попытался забрать молоденького вольноопределяющегося к себе. Андрея это возмутило: война ничем не привлекала его, но служба в карательных органах была вовсе ненавистна и вызывала почти ужас. Россохатский отказался и навлек на себя безудержный гнев Сипайло. Спасаясь от службы в контрразведке и от мести ее начальника, Андрей пошел на отчаянный шаг. Узнав, что адмирал находится в том же селе Баландино, что и он, Россохатский, молодой человек попытался увидеть Колчака. Андрею повезло: земля тогда ходила ходуном под ногами Верховного, и удалось переброситься с адмиралом двумя или тремя фразами. Отделавшись неделей ареста, Россохатский попал в казачий полк.

Дороги Сипайло и Андрея разошлись. Полковник оказался у атамана Семенова, затем пути отступления привели его к Унгерну. И здесь они, контрразведчик и бывший студент, встретились снова.

Сипайло вполне устраивал Унгерна, хотя в дивизии поговаривали, что генерал в душе боится начальника «Бюро политического розыска», готового поставить к стенке всякого, кто перейдет ему дорогу. Сипайло запарывал насмерть, душил и сжигал на кострах пленных красноармейцев, вырезал все мужское население станиц и сел, через которые проходила дивизия. Для этого достаточно было устного доноса. Начальник «бюро» никогда не проверял наветов.

С особой жестокостью уничтожались русские и евреи, поголовно зараженные большевизмом, как утверждал барон. От небольшого русского поселка Магдал, вблизи Урги, остались лишь пепел и развалины. Всех мужчин вывели на площадь и порубили шашками за отказ вступить в ряды Азиатской дивизии. Евреев уничтожили вместе с женщинами и детьми.

И вот теперь Сипайло стоял перед Унгерном и молча слушал его выкрики.

Это был коренастый лысый человек, на коротких и крепких ногах, а в лице его запоминались лишь густые брови, из-под которых смотрели в упор бесцветные, как луковый сок, глаза. Он постоянно вздрагивал, будто его били по голове, лицо искажалось, и со лба на брови тек пот.

– Будет исполнено! – кивнув Унгерну, отозвался он тонким, бабьим голосом и усмехнулся. – Наведу порядок, Роман Федорович!

Усмехнулся еще раз.

– Понял – ступай!

В Урге были заколоты, расстреляны, сожжены на кострах, убиты морозом русские – служащие Ургинской городской управы, все евреи от мала до велика, священник Парняков, раненые китайцы.

Сипайло, повизгивая от животной ярости, самолично душил детей, обливал пленных водой на холоде, и Андрей до такой степени проникся ненавистью и гадливостью к нему, что с величайшим трудом сдерживался в его присутствии.

Там, в Урге, сотнику снова пришла в голову мысль о бегстве. Он надеялся, что удастся бежать от Колчака и после Челябинска, и под Омском, и в Красноярске, но то ли не хватило твердости, то ли слишком сильна оказалась инерция общего потока.

Еще до встречи с Унгерном Россохатский многое слышал о нем, однако Андрею казалось, что в слухах масса преувеличений и выдумки. К несчастью, даже самые злые слухи оказались правдой. Для Унгерна ничего не значили ни чины, ни положение, ни возраст его собственных офицеров. Андрея мутило и от того, что почтенные штабные полковники, боевые командиры, не раз глядевшие смерти в глаза, с рабской покорностью терпели это сумасшествие.

Барон жестоко карал не только за провинности. В минуты ярости и подозрения – а такие минуты случались часто – он загонял стариков-полковников на крышу и заставлял их там всю ночь кукарекать; он бросал офицеров, сначала раздев их, на лед – и сидел рядом, пока несчастных не скручивали судороги; он подвешивал молодых лейтенантов и хорунжих на деревья, чтобы они «покачались и остудили мозги».

Казалось, сам Унгерн и его ближайшее окружение – люди из дурного сна, полного кошмаров и ужаса.

Андрей довольно скоро составил себе представление о прапорщике Евгении Бурдуковском и адъютанте генерала Еремееве. Это были отвратительные, совершенно антипатичные сотнику люди. Но даже они – Россохатский почувствовал это в первые же дни – ненавидели Унгерна.

Как-то Еремеев вошел в комнату генерала, чтобы доложить о срочном донесении из бригады Резухина.

Барон в те минуты пил чай с полковником Сайто и капитаном Харой – офицерами японского Генерального штаба.

Повернувшись к адъютанту, Унгерн смерил его ледяным взглядом и крикнул в соседнюю комнату начальнику артиллерии Дмитриеву, чтоб прислал Бурдуковского.

Прапорщик Евгений Бурдуковский был личный палач барона. Это не мешало Унгерну, когда он был не в духе, бить своего приближенного по физиономии.

– Прапорщик, – сказал генерал Бурдуковскому, – адъютант вломился без спроса и прервал мою речь. Тридцать плетей. Иди.

Побелевшего от неожиданности и позора Еремеева вывели на штабной двор и исхлестали до крови.

Адъютант, встретив потом Россохатского, деланно рассмеялся и сказал, что ему, Еремееву, еще повезло. Неделю назад подпоручик Шимаков подал по команде рапорт: он был болен и просил отпуск. Такой вопрос решал только барон.

Унгерн прочитал бумажку и побелел от ярости.

– Что?! – закричал он. – В отпуск?! Сейчас, когда…

У него не хватило дыхания.

Как только вернулась речь, барон приказал вызвать Шимакова. Спросил его, сузив помутневшие глаза:

– Значит, на отдых просишься, мерзавец?!

И, вытащив трясущимися руками наган из кобуры, выстрелил офицеру в голову.

Месяцем раньше Унгерн точно так же расправился с японским капитаном Дзудзуки. Японец сказал, что с верными союзниками в штабе барона обращаются по-свински, и этого было вполне достаточно, чтобы генерал сорвался с цепи и пристрелил японца.

Однако бывали и исключения.

Вскоре после взятия Урги Еремеев доложил Унгерну, что его хочет видеть бывший начальник осведомительного отдела Колчака профессор Фердинанд Антоновский. Поляк пробирался в Китай, пытаясь кружным путем вернуться на родину.

– Что!? – поднял рыжеватые брови Унгерн. – Ты ж знаешь, болван: не терплю философов.

– Он – бывший начальник осведомительного отдела, ваше превосходительство, – подчеркнул Еремеев.

– Черт с тобой – зови.

В комнату вошел тощий, длинный человек в лисьей боярской шубе. На голове его красовался монгольский треух, из-под которого на Унгерна смотрели нагловатые серые глаза.

– Здравствуйте, ваше превосходительство, – сказал Антоновский, садясь на стул. – Еле добрался, пся крев! Побуду у вас денек, коли не возражаете.

Будто подломившись, он сел на стул, удобно закинул ногу на ногу, сказал, усмехаясь:

– Перед вами в некотором роде – писатель. Готовлю мемуары, мой дорогой.

Унгерн, не позволявший разговаривать с собой в подобном тоне даже Врангелю и Семенову, оторопело посмотрел на непрошеного гостя.

Россохатскому показалось, что барон сейчас вскочит, начнет плеваться словами или влепит пулю в узкую, птичью голову поляка.