Текст книги "Камень-обманка"

Автор книги: Марк Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 30 страниц)

ГЛАВА 28-я
НОВЫЕ ЛЮДИ

Андрей не шел, а бежал в родильный дом.

Он оставил свои скудные пожитки в гостинице, условился с Варной и Степаном, что встретится вечером, и кинулся вниз по 2-й Солдатской улице.

– Господи! – бормотал он. – Отец!

Это обычное слово сейчас, в применении к себе, звучало в диковинку, радостно и тревожно.

Влетев в вестибюль, он огляделся и, увидев пожилую регистраторшу в белом халате, направился к ней.

– Кириллова! Екатерина Кириллова! Кто? – прокричал он в ухо женщине.

– Что «кто»? – спросила регистраторша, недовольно отстраняя его от себя. – Кто родился, не так ли?

– Да.

– Одну минуту.

Женщина, не спеша, раскрыла толстую конторскую книгу и стала медленно водить пальцем по ее записям.

Она нерасторопно листала страницы, близоруко изучая каждую строчку на каждой странице.

Андрею казалось, что он сейчас рухнет на пол от возбуждения, усталости, злости на эту дрянную старуху.

Наконец женщина убрала палец, захлопнула книгу и подняла на Россохатского равнодушно-удивленные глаза.

– Нет.

– Что «нет»?

– Кирилловой нет. Не поступала к нам.

Андрей в упор смотрел на регистраторшу – и снова ядовитые подозрения потекли ему в душу: «Путает старуха, или меня обманули в ЧК?»

Попросил задеревеневшими губами:

– Поищите, прошу вас. Давно поступила.

Женщина отозвалась вяло:

– За весь год – ни одной Кирилловой.

Андрей обессиленно сел на стул, потер ладонью пот на лбу, выдавил тоскливо:

– Куда ж она делась, господи боже мой?

Женщине, наверно, стало жаль этого изможденного молодого человека. Она вновь открыла книгу, подвинула ее Андрею, поинтересовалась:

– Когда могла поступить?

Россохатский назвал примерное число.

– Ну, вот, смотрите, – проворчала старуха, тыкая пальцем в строчки. – Видите: Вторушина Анна Дмитриевна. Вот Корнева, тоже Анна. Вот Россохатская Екатерина Матвеевна.

Она захлопнула обложку почти с остервенением и подняла глаза на молодого человека. Он плакал, уткнувшись в грязные, потрескавшиеся ладони.

– Ну-ну! – смутилась старуха. – Слезами горе не смоешь. Найдется ваша жена. Не иголка.

– Простите, бога ради, – сказал Андрей, поднимаясь со стула и смущенно глядя на эту милую, даже симпатичную женщину. – Никого не надо искать. Она здесь.

– То есть? – подняла глаза регистраторша.

– Вот здесь, у вас, – показал Россохатский на конторскую книгу. – Катя Россохатская. Это моя жена.

Регистраторша пожала плечами, процедила обиженно:

– Забыл на ком женился?.. Мужья нынче…

У Кати были послеродовые осложнения, и она сверх срока задержалась в больнице. Но регистраторша сообщила, что опасности нет и роженица уже накануне выписки.

Пока женщина ходила к кому-то из начальства испрашивать разрешение на визит, Андрей широкими шагами топал по вестибюлю, механически закурил, но тут же конфузливо потушил окурок.

– Ну, идите, – сказала, подходя к нему, регистраторша. – Нет ординатора, так я уж вас на свой риск пущу.

То, что было потом, Андрей запомнил плохо. Он шел по длинному коридору, затем его ввели в палату, он сунул куда-то пакет с едой и тискал в объятиях худенькую девчонку, которая была Катя и не Катя, и плакал, не стыдясь замечательной женщины, пустившей его в палату.

– Ну, будеть, будеть… Экой медведь… – сказала Катя. – На сыночка-то поглядеть желаешь?

– На какого сыночка? – глупо спросил Андрей и вдруг увидел, что они не одни в палате, а комната тесно заставлена койками, и на каждой из них лежит или полусидит женщина, и все они – кто с улыбкой, кто с грустным сочувствием – глядят на него, оборванного, заросшего и худого.

– Сыночка… – повторил Андрей и внезапно рассмеялся. – А покажи-ка мне пеленашку, мать!

Откуда-то вынырнула толстенькая пожилая нянечка с тряпичным кулечком в руках, отстегнула на нем какой-то уголочек и, довольная-предовольная, поднесла кулек к самым глазам Андрея. Он увидел сморщенное красное личико, ужасно некрасивое, бессмысленное, на котором странно, в разные стороны, смотрели голубые глаза.

– Господи, какой он… – опешил Россохатский.

– А что? А что? – затараторила нянечка, будто даже обидевшись на такое непочтение к  е ё  ребенку. – Писаный красавец – мальчишечка. Вы поглядите на реснички… на реснички, говорю, поглядите… Ох, плохо будет нашей сестре от этих глазынек!

Она счастливо рассмеялась, снова стала подносить кулечек к глазам Андрея.

– А носик! Пряменький-то какой, по линеечке рисован.

Она вся светилась радостью и ждала от Андрея похвалы, точно сама сотворила этого чудо-человечка.

– Глаза… – нервно вздохнул Андрей. – Они же… в разные стороны…

– Ну так что ж? Ну так что ж? – снова затараторила нянечка. – Ведь младенец еще, оттого и глазыньки разъезжаются. Только оттого, папаша.

Андрей внезапно схватил нянечку за плечи, чмокнул в висок и рассмеялся.

Толстушка охнула, ойкнула, вся порозовела и, прижав к груди вдруг заревевший кулек, куда-то исчезла.

Катя тихонько спросила Андрея:

– Ну, как ты? Был в ЧК?

– Был.

– Говорили?

– Да.

– Не страшно?

– Не знаю… Посадят, чай.

– Не посадять, – сказала Катя, теребя косу. – Я тоже, небось, толковала. Не посадять… Ну, иди.

Она подтолкнула его в спину, но внезапно поманила к себе.

– Когда отсель возьмешь?

Андрей пожал плечами.

– Не знаю.

– Приходи послезавтра. Меня выпишуть.

– Ладно, коль не посадят.

Уже потом, шагая по улице, со стыдом вспоминал что эти последние минуты с женой провел не так, как надо бы, а молол невесть что, и могло показаться: он просто бездумная и глупая дубина. Но тут же счел Катя поймет его состояние – и простит.

…В «Гранд-отеле» было прохладно и тихо. Андрее поднялся на второй этаж, но в комнате не оказалось ни Вараксина, ни Варны. Лишь на кровати скучал в одиночестве ординарец Степана. Он молча кивнул на стол, где белела прижатая пепельницей записка. Вараксин сообщал: вышли прогуляться возле гостиницы.

Андрей нашел их в скверике, рядом с отелем.

– Кто? С кем поздравить?! – закричал Степан, поспешив навстречу Россохатскому. – Докладывай!

Они долго трясли Андрею руку, всерьез требовали, чтобы новоиспеченный папаша выставил магарыч. Россохатский смутился.

– Денег у меня, как у лягушки шерсти…

– Вздор! – подмигнул Вараксин. – Нужен повод. А деньги… что деньги!.. У меня найдутся, милейший!

Внезапно Степан оставил спутников и поспешил к подъезду, кого-то высматривая в кучке гуляющих. Проводив его взглядом, Варна негромко сказал:

– Все недосуг молвить было… Спасибо, Андрей Васильевич.

Андрей помолчал, спросил:

– За что же?

– Сам знаешь. Ты добрый человек. Я рад.

Россохатский пожал плечами.

– И вы б меня в беде не бросили, полагаю.

– Разумеется.

– Тогда и говорить не о чем.

– Пожалуй. Но все же – спасибо.

Подошел Степан. За его спиной переговаривались монголы в военной форме.

– Знакомьтесь, – предложил Вараксин. – Наши товарищи.

Варна и Россохатский поклонились. Андрей хотел спросить Степана, зачем пересекли границу эти люди, но тут из переулка, покашливая и попрыгивая, выскочил длинный плоский «Фиат». Машина, точно вкопанная, замерла у подъезда.

Из нее вышли двое военных. Один из них – высокий и худощавый, с широкими, в изломе, бровями; другой – с короткими усами и трудным прямым взглядом.

Степан и монголы быстро подошли к ним, и Вараксин поочередно обнял приехавших. Обменявшись короткими фразами, они расстались, и приезжие ушли в гостиницу.

– Не признал? – спросил Вараксин Андрея.

– Нет. Не доводилось встречать.

– Рокоссовский и Щетинкин, – пояснил Степан, и нотки уважения и гордости прозвучали в его словах.

– Фамилии знаю, – кивнул Россохатский, припоминая, что оба эти командира вызывали в свое время наибольшее раздражение Унгерна. – Зачем они здесь?

– Сухэ-Батор просит их, чтобы помогли ему строить новую армию. Верный выбор.

Поддерживая хромавшего Варну, поднялись в гостиничный номер. Степан тотчас спустился в ресторанчик и вернулся с бутылкой вина и копчеными омулями.

– Кисло пей, солоно ешь, помрешь – не сгниешь, – сказал он, разливая вино в стаканы. – Ну, за нового человека.

Вина на четверых было негусто, и Степан вызвался еще раз сбегать за спиртным.

– Успеем еще, – покачал головой Варна. – Завтра в семь утра к Баку. Он звонил.

Утром, ковыляя рядом с Андреем, чекист сказал:

– Хочу дать добрый совет. Послушаешь?

– Послушает, – ответил за Андрея Вараксин.

– Мы не прощаем врагам крови и горя, Андрей Васильевич. Но лишняя кровь не нужна никому. Ты понимаешь – революция победила, это нельзя отменить, и у нас есть нужда в людях. Теперь все зависит от тебя.

– Что же я должен делать?

– Немного. Надо уважать нашу власть и не прятать камня за пазухой. Остальное приложится.

Андрей отозвался устало:

– Нет камня за пазухой. Вот разве жизнь моя – вроде камня, кажется.

– О чем ты?

– Да нет. Так, к слову.

Варна покосился на Россохатского, сказал, стараясь не сильно опираться на плечо Андрея:

– Я читал твой дневник, взятый когда-то в черемховской тюрьме. Замечу, кстати, он немало помог тебе. Там не раз упомянут подъесаул Ш. Видимо, Шубин. Знаю этого прохвоста. Его отпустили в Иркутске под честное слово. Однако, добравшись до дома, он сколотил банду, которая не раз пыталась взять Тунку и Шимки. Те самые Шимки, откуда ты и я только что вернулись. Позже Шубин воевал у Казагранди и был застрелен своими же казаками. Ну, бог с ним… Какие у тебя планы?

Россохатский не ответил. Пройдя несколько шагов в молчании, спросил:

– Что вы решили делать со мной?

– С тобой? Ничего. Ты поедешь домой, станешь жить и работать.

– Вот как! А Чаша?

– У нас есть твой чертеж, найдем ее сами. У тебя – жена и ребенок.

Андрей внезапно остановился и пристально посмотрел на Варну. Пожалуй, лишь сейчас, впервые за все недели после пленения, он вдруг поверил в удачу, в свободу, в жизнь.

Уже входя в «Модерн», спросил Вараксина:

– А ты? Как ты будешь жить?

– Я? Война окончена, хочу домой. Там уйма дел. И семью пора заводить.

– Пустят?

– Уже есть приказ. Меня увольняют. Еду через неделю.

– А Ян Андреевич?

– И он на запад. В отпуск, в Крым. Стало быть, не исключено, что покатим впятером на одном поезде. Коли твоей жене и мальчонке разрешат врачи.

Часовой пропустил их в вестибюль, и Варна по внутреннему телефону позвонил Баку. Сообщил:

– Придется посидеть и покурить. У него допрос. Какой-то японец и Лю. Очная ставка.

Через полчаса на тумбочке дежурного задребезжал телефон. Бак приглашал их к себе.

Пропуская Варну и Вараксина в комнату, Борис Аркадьевич сказал Россохатскому:

– На том конце коридора – широкая дверь. Номер три. Это кабинет Бермана. Он ждет вас, Андрей Васильевич. Всего доброго.

…Уже стемнело, в «Модерне» зажглись огни, когда Россохатский простился с хозяином кабинета. Выйдя в коридор, он остановился возле тускло горевшей лампы, достал из кармана бумагу с грифом управления. И стал шепотом читать ее:

«Податель сего, бывший офицер Россохатский Андрей Васильевич, оказал Советской власти значительную услугу.

Репрессиям не подлежит.

Начальник Иркутского губернского отдела ГПУ  М а т в е й  Б е р м а н.

22 сентября 1922 года».

ГЛАВА 29-я
АЛЫЙ ФЛАГ НА РАССВЕТЕ

Поезд долго дергался, прежде чем взять с места; развив скорость, стучал, скрипел и взвизгивал всеми своими ржавыми стариковскими костями, и Вараксин, морщась, говорил Варне:

– Прыток, как черепаха! Не дотяну я до Челябы, Ян Андреевич. Право, не дотяну!

И Степан потряхивал русой гривой, будто бы сердясь, а на самом деле весь светился от радостной и трудно сдерживаемой улыбки.

Отмелькала за окнами тряского, насквозь прокуренного вагона вздыбленная земля Сибири, и вот уже тихо кружится перед взором Зауральская лесостепь.

И чем ближе подползал паровоз к Уралу, разбрызгивая искры и вышвыривая из трубы черный, тяжелый дым, тем беспричинней и веселей смеялся Вараксин.

Степан глядел в окно, и счастливо-тревожное чувство захлестывало ему душу.

Ах, радость свиданки с родной землей! Спешит в твои объятия, под твое материнское крыло сын твой и твоя опора, и на звезде его шлема, точно в каплях росы, отражает себя солнце бабьего лета.

А память, хочешь не хочешь, возвращает бойца в грозный июль, в скрипящий пылью на зубах август девятнадцатого года, в кровь, грохот и огонь той поры.

Промчатся годы, и минут, стирая следы прошлого, десятилетия; и станет историей этот добрый и злой, в скрежете колес и визге шрапнели, в слезах, криках и стоне, год; и, может, забудут люди многое, чем жили в ту пору великих потрясений их прадеды. Но Вараксин, Варна и легионы других солдат не смогут забыть той поры, не вольны забыть ее. Ибо, пока они живы и пока не убита смертью их память, время это впечатано им в душу и тело, и ничто не сотрет печать.

Варна спросил, легонько обнимая молодого человека за плечо:

– Жениться, чай, будешь, Степа? Есть кто на примете?

– Нет, откуда же?

– Ну, найдешь. У тебя теперь много радостей впереди.

Внезапно полюбопытствовал:

– Россохатских встречал? Не отстали при посадке?

– В Кургане видел. Ничего, живые.

– Толковал с ними?

– Мало. За молоком бегал.

– Это зачем же? – удивился Варна.

– Для Петьки.

– Для Петьки?

– Ну да. Для офицерского сына. Пузо у него, видел, какое!

Чекист расхохотался, потер щетину на подбородке.

– Что делать в Челябе станешь?

– Как что? Работать. Хорошая это штука, когда спина трещит от веселого дела!

– А что Андрей? Ты спрашивал?

– Любопытствовал походя. Не знает пока. Оно и понятно, из своей шкуры не вылезешь… Что было – то было… Ну, как-нибудь.

Варна вздохнул.

– Мальчонка на руках. Забот полна голова.

– Без забот никто не живет. Разве пугало на огороде.

Нетерпеливо глянув в окно, Степан кинул:

– Господь с ними, давай бриться. Негоже мне бородищей этой маму пугать.

– Целая ночь впереди. Успеешь.

– Загодя лучше.

Направляя бритву о ремень, сказал, печалясь:

– Неужто мать померла, не дождалась меня?

– Дождалась. Мать, когда ждет, не умирает. Я знаю.

– Дай-то бог.

Последнюю ночь перед Челябинском Степан не спал. Курил, ворочался на полке, а потом вышло так, что в окнах свет, и позади Мишкино, а в передних боковинах окон – дымы Челябы, Челябы, Челябы.

Вараксин разволновался вовсе, облапил Варну.

– Андреич! Дома ведь я! До-ма!

Поезд наконец остановился. Вараксин выпрыгнул из вагона, тыкался взглядом в толпу встречающих, волоком тащил за собой Варну.

Вдруг охнул, оставил чекиста и чуть не на руках поднял сухонькую низкорослую старушку.

– Маманя! Это же я, маманя!

Потом кто-то налетел на Степана, трепал его за чуб, тыкал пальцем в широченную грудь.

– Ну, здравствуй, сы́нка! Вот ты какой, сы́нка!

Вараксин, разинув рот, глядел на могучего старика с усищами в полсажени и бормотал, не зная, куда упрятать мешок:

– Здравствуйте и вы, папа… Здравствуйте, папа…

Через полчаса, когда на перроне уже никого не осталось, из последнего вагона вышли Россохатский и Катя.

Женщина прижимала к груди ребенка. Андрей, закинув за спину переметную суму, обнял жену за плечи и пошел к перронной калитке.

Они выбрались на привокзальную площадь и остановились. На стоянке не было уже ни одного извозчика, и только старик на разбитой телеге лениво лузгал семечки, поджидая пассажиров.

– Пойдем лучше пешие, – сказала Катя. – Я отродясь на телегах не ездила. – Вскинула глаза к небу, заметила:

– Вёдро будеть, милый… Айда…

– Пойдем, – согласился Андрей, – однако потерпи минуту, я огляжусь.

Над серым двухэтажным зданием вокзала горело знамя, огромное, алое, и казалось, что оно трепещет не от ветра, а от солнечных лучей, пронизавших материю.

Андрей оторвал взгляд от флага, неизвестно почему вздохнул и посмотрел на Катю. Она щурила синие счастливые глаза, медленно оглядывала площадь незнакомого города, и ресницы у нее тихонько вздрагивали.

Россохатский несильным движением поправил суму на спине и, снова обняв Катю, зашагал к заводу Столля.

Затем они вышли на Троицкий тракт и, пройдя по нему десять верст, свернули на Еткуль.

Неподалеку от развилка, возле осинок, дрожавших на ветру блеклыми ветками, стоял лось. У него резко выпирали ребра, были видны бесформенные следы от укусов и ударов. Он поглядел голодными удивленными глазами на людей, кинулся было в сторону, но тут же остановился, широко расставив ноги.

Люди шли ровно и безостановочно, фигурки их делались все меньше и меньше и вот уже совсем растаяли на фоне низкого сероватого леса.

Урал – Сибирь – Москва, 1961—1977 гг.