Текст книги "Камень-обманка"
Автор книги: Марк Гроссман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)
– Ты убил, старик?
– Твоя глупо говоли, – рассердился китаец. – Дина – чесна человека…
– А зачем за мной таскался, варнак?
– Твоя тепель нет ума, – не меняя тона заявил Дин. – Твоя будешь здоловая – тогда сплоси…
– До костей обобрал, – прохрипел артельщик. – Экой мизгирь!..
Катя, подживив огонь и вскипятив чай, сменила старика у носилок. Она ободряюще улыбнулась Хабаре и приказала китайцу:
– Ложись. Догляжу за ним.
Дин неохотно забрался на нары, долго ворочался, кашлял и вздыхал. Но вот затих, будто не заснул, а затаился.
Спал он беспокойно и душно, вроде не хватало воздуха, но вскоре успокоился, и даже неясная улыбка тронула его сухие губы.
Дину снились шумные, пестрые улицы Сингапура, не Пекина и не Харбина, а именно Сингапура, города-перекрестка, о котором он столько слышал и столько мечтал. Китаец видел себя в маленьком кабинете ресторана, с в о е г о ресторана, и хмыкал в забытьи от удовольствия.
Проснувшись, долго лежал с закрытыми глазами, пытаясь сообразить, где в его теперешней жизни корешки этого приятного видения. Но тут же вспомнил о Хабаре и поспешил встать.
Спрыгнув с нар, увидел заплаканные глаза женщины и хмурое лицо Россохатского.
– Помер Гриша, – не глядя на старика, пробормотала Катя. – Хоронить надо.
– Ладына, – кивнул китаец. – Однако раньше будем бога молити.
Он отошел за баньку, кому-то кланялся и что-то шептал, а вернувшись, взял лопату и отправился рыть могилу неподалеку от места, в которое так недавно положили Дикого.
Когда у Шумака вырос второй холмик, Дин аккуратно вытер лопату травой, сказал, нервно подергивая себя за бородку:
– Надо шибко много смотли клугом… Где-то близко ести плохая люди… Сильно плохая люди, Катя!
* * *
Эта внезапная встреча произошла в тот день, в конце которого, один за другим, с небольшим перерывом, прозвучали два выстрела в тайге.
Дин продвигался к реке, внимательно разглядывая следы Хабары, когда вдруг почувствовал на своем затылке пристальный взгляд человека или зверя.
Не подавая вида, что заметил опасность, старик продолжал ровно шагать к Шумаку и, мгновенно метнувшись за кедр, обернулся.
В десяти шагах от него, за мешаниной стланика, стоял Лю.
Молодой человек зарос бородой, одежда его висела клочьями, и голенища русских яловых сапог скоробились от грязи.
Лоб, уши, грязные кисти рук – это было видно даже на расстоянии – вспухли от укусов гнуса, узкие глаза покраснели и слезились, будто пришелец только что отошел от дымного костра.
– Нихао, ланжэнь! – кинул Лю вполголоса, и на его лице, как судорога, мелькнула усмешка. – Яо синдун, буяо дэндай [62]62
Нихао, ланжэнь!.. Яо синдун, буяо дэндай. – Здравствуй, бродяга!.. Надо действовать, а не выжидать ( кит.).
[Закрыть]. Не так ли?
– Я пока не найди, – сухо отозвался Дин, пытаясь скрыть волнение, вызванное непредвиденным появлением соплеменника. – Тут шибко тлудно, господина Лю.
– Чжэ цзего хэй ши бухао-ди [63]63
Чжэ цзего хэй ши бухао-ди. – Это может плохо кончиться ( кит.).
[Закрыть], – проворчал нежданный гость. – Хозяин очень недоволен, старик.
– Эта земля – ести майфу [64]64
Майфу – западня ( кит.).
[Закрыть], – сморщился Дин. – Я живу здесь шэн сы мо цэ [65]65
Шэн сы мо цэ. – Между жизнью и смертью ( кит.).
[Закрыть] – и все равно ничего не найди. Цзэньян бань? [66]66
Цзэньян бань? – Как быть? ( Кит.)
[Закрыть]
Лицо Лю потемнело совсем. Он свернул папиросу, закурил, сказал устало:
– Ты желаешь меня обмануть, старик. Твои следы то и дело – сверху следов артельщика. Однако и он ходил за тобой. Зачем это? Значит – запах добычи.
Молодой человек приблизился к Дину, затоптал окурок, закидал его рыхлой землей, сообщил:
– Хабара ушел к Шумаку. Я знаю, где искать. Идем быстро.
Они направились к реке. Старик шагал необычно – волочил ноги, натыкался на ветки, и тревожные мысли не покидали его.
Дин понимал, каких усилий и риска стоила Лю Джен-чану дорога к Шумаку.
Значит, Куросава не верит артели и послал парня приглядеть за ней. А может, Лю отправился сам, плюнув на японца? Мальчишка умеет ловить удачу, и стрелять он тоже наловчился, злобный собачий сын! Теперь, притащившись в тайгу, в этот забытый богом угол, он постарается добиться своего или уберет с дороги ненужного уже ему старика.
А ведь Дин чувствовал, что стои́т на пороге фарта, что вот-вот найдет Золотую Чашу, и жизнь полными пригоршнями заплатит ему за все лишения долгого века. С Хабарой можно будет столковаться, а нет – так обмануть или убить его, и тогда мечта о Сингапуре, о покое и почете станет ощутимой, как золотой слиток. И – на́ тебе! – в это самое время появляется Лю.
Грустные мысли до такой степени расстроили Дина, что уже казалось: в теле иссякли последние силы и ноги передвигаются только волоком.
Дин с ненавистью рассматривал затылок и спину Лю, прикрытую понятой, – и вдруг усмехнулся: даже такие крепкие спина и затылок не выдержат удара топором или одного-двух выстрелов.
Это немного успокоило старика.
* * *
Они увидели Хабару в тот момент, когда Гришка привязывал веревку к кедру.
Лю приложил палец к губам, и оба китайца замерли за деревьями, потом бесшумно легли у комлей, тая дыхание.
Минул час, второй – артельщик не появлялся.
– Мы будем ждать здесь день или много дней, – нарушил молчание Лю, – пока не вернется Хабара. Пусть отыщет золото – об остальном я подумаю сам.
– А как Лю узнает, что Глишка найди? – покосился на парня старик.
– Узна́ю. Ты задаешь много вопросов.
Дин ничего не ответил. Он всю жизнь вел опасную игру – и тогда, когда ходил за женьшенем, и тогда, когда мыл песок, и тогда, когда носил спирт через границу, и совсем недавно, в зимнем Саяне, где смерть была близкая соседка и всегда могла прийти к старику в гости.
Однако этот парень шибко опасен и станет драться до конца за свой пай. Поговаривали, что мальчишка стреляет без промаха, и в этом не раз убеждались хунхузы, с которыми он ссорился за добычу, или ва-панцуй, шедшие с промысла с полными лубянками корней. Сообщали также, что Лю знает несколько языков, изучал джиу-джитсу и может выпить много байцзю [67]67
Байцзю – водка ( кит.).
[Закрыть], не пьянея и не теряя разума. Ну, что ж, языки в тайге – лишняя кладь, а в остальном ладно: опыт и сила – на опыт и мудрость.
Размышления так увлекли Дина, что он чуть было не проглядел Хабару. Гришка вырос на обрыве внезапно, точно выскочил из земли. Видимо, устав до крайности, он свалился у дерева и, то улыбаясь, то морщась, стал быстро оглядывать тайгу.
За спиной у него темнела понята.
Но вот он отвязал веревку от кедра, скрутил ее кольцами и, медленно пошатываясь, направился к зимовью.
Лю молча сдавил руку Дину и кивнул в сторону Хабары. Китайцы беззвучно поднялись в зарослях и, вытягивая шеи, сторожко пошли за артельщиком. Старик сделал вид, что не заметил, как его напарник снял с плеча короткий карабин и медленно оттянул курок.
Внезапно Хабара, мелькавший впереди, между деревьями, сел на камень и, сняв понягу, что-то достал из нее. Он несколько минут разглядывал неведомые предметы, катал их в ладонях и вдруг… стал хохотать и вопить.
И Дин, и Лю поняли: это крик человека, всё-таки нашедшего золото. И в то мгновение, когда Хабара, нахохотавшись, замолк и в изнеможении прислонился грудью к кедру, Лю поднял карабин, навел мушку в спину артельщика и нажал на спусковой крючок.
Затем он подбежал к упавшему Хабаре и выстрелил в упор еще раз.
Китайцы торопливо собрали самородки, которые просыпал, падая, Гришка, выгребли золото из поняги и растаяли в вечерней тайге.
В версте от места, где лежал залитый кровью старатель, Лю резко остановился.
– Слушай меня хорошо, старик, – сказал он, привалившись спиной к скале и не выпуская карабина из рук. – Русский нашел Золотую Чашу. Глупо идти к водопаду теперь. Офицер и девчонка станут искать Хабару. Когда им надоест – отправимся на Шумак. Тогда – все наше.
Подумал немного, добавил:
– Подозрения упадут на тебя, потерпи. Я дам тебе сигнал уходить – рев изюбря. Тогда бросай избу, спеши на Шумак. Больше ты не вернешься к русским. Все понял?
– Я хорошо пойми, господина.
Лю поправил понягу на спине и, не оборачиваясь, зашагал по тропинке.
Вскоре Дин, смотревший с ненавистью на фигуру молодого китайца, горбившегося под грузом, потерял его из вида.
* * *
Когда старик увидел, что Гришка Хабара жив, он испугался. Надо было как можно скорее выяснить, успел ли что-нибудь сообщить артельщик.
Однако Катя и Андрей мрачно поглядывали на Дина и не отвечали на вопросы.
Но подозрения, кажется, быстро рассеялись. Вскоре после похорон в зимовье торопливо вошел возбужденный Россохатский и сказал, что слышал далекий и всё же вполне отчетливый выстрел.
Все немедля вышли из избы. Но в тайге ничего, кроме пения птиц и шелеста ветра, нельзя было различить.
– Нет, стреляли, – повторил Андрей, и глаза его сузились. – Били на западе, у Шумака.
– Я говоли – где-то близко – плохая люди. Шибко плохая люди, Катя! – воскликнул Дин, и в его словах мелькнула обида. Ведь он знал: офицер и девчонка все-таки подозревали в убийстве его, Дина. А он так много хорошего сделал для них!
Андрей угрюмо вслушивался и вглядывался в тайгу. Даже Катя чувствовала острое беспокойство: смерть таилась рядом. Видно, надо уходить от этого опасного места, быстро выбираться к границе или подаваться к людям.
Вечером Кириллова, ходившая на реку за водой, вернулась к мужчинам расстроенная. Глядя на Андрея широко открытыми глазами, сказала, чуть не плача:
– В гольцах, за рекой, реветь изюбрь. Тут проклятая земля. Давайте скорей уходить!
Андрей не понял, в чем дело, спросил:
– Ну и что ж с того, что ревет? На то и тайга…
– А-а!.. – раздраженно махнула рукой Кириллова. – Бык поеть для коровы в сентябре, а теперь июнь. Какой же изюбрь?
Китаец, услышав эти слова, явно забеспокоился. Он приблизился к Кате, взял ее за рукав, быстро забормотал:
– Я пойди, смотли – кто? Если плохая люди, я убивай его.
И тотчас метнулся в зимовье, выскочил оттуда с понягой, мешком и винтовкой.
Вскоре его легкие шаги растаяли за деревьями.
Андрей и Катя вернулись в избу.
Дин не пришел ни в этот день, ни на следующий, ни через неделю.
Вместе с ним исчез почти весь запас винтовочных патронов.
ГЛАВА 21-я
ПО ТРОПАМ ТАЕЖНОГО ЗВЕРЯ
– Надо уходить, сотник. Ты же сам видишь – смертей на человека много, и они стерегуть нас, окаянные!
Катя заглядывала в глаза Россохатскому, сжимала ему руки, и всю ее сотрясал мелкий птичий озноб.
Андрей посмотрел на женщину, и ему стало не по себе. Кириллову, казалось, подменили. Она осунулась, потемнела, в глазах застыли страх и тоска, будто у кабарги, загнанной волками на отстойник [68]68
Отстойник – одинокая скала или выступ, на которых кабарга спасается от преследования. Волки и медведи обычно сторожат кабаргу, пока обессиленное животное не упадет вниз.
[Закрыть], с которого уже никуда не убежишь.
– Ладно… ладно… лапушка… – бормотал Андрей, поглаживая женщину по русой, кое-как заплетенной косе. – Мы уйдем, непременно уйдем… Но подожди чуток, может, вернется Дин. Вдруг с ним беда, а мы бросим его здесь, в дебрях, одного.
– Ах, боже мой! – нервно передергивала плечами Кириллова. – Оставь глупую мысль, это Дин извел Гришку, кто больше? На его, старого черта, совести кровь Хабары!
– Да… да… Но все же надо поискать человека.
– Ведь всю тайгу избродили. Не хочу дале таскаться тут. Всюду, за каждым комлем хоронится смерть. Хватить с меня, Андрей!
Россохатский уступил Кате. Ему самому, сказать правду, было страшно в этом проклятом месте, да как признаешься?
Они собирались в дорогу поспешно, но подготовили все, что смогли. Андрей пришил к переметной суме лямки, чтоб нести ее, как заплечный мешок. Уложил туда топор, остатки соли, кулек с мукой, спички в пустой фляге, пробку которой залил жиром. В крепком мешочке был мясной порошок – вареная, высушенная и мелко истолченная в деревянной ступе оленина.
Ватой, выдранной из куртки Хабары, протер карабин и бердану, обернул в промасленную тряпку пять патронов – четыре винтовочных и один дробовой – для ружья. Это был весь запас, который у них остался. Под конец надел шашку, перекинул через плечо веревку, доставшуюся от покойного артельщика, и непроизвольно взглянул на часы. Он давно уже ставил их наугад, по солнцу, и они исправно тикали на руке, равнодушные ко всему на свете.
В середине дня, кончив сборы, Катя сказала, опустив голову:
– Остались мы с тобой одни, никого нет. Разметало всех, как осенние листья.
Вздохнула:
– Посидим перед путем. Однако маленько. Боюсь я чё-то…
– Подожди минуту, – попросил Россохатский.
Он быстрыми шагами, почти бегом спустился к Шумаку и присел на камень подле маленькой насыпи, поросшей желтым лютиком, пестренькой камнеломкой, безлистным баданом. Под насыпью лежал Зефир, боевой конь, его верный товарищ военной неудачливой жизни.
– Прощай, дружок, – сказал после недолгого молчания Андрей. – Прости меня, дурака, Зефир.
Вернувшись к Кате, присел рядом с ней на пенек и, ссутулившись, замер.
«Кажется, наступает последний акт драмы, – думал он уныло. – Идем черт-те куда и зачем…»
Он взглянул на Кириллову, поправил на плече карабин и резко поднялся с пенька.
Катя тоже вскочила, надела понягу, помогла Андрею продеть руки в лямки сумы, и они, в последний раз поглядев на зимовье, быстро зашагали вдоль Шумака.
Через час на небольшой поляне, со всех сторон стиснутой кедрами и соснами, Катя остановилась и, скинув ношу, проговорила:
– Шабаш. Тут – отдых. Да и решить надо, куда наш путь.
Андрей ждал этого разговора и боялся его. Знал, что Катя не согласится уходить за границу, а он не может остаться в России. В родной стране ему теперь нет угла, кроме как на погосте. В любом селе, если не местная власть, то какие-нибудь вооруженные люди выведут его в расход и будут, разумеется, правы, потому что у войны, тем паче гражданской, не терпящей компромиссов и поблажек, свои законы.
Немного отдышавшись, Россохатский, будто ненароком, осведомился:
– Далеко ли до рубежа, Катя? Как идти?
Кириллова отозвалась раздраженно:
– Негоже нам забиваться в чужую сторону…
Она внезапно подвинулась к Андрею, спросила, заглядывая ему в глаза:
– Ты меня любишь – али так просто?
Этот вечный бабий вопрос рассердил Россохатского. Он хмуро посмотрел на женщину, проворчал:
– Сколько ж можно – одно и то же?
Катя сдвинула брови.
– Столько, сколько спрашивають.
– Мне скучно, нельзя без тебя жить, Катя. И хватит о том, пожалуйста.
– Ну, коли правда, слушай, чё отвечу. Ты мне один на всей земле. Ежели помрешь – и я не жилица на свете. Не хватить духу стрелять в себя, с тоски сдохну. Это я те, можеть, также наперед, на весь век толкую… Так вот – непутное не посоветую. Не к чему за межу бежать. По горе не за море: не огребешься и дома.
– Ах, боже мой! – пожал плечами Россохатский. – Разве ж я не люблю отечество, Катя? Да ведь застрелят меня в России!
Кириллова отозвалась убежденно:
– Прежде смерти не помирай. Война – там, само собой, люди лютують и головы рубять без милосердия. Но ведь конец бою. Тихо теперь, чать. Устали все от крови, от зла, от смерти на каждом шагу.
Она взяла голову Андрея в грубые, потрескавшиеся руки.
– К людям иди, скажи, как есть, пощады проси. Повинную шею и шашка не сечеть.
Помолчали.
– Ну, можеть, сошлють тя куда, и бог с ними, пусть ссылають. А я – за тобой, хоть на Лену, хоть на Индигирку ползком поволокусь. Нам ведь ничё не надо, кроме как вдвоем быть… Али не так?
– Удавят меня – кайся не кайся, – усмехнулся Андрей. – Ибо: мне зло, и аз воздам.
– Коммунисты – они в Христа не верять, у них свой бог, тут, на земле.
– Что чужой бог, что свой черт – цена одна… А на чужбине… что ж, работу сыщу, совьем гнездо, какое судьба даст. Будем жить тихонько да о России сны глядеть.
Сказав это, Россохатский жалко посмотрел на женщину и, чувствуя, что вот-вот по его щекам потекут слезы долго сдерживаемой обиды и горечи, отвернулся. В этот миг ему показалось, что он никогда не сможет кинуть отечество, сбежать в чужую страну, в чужие нравы, в чужой язык. Но что же делать, господи, что же делать?!
Спросил растерянно:
– Много ли верст до Модонкуля, Катя?
– Ах, опять ты за свое! Не добрести нам туда.
– На юг?
– Да.
– А на восток что?
– Шимки́, Кырен, Тунка́. А там и Иркутск.
– Тропы на Модонкуль знаешь?
– Откуда ж? Да и хребты ломать надо. У меня на то сил нет.
– Там, за рубежом, дороги есть?
Катя отвернулась и промолчала.
– Есть или нет?
– На Косогол тракт. А можеть, и не тракт – полевка.
– Косогол – озеро?
– Да. Большое.
– Вспоминаю. Оно на всех картах есть. Ну, что ж – идем.
– Куда ж грестись? По долинам мы бы на Монды спустились, на Кырен. А ежели к границе, через хребты – зверья тропа нужна. Без нее только вертеться станем, вроде волчка.
– Вот и давай искать ее, тропу жизни.
Он тотчас понял, что фраза получилась глупая, фальшивая, хотя все в ней было по существу правильно, и, чтобы зачеркнуть душевную неловкость, невесело рассмеялся.
– Ты о чем?
– Да так, ни о чем. Земля вертится, и мы с ней заодно.
До самого вечера шли вдоль Шумака. Все тропы змеились по реке или уходили через броды в гольцы, на север.
К заходу солнца Катя устала, мелкий пот выступил у нее на лбу, и она все чаще отставала от Андрея.
Россохатский с удивлением приглядывался к Кирилловой. Он помнил, как сравнительно легко выдержала женщина каторжную зимнюю дорогу от Китоя к Шумаку, и сейчас не мог понять, отчего вымоталась так начисто.
Подумав, решил, что виной всему собачья жизнь и волнения, которыми до предела были полны их тяжелые дни, и назначил привал.
Но Кириллова стала возражать против стоянки у Шумака.
– Пойдем в сторонку… Не по себе мне тут, милый…
– Что так?
– Не знаю. Тоска томить. Страху во мне по горло.
Они углубились в тайгу, зашли в заветерье, за кедры, и Андрей постелил шинель на густую траву. Он стал было собирать сушняк для костра, но женщина махнула рукой.
– И так ладно. Огонь далече видать.
Устраиваясь на ночь, попросила:
– Знаю, устал. А все ж – постереги меня. Оклемаюсь – тя покараулю.
Андрей кивнул, привалился спиной к кедру, положил на колени карабин. Долго и вяло прислушивался к плеску и дальнему гулу Шумака. Вероятно, где-то ниже по течению, река падала с большой высоты на каменное ложе, и окрест разносился неумолчный рев водопада. Он был приглушен расстоянием, но все же достаточно хорошо различим.
Россохатскому казалось, что Катя заснула. Но внезапно женщина протянула руку, потрогала его ноги, обутые в истерзанные поршни из сырой медвежьей кожи, и успокоенно повернулась набок.
Он вскоре услышал ровное дыхание, и в наступившей темноте пытался рассмотреть лицо Кати. Но луна пряталась за тучами, и Россохатский, вздохнув, стал сворачивать цигарку.
Закурив, спрятал огонек в сдвинутых ладонях – «Я тоже, выходит, чего-то боюсь!» – и стал думать о Кате.
Он думал о том, что бывает разная любовь. Одна, как вспышка с неба, озаряет человека; другая – медленно, будто деревце, набирает силу и наконец осеняет твою жизнь; а случается, вероятно, и такое чувство, которому дружба или привычка служат надёжной колыбелью. Это всё – любовь. А сколько подделок под нее всяких – и минутных, и вековечных, и от расчета, и от выгоды, и от разных житейских обстоятельств, какие и предусмотреть нельзя!
Любит ли он Катю? Конечно. Даже трудно представить, что может она исчезнуть из его жизни, стать мимолетным, сторонним человеком. Нет, бобылья жизнь ему не грозит, и, верно, не обошла б его стороной женская ласка. Ведь даже кривые и дураки выходят замуж или женятся, потому что кривой всегда найдет кривую, дура – дурака, а он, Россохатский, все же не глуп и не урод. Но теперь он знает до конца: никто, никогда, после Кати, не даст ему такой радости, как она, и это трудно объяснить не только другим, но и себе. Конечно, она красива, и наряди ее в шелковое городское платье, в туфельки на высоких каблуках, уложи парикмахер ее длинную льняную косу, как следует, – и мужчины будут глядеть ей вслед, всякие мужчины, даже верные своим женам.
Но мало ли красавиц на свете? Да и любят ведь не одних красавиц. За что же любят?
Он стал перечислять в уме качества, которые хотел бы видеть в своей жене, и назвал прежде всего доброту, и нежность, и скромность, и терпение, и душу – все, что укладывается в понятие «женское».
Россохатскому и раньше приходилось переживать чувство, похожее на любовь. Казалось, он никогда не забудет ни одну из женщин, с которыми был близок. Но проходило время, жизнь растаскивала в разные стороны, и одних забывал он, другие – его. Впрочем, правды ради, следует сказать: ни одну из тех женщин Андрей не вытравил из памяти начисто.
Так, может, Катя права, когда ужаснулась, что он был в прошлом близок с женщинами и потратил на них душу? Нет, кажется, не права. Как бы ни была сильна любовь, но если потом или раньше тебя обжигало пуще, то вот это, потом или раньше, и есть настоящая любовь.
Не очень уверенный, что он до конца правдив и честен с собой, что ему и в самом деле удалось найти истину, Андрей нащупал лицо Кати и погладил ее шершавые, обветренные щеки.
«Я забыл в любви самое важное, – подумал он, – ее обоюдность. Неразделенное чувство трудно назвать любовью, хотя, кажется, самая сильная страсть – это именно страсть без ответа».
На одно мгновение из-за туч выступила луна, осветила тайгу, но тут же снова стало темно, еще чернее, чем было. Андрею показалось: он ослеп, и прозрение никогда не наступит. От этой мысли сделалось зябко, и он опечалился, что впереди у него тоже черная ночь, и в ней едва ли будут просветы. И именно потому его связь с Катей неправомерна и грешна, ибо, погибая, он может увлечь ее за собой или сделать несчастной.
В самом деле, что впереди? Рассчитывать на пощаду красных невозможно. Он воевал против них, правда, не зверствовал, не лютовал, а, взятый силком, лишь плыл по течению. Но кому придет в голову взвешивать на весах его прегрешения и достоинства? Годы противостояния, и крови, и гибели, и взаимных обид, и плача, и пепла ожесточили всех. Можно это понять, успокаивая себя на плахе: все, что родилось, умрет, и все находят дорогу к смерти, раньше или позже.
Ну, а коль бежать за рубеж? Последует ли за ним Катя? Едва ли. Что делать ей, таежнице, лесному русскому человеку в чужом, неведомом, далеком душе краю? Однако рядом с ней будет он, Андрей. Разве этого мало? Может статься, сперва и немало. А потом? Скучная, мелочная жизнь без средств, без русского языка за пределами своего дома. Да и будет ли он, свой дом? Откуда ж! Сколько русских выметено гражданской войной за рубежи, и те, у кого были средства, может, и смогли устроить себе сносный или достойный быт. А рядовые разбитых полков, офицеры без золота и драгоценностей, генералы без денег и протеже за границей – кто они там, чужие в чужой земле? Кучера, водители таксомоторов, официанты, управляющие имениями, домашние учителя, грузчики, сутенеры. Для этого не к чему лезть в пекло, переходить рубеж. Что же делать? А-а, черт с ним, будь что будет!
Снова закурив и упрятав огонек в ладони, Россохатский почему-то стал думать о будущем России.
Какой она станет через пять или пятьдесят лет, Россия? Хаос, голод, произвол? Нет, почему же? Ленин и коммунисты сумели блестяще выиграть долгую гражданскую войну. Андрей – офицер не бог весть какого полета, но он понимает, что значит вести такую войну и одержать в ней верх. Для этого необходимы раньше всего сотни и тысячи крупных государственных и военных деятелей, железная система управления, преданность и мужество командного корпуса, вера и увлеченность рядовых, умение вести хозяйство, маневрировать резервами. Да мало ли что требуется от людей, чтоб выиграть войну! Так почему же партия, сумевшая перемолоть огромные армии Колчака, Деникина, Врангеля, Краснова, разбить союзников, поспешивших им на помощь, – почему эта партия не сумеет установить в стране порядок и поднять хозяйство?
Так какой же станет Россия через пять или пятьдесят лет? Миллионы процветающих мужицких полей? Заводы без хозяев, где каждый рабочий – сам себе сам? Нет, тут что-то не так. Может статься, это будут гигантские коммуны, которыми правят советы старейшин. А может, и что-нибудь другое, ни на что не похожее – яркое, сильное, являющееся свету в муках и радости социальных родов…
Но бог с ним, с этим будущим… Какое оно может иметь отношение к Россохатскому, этому обломку белой армии, разбитой на полях теперь уже не его России? Лучше не думать о том.
Андрей снова погладил Катино лицо и, поеживаясь от ночной прохлады, позволил себе на одно мгновение закрыть глаза.
…Проснулся он оттого, что Катя ерошила ему волосы и, улыбаясь, ругала:
– Экой ты сторож непутный… Ну, с добрым утром, с веселым днем!
Они позавтракали сушеным мясом без лепешек и быстро собрались в путь. Катя выглядела посвежевшей, и Андрей подумал, что она, слава богу, избавилась от усталости и страха. Сказал:
– Не сердись, пойдем на юг, через границу. А нет – так свернешь к людям одна тут, в России.
Кириллова всплеснула руками.
– Кто здесь пряминой ходить? Не больно уйдешь… Долины нужны!
– Долины – путь в Монды и Кырен. Они мне – веревка на шею.
– Напрямик и река не течеть, неужто не понять те, господи!
Катя резко повернулась к Андрею, ее глаза столкнулись с его нахмуренным взглядом – и она внезапно заплакала навзрыд.
Андрей впервые видел ее в таком состоянии и растерялся. Но тут же подумал: надо выдержать и настоять на своем. Сказал с нарочитой грубостью:
– Мелева много, да помолу нет. Один побегу.
Выплакавшись, Кириллова пробормотала:
– Чё уж… Идем тропу искать.
Добавила, глядя в сторону:
– Злыми ногами иду.
Они долго бродили по тайге, кружа, возвращаясь на старое место, и лишь во второй половине дня обнаружили, кажется, подходящую стежку. Она вела на юго-восток, но была узка и мало топтана. Однако – и то удача.
Андрей повеселел, даже шутил и счел возможным попросить Катю, чтоб рассказала о Золотой Чаше. Он выслушал легенду о Тайне водопада Шумак, о фантастическом Деминском золоте, которое ищут уже целый век, и рассказ, кажется, не произвел на него никакого впечатления. Помолчав спросил:
– Отчего сразу не сказала об угрозах Гришки?
– Распри не хотела. Ты тоже не больно гладок, когда досадуешь.
Вздохнула.
– Нашел, чай, Хабара золото, да отняли у него…
К темноте они одолели, видно, пять или шесть верст и, совершенно измотавшись, скинули мешки в небольшой лощине, поросшей редкими сгорбленными кедрами.
Тьма почти мгновенно обступила их.
