Текст книги "Камень-обманка"
Автор книги: Марк Гроссман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)
ГЛАВА 10-Я
ДРЕВНЯЯ ПЕСНЯ О ФАРТЕ
Они вернулись к землянкам, когда день был в полном размахе. Хабара довольно покачал головой, увидев, что Дин уже соорудил постоянный очаг, и на огне ровно кипит артельный котелок.
Возле печки хлопотала Кириллова, и Дин смотрел бесстрастными и все-таки пристальными глазами на молодую красивую женщину.
Суп вскоре поспел, Екатерина наполнила миски, и все принялись за поздний завтрак, заедая варево горячими лепешками, испеченными на углях.
Андрей обратил внимание: в артели никто не крестился – ни перед едой, ни после нее. Только китаец что-то шептал про себя, может, молился своему желтому богу.
Поев и подождав, когда отхарчатся остальные, Хабара окинул взглядом людей и сказал, собрав морщины на крутом лбу:
– Зима у порога. Несладка она тут. Чё скажете?
– Али бежать надумал? – спросила Кириллова.
Мефодий проворчал, раздувая крупные, чуть вывороченные ноздри:
– Из своей шкуры не вылезти. Останетесь – и я, как все.
– Моя думай – так ладына, – кивнул Дин. – Берданка ести – умирай нету.
Андрей вздохнул:
– Некуда мне идти. А Кате торчать здесь трудно и не к чему. Ей лучше вернуться.
Гришка с хмуроватым удивлением взглянул на Россохатского, открыл было рот, но его опередила Катя.
– Ты за меня не решай. Своя голова есть. Тут буду.
– Вот и ладно, – облегченно вздохнул Хабара. – Остаемся. Однако потом не ныть. На берегу уговор.
– Ной – не ной, куда ж отсюда бежать? – пожал плечами Дикой.
– Как реки встануть, – продолжал Хабара, – на Шумак уйдем, Чашу искать. Изба там, на Шумаке, добрая есть, был слух. А нет – сами срубим.
– Не вытянем ноги? – осведомился Дикой.
– Можеть, и вытянем. Нужда душить. Минеть она – в город вернемся. Коли там красных нет.
Подумал немного, сказал:
– Снег упадеть – Дин в Иркутск сбегаеть. Даст бог – побили большевиков. Пойдешь, старик?
Китаец колебался всего одно мгновение.
– Ладына.
Катя, запоздало хмурясь, спросила Хабару:
– О чаше речь вел. Какая чаша?
– А то не знаешь, – покосился на нее Гришка.
И торопливо спросил Андрея, уводя разговор в сторону:
– Стреляешь-то ловко?
– Стреляю, – отозвался тот.
– Чё не бахвалишься – одобряю, – ответил Хабара. – Сперва, однако, землю полопатишь, металл поищешь – это сгодится. А там и на зверя – черед. Нас тут пять ртов. Не шутка это.
Артельщик велел китайцу принести к костру все оружие артели. Насчитали винтовку, карабин, бердану Кирилловой, наган, охотничьи ножи и топор. Но патронов было не густо, и Хабара, как от беды, потемнел лицом.
– Хао, – внезапно заговорил китаец. – Моя буду искай патлоны.
Где и когда – старик не сказал.
Ближе к вечеру мужчины отправились в землянку отсыпаться. Андрей решил наведать лошадей.
Жеребец пасся неподалеку от бивака, на небольшой влажной площадке, заросшей багульником и сон-травой. Билютый в этом месте впадал в Китой, пенил студеную, помутневшую от дождей воду и с ревом бил в берега. Обе реки были будто грубо нарисованная картина в раме из кедров и елей. Дышалось просторно и глубоко, как дышится только под пологом леса или еще – на морском берегу.
Андрей знал, что Китой впадает в Ангару где-то между Тельмой и Иркутском. И теперь с грустью поглядывал на резкие волны, летевшие туда, где стоит чистенький город, где цивилизация и крыши над головой.
Вздохнув, направился к полянке. Зефир, увидев хозяина, вскинул голову и призывно заржал. Кобылка, державшая тонкую нервную голову на спине жеребца, тоже выпрямилась и подала голос.
«Уже сдружились, – с нежностью подумал Андрей. – И лошадка добрая, в пару моему коню».
Россохатскому стало вдруг нестерпимо грустно, и он не сразу разобрался, отчего тоска. Потом, кажется, догадался: Зефир – теперь все, что связывает его, Андрея, с прошлой, может, навсегда ушедшей жизнью. Именно сейчас Россохатский почти физически ощутил всю огромность расстояния, на которое забросила его судьба от родных краев, от обжитой России. Шутка сказать, даже до Урала от этой глухомани три тысячи верст!
Морщась, точно от уколов, Андрей выбрал репьи из конских грив и пошел назад.
Сразу же за поляной наткнулся на Катю. Женщина стояла на чуть приметной тропе и вглядывалась в него так, будто была близорука или глуховата.
Андрей заметил эту напряженность позы и неловко пошутил:
– Или не узнали меня, Катя?
– Отчего же? – отозвалась она, зябко ежась в своей грубой куртке. – Тя трудно не признать, ваше благородие.
Помедлила самую малость, добавила:
– Приметен для бабы. И душа, кажется, теплая у тя.
Россохатский поднял глаза на Кириллову и сказал, чувствуя, как сохнет во рту:
– А ты, вижу, неробкого десятка, Катя. Гляди, озлится на тебя Хабара.
– Ему до того дела нет. Никто он мне.
Грустно поглядела на Андрея, сказала с несомненной искренностью:
– Боюсь я, сотник, обижать стануть. Ссориться из-за меня. Нет, не бахвалюсь – баба, как баба. Так ведь одна я тут.
Заключила, не меняя тона:
– Оттого сама выбираю. Чё скажешь?
Андрей не был наивен. На ухабистом военном пути попадались ему всякие женщины, и часто ловил он на себе жаркие взгляды девчонок и вдов. Но чтобы вот так, без утайки и вслух говорили о том – случилось впервые.
– Ну? – спросила Екатерина, покусывая травинку и даже будто бы с любопытством ожидая, как поведет себя Россохатский.
– Ведь не знаю тебя, Катя… – промямлил Андрей. – Спасибо тебе…
И смутился вконец, поняв, что говорит постные и глупые слова.
– Не больно ты разговорист… Да и застенчив, как кошка в чужой избе, – усмехнулась женщина, и на ее лбу появились красные пятна раздражения. – И я тя не знаю. Однако сказала, чё хотела.
– Не сердись, – потерянно пробормотал Андрей. – Право, не знаю…
– Экой ты! – вздохнула женщина. – Вроде курицы: крылья есть, а летать не умеешь.
Она окинула Россохатского взглядом, в котором странно уместились досада и внезапное уважение, пожала плечами и пошла к лагерю.
На следующее утро, только стало светать, Хабара поднял артель. Все торопливо поели печеных лепешек с чаем, и Гришка сказал, искоса следя за Катей:
– Чаша неведомо где и сыщем ли – леший знаеть. Без капитала не уцелеть. Покопаемся пока тут – авось малое золотишко подвернется. Выйдут глухари [38]38
Глухари – пустые, без золота, шурфы.
[Закрыть] – пропадем. Верно говорю.
Добавил, не желая врать:
– Много тут не намыть, да все одно лучше, чем ничё.
Не услышав возражений, распорядился:
– Мефодий, Дин и я шлихи станем брать. Сотник подле нас потрется пока, а там – на лесованье пойдеть. Ты, Катя, кошеварь, черемухи на муку нарви, чагу [39]39
Чага – березовый нарост. Кусочки чаги заваривают кипятком и пьют вместо чая.
[Закрыть]поищи для чая. А время останется – нам пособишь. Так оно ладно будеть.
Собрав нехитрый инструмент, старатели, вытянувшись цепочкой, пошли к Билютыю.
Двигались в затылок, гуськом. Россохатский вышагивал позади – и вдруг заметил, что разглядывает спины таежников и улыбается. Он даже не понял сразу – почему? А поняв, беззвучно рассмеялся. Дин, Гришка и Дикой смахивали сейчас на охотничьих собак, взявших понизу еще сильный след дичи. Они вытягивали шеи, вздрагивали, и Андрею казалось: даже потявкивают от нетерпения и жадности.
Сойдя к сырому каменистому берегу, Мефодий вдруг закружил на одном месте, и это только усилило схожесть бродяги с промысловым псом на охоте.
И Хабара, и Дин тоже затоптались, завертелись у бережка, и глаза их щупали песок не хуже пальцев, которые сгибались и выпрямлялись сами по себе.
– Тут? – спросил Хабара. – А? Как глядишь, Дин? Как, Мефодий?
Китаец отошел в сторонку, и губы его зашевелились. Затем прихватив лоток и кайлу, никому не сказав ни слова, Дин поспешил к устью Билютыя.
Гришка и Мефодий посмотрели друг на друга, согласно качнули головами и разбежались в разные стороны.
Андрей увязался за артельщиком. Хабара набил лоток донным песком и опустил его в воду. Тотчас вытянул из-за пояса железный гребок, схожий с малой садовой тяпкой, и стал размешивать содержимое посудины. Растерев комки глины, попавшие вместе с песком, принялся встряхивать и мыть пробу. Он делал это до тех пор, пока из лотка не перестала, будто дымок, змеиться взвесь. Наконец на дне осталась одна черная крупка.
Таежник долго и пристально разглядывал шлих.
Золотинок не было.
Хабара оглянулся на Андрея, буркнул:
– Поганые грибы – первые вырастають. Поищи и ты. Авось пофартить.
Россохатский, внимательно наблюдавший за действиями Хабары, тоже вошел в воду. Ему показалось, что промывка – совсем несложное, нехитрое и, может, даже приятное дело. Если, разумеется, трудиться не зря.
Андрей сильно разминал пальцами пробу, встряхивал и перемешивал ее, стараясь очистить от ила и глины.
– Ты не тянись за черным шлихом, – посоветовал Гришка, не поднимая головы. – Гож и серый. А то, гляди, золотинки выплеснешь, – навыка нет.
Работали молча, с мрачной решимостью, без перекуров, не отдыхая. Но лишь солнце встало над головой, артельщик выбрался из реки и, приложив ладони ко рту, хрипло прокричал:
– Ша-абаш!
Когда все сошлись и сели кружком, Хабара, больше для порядка, спросил:
– Ну? Пусто?
– Пусто… – откликнулся Мефодий.
Андрей кивнул, давая понять, что и в его миске не оказалось ни одной блестки.
Китаец посмотрел на всех узкими, казалось, равнодушными глазами, достал из-за пазухи плоскую бутылку и поднял ее над головой. Андрей, вглядевшись, заметил на дне две желтых пылиночки, два крошечных огонька, мгновенно отразившихся в глазах Мефодия и Гришки.
– Чё ж ты молчал, варнак! – не то весело, не то с озлоблением прокричал Хабара. – Нашел золотишко и молчишь, ходя!
– Чиво кличи? – спокойно отозвался Дин. – Тебе кличи – золото убегай.
После отдыха работали уже оживленней, будто эти две желтые искорки согрели кровь, заставили быстрее и громче биться сердца.
Хабара, покопавшись не старом месте, направился к Дину.
– Где нашел? – спросил он у китайца. – Тут? Тащи всех сюда.
Люди вскоре сошлись в кучку и стали, не торопясь, раскапывать мелкую гальку берега.
Уже через час добрались до плотного слоя глины, и Хабаре весело прищелкнул языком.
– Ложный плоти́к, Андрей. Вишь, глина крепкая, вроде камня. Золоту сквозь нее не утечь. Колупай, паря!
В лагерь вернулись, когда уже солнце упало к горизонту. Молча поели похлебки и повалились отдыхать.
Андрей с удивлением обнаружил, что не очень устал. Может, бодрила приятная мысль – ничего мудреного в деле нет, и он справится с ним, минет срок, не хуже других.
Поворочавшись на лапнике, Россохатский понял, что не заснет, и, выбравшись из землянки, пошел к Зефиру.
Жеребец встретил его коротким ржаньем, – и вновь защемило сердце, припомнились конные игры в станице, и отцовская лошадка, и сладко-тревожные шорохи ночного.
На обратном пути опять встретилась Катя. Он, глядя в сторону, обошел ее, и женщина не сказала ни слова. Будто столкнулись нечаянно и равнодушно разошлись.
Утром Россохатский брал шлихи уже с некоторым навыком, и Хабара довольно поглядывал на него и говорил, чтоб слышали Мефодий и Дин:
– Молодец, малый. Большая голова – никому не груз.
И Россохатскому была приятна эта похвала.
…К исходу недели дорылись до скалы. Хабара, чуть передохнув, подозвал Россохатского, ткнул пальцем в развороченный берег:
– Глянь, Андрей.
Сотник долго всматривался в кучу песка, гальки и глины, наконец пожал плечами.
– Ну, как же! – удивился Гришка. – Аль не ясно те: коренная порода [40]40
Коренная порода – любая горная порода, залегающая, в отличие от наносов, на месте своего первоначального образования.
[Закрыть]пошла. До золотца докопались!
Андрей на всякий случай улыбнулся, девая понять, что понимает шутки.
Хабара весело сплюнул, опустился на колени, велел сотнику присесть рядом.
– Это ж видимое золотишко, паря. Давай колупай рядом. Глядишь, на банчок спирту добудем с тобой.
Дикой еще накануне оторвался от всех и ушел к месту, где Китой круто поворачивал на север. Найдя на изгибе песчаную косу, одноглазый с усердием брал там шлиховые пробы.
Вечером, шагая в лагерь, Хабара полюбопытствовал:
– Чё у тя, Мефодий? Фартить али как?
– Есть знаки, – неохотно отозвался Дикой. – Косовое золотишко пошло. Мелкое. Однако – тоже золотишко.
– Ну-ну… – ободрил его Хабара, делая вид, что не замечает жадной скрытности оборванца. – Лиха беда почин.
Шурфовали всю первую половину сентября на Билютые и безымянных притоках Китоя, выше устья Билютыя. Берег изъязвили закопушками и на дно их беззвучно и медленно натекла вода.
Как-то, когда обедали на берегу, куда Катя принесла котелок с едой, зашел разговор о харче. Разливая по мискам суп, Кириллова сказала Хабаре:
– Солонина в горло не лезеть. Сгородил бы заездки, чё ли? Тут ленка много и таймень тоже. Нешто нельзя?
– Добро, Катя, – согласился артельщик. – У самого́ от солонины мозоль на зубах. Сгородим.
Вечером того же дня на притоке Китоя стали ладить заездки. По дну реки, от берега до берега, поставили козлы и плотно оплели их тальником. Неподалеку от бережка оставили узкий проход и напротив него укрепили корыто, выдолбленное из куска кедрового сухостоя.
Уже к утру следующего дня рыба так плотно забила «грабли» корыта, что их совсем не стало видно. Андрей, таскавший тайменей к берегу, с опаской поглядывал на пестрых губатых хищников, иной из которых весил пуд и больше. Чешуя рыб отливала серебром, золоченые плавники горели на солнце, и Россохатский усмехнулся: это серебро и золото надежнее того, какое они ищут.
Часть добычи засолили, чтоб не протухла. Из рыбы теперь варили уху; пекли тайменей и ленков в глине, посыпая припасенной черемшой [41]41
Черемша – род дикого таежного лука с резким запахом.
[Закрыть].
А время не стояло на месте, и уже задували сильные ветры, навершья гор были совсем белы. Люди зябли, но больше других мерз Мефодий, одетый в рванье.
Обычно он просыпался раньше всех и, не вставая с лежанки, ежился, слушая с непонятным озлоблением трубную перекличку изюбрей.
Быки ревели свою брачную песню на заре, где-то под гольцами, и их зов, то грозный и пылкий, то горький, как боль, потрясал и настораживал тайгу.
Мефодий не понимал, отчего песня оленей давит его грустью и злобой. Может, потому, что Дикой был вечно голоден, а осенний изюбрь – жирное мясо, а может, оттого, что вот даже зверь имеет свое счастье, свой край и надежду, а он, Дикой, крив и бездомен, как последняя собака или даже медведь-шатун – грязный, тощий и злой.
Золото складывали каждый в свой кошель, ревниво пряча добычу от чужих глаз.
Тогда же, в сентябре, Россохатский, по слову артельщика, откололся от всех и отправился добывать зверя. Приходил к воде лишь затем, чтоб узнать – не нужна ли помощь и как подвигается дело?
– Нечем бахвалиться, – отвечал Хабара. – И копаться недолго уже – холода идуть.
Вечерами грудились у огня, и Гришка, норовя поддержать дух старателей, рассказывал о редких удачах, о самородках и даже будто бы глыбах, вымытых реками гор из прибрежного кварца. Повествуя, косился на Кириллову – и ему казалось: она бледнеет и прячет глаза.
Хабара досадовал на Катьку, распаляясь и уверяя себя, что дочь Матвея не может не знать, где Чаша, но не желает сказать секрет. Однако опасался сердить Кириллову и держал пока при себе укорные, злые слова.
Покашливая, артельщик втолковывал Россохатскому, что оно такое – русловая или косовая россыпь и как они видятся в логах и долинах ключей.
– Золотце без кварца редко живеть, – сообщал он, потирая озябшие руки. – Кварц – пол-удачи лишь, а все одно искать копотно и не найти, пока всю тайгу ощупкой не переищешь.
Обкипая махорочным дымом, поучал:
– Прячеть земля свое добро, ровно скряга – под травкой и дерном, под кедром и камнем, – поди-ка – угадай! Оттого выглядывай золотишко там, где вздыбил корни порушенный кедр, где оборван круто берег реки, где темнееть горочка свежей земли, вынесенная зверюшкой из норы.
Ну, нашел кварц, а дальше? Отломок мало что значить – жила нужна. Вот и гребись по склону вверх, туда, откуль все рушится, к рекам и долинам ползеть. А наткнулся, дасть бог, в оба гляди: нет ли видимых золотин?..
После таких бесед долго молчали, каждый – о своем. Гришка ложился на спину, рассматривал в угольно-черном небе крупные звезды, похожие на самородки-окатыши, вздыхал.
– Леший старателя на всяком шагу путаеть. Есть люди-обманки, и звери-обманки, и травы-обманки, – не ново это. И золото им под стать – тоже имеется. Иной раз вблизи благородного металла теснится медный, а то и серный колчедан. Похожи на золото, как брат на брата, но колчедан – надувала, обманка, плут. Так вот, гляди, не обманись, сотник…
Дин обычно в беседах участия не принимал. Ни разу не засмеялся шутке, не задал ни одного вопроса, и трудно было судить – слушает он Хабару или Дикого или только делает вид, что весь – внимание.
И оттого Андрей сильно удивился, когда старик однажды, посреди разговора, сморщился и устало покачал головой.
– Ты чё, Дин? – поинтересовался Гришка.
– Шибко долго золото ищи. Дин думай: женьшень лучше. Ищи лучше и фацай [42]42
Фацай – доход, результат, заработок ( кит., разговорное).
[Закрыть]много есть.
– Как это? – усмехнулся Мефодий.
Бесстрастные глаза азиата оживились, на лице табачного цвета появился румянец, и весь он мягко и гибко задергался, будто ящерка у добычи.
Дин впервые говорил так много. Он рассказывал о корне молодости и счастья так, как о том говорят лишь старики, у которых тело уже умирает, а душа упирается и кричит потому, что помнит о радости и хочет ее. И выходило из рассказов: если «божественную траву» зашить в тряпочку и носить на голой груди, то никакой мороз не тронет тебя. И старость тебе не страшна, ибо корень – сила рук твоих, держащих кайлу, и твердость глаза на мушке ружья, и мощь твоей страсти, без которой презрительно морщатся губы женщин.
Даже если ты уже приговорен богом к смерти, но пожуешь немного «зерна земли» – то будешь жить еще день или, может, два дня.
А все это оттого, что женьшень родится совсем не из семян, – эго-ди [43]43
Эго-ди – русские ( кит.).
[Закрыть]очень ошибаются, думая так, – а от удара грозы в горные ключи. Поэтому иногда и называют его «женьданьшень» – «корень-молния». Рожденный небом и водой, он чист, как сяохай [44]44
Сяохай – ребенок ( кит.).
[Закрыть], и его любовь – непорочному человеку. Если ты испорчен, злобен, вооружен, «душа яшмы» уйдет от тебя в провалы глубин, и тайга станет выть, как много волков, и горы, сотрясаясь, обрушат себя с высот. Вот потому люди, уходя на корневку, не берут в тайгу ни винтовок, ни кольтов, ни бердан.
Потом старик сообщил, что «царя растений» нельзя искать одному. Нужна артель. Нет, не только потому, что девять найдут больше одного.
– Один ходи – пропади ести, нету нигде, – пояснил Дин, и узкие глаза его холодно блестели, будто китаец вспоминал, как пропадали люди или, может быть, как пропадал сам.
– Сколько же в артели бываеть людей? – спросил Хабара. – Два – артель?
Дин отрицательно покачал головой.
– Два не ходи. Один люди убивай другой – никто не смотли, никто не знай. Четыре – тоже нет. Четыре на чжунгохуа [45]45
Чжунгохуа – китайский язык ( кит.).
[Закрыть] – «сы» и смерть на том языке «сы». И восемь люди – нельзя. Когда артель восемь, восемнадцать, двадцать восемь – все умли.
Старик знал секрет: самая удачливая артель – девять, десять, одиннадцать человек. У такой ватажки – успех, и никто не сделает плохо ее людям – ни звери, ни хунхузы, ни даже голод и болезнь.
Россохатский машинально подумал, что их тут пять душ, и это скверное число. Но тут же молча посмеялся над собой.
Дин закурил трубочку и задумался. Андрей почему-то обратил внимание на то, что трубка у старика бурятская, на длинном мундштуке, и курит он какой-то немыслимый табак, почти черный и, вероятно, небывало крепкий.
– Дорог он, корешок тот? – полюбопытствовал Хабара.
Старик сам присутствовал на торгах и знает: один вес женьшеня – втрое дороже веса золота и в двести раз – серебра. Шестнадцать лет назад, в 5-м году (тогда закладывали чугунку на Сучан) люди наткнулись на «царь-корень», весивший полтора фунта! Этому чуду, судя по рубцам на шейке, было никак не меньше двухсот лет. Редкостную находку привезли в Шанхай и продали за 5 тысяч мексиканских долларов.
Китаец внезапно замолк. Узкие глаза погасли, морщины снова взбугрили лоб, а редковатые усы и бородка подтянулись друг к другу, точно заперли рот на засов.
– Вечерять пора, – позвала Катя. – Остынеть все.
Черпая из миски пропахшую дымом уху, Россохатский старался не смотреть на Кириллову. Но глаза постоянно тянулись к ней, и Андрей злился, что ведет себя, как мальчишка-пятиклассник, впервые почуявший в слове «женщина» хмельные звуки.
Разговор о золоте и фарте не прекращался даже во время еды. Кто-нибудь вдруг начинал уверять, что из одного грамма металла можно вытянуть проволоку длиной в две версты, а то и в три с половиной. Со вздохом вспоминали гульбу старателей, которым выпал фарт. И были эти слова, будто древняя и страстная песня о волшебном ключе, которым открывают дверь в красивую жизнь.
Андрей слушал рассеянно. Нет, не оттого, что не понимал почти сказочной силы золота. Понимал. Но то была простая арифметика, и не содержалось в ней ничего общего со страстью, сжимающей сердце. Арифметика, которая к тому же свидетельствовала: чтобы добыть одну часть металла, случается, разбивают струями воды двенадцать миллионов частей породы. За удачу надо платить каторжным трудом. Игра не стоила свеч.
«Зачем стараются? – думал Андрей. – Ах, да – фарт! Сеять хлеб – надежней и проще. Но хлеб и фарт – не родня. На золоте, бывало, богатели в неделю. Они всегда помнят о том, но забывают: с большей вероятностью можно прожить нищими весь век…»
