Текст книги "Камень-обманка"
Автор книги: Марк Гроссман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)
Двадцать первого мая из района Ван-Курена выступила бригада Резухина. В полках генерала, нацеленных на пограничную станицу Желтуринскую, было две тысячи сабель, двести штыков, четыре орудия и восемь пулеметов.
Спустя день отряд в триста сабель, выделенный из бригады Казагранди, оставил берега озера Косогол [27]27
Косогол – в ином написании – Хубсугул, Хубсугуль.
[Закрыть]. Казаки шли на русское село Модонкуль, расположенное в двухстах верстах от Иркутска, западнее Желтуринской, на берегу вспухшей от весенних дождей Джиды.
Затем снялся со стоянки и выступил на Мензу отдельный монгольский отряд в пятьсот сабель.
И наконец, двадцать пятого мая две тысячи семьсот конников 1-й бригады, при двенадцати пулеметах и восьми орудиях, вышли на Троицкосавск. Бригаду вел барон.
Унгерн хорошо знал Монголию и Забайкалье. Время для наступления было выбрано верно: в конце мая степь и долины покрывались сплошным ковром травы, и обильный подножный корм позволял коннице активно маневрировать. Казаки на сытых и отдохнувших лошадях имели бесспорное преимущество перед пешими красными стрелками. Немногочисленная кавалерия противника не страшила генерала.
Беломонголы доносили: красные сосредоточили против Унгерна семь тысяч штыков, от двух до двух с половиной тысяч сабель, двести пятьдесят пулеметов и двадцать (по другим сведениям – двадцать восемь) орудий. 5-я армия большевиков была далеко, где-то у берегов Байкала. 35-я стрелковая дивизия Неймана стояла в Прибайкалье, вблизи Троицкосавска сосредоточилась 2-я Сретенская бригада и пограничный батальон. Красномонголы Сухэ-Батора занимали город Маймачен [28]28
Маймачен – ныне Алтан-Булак (Золотой Ключ).
[Закрыть].
Значит, противник был разбросан на большом пространстве, и барон надеялся, используя подвижность конницы, разбить его по частям.
Двадцать второго мая Азиатская дивизия заняла Мензу, двадцать пятого – Модонкуль.
Бригада Резухина быстрым ходом вышла на подступы к Желтуре, но внезапно Унгерн перестал получать сведения от генерала. Позже выяснилось: Резухина встретили красные, завязались упорные бои, и бригаду отбросили назад.
Пятого июня, уведомив Унгерна о неудаче, Резухин вторично атаковал красных в поселке Боссийском, восточнее Желтуринской, и прорвался на территорию России. Но 105-я стрелковая бригада большевиков снова опрокинула казаков.
Десятого июня две колонны 35-й дивизии красных настигли Резухина возле Будуна.
Еще до сшибки над конницей появились два «Ньюпора» красных; разведчики вскоре улетели, но тотчас вырвался из-за сопки еще аэроплан и сбросил на казаков пять или, может быть, семь пудов бомб. Потом с неба ударил пулемет и совсем смял огнем развалившийся походный строй.
Генерал пытался южнее Цаган-Угуна переправиться на правый берег Селенги, но, не выдержав огня, бросился вверх по реке на Дайчин-Ван.
По пятам за Резухиным шел 35-й кавалерийский полк Рокоссовского.
Унгерн, получив донесение о бегстве бригады, пришел в ярость. Всегда, когда боями руководили другие, барону казалось, что эти другие – дураки и предатели, что он в подобных обстоятельствах непременно выиграл бы сражение и разбил врага.
Однако лишь сутки понадобились красным, чтобы Унгерн очутился в положении Резухина.
Внезапно выйдя в тыл Троицкосавску, заняв Киран и Усть-Киран, барон двенадцатого июня появился в пяти верстах от пограничного города. Но именно теперь, когда цель казалась так близка, красные настигли Унгерна и на лесистых сопках, к востоку от Троицкосавска, навязали ему беспощадный бой. Тринадцатого июня генерал, бросив всю артиллерию, наскоро перевязав рану, полученную в схватке, бросился к реке Иро, в Монголию.
В плен к противнику угодили не только казаки, но и японцы, в том числе офицер Тараки Арита.
Нестрашная эта рана Унгерна сыграла почти роковую роль в судьбе его монгольских солдат. Еще в первые дни боев барон выделил из состава бригады монгольский отряд, главным образом из чахар [29]29
Чахары – одно из племен Южной Монголии.
[Закрыть], для удара по Ибицику и Маймачену. Командовал отрядом хитрый и болтливый князь Баяр-Гун. Подражая нойону, он безудержно обманывал своих людей и без всякого стеснения менял взгляды на события и факты.
Захватив Ибицик, Баяр-Гун повел чахар на Маймачен. Перед боем он сообщил отряду, что «святой генерал» и сам он, Баяр-Гун, заколдованы от красных пуль, ибо ламы беседовали с богом, и бог сказал им: генерал и князь бессмертны и неранимы.
И вот в бою возле Цаган-Субургана, в трех верстах от Маймачена, Баяр-Гун попал под пулемет цириков Сухэ-Батора и, тяжело раненный, угодил в плен.
В довершение ко всему сам Унгерн получил сквозное ранение в ногу.
Монголы глухо заволновались. От конника к коннику передавались ужасные слова: ламы красных и бог красных – много сильнее их лам и их Будды. Значит, борьба бессмысленна и надо бежать без оглядки, спасая себе жизнь. Иначе злой дух Читкур не пощадит их!
Но Унгерн умел держать в узде своих воинов. Узнав о слухах, он выпорол и перестрелял дюжину монголов и пообещал поступить так же с любым солдатом, забывшим свой долг. Он сказал эту фразу, надев синий халат хубилгана, и монголы повиновались человеку, которого богдо-гэгэн назвал святым и героем.
Однако наступало время, когда уже ни пытки, ни расстрелы, ни угрозы не могли напугать людей больше, чем служба в обреченных войсках. Близилась развязка.
Агенты доставили Унгерну пугающие сведения. Из них следовало, что четырнадцатого июня помощник красного главнокомандующего по Сибири издал приказ о подготовке похода на Ургу. Через две недели, выполняя директиву, в Троицкосавск быстрым маршем пришла 5-я Кубанская кавалерийская дивизия. Сюда же, в Кяхту, перебазировались две бронемашины и четыре самолета. Чуть позже 5-я армия сформировала из своего состава Экспедиционный корпус, в который вошли 35-я стрелковая дивизия, 2-я Сретенская кавбригада, кубанцы, красно-монгольские части и конники Рокоссовского и Щетинкина.
Командовал Экспедиционным начдив-35 Нейман. Унгерн знал его к этому времени уже достаточно хорошо. Комкор обладал несомненным талантом предвидения и был активным сторонником маневренной войны.
Барон ощутил грозный холод поражения и смерти. Выслушав агентов, доставивших разведданные, он заметался в палатке, хлестал палкой воздух, выкрикивал ругательства, перемешанные с молитвами.
Лазутчики не обманули Унгерна.
Двадцать седьмого июня корпус тремя колоннами перешел в наступление. Правая колонна, в составе 105-й стрелковой бригады и полка Рокоссовского, двинулась в район Будуна левым берегом Селенги. Средняя колонна, в ее рядах числились кубанцы, 103-я стрелковая бригада и красномонголы, выступила из Маймачена в Ургу. 2-я Сретенская кавбригада, она была левой колонной, устремилась по восточной дороге из Корнаковки в столицу страны. 104-я стрелковая бригада, составлявшая резерв Неймана, осталась в Кяхте.
Барон потемнел от предчувствия катастрофы. Он терял свое главное преимущество: у красных теперь тоже была многочисленная конница, и это не могло не сказаться на ходе боев.
Уже к концу суток Унгерн получил донесение полковника Нечаева: его отряд сбили с позиций кубанцы, и сотни в беспорядке откатывались на юг.
Красные быстро заходили в тыл барону.
Резухин топтался на левом берегу Селенги, в районе Ахай-Гуна, и красные могли разгромить дивизию порознь, навалившись всей массой на ее расчлененные полки.
Это было ясно всякому, кто хоть немного знал войну, и барон немедля повел бригаду в Амур-Бейсе, чтобы соединиться с Резухиным. Но для этого надлежало форсировать Селенгу.
Пока Унгерн выполнял маневр и переправлялся через реку, прошла почти неделя.
А в это время, шестого июля, красномонголы и сретенцы ворвались в Ургу. На следующий день в столицу вошли кубанцы и конники Сухэ-Батора.
«Правительство независимой Монголии», назначенное Унгерном, бежало на юг.
В середине июля, как сообщали авиаразведка и перебежчики, 1-й и 4-й полки под командой барона приводили себя в порядок на левом берегу Селенги, юго-западнее куре Ахай-Гун. В самом куре расположились остатки бригады Резухина.
Восемнадцатого июля сюда вышли конный полк Рокоссовского, отряд Щетинкина, 105-я стрелковая бригада и красномонголы.
И все-таки Унгерн надеялся, что справится с противником, уступавшим ему в саблях, штыках и технике. Но случилось, по мнению барона, нечто противоестественное. Вблизи Ван-Курена русские и красномонголы атаковали его казаков, оседлавших неприступную возвышенность Туху-Нарасу. Не взяв ее с ходу, они начали стягивать кольцо окружения, и уже двадцатого июля стало ясно, что белые погибнут в этой петле.
Унгерн приказал прорываться к Желтуре. Он бежал с поля боя в раскатах грома и вспышках грозы, под свирепым ливнем, оставив противнику почти все обозы.
Красные бросили в преследование все части, открыв собственный тыл. И генерал решил: это его последний козырь. Он повернул остатки бригад на север, надеясь поднять восстание среди забайкальского казачества и отплатить за поражение. Ординарцы повезли в полки приказ: быстро уничтожить учреждения и команды корпуса, захватить склады, и выйдя к железной дороге, взорвать ее.
Но одного, как оказалось впоследствии, не предусмотрел барон.
Комкор Экспедиционного Нейман в фантастически короткий срок успел сформировать из людей тыла пять резервных полков – чуть не три с половиной тысячи штыков и сабель, при орудиях и пулеметах – и перебросил в район Гусиного озера 232-й полк 26-й Златоустовской дивизии и 7-й Особый отряд.
Обе стороны понимали: наступили решающие дни.
Утром тридцать первого июля восемнадцать сотен Унгерна окружили и атаковали 3-й батальон златоустовцев возле дацана Гусиноозерского. На помощь красным уральцам подоспели свои, и завязался нещадный бой, исход которого заранее знали и красные, и белые.
Андрей предупредил своих казаков (их осталось семь душ, в том числе и раненые), чтоб не лезли на рожон, а думали о своих очагах и семьях. Оренбуржцы согласно покачали головами: понятно.
Сражение южнее Гусиного озера пятого августа двадцать первого года было последней схваткой Россохатского в этой войне.
ГЛАВА 5-я
БЕГСТВО
– Ша-а-шки вон! – прохрипел Унгерн фон Штернберг и, не оглядываясь, бросил коня вперед. В следующее мгновение барон вырвал из кобуры наган и выстрелил куда-то туда, где были красные, летевшие навстречу в густом пересверке шашек.
«Эк глупо-то как… – подумал он, тут же натягивая потихоньку повод. – Это лишь в беллетристике генералы да командующие впереди лавы скачут…»
И удрученно вздохнул: «Времена… в бога мать…»
Сегодня красные настигли его, появившись сразу с востока, севера и юга. Берегом озера быстро шли конники Рокоссовского и Щетинкина, влезавшие всегда в самое опасное дело, и бежать некуда, надо принимать бой.
Генерал бросил озлобленный взгляд на свои сотни: ему казалось, казаки топчутся на месте.
Андрей Россохатский не торопился в атаку. Он несильно ткнул своего жеребца шпорами, ослабил повод, и Зефир, поекивая селезенкой, вяло понес хозяина по пыли и жаре в мешанину боя.
Без труда поспевая за командующим, сотник бормотал про себя ругательства, впрочем, без особого зла. Он, будто в скучной молитве, поносил судьбу, Азию, невезение, ни в чем не повинного Зефира, норовившего с рыси перекинуться на шаг.
Андрей был уверен, что все пропало, если Унгерн – начальник Азиатской конной дивизии, хан и чин-ван Монголии – сам ведет остатки полков в атаку.
От сотни Россохатского мало что сохранилось, и он шел в дело, как и другие офицеры, в кучке со всеми, будто рядовой казак.
На левом фланге, особняком и без особой прыти двигался отряд Сундуй-Гуна. Малорослые азиатские лошадки перебирали ногами, как заводные игрушки, и Андрею казалось, что и жизнь не настоящая, и бой глуп и безнадежен, будто посредственная пьеса. И, кажется, именно в этот миг сотник понял, что никакой лихостью и самопожертвованием дела не поправишь, – и черт с ним, с этим делом! И голову уже саднила одна-единственная мысль: надо спасать шкуру. Одно, скажем, помереть старику-полковнику, и совсем другое – отдать богу душу в двадцать пять лет. Никакого резону!
Унгерн, скакавший впереди, рванул повод и поднял жеребца в стойку. Конь барона затанцевал на месте, пропуская в атаку забайкальцев и чахар князя Баяр-Гуна, хмурых, злых и растерянных после пленения и смерти своего командира.
Барон был невысок и худощав, и конь нес его без заметных усилий. Обычно злые и холодные глаза Унгерна сейчас туманились от душевной усталости, а рыжеватые брови он сдвинул к переносью.
Потомок тевтонских рыцарей, доброволец русско-японской войны, пьяница, храбрец и дебошир – барон Роман Унгерн фон Штернберг люто ненавидел, кажется, весь мир. Он поклонялся одной только монархии, и была злоба ко всему, что против короны, и бога, и слуг его на этой земле.
Андрей бросил последний взгляд на барона, окруженного офицерами и ординарцами, и проскакал мимо. И тотчас понял: теперь никакие команды ничего не могут изменить, каждый сам себе спасение и ангел.
Прямо навстречу Россохатскому кучкой летели три конника, и сотник, метнув взгляд на их лица, убедился: люди Чойбалсана. Узкие темные глаза всадников резали его ненавистью.
У одного из цириков была отличная строевая лошадь – только мускулы и кости. Вороная глянцевая кожа вспотела, но, даже покрытая пылью, казалась празднично красивой.
«Отнял, мерзавец, у офицера… – подумал сотник. – Ну, вот я тебя!».
Перед самой сшибкой монгол поднял коня в стойку и, опуская на передние ноги, занес клинок над головой Андрея. Россохатский выбросил навстречу цирику свою шашку.
Они долго кружили друг за другом, лязгали оружием, и Андрею наконец удалось резким ударом задеть монгола в плечо. Раненый выпал из седла, но еще несколько мгновений волочился за конем: нога запуталась в стремени.
Внезапно сотник ощутил, что смертельно устал, что всем существом его владеет странное равнодушие – и к собственной судьбе, и к исходу боя, ко всему на свете. Но тут же эта мгновенная слабость прошла, и он снова весь внутренне подобрался: сбоку мелкой рысью, даже будто бы трусцой, точно примериваясь, двигался чубатый здоровенный казачина в фуражке с красным околышем.
Все, что было потом, почти совсем выветрилось из головы Андрея. Он в кого-то стрелял, снова рубился, а затем с удивлением обнаружил, что скачет на крайнем пределе, уходя от погони. Ему казалось: слышит хриплое дыхание у себя на затылке, и оно хлещет его страхом, жестким, как плетка.
…Придя окончательно в чувство, Андрей заставил себя тщательно оглядеться, осмотрел наган и заполнил пустые гнезда патронами. Он ехал в совершенном одиночестве по бурой пади, на которой изредка темнели островки деревьев, ошпаренных зноем.
Внезапно за спиной раздалось ржанье, и Россохатский кинул пальцы на эфес шашки. Но тревога оказалась напрасной: с востока его догоняла, храпя и оголяя зубы, вороная сухопарая кобылка. Она бежала за ним одна, без седока, все дергала губами, точно обожгла их в лютом пекле боя. Чудилось, лошадь болезненно хохочет и захлебывается смехом.
«Того монгола вороная… – подумал сотник и вдруг озлился: – Привязалась, сука…»
Зефир косил огромными, не остывшими еще после боя глазами на кобылку, пытался ржать, но Андрей рвал ему губы удилами, и жеребец умолкал, злобно всплескивая передними ногами.
Солнце скатывалось к горизонту, краски дня становились спокойнее, мягче, и Россохатскому померещилось, что на душе у него тоже стало тихо. Однако дернула сердце жесткая мысль: «Похоже, трус. Бежал…»
Подумав, стал защищать себя: «Ерунда! Не в плен же сдаваться! Полки разбиты, барон, пожалуй, мертв или скрылся. Что же мне оставалось делать?..»
Но тут же почти явственно увидел в упор зловещее нездоровое лицо генерала Унгерна. Роман Федорович смотрел на своего сотника воспаленными глазами, и в них закипало бешенство, почти истерика.
Россохатский огляделся еще раз. Зефир вез хозяина шагом по сыроватой пади, празднично желтой и розовой от цветения примул и лютиков.
В маленькой, но густой роще Андрей остановил коня и спрыгнул на землю. Он долго и с подозрением всматривался в горизонт на юго-востоке и наконец успокоенно вздохнул: долина была пуста. Только вороная кобылка в отдалении пыталась щипать траву, но ей мешали удила, и она сердито потряхивала головой.
«Куда еду? – уныло подумал сотник. – Похоже, на север, к Байкалу. Прямо в лапы к красным. Впрочем, какая разница?.. Красные везде…»
Андрей вяло погладил Зефира по шее и внезапно решил: нет ничего худого в том, что он, Россохатский, спасает, как может, свою жизнь. В конце концов, делу, которому он служит, нужны живые люди, а не трупы. «А, собственно, какому делу? – усмехнулся он, иронизируя над собой. – Все мои дела – моя шкура».
В мыслях не было никакого порядка, и они брели, будто битые солдаты, бог весть куда.
Сильно хотелось пить, но фляжка была пуста, и Андрей, вздохнув, достал из кармана пачку тонких куцых папирос. С наслаждением вдыхая дым дешевого табака, думал о том, что красные выиграли войну везде в России, и куда теперь ни ткнись – всюду ему один конец: пуля или веревка.
Что же делать? Бежать в Монголию? Нет. Если даже удастся обойти красных, наткнешься на цириков Сухэ-Батора. Спустят шкуру с плеч, не задумываясь.
После долгого размышления сотник понял: остается лишь одна тропка спасения – уходить в глушь Восточного Саяна, затаиться там, выждать, когда улягутся страсти. И тогда пытаться бежать через Монголию в Китай. У него есть конь, оружие, немного патронов – как-нибудь выкрутится. К тому же он вспомнил: еще в конце мая Унгерн говорил Резухину о Тункинской долине Иркута как об одном из возможных направлений войны. Генерал-лейтенант собирался проникнуть туда через Модонкуль на границе. Если полк Шубина или Бакич прорвались уже в Тункинские гольцы, Андрей может считать, что ему повезло. В кучке и бедовать веселее.
Однако пора ехать. После некоторого замешательства и внутренней борьбы Россохатский снял френч, спорол вшитые погоны. Конечно, лучше было бы совсем освободиться от уличающей его формы, но где здесь, в глухомани, достать другую одежду?
Теперь, когда он уже, кажется, твердо решил бежать в горы, путь туда показался немыслимым. Возможно, удастся уйти от погони и не сломать шею на переправах через дикие реки Саяна. А дальше? Горстка патронов, полпачки папирос и немного сухарей – разве с таким запасом пускаются в дальнюю дорогу?
Андрей усмехнулся: «Хочешь не хочешь, а бежать надо».
Он сошел с коня, обтер его спину и бока жесткой травой, потерся щекой о пыльную гриву жеребца. С губ Зефира падала желтая бестелесная пена, он изредка позвякивал удилами, будто жаловался хозяину, забывшему расседлать его после боя.
«Ну, ладно, нечего хныкать, – подумал Андрей. – У каждого человека в жизни есть полоска неудач. Все хорошо у гениев и дураков».
Он подтянул подпругу и тронулся в путь.
ГЛАВА 6-я
ЗВОН СШИБЛЕННЫХ ШАШЕК
Командир эскадрона Степан Вараксин приметил картинно красивого сотника раньше, чем оба они схлестнулись в конной атаке. Жеребец офицера, дымчато-серый, в яблоках, косил налитыми кровью глазами, храпел, и пена кипела у него на губах. Офицер бил шашкой по шашке узкоглазого монгольского конника в островерхом малахае, пытаясь открыть у того голову или плечо для решающего удара. Но монгол на вороной кобылке сильно отбивался, и конники крутились, будто тяжелые мельничные жернова в тесном чреве ветряка.
Бог знает, сколько могла продолжаться эта стычка, но монгол допустил оплошку: резко рванул повод, кобылка круто подалась влево, подставив под удар плечо седока. В тот же миг сотник привстал на стременах, и его шашка, блеснув боковиной, задела цирика.
Монгол тотчас выпал из седла, но волочился на стремени.
Кобылка, скаля зубы, рванулась из боя, и ее хвост относило ветром.
Вараксин ткнул Каина шпорами, бросил повод на луку седла и кинулся навстречу сотнику. В те несколько секунд, что пролетели до сшибки, Степан успел сунуть кольт в кобуру – в ближнем бою стрелять опасно – заденешь своих, – и, сдавив жеребца шенкелями, выхватил шашку из ножен.
Россохатский вовремя заметил угрозу, и они сошлись вплотную, гремя оружием и ругаясь нещадными короткими словами, которыми полон бой и которые потом никто не помнит.
Офицер, казалось Вараксину, явно устал. Он отбивал шашку Степана уже без ожесточения, потное, грязное лицо сотника онемело, как маска. Вараксин знал, что теперь им не разойтись, и готовил тяжелый и резкий удар, в который вкладываются вся злоба к врагу и все отвращение к собственной смерти.
Но на выручку офицеру бросились казаки, к Вараксину тоже пришли на помощь свои, и все завертелись, заколыхались в неистовом вихре ручного боя.
Уже вскоре Степан с удивлением увидел, что сотник вовсе не так измотан, как показалось. Один из красноармейцев – молоденький китаец, весь в багровых пятнах возбуждения – сорвал из-за плеча трехлинейку, норовя на ходу выстрелить в неприятеля. Но прежде, чем юнец успел упереться ногами в стремена и положить винтовку на левую полусогнутую руку, офицер занес клинок над его головой.
Вараксин перехватил шашкой удар сотника, и это спасло мальчишке жизнь. Затем офицера и Степана растащил бой, и они на время потеряли друг друга из вида.
В последний раз командир эскадрона заметил сотника, когда уже стало ясно, что Унгерн проиграл сражение.
К исходу жаркого августовского дня, измотанные переходами и неудачами, сильно изрубленные в бою, полки барона кинулись по долине реки Иро на Покровку. Вероятно, генерал рассчитывал прорваться в падь Ичетуй и бродами Джиды уйти в глубину Монголии.
Казаки пятились и бежали, преследуемые артиллерией и стрелками красных, на юго-запад. Но сотник, с которым атака свела Степана, мчался почему-то в обратном направлении, к Байкалу. Скакал в одиночестве, нахлестывая коня и не оборачиваясь. Это было странно, будто у него помутился разум и офицер собирался пробиться к Иркутску и сдаться там в плен.
Однако вскоре Вараксин забыл о сотнике. Казаки и монголы Унгерна, кое-как прикрываясь арьергардом, спешили вырваться из петли, которая уже захлестывала их.
Красные преследовали врага, и в долинах, даже в распадках закипали короткие свирепые бои.
Унгерн попытался прорваться через боевые порядки 105-й бригады в районе Ново-Дмитриевки, но напоролся на многослойный артиллерийский огонь. Комбриг Терпиловский сам корректировал огонь пушек, и в двух полках барона зияли бреши, которые уже нечем было закрыть.
У бегущих остался единственный путь – тропы Хамар-Дабана. Седьмого августа, растеряв в горах людей и обозы, барон вывел две тысячи верховых к поселку Капчеранка, пробился к Модонкулю и ушел в Монголию.
Командир Экспедиционного корпуса Нейман бросил в погоню за Унгерном все, что мог: два полка кубанцев, 104-ю стрелковую бригаду, небольшой партизанский отряд Петра Щетинкина и 35-й кавполк Константина Рокоссовского.
В свою очередь, командарм-5, стремясь отрезать Унгерну путь в Западную Монголию, приказал выдвинуть один из полков 26-й Краснознаменной Златоустовской стрелковой дивизии и крупный монгольский отряд в долину реки Эгин-Гол. Из Ван-Курена к Селенге, навстречу барону, форсированным маршем продвигался 312-й советский полк.
Степан Вараксин в эти дни получил приказ начдива-26 оставить свой эскадрон и прибыть в штаб Неймана. Комэск назначался делопроизводителем особого делопроизводства по сбору военно-исторических документов при штабе корпуса.
Степан представил себе сотни всяких бумажек, дыроколы и скоросшиватели, которыми ему теперь предстояло к о м а н д о в а т ь, и побледнел от гнева. Он ехал в штаб корпуса, твердо решив отказаться от должности и даже устроить скандал.
Восьмого августа Степан, утомившись сам и упарив Каина, прискакал в Ново-Дмитриевку, куда перебазировался полевой штаб Экспедиционного.
Злой и взволнованный входил Вараксин в дом, где находился штаб.
У стола, на котором аккуратно лежали карты и цветные карандаши, стоял молодой человек, почти юноша, с орденом Красного Знамени на левом кармане френча. Он негромко беседовал со штабистами, иногда отдавал распоряжения или спрашивал совет. Ни в одежде Неймана, ни в его позе, ни в том, как говорил, не было и тени того высокого положения, которое занимал комкор.
Степану показалось, что он когда-то встречал этого человека.
– Садись, – сказал Нейман, кивая на вытертый до блеска стул. – Расскажи о себе. Немного.
– Не пойду я на делопроизводство, – не отвечая на вопрос, проворчал Вараксин. – Это насмешка, товарищ.
– Отчего же? – улыбнулся Нейман. – На войне и не такое бывает. Поверь, на новой должности конь и оружие понадобятся тебе не реже, чем в эскадроне.
– Не пойду! – нахмурился казак. – Тут и без меня писарей хватает.
Комкор вдруг рассмеялся.
– Это хорошо, что не рвешься в тыл. Но посуди сам – война на исходе, люди по бумажкам будут учить нашу историю. Должны мы им помочь или как?
И заключил, бросив взгляд на часы:
– Садись… садись… И рассказывай о себе.
Степан прилепился к краю стула и автоматически достал из галифе кисет. Комэск чувствовал неудобство от того, что приходится говорить с начальством сидя и тоскливо поглядел на штабных.
– Кури, – кивнул Нейман. – Рассказывай. И, не обижайся, – коротко. Дел тьма… – и потер высокий крутой лоб, из-под которого на Степана смотрели большие, броской красоты глаза.
Тон был совершенно дружеский, доводы верные, и Вараксин, вздохнув, решил: придется немного сообщить о себе.
– Можно и коротко, – отозвался он, затягиваясь цигаркой. – Казак. Рожден в станице Кичигинской Троицкого уезда. На Урале. В партию записался на заводе «Столль и компания», в Челябе. Слесарил. Про есаула Титова слыхал?
Этот неожиданный вопрос не вызвал никакого удивления у Неймана. И то, что этот чубатый казак обращается к нему на «ты» – тоже не смущало комкора. «Ты» и должно было вызвать «ты» у людей одного дела и возраста.
– Слыхал.
– С тем Титовым я у Шершней дрался, в шести верстах от Челябы. Еще монархиста Рогожина ловил – был такой. В кавполку и в 109-м пехотном партийную агитацию вел, среди солдат-мусульман – тоже. Партия велела, я – делал.
Он усмехнулся.
– Ты что? – поинтересовался Нейман.
– О Кудашевой знаешь? Княгиня. Крайне коварная бабенка была. В штанах щеголяла. Кинжал, револьвер, шашка. Только что «Льюиса» не имела…
– Ну и что?
– За царя агитировала… За дамочкой этой я тоже гонялся.
Степан помолчал.
– Мало?
– Мало. Давай еще. По порядку.
Вараксин внезапно спросил:
– Златоуст твоя бригада брала?
– Верно, – подтвердил Нейман. – После Уфы.
– Я тебя знаю, – похвалился казак. – Сильно Колчаку влепил. И в Златоусте, и в Челябе.
– Опять верно, – сказал молодой человек. – Хорошо знаешь… Только не я влепил – бригада. А зачем говоришь о том?
– В Челябинске, может, помнишь – рабочие в тыл Колчаку ударили. Четыре сотни. Шахтеры, железнодорожники, и со «Столля» немало. Я привел.
Вараксин глотнул дыма, поскреб щеку ногтями, потянулся к затылку.
– Так в армии и остался. После Челябы пешей разведкой командовал – в 27-й дивизии. Потом – эскадроном, в 26-й. Кое-какие записочки о боях вел, бумажками из белых штабов не гнушался. Попадались – на память брал.
– Вот видишь! – снова засмеялся Нейман. – Не зря мы тебя на историю кидаем. Мне Гайлит говорил…
– Проболтался я, – сокрушенно сказал Степан, поднимаясь со стула, – вывернул ты меня наизнанку, Нейман… Все, значит? Могу идти?
– Пойдешь. Теперь вовсе понятно, кто такой.
Штабисты вежливо улыбались. Этот казак с русой гривой, в гимнастерке, на которой резко выделялся алый бант с орденом Красного Знамени, повидал, небось, немало и все-таки был по-детски непосредственен и даже наивен. Широкая грудь, распиравшая гимнастерку, крепкие руки, туго спеленутые рукавами и, улыбка, то и дело разжимавшая ему губы, – свидетельствовали о его физическом и душевном здоровье.
Нейман побарабанил пальцами по столу, кивнул Степану.
– Отдохни ночь – и скачи к начдиву Яну Гайлиту, проверь, где 227-й полк. Был приказ командарма – выдвинуть его в долину Эгин-Гола. Уточни.
– Я же – делопроизводитель… – усмехнулся Вараксин. Его коробило это слово.
– Ну, будет тебе, не спорь…
И утром Степан во всю мочь понесся в свою дивизию, удивляясь перемене своей жизни и тому, как он легко уступил комкору.
«Где я его видел? – думал Вараксин. – Видел же где-то… Где?».
И вдруг вспомнил лето девятнадцатого года, рев раскаленных пушек, дым и огонь над деревянными окраинами Челябы. 5-я армия красных вышла тогда на ближние подступы к городу и двадцать четвертого июля атаковала оборону Колчака.
243-й Петроградский полк прорывался в Челябинск с запада, от Шершней. Батальоны перебрались через Миасс на чем бог послал и кинулись в штыки. Но белым удалось прижать их пулеметным огнем к земле и убить многих бойцов.
Тогда Александр Васильевич Павлов, начдив-27, бросил в бой Брянский эскадрон Лагина.
Счастье, казалось, совсем перешло на сторону красных. Но с Уфимского тракта, наперерез брянцам, вылетели, мельтеша клинками, белоказаки.
Белые и красные схлестнулись конями и шашками, и вокруг стояли стон, крики, лязг, храп.
Лагин выиграл этот бой, и остатки белых бросились в бегство, но тут удача снова повернулась спиной к атакующим: с Оренбургской дороги ударили в тыл эскадрону еще две сотни конных казаков.
И была ужасная сеча, потому что на выручку Лагину тоже подоспели свои.
И все-таки белых здесь оказалось больше, и грозная тень поражения нависла над полками дивизии.
Именно в этот час со стороны Никольского поселка и переселенческого пункта – молча, штыки наперевес – вынеслись люди в темных фартуках, в железнодорожных робах, в шахтерской брезентовой одежде. Четыре сотни рабочих со «Столля», горняки, смазчики вагонов и машинисты. Потом они запели «Слушай, рабочий, война началася» и пошли врукопашную.
Рабочим отрядом командовал Степан Вараксин. Он бежал впереди цепи и вдруг увидел, что перед ним мелькают конские крупы и спины казаков в темно-зеленом английском сукне.
– Бежишь! Бе-ежишь, сволочь! – закричал он и, не целясь, выпалил в кучу верховых, хлеставших лошадей и кричавших хриплыми голосами.
Близко разорвался снаряд, Вараксин свалился в канаву, немного отдышавшись, увидел: рядом лежит невысокий остроносый парень в изодранном френче, из-под которого виднеется тельняшка. Это оказался комбат, матрос с Балтики, уроженец Челябы. В горячке боя Степан забыл спросить у него фамилию.
До самого конца сражения за город они дрались вместе, помогая друг другу.
Потом, когда Колчак тщился окружить Челябинск, Вараксин и матрос вместе ломили тыл и фланг 6-й Уральской дивизии белых, отбивали наскоки неприятеля, и наконец – прочно зацепились за окопы на северном обводе города.
Здесь их навестил командарм-5 Михаил Николаевич Тухачевский. С ним пришел начдив-27 Александр Васильевич Павлов.
