Текст книги "Камень-обманка"
Автор книги: Марк Гроссман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)
– Вы не раз цитировали в приказах и разговорах слова Ветхого и Нового завета. Как помирить это с вашей ненавистью к людям и нациям, с жестокостью, не знавшей границ? В Урге вы убили не только тех, кто сочувствовал нам, но и служителя веры, безобидного священника Парнякова. Убили просто так, ни за что. Вы грабили и казнили купцов, уничтожали младенцев. Это что же – средство укрепления веры и реставрации монархии?
Не дождавшись ответа, Ярославский сказал:
– Вопрос иного свойства. В начале этого года в Пекине состоялся сбор представителей крупных белогвардейских отрядов, тех, что бесчинствовали вдоль наших южных границ, на Дальнем Востоке и в Сибири. Что можете сказать об этом совещании?
– Там был мой человек.
– Кроме него в Пекин приехали офицеры Анненкова, Бакича, Семенова, Кайгородова и прочие. Вам знакомы фамилии, которые я назвал?
– О ком желательно?
– Вы хорошо знали Анненкова?
Унгерн поскреб ногтями красновато-медные виски, похрустел пальцами.
– Анненков Борис Владимирович. Тридцать семь лет. Генерал-майор. Из потомственных дворян Новгородской, кажется, губернии. Окончил кадетский корпус в Одессе и Московское Александровское училище. Командовал отдельной Семиреченской армией. Генерала получил от Колчака.
– Это известно. Что за человек?
Унгерн почти прикрыл глаза, усмехнулся.
– Знал языки – английский, французский, китайский, мусульманские.
– И это все?
– Все.
– Я дополню ваши сведения. Только в Славгородском и Павлодарском уездах Анненков без суда и следствия казнил 1667 человек.
– На войне бывает.
– Бывает у палачей. Что скажете о Бакиче?
– Бакич Андрей Степанович. Серб. Генерал-лейтенант. Командовал Оренбургским корпусом.
– Тоже казнил без суда и следствия?
– Не без того.
– Ваши связи с генералами?
– В июле сего года я послал людей к Семенову, Бакичу и начальнику Сводного русско-инородческого отряда есаулу Кайгородову. Мы уговорились: я буду наступать на Троицкосавск и Селенгу, Казагранди – на Иркутскую губернию, атаман Казанцев – на Минусинский округ. Кайгородов брал на себя Алтай.
– Цель? Удушение Советской власти?
– Я не признаю эту власть.
– Да, разумеется… В ваших бумагах найдены копии писем, посланных царям и царькам Азии. Назначение писем?
– Они не отвечали мне, болваны, – пытаясь скрыть раздражение, отозвался Унгерн. – Не понимали, свиньи, что спасаю их.
– Отчего же? Возможно, понимали. Но кто же будет ставить на битую карту?
– Это теперь я – битая карта. Тогда…
– И тогда – далеко не козырь. Ну, хорошо. Вы не раз пытались выдать себя за патриота. Хотели сделать Россию сильной, богатой? За что воевали?
– Цель одна – цари. Желтые, белые – любые. Все остальное – ерунда.
– Вот теперь вы, пожалуй, искренни. Вы – человек класса, у которого отняли награбленное, от этого злоба. Или есть другие причины?
Унгерн повторил с тупым упорством:
– Мое дело было восстановить государя, искоренить зло.
– Вот как! Казни, пытки, грабеж – это «искоренить зло»! Впрочем, мои слова – не вопрос, и на них не надо отвечать.
Через час Ярославский вызвал часового, кивнул на Унгерна.
– Уведите.
Барон дошел до двери, резко повернулся, нижняя челюсть его отвисла и заметно дрожала.
– Все… Это все… Но я принадлежу истории, и бог еще… А-а, черт с вами со всеми…
Ярославский отозвался сухо:
– История… Вы, действительно, оставили в ней грязный след. Что же касается бога, то, полагаю, он не осудит нас за то, что мы покараем дьявола.
Допросы барона продолжались до двенадцатого сентября. На следующий день начал заседания гласный суд Чрезвычайного Сибирского Революционного Трибунала.
Пятнадцатого сентября двадцать первого года суд, разобрав все обстоятельства дела и допросив множество свидетелей, вынес приговор: палача и убийцу, генерал-лейтенанта барона Романа Федоровича Унгерна фон Штернберга расстрелять.
Приговор был приведен в исполнение в тот же день.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
СКАЗАНИЕ О ЗОЛОТОЙ ЧАШЕ
ГЛАВА 9-я
ГРИШКА ХАБАРА И ДРУГИЕ
В десятке саженей от Зефира, потряхивая гривой и всхрапывая, брела вороная кобылка.
Стемнело. Россохатский клевал носом, но все же заставлял себя продолжать путь. Надо было во что бы то ни стало выиграть время и уйти как можно дальше от района боев. Сотник воевал уже два года и за это время научился дремать в седле. Иной раз ему хватало часа такого полусна, чтобы силы вернулись, и он мог заниматься делом почти со свежей энергией.
Андрей трясся в седле и пытался сообразить, на какое расстояние надо углубиться в Саянские горы и сколько дней может занять этот путь. В измотанном, полусонном мозгу путались мысли, рваные фразы никак не хотели задерживаться в сознании.
Россохатский на минуту совладел с дремотой и подумал, что уходить придется, пожалуй, верст на двести, а то и на все двести пятьдесят. И потратишь на это десять суток, может, и двадцать, и тридцать. Еще хорошо, если сыщутся тропы, а вот коли их нет, так бросишь и Зефира, и многое из дорожного имущества, и даже шашку! Да, да! Каждый фунт груза в таком пути рискует обернуться ссадинами и ушибами, и перебоем сердца, и, бог знает, чем еще.
Он ехал по тесной и неровной тропе, и медленное движение, и покачивание в седле, и стук копыт, приглушенный густой жесткой травой, совсем истачивали его волю, отлучали от всего, что вокруг.
Вовсе потеряв силы, он остановил коня, сполз на землю – и тотчас потерял память, точно умер. И все-таки где-то в глубине сознания жили тревога, или страх, или ужас, и пылали пожары с черными прожилками дыма и праха.
Внезапно он услышал звук горна, увидел штаб-трубача 1-го полка, младшего урядника Гришу (фамилия в бесчувствии забылась, и он никак не мог ее вспомнить). Гриша трубил «Вызов коноводов», и Россохатский, трудно шевеля губами, вторил его сигналу подобием слов:
– Коноводы, поскорей подавайте лошадей,
Подавайте лошадей, подавайте лошадей…
Но тут же штаб-трубач почему-то заиграл «Галоп», команду подхватили горнисты сотен, и кони полка, услышав боевую медь, захрапели, затанцевали под шенкелями, осыпая ядовитой пылью широкую селенгинскую падь.
В какие-то секунды забытья Россохатский понимал – это дремота, неправда, сон, но потом опять весь сжимался от ощущения близкой и ужасающей опасности.
Но тут у него над ухом раздалось конское ржанье, Андрей с трудом открыл глаза и увидел прямо перед собой унылую морду Зефира. Жеребец стоял возле хозяина, широко расставив ноги, пытался захватить губами траву, но почему-то всякий раз отказывался от своей затеи.
Проснувшись окончательно, Россохатский быстро огляделся – это уже, кажется, входило в привычку – и облегченно вздохнул. Однако у него внезапно появилось чувство: что-то упущено, что-то он позабыл исполнить, и это вызывало тревогу.
Андрей скользнул взглядом по Зефиру и, вздохнув, понял, в чем дело. Конь был зануздан и не расседлан, а такую оплошность, что бы ни случилось, не простит себе никакой казак. Именно потому, что лошади мешали удила, она не могла пастись.
Россохатский подозвал жеребца, отвязал притороченный к седлу карабин (он подобрал его однажды, после сшибки с красными и захватил вместе с подсумками, на всякий случай), затем снял седло и узду. Повесив чепрак и потник на сук, отпустил Зефира искать ручей. Андрею тоже хотелось пить. – и он поспешно направился вслед за конем.
Вода нашлась близко. С гольцов Восточного Саяна, кипя и болтая без умолку, сбегает множество речек и ручьев; вода в них до того холодна, что ломит зубы, когда пьешь, и густо набрасывает прохладу на прибрежные кусты и лощинки. Один из таких ручьев оказался рядом.
Зефир стоял на бережке, и с его губ падали в быструю струю тяжелые, как ртуть, блестящие капли.
Утолив жажду, конь тотчас стал щипать траву и, передвигаясь мелкими шагами, скрылся за деревьями.
Андрей напился из пригоршней, сполоснул лицо и руки и пошел к коню.
Зефир стоял, помахивая головой, возле вороной кобылки. Вернее, кобылка терлась подле серого, в яблоках, жеребца, а он косил на нее бешено-ласковым взглядом и пытался занести над вороной передние, в белых чулках ноги.
Россохатский хотел поймать кобылку, чтоб освободить от седла и дать возможность попастись, но лошадь испуганно прядала ушами и отбегала в сторону. Наконец удалось схватить вороную за повод и снять седло и узду.
Вскоре Зефир и кобылка мирно паслись рядом.
Андрей прилег под кедром и закрыл глаза. Он решил, что так, с закрытыми глазами, легче думать, но ясность в мыслях не наступала. Тогда он легко поверил, что виной всему голодный желудок, достал сухари и стал медленно, по-стариковски, жевать их.
Лишь на следующее утро заседлал жеребца и отправился в путь. Теперь долго мог не слезать с коня.
Достаточно набитая дорога, по которой он ехал, удаляясь в горы, иссякла и уступила место широкой тропе. Возможно, этой дорожкой уходили в Саяны промысловые охотники или добытчики золота.
Андрей изредка натягивал повод, не давая коню сойти с тропы. Чем глуше становилась тайга, тем реже оглядывался Россохатский, тем чаще разрешал себе привалы.
Сколько дней уже прошло в дороге?.. Бог знает… В памяти застряли лишь отдельные ее куски, только самые большие трудности и препятствия, самые яркие краски. Он ехал все время на запад, по тропам в долинах рек и ключей, почти не замечая подъемов.
Однажды вечером – солнце уже садилось за белки́, окрашивая позолотой облака и снежники – Россохатский внезапно увидел человека. Еще не отдавая себе отчета в том, что делает, Андрей соскочил с Зефира, затащил лошадей в густой ельник и, расстегнув дрожащими пальцами кобуру, лег за поросший лишаями валун.
Путник был плохо различим – только пятно, без лица и одежды, но сотнику показалось, что прохожий – солдат, непременно солдат, а отчего – и сам себе пока не мог объяснить.
«Кто он?.. Куда?.. Зачем?.. – лихорадочно соображал Россохатский. – Пусть идет своим путем, нечего нам встречаться…»
Но тут же подумал, что, поступив так, совершит ужасную глупость. Встречный, вероятно, дезертир, красный или белый – все равно. Он не пошел бы, этот солдат, в тайгу, не будь местным уроженцем. Значит, помнит эти места, может рассказать о дороге, стало быть – помочь. Умно ли отказываться от такой удачи?! Только надо выйти из-за камня вдруг, чтоб солдат не успел скрыться или выпалить в Андрея.
Фигурка человека, спускавшегося с водораздела в долину, становилась все крупнее, и Россохатский понемногу стал различать детали его одежды, а затем и черты лица.
Путник шел малым, осторожным шагом, постукивая суковатой палкой по камешкам впереди себя. Видно, боялся осыпей. Одет он был, и впрямь, в истрепанную, выцветшую гимнастерку и такие же галифе. За спиной темнел солдатский вещевой мешок, торчало дуло винтовки. Андрей разглядел бороду соломенного цвета, настороженные, широко открытые глаза, грязные морщины на лбу.
«Беглый! Точно – беглый! – решил Россохатский. – А впрочем, черт его знает! Теперь у каждого мальчишки в России – винтовка».
Вскоре незнакомец поравнялся с валуном, за которым прятался сотник.
Россохатский выскочил на тропу и, чтобы солдат не подумал чего худого, протянул ему руку, сказал, как можно мягче:
– Бог в помощь, служба… Далеко ли идешь?
Солдат, увидев прямо перед собой человека в офицерском френче без погон, кажется, одеревенел от страха. Кое-как справившись с волнением, он механически пожал протянутую ему руку и, вздохнув по-рыбьи, возбужденно засмеялся:
– Будто леший – из пня выскочил…
Они несколько секунд молчали, разглядывая друг друга и пытаясь по внешнему виду определить, с кем имеют дело.
Не выдержав, Россохатский спросил:
– Так и будем перемалчиваться взапуски, дядя?
Солдат, которому было уже, вероятно, за сорок, пожал плечами, пробормотал:
– А чё ж… И поговорить можно… Отчё не поговорить?..
И они снова стали топтаться и вздыхать, не зная, как задать главный вопрос, ответ на который сразу ставит всё на свои места.
– Ну, чего боишься? – не умея подтолкнуть встречного к разговору, проворчал Россохатский.
– Не-е, не боюсь, – протянул солдат. – На всяку беду страха не напасешься.
Он все-таки снял со спины мешок и винтовку и, положив их подле себя, сел на камень. Андрей опустился на траву рядом.
– Кто будешь? – спросил сотник, разглядывая серые, с обломанными ногтями и в трещинках пальцы незнакомца, которыми тот скручивал цигарку. – Домой, чай?
– Домой, – подтвердил солдат. – А ты кто?
– Да вот… иду… – буркнул Андрей. – Заплутался маленько…
– А-а, бывает… – кивнул незнакомец и внезапно, будто выстрелил, ожег вопросом: – Белый аль красный?
– Теперь никакой… – усмехнулся Андрей. – А ты?
– И я стало быть, никакой.
Снова замолчали. Солдат высасывал цигарку почти без остановок, настороженно поглядывал на Россохатского и вздыхал.
– Дал бы табаку на завертку, – вдруг попросил Андрей. – Курить до смерти охота.
– Это – на́… Это – бери… – явно обрадовался солдат, доставая кисет. – Так-то лучше, без вопросов.
Россохатский послюнил цигарку, возвратил кисет, подымил.
– Ну, ладно, чем околицей говорить, лучше прямо.
– Оно верно, – неохотно пролепетал мужик. – Прямо – лучше. Только ведь голова на кону, тоже думать приходится.
Андрей махнул рукой.
– Бог с тобой… Ты, чай, местный? Знаешь тайгу?
– А то нет, – усмехнулся беглец. – С ребятишков ружьем балуюсь. А ты путь-то куда держишь?
– В Саян, стало быть. Может, что посоветуешь?
– В Саян… Понятно… На Китой шагай…
– Далеко ли? Как идти?
– Тут бывал ранее ай нет?
– Нет.
– Ну тогда слушай, чё скажу. Первое: по горам зря не лазай, уморишься, да и толку нет. Хребтов попусту не ломай [33]33
Ломать хребет – переваливать, переходить гору.
[Закрыть], по долинкам тянись, в них всегда тропы сыщутся. Понятно, и без того нельзя, чтоб на кряж не взвалиться. Но то – по крайней нужде. А иди вот как, паря. Речка эта, у какой мы с тобой ныне, Тёмник зовется. Ты по ней вверх гребись, на запад. Дошагаешь до горы Сироты, – приметная у нее вершина, остренькая, – ломай хребет. Нелегко будет, осыпей берегись, и земля там, на скалах, под ногами разъехаться может. А как свалишься через перевал Хамар-Дабана в долину Снежной, – отдохни, слышь. Запомни: спуск в горах похуже подъема, грозная вещь, спуск-от.
Андрей слушал, не перебивая, и покачивал головой в знак того, что все разумеет и благодарен за добрый совет.
– По Снежной опять все на запад да на запад путь. Это самая большая тутошняя река, те верст двести по ней топать. А как обойдешь малую заимку Зуслоны да увидишь зачинок [34]34
Зачинок – исток реки.
[Закрыть]Снежной, повернись лицом к горе и лезь на нее. Там шибко высоко, и тропинка плохенькая. Смотри, не сгуби себя на той дороге.
Он закурил снова, протянул табак Андрею и, продолжая рассказ, стал для верности чертить палочкой маршрут на запыленном камне.
– Свалишься с хребта – река Харангул будет. По ней ступай на Зун-Мурин. Плюгава та речка, да нрав у нее лютый. А после и совсем проходу не станет – прижимы да щеки [35]35
Прижимы – узкие места в ущельях, где приречная дорога или тропинка вплотную прижаты к скалам. Щеки – скалистые, обрывистые, обычно очень высокие берега реки.
[Закрыть]. Тащись на север тогда, – по хребтам и речонкам до Иркута дотянешь…
Андрей опять кивнул, но уже без прежней уверенности, будто хотел сказать: «Где ж мне запомнить все это! Вон какая даль!»
Солдат внезапно понизил голос и оглянулся, точно мог их кто-нибудь услышать в этой, забытой богом глуши.
– На Иркут, коли верно шагать, явишься через три, а то и четыре недели. Тут в оба гляди. Слева Тунка́, справа Еловка – сёла. В Тунки́нской долине густо народу, а те, полагаю, паря, свиданки с ним ни к чему… Иркутом на северо-восток топай, к Цаган-Угуну. Так, обочь реки, и бреди. А сломишь Тункинский хребет – тут те и Архут будет. По нему – спуск до Китоя. Там уж сам гляди – куда путь держать и чё делать…
Андрей вздохнул и потерянно улыбнулся. Мужик взглянул на него участливо, спросил:
– Чё, паря, далековато?
– Далече, отец.
– А вот давай прикинем. От Тёмника до Снежной – верст двести, стало быть. Клади десять дней. От перевала до Зуслонов, в верховьях Снежной, еще сто верст. Вдвое короче, а дней столько же: там горький путь. От зачинка Снежной до Иркута – опять же сто набежит. Неделя, а то и все десять дней. Да от Еловки до Китоя – шестьдесят наших верст, таежных, немеряных. Вот теперь и сочти. Пятьсот, чай, на круг выйдет. За месяц доволочишься – считай, повезло те.
Он помолчал, взглянул на Андрея совсем дружески, справился:
– Боязно?
– Нет. Дорогу не запомню. Собьюсь.
Солдат несколько секунд курил молча, потом кивнул кудлатой головой и полез в вещевой мешок. Вытащил огрызок карандаша, газету, оторвал от нее белый край, предложил:
– Погодь, я те путь нарисую.
Морща лоб, почесывая бороду, поминутно воздевая глаза к небу, он стал изображать какие-то линии и завитки, подписывая к ним квадратными буквами названия рек и гор. Закончив работу, передал листок Андрею и сказал с явным удовлетворением:
– Теперича ты, паря, как у Христа в пазухе. Теперича те никак сбиться невозможно.
Андрей спрятал бумажку в грудной карман, поблагодарил:
– Очень помог. В долгу я у тебя, отец.
– А-а… – пожал плечами солдат. – Не велики труды.
Он взглянул на Россохатского в нерешительности, покрутил головой, будто что-то решал для себя, проворчал:
– Вижу ты, вашь бродь, без табака. И провианта у тя, чать, кот наслезил. Давай поделюсь, сынок.
Он достал из мешка банку с солью, чистую тряпку, потом извлек со дна горсть сухарей, две луковицы, коробок спичек, кусок серого комкового сахара. Отсыпал пригоршню соли в тряпочку, аккуратно завязал ее и положил рядом с сухарями на траву. Подумал, вздохнул, вытянул из мешка кусок сала, разрезал поровну – и одну половину придвинул Андрею.
– Бери. Пока сыт будешь, а там, как бог даст.
– Что ж это ты… – с благодарностью оглядывая мужичонку, изумился Андрей.
– Мне недалече. Зимовье мое вблизи. Да и свой я тут, прокормлюсь, стало быть.
– Погоди чуть! – внезапно вскочил Андрей. – Я мигом!
Он исчез в ельнике и вскоре вернулся оттуда, ведя в поводу вороную кобылку.
– Возьми, отец. Мне ни к чему, не моя она.
Глаза солдата загорелись было радостью, но огонек тут же погас, и бродяга сокрушенно покачал головой.
– И рад бы, да не могу. Лишняя она мне, паря.
– Отчего же? – оторопело спросил Андрей.
– А оттого, сынок, – больно приметна кобылка. Сразу, чать, видно строевого коня. От вопросов не отобьешься. А так я – чё же? – скинул одёжку – и вольный человек, не за чё меня уцепить.
– А-а… – уныло протянул Андрей. – Верно. Да вот – ничем иным одарить не могу – гол, как червяк.
Солнце совсем уже прилепилось к гольцам на западе, когда солдат поднялся и стал собирать мешок.
– Может, вместе? – спросил Андрей.
– Не, паря. Мне сверток скоро, а те – по Тёмнику путь. У всякой головы своя боль… Однако бывай здоров. Гляди, у Тунки на людей не напорись. В глуши душа дешевле гроша. Прощевай.
Проводив взглядом путника, Андрей несколько минут сидел без движений и мыслей, механически высасывая потухший окурок. Потом отвел кобылку к Зефиру, зацепил веревку за луку его седла, бросил шинель на землю и, поворочавшись на жестком ложе, заснул.
Утром, на первом свету, поплескался в реке и тронулся в путь.
С тех пор прошел, вероятно, месяц. За этот бесконечно долгий срок он натерпелся всякого лиха, отощал, пооборвался, стер подметки сапог до того, что чувствовал тропу, как зверь лапой. Коней нередко приходилось втаскивать на подъем с помощью веревки, и Андрей, не выдержав этой муки, отвязал кобылку: пусть тащится за жеребцом сама или бредет, куда желает.
Что еще осталось в памяти от этого тяжкого пути?
Извилистый и теплый Тёмник тихо тек в глуши, и здесь было бы, пожалуй, совсем беззвучно, если б не комары. Они звенели, ныли, висели над головой – и не было в их мелких душах ни страха, ни пощады ко всему живому.
Наверно, поэтому Андрей обрадовался, когда тропа, бежавшая среди невысоких прибрежных кустов, уперлась в болото и полезла вверх.
Россохатский поднялся на ровные отлогие гольцы. Здесь не звенел гнус и царили непробудная тишина и прохлада.
В седловинах, между горами, лежали холодные озера. Россохатский с наслаждением брел в студеную воду, плавал у крутых берегов; однажды устроил стирку, пытаясь хоть как-нибудь освежить бессменное свое белье.
По ночам донимали заморозки, и он с темнотой спускался пониже, к границе леса. А утром снова лез на гольцы и оглядывал оттуда сказочную, синюю вздыбленную даль. И тогда ему казалось, что это не он, Андрей Россохатский, учился когда-то в Питере, гулял с девушками у Невы, ездил в Петергоф и Царское Село. Нет, не он. Там жил кто-то другой, – того, другого, он видел во сне, или придумал сам в длинные фронтовые ночи.
Уплывали день за днем, источалась и снова ширилась тропа; и солнце, взойдя над гольцами, светило в спину путника, побелевшую от пота и ветров.
Однажды на перевале Козья Шея Андрей провел весь день, чтоб отдышаться и оглядеть пройденный путь. Далеко внизу широкая долина Тёмника мирно пробуждалась в лучах утреннего солнца. Отсюда и скалы, и тайга, и валуны у троп, в трещинах и лишаях, и ядовитая зелень болот казались легкими, совсем неопасными, как на картинке.
Выспавшись в небольшой пещере и подкрепив себя сухарем и листьями щавеля, Россохатский дернул Зефира за повод и пошел по самой вершине водораздела.
Вскоре он обнаружил под собой сжатую щеками и прижимами, бурлящую шиверами [36]36
Шивера – мелководье на каменном дне, каменистый перекат, поперечная каменная гряда на реке; быстрая вода на таком участке.
[Закрыть]Снежную. Спустившись в кедровник, услышал за спиной шум щебня. Резко обернувшись, увидел: вороная кобылка, поскользнувшись, съезжала, вместе с осыпью, к реке.
Из долины тропинка нередко поднимала Андрея на скользкие и крутые скалы, под которыми ревела самая старшая и строптивая дочь Хамар-Дабана.
На высокой надпойменной террасе, среди луга, Россохатский заметил обветшалые юрты. Вероятно, это был старый, нежилой зимник пастухов-бурятов. Осторожно обойдя зимовье, сотник в двух или трех верстах от него почти уперся в огромный кедр, весь поросший лишаями. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться: перед беглецом высилось священное дерево аборигенов. В банке, прибитой к стволу, лежали серебряные монеты, ружейные гильзы; на нижних ветвях кедра пестрели ленточки, лоскутки, пучки волос – подарки бурятов бурхану.
А чуть дальше Андрей встретил цубургу, посвященную тому же богу азиатов. На каменной плите был высечен лик бога, и Андрей вдруг поспешно огляделся, не желая встреч с детьми этого косоглазого идола. Однако он тут же упрекнул себя: буряты миролюбивы и добры, и он всегда сумеет поладить с ними.
Вскоре долина Снежной стала шире, он поднялся на хребет, перешел оттуда к Хангарулу и Зун-Мурину и, наконец, совершенно измотанный, увидел далеко внизу свинцовые воды Иркута.
Прежде, чем спуститься к воде, Андрей дал себе и коням отдых. Впрочем, дело заключалось не в одной передышке. Он пролежал полдня на утесе и пристально оглядывал дол: идет или не идет кто-нибудь прибрежным путем?
Дорога была пустынна. Тогда он спустился к Иркуту и, убедившись, что тракт ровен и надежен, ушел до ночи подальше в лес. Сотник помнил слова солдата, что Тункинская долина населена, и решил продолжать путь ночами.
Как только стемнело, Россохатский сел в седло, и Зефир, почувствовав шенкеля, пошел вперед широким шагом.
Еще днем Андрей пытался отогнать кобылку, но своенравная лошадь никак не желала отставать от жеребца. Лишь бы теперь не заржала, не выдала его людям!
Сёла Россохатский объезжал на утренних зорьках, в серой тишине, весь настороженный и взвинченный до предела.
И только попав к берегам Цаган-Угуна, вздохнул с облегчением: здесь встреча с людьми была не так вероятна, как на Иркуте.
Ночевал он у заброшенной мельницы, часто просыпаясь и вздрагивая, и утром поднялся, ощущая каменную тяжесть и боль в голове.
Пополудни остановил коня в густом лесу, спрыгнул на землю, снял карабин с плеча. Сухари давно кончились. Россохатский был голоден, и ему страсть как хотелось похлебать горячего супа. На Цаган-Угуне изредка попадались рябчики, проносились над головой стаи крохалей, раза два перебегали тропу кабарожки. Андрей без труда мог сбить пулей сокжоя, оленины хватило бы надолго, но стрелять опасался: выстрел могли услышать люди.
«Я как волк, – подумал он, – ему тоже встреча с людьми ничего хорошего не сулит».
В конце концов, полизав пересохшие губы, влез в седло и дернул повод.
Зефир, шумно вздохнув, снова потащился на северо-запад.
Узкая дорожка – это, возможно, опять была охотничья тропа – шла по густо заросшему темному долу. Зефир медленно тащился в чаще, помахивая головой. Конь теперь часто останавливался то возле камней, то перед завалом сбитых бурей деревьев.
Нередко стежка упиралась в мелкие и злые горные речонки, перескакивала синеватые и холодные ручьи. Андрей с трудом пробивал себе путь в сплошных зарослях багульника. Жеребец пугливо косился на зеленые шары медвежьей дудки, и Россохатскому казалось, что круглые и большие, как головы, они злобно подмигивают одинокому путнику.
Приходилось то и дело слезать с коня и вести его в поводу.
Ближе к вечеру, убаюканный тихим шагом Зефира, Андрей задремал. Ему снились легкие крылатые кони, тонкая песенка самовара, веселая баня по-черному, в которой хохочут молодые бабы, и сам он, маленький и глазастый, у жаркого костра в ночном.
Андрей проехал, кажется, не больше версты в этом, не то блаженном, не то блажном состоянии, когда ему в уши ударили внезапный треск сухой ветки и звук, похожий на тот, что бывает, когда передергивают затвор винтовки.
Сотник мгновенно опомнился и открыл глаза.
На тропе, прямо перед Зефиром, стоял человек.
В следующее мгновение он взял жеребца под уздцы и поднял глаза на всадника.
– Слазь, барин, – сказал он голосом, в котором не было ни зла, ни угрозы. – Стало быть, знакомиться станем.
У таежника было мужественное и, пожалуй, красивое молодое лицо. Оно казалось необычным и даже будто бы праздничным из-за того, что волосы и русая, кольцами, борода резко не совпадали с черными, как смоль, зрачками.
Андрей слез с коня, прикидывая в уме, как удобнее вырвать из кобуры наган в случае нужды.
– Каких вичей будешь? – спросил незнакомец. – Чей ты, барин?
Весь вид его говорил: «Я-то, конечно, знаю всё, как есть, но – человек учтивый – соблюдаю закон».
– Россохатский, – мрачно отозвался Андрей. Скрывать фамилию не имело смысла, да и немногим он рисковал, называя ее. Помолчав, добавил, из каких он мест родом и кто отец.
– Понятно! – усмехнулся бродяга, будто получил исчерпывающий ответ.
– Ну, а ты – кто таков? – спросил сотник.
– Я-то?.. – неизвестный покусал жесткую травинку и чуть заметно ухмыльнулся. – Я, барин, Иван-с-воли. По-другому сказать: Иван-где-день-где-ночь. А то еще Иваном Безродным кличуть… Чем не фамилия?
Увидев, что Россохатский стянул брови к переносице, парень улыбнулся, оголяя белые крепкие зубы.
– Ну, не серчай, слышь… Паспорта нет, а имя мне Гришка Хабара́. Золотишком балуюсь, офицер.
Сотник кинул быстрый взгляд на Хабару.
– Как знаешь, что – офицер?
– Как? Ха! Лицо у тя иконописное, парень, и конь твой не прост, и слова твои не по-нашему гладкие. Ты весь, как на ладошке. Чё ж тут не признать?
Он помолчал, выудил из кармана кисет и стал свертывать папиросу, по-прежнему стоя на тропе.
Андрей пристально посмотрел на молодого старателя, сказал, будто испытывал встречного на крепость:
– А я ведь мог стрельнуть в тебя, Хабара. С испугу, скажем.
– Я не один, – усмехнулся таежник. – Нас тут артелка. Ты еще и револьвер не успеешь поднять, а тя дружки мои с коня ссекуть. Али не веришь, паря?
Он вдруг заложил пальцы в рот и коротко свистнул.
Тотчас из ближних кустов, точно лешие в детской сказке, вышли люди, и Андрей непроизвольно потянул руку к оружию.
– Не бойсь! – осклабился Хабара. – Ежели на тот свет спровадить, так ничё проще нету. Пальнул в спину – и дело с концом. Мы зря не лютуем.
«Ножевая артель… – подумал Андрей. – Худо».
Неведомые люди молча приглядывались к военному возле пестрого, будто раскрашенного коня. И Россохатский, в свою очередь, волнуясь и стараясь не выдать волнения, рассматривал бродяг. Он радовался им, живым все-таки людям в этой темной глуши, и побаивался их, готовых, без сомнения, полоснуть ножом врага или соперника.
Среди них Андрей с удивлением обнаружил женщину. Ее трудно было признать сразу: баба одета была в куртку и штаны, опущенные поверх сапог. Голову покрывала фуражка, такая же, как и у остальных бродяг.
Женщина стояла в отдалении, устало опираясь на берданку, и, как почудилось Андрею, насмешливо и с любопытством рассматривала его.
Издали сотник плохо разглядел лицо, а фигура ее показалась мешковатой.
Ближе других к Россохатскому стоял узкобородый старичишка, глаза с прикосью, скуластый и чуть кривоногий. На ногах у него пестрели бродни – легкие сапоги, повязанные под щиколотками и коленями мягкими яркими ремешками.
«Бурят или китаец, – подумал Андрей. – А может, монгол? Бог разберет!»
За спиной у азиата переминался с ноги на ногу очень широкий в плечах мужик с угольной разбойничьей бородой.
Один глаз у оборванца был повязан черной тряпкой, и оттого встречный походил на бандита из переводных приключенческих романов, на какого-нибудь Билла Гопкинса, морского бродягу и спиртолюба.
– Ну, знакомься, – проворчал Хабара. – Тут народ свой, правильный.
По всему было видно, что Гришка здесь значится за атамана.
«Девка-то, видно, его… – с непонятным раздражением подумал Россохатский и удивился этой досаде: – А мне-то что?».
Пока он без всякого успеха пытался разглядеть женщину, мужик с перевязанным глазом куда-то исчез, и вскоре Андрей услышал у себя за спиной ржанье. Сотник подумал сначала, что подает голос артельная лошадь, но оказалось, одноглазый привел вороную кобылку, заарканив ее веревочной петлей. Лошадь вздергивала уши, зло оголяла зубы, пытаясь вырваться из удавки.
– Одичала, – усмехнулся оборванец. – Вовсе озверела без людей.
Он сделал упор на последние слова «без людей», и Андрей, уловив в этом иронию, не понял ее.
– Ну, ну, знакомься, – повторил Хабара.
Андрей неторопливо подошел к женщине, чуть поклонился, сказал, глядя в сторону:
– Андрей Россохатский. Сотник. Сын школьного учителя словесности. Родом из причелябинской станицы. Хватит?
– Ага, – отозвалась женщина, и голос ее неожиданно оказался звонко-певучим, будто звук гитарной струны в тесном помещении, где эхо долго не хочет умирать.
Андрей подошел к азиату, сухо протянул руку.
Тот вежливо подвинулся навстречу, поклонился, сообщил:
– Моя зовут Дин, господина. Моя мало-мало китаец, начальник.
Одноглазый отрекомендовался Мефодием, и Андрей усмехнулся про себя, вспомнив, что это греческое слово означает «порядочный». Разбойной роже с черной повязкой едва ли можно было подыскать более кощунственное имя.
Тут только Андрей вспомнил, что женщина не назвала себя и вернулся к ней.
– Катька, – ответила она на вопрос. – Можно – Катерина. Можно – и Екатерина Матвеевна. А для иных – Катенька. Кому – как.
