Текст книги "Камень-обманка"
Автор книги: Марк Гроссман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)
Андрей с удивлением, с радостью, даже с завистью глядел, как рядом мерно шагает Катя, и собирал остатки сил, чтоб не опозориться перед женщиной и не упасть на лед.
Наступила последняя ночь пути. Дин и Хабара утверждали, что завтра придут на Шумак. А там просто найти зимовье.
Россохатский лежал у костра, под навесом, и, несмотря на крайнюю усталость, не мог заснуть. Это бывало и раньше, в боях: изнуряешься до такого предела, настолько выматываешь нервы, что никакой сон уже не берет.
Андрей вздыхал. Он виделся себе одиноким и слабым в этом гигантском холодном мире, и последние надежды на счастье таяли, как дымок над пропариной.
Рядом лежала Катя. Она беззвучно спала, и теплое ее дыхание касалось густой бороды Андрея. Наконец Россохатский не выдержал горьких мыслей, тихонько поднялся и прошел к лошадям. Привязанные к сосне и покрытые грязным тряпьем, теснились бок о бок, безучастные ко всему Зефир и Ночка.
Андрей долго смотрел на лошадей и внезапно подумалось: сейчас заплачет, или закричит, или кинется головой в снег и станет грызть его, пока не кончатся судороги сердца. Мутило от всей этой нелепицы, неустроенной жизни, из которой уже, наверно, не вырваться никому из них, гонимых по земле ветром социальных потрясений.
Зефир и Ночка, облитые светом ледяной луны, стояли жалкие и отощавшие, и с их губ свешивались куски мутного снега.
Россохатский приковылял к Зефиру и уткнулся задубевшим бородатым лицом в костлявый бок жеребца.
– Эк звезды-то шепчуть… – услышал он тихий голос. – За сорок мороз, значить…
Сотник неловко повернулся на звук и увидел Катю. Она стояла неподалеку, Россохатский не мог рассмотреть ее глаз, но знал, что они, как и слова, полны жалости и сочувствия.
– Ничего, Катя, я обвыкну, – сказал он с трудом. – Руки окаменели, а так – все ничего.
Она пошарила в карманах его шинели, достала табак и бумагу, сама свернула и склеила папиросу, отдала Андрею.
– Ты покури, легче будеть.
Почувствовав, что он чуть успокоился, обняла, спросила, грея ему лицо дыханием:
– А томишься ли по мне, Андрей Васильевич?
– Да, да… – отозвался он, занятый своими мыслями. – Скучаю, Катя.
Она в сомнении покачала головой.
– Не вижу я чё-то…
Андрей резко повел плечом, будто сбросил забытье, спросил удивленно:
– А что ж мне скучать по тебе, Катя, когда ты и день и ночь близка?
Она зябко подышала в ладони.
– А обнять те не хочется?
Он вдруг весело кивнул головой, подался к женщине и стал целовать ее в губы, удивляясь, откуда у него берутся силы для этого, и радуясь, что они есть.
А Катя тихонько вздрагивала и не отвечала ему, потому что не умела, не знала, как отвечать, а потом нежданно у нее получилось, и оттого стало совсем празднично на душе.
– Чудно́, – призналась она, переходя на шепот, – мне теперь всечасно тя не хватаеть… А кругом люди, и при них нельзя. Глупо-то как…
Поглядела на небо, поежилась.
– Вот и месяц, казачье солнышко, поблек. Спать надо, а то завтра и до избы не дотянуть.
Погладила жеребца в тусклой дымчатой рубашке.
– Совсем охудал, бедный… Тощей лошади и хвост в тягость.
Они добрели до костра, легли и сразу же заснули, точно их положили в землю.
Первый поднялся на заре Хабара. Он укрепил на спине Ночки переметные мешки, впряг Зефира в сани – и лишь тогда разбудил артель.
…Солнце уже стояло над головой, когда Дин, прокладывавший лыжню, увидел вдали крутые, закованные в лед и кое-где темневшие кустами облепихи берега реки. Китаец стащил с головы шапчонку, вытер рукавом полушубка лоб и весело кинул подошедшему Хабаре:
– Ха! Мы обмани Янь Ван [56]56
Янь Ван – владыка подземного царства ( кит.).
[Закрыть], это – Шумак!
Гришка остановился, скинул на снег заплечный мешок, пробормотал:
– Верно… вышли, значить…
– Теперь умирай нету! – хрипло засмеялся китаец.
Они снова тронулись в путь, петляя по льду, опасаясь расщелин и ям. Их стал догонять Мефодий. Видно было: одноглазый измотался до крайности, усы и борода заиндевели, и он шел из последних сил, дергая за повод Ночку. Кобылка вяло переставляла ноги, тяжело дышала, и Мефодий всячески поносил ее.
Вблизи долинки, где сливались обе реки, Дикой свернул с лыжни Дина и Хабары, рассчитывая, как видно, спрямить путь к Шумаку. Он прошел не больше десятка саженей по берегу, когда Ночка внезапно стала, широко раскинув ноги. Дикой рвал ее за повод, но лошадь не двигалась. Ее потускневшие бока мелко дрожали.
– Н-но, язва! – заорал Мефодий и, подскочив к Ночке, ударил ее острым концом палки.
Кобылка захрапела, вздыбила и рванулась вперед. В следующее мгновение Дикой нелепо взмахнул руками и повалился в снег, увлекая за собой лошадь. Ночка утонула передней ногой в расщелине, резко подалась вбок и, уронив со спины кладь, грохнулась на землю.
Одноглазый поднялся, отчаянно ругаясь и проклиная животное.
– Экой ветродуй! – озлился Гришка, подбежавший к Ночке. – Чё с ней?
Андрей стащил лыжи, стал возле кобылицы на колени. И ему бросилась в глаза пугающе белая, зазубренная, как сломанный сук кость, выпирающая из разорванной кожи на ноге лошади. Россохатский вскочил, губы у него дрожали, и русая путаная борода вздрагивала тоже.
Дикой в стороне беззвучно шевелил губами, рассматривая треснувшую в загибе лыжу.
Андрею страшно захотелось в этот миг ударить Мефодия наотмашь, выплеснуть на него всю злость и раздражение, отяжелявшие душу. Однако он нашел силы сдержать себя.
Ночка смотрела огромными влажными глазами в синеву саянского неба и пыталась подтянуть к брюху ногу, сожженную болью. Внезапно дернулась, стараясь привстать, но не смогла, и из ее горла вылетело, клокоча и прерываясь, хриплое ржанье, похожее на плач.
– Чё делать будем? – потерянно спросила Катя.
Дин молча покачал головой, и никто не понял, что это значит.
– Пристрели лошадь, – сказал Хабара Россохатскому. – Нечё ей без нужды мучаться.
– Не могу, – отказался Андрей, – бей сам, сделай милость.
Гришка молча стянул со спины винтовку, перегнал патрон из магазина в ствол и, ткнув дуло в голову Ночки, нажал на спусковой крючок. Но масло, видно, замерзло в оружии, и случилась осечка.
Хабара негнущимися, черными от грязи и мороза пальцами снова оттянул курок и, отвернувшись, выстрелил.
Катя стояла в отдалении, не смотрела на то, что делалось возле лошади, плечи женщины тихо вздрагивали.
По лицу Дина трудно было судить, как он отнесся к гибели животного: взгляд его выражал лишь сильную усталость и тоску.
И только Мефодий принял беду совершенно равнодушно. Его занимала трещина в лыже, и он даже не повернулся на выстрел, будто Хабара бил по неживой мишени и это в общем-то никого не касалось.
Зефира знакомый звук боя, кажется, не испугал. Но, увидев, что Ночка лежит без движения, почуяв запах крови, жеребец испуганно заржал, и его кожу взбугрила нервная рябь.
Так, вздрагивая, он подошел к кобылице и несколько секунд стоял, почти к копытам опустив голову, уткнувшись слезящимися глазами в снег.
– Пошли! – наконец сказал Хабара, ни на кого не глядя. – Дикой, положи Ночкин груз на скачки́. Ну!
Лед Шумака был такой же, как лед Китоя, и они шли, обливаясь потом, помогая Зефиру волочить сани.
Зимовье увидели еще издали. Его крыша, освещенная лучами заходящего солнца, утонула под снегом, и оттого казалось, что дом врос в землю. Неподалеку от избы стожком торчала еще одна земляная хатка, как потом оказалось – баня.
В трехстах саженях от зимника китаец велел всем укрыться за деревьями и, переглянувшись с Хабарой, бесшумно побежал на камасах к избе. Андрей видел, как старик несколько мгновений рассматривал порошу вблизи дома. Затем уже спокойнее пошел к двери, отгреб от нее снег и исчез из вида.
Вскоре появился снова и махнул рукой.
Последние шаги до жилья показались Андрею мучительными. Мешок давил на плечи, ноги вихлялись без всякого порядка, губы, соленые от пота, горели.
Войдя внутрь избы, Россохатский свалил груз на пол, лег на голые нары и, уже ни на кого не обращая внимания, мгновенно заснул.
Он не видел, как Хабара и Катя принесли из сарая колотые дрова и бересту и растопили печь. И разумеется, не заметил улыбки Дина, промелькнувшей на желтом лице, когда старик, усевшись у печки, протянул к огню прозрачные, точно из оплывшего стеарина, ладони.
Затем легли и заснули остальные мужчины.
Лишь Катя бодрствовала еще некоторое время. Она вышла на воздух, вынесла из сарая остатки дров, завела под крышу Зефира и только тогда вернулась в избу.
Но вот легла тоже, прижалась к Андрею и впала в забытье.
ГЛАВА 15-я
ТЫ ОДНА, НАС – ЧЕТВЕРО
Андрей открыл глаза и, немного придя в себя, с удивлением узнал от Кати, что провалялся на жестких нарах без малого сутки.
Женщина поглаживала его по длинным спутанным волосам, сияя глазами, утешала:
– Ну, вот и ладно, вот и хорошо – поспал в покое, в безопаске, теперь полегче станеть.
Россохатский лежал лицом вверх и разглядывал низкий закопченный потолок. Машинально подумал: зимник оттого и приземист, что высокую избу трудно нагреть.
Комната имела сажени три в длину да чуть поменьше в ширину. В земляной пол врыты стол и две лавки; близ них глинобитная печка с трубой из плитняка. Небольшое окно, затянутое оленьим пузырем, скупо пропускало свет.
Андрею казалось: после такой дороги всем будет отдых и безделье много дней. Но, поднявшись с нар, обнаружил, что Хабары нет, исчезла его винтовка и лыжи Дина. Катя сообщила: Григорий встал раньше других и на камасах старика ушел в тайгу.
Вернулся Хабара в полдень. Подождав, когда отпотеет металл винтовки, аккуратно протер его тряпкой, поставил лыжи к стене и, весело взглянув на обитателей избы, присел к огню.
– Где был? – поинтересовался Андрей.
– А где ж быть? – отозвался Гришка. – Места глядел.
Согревшись у печки, стрелявшей яркими – в сумерках – искрами, кинул одноглазому:
– Поди к Китою. Поруби кобылицу, коли волки не растащили. Привезешь мясо – забьешь в лед. Зима длинная.
Дикой передернул плечом.
– Не турки, чай, – лошадей жрать.
Хабара круто повернулся к Дикому, обжег взглядом.
– Ну!
Мефодий, бормоча под нос ругательства, оделся, взял топор, лыжи и пошел к саням.
– Не «нукай» – и так еду!
Когда за ним захлопнулась дверь, артельщик повернулся к женщине.
– Ты, Катя, и ты, сотник, ступайте вверх по Шумаку. Полторы версты. Там – облепиха. Много… Метлу прихватите.
Кириллова кивнула.
– Я и старик – по орехи, – заключил Хабара.
– Куда? – удивился Россохатский. – Какие ж орехи теперь?
Таежник не ответил.
Пробираясь на лыжах по рваному берегу Шумака, Андрей смущенно поглядывал на Катю. И всё же не выдержал.
– Это что ж такое – облепиха?
– Ягода. Ветки густо облепляеть. Оттого и названа так.
– Чудно́ – то орехи, то ягода. Земля ж от мороза трещит!
– Придем – сам увидишь, – усмехнулась Кириллова. – У вас, на Урале, чать, нет ее, облепихи. Вот те и невнятно.
Вскоре Андрей увидел заросли высокого, почти в рост человека, кустарника. Деревца стеной темнели вдоль гладкого, кажется, песчаного берега.
Подойдя к ним вплотную, Россохатский радостно удивился: на темно-серых, местами черно-бурых морщинистых ветках густо лепились, похожие на кругленькие карамельки, желтые и оранжевые ягоды. Сотник пытался сорвать их, но кусты сильно кололись, и он лишь поранил пальцы.
– Мудрено! Как уцелела ягода? Морозы, да и охотников до нее тут тьма, надо полагать!
Катя объяснила:
– Сколь видела – ни птица, ни червяк ее не едять, можеть, оттого, что осенняя облепиха невкусна, горчить. Мороз прокалит – послаще ягода. Однако не взять ее птице зимой: крепка.
Распорядилась:
– Сруби две палки подлинней. Себе и мне. Покажу, как облепиху беруть.
Пока Россохатский ссекал и очищал от сучков елочки, Катя вымела со льда, под кустами, снег – и вернулась к началу чистой дорожки. Затем взяла у Андрея одну из палок и стала сбивать замерзшие, звеневшие, будто камешки, ягоды с кустов.
– Мороз, я поминала, сластит ягоду. Оттого и оставляют ее до крутых холодов, – говорила Кириллова, медленно продвигаясь вдоль зарослей. – Иные делають так: наломають или срежуть кусты в конце сентября, уложать их на жерди и ждуть зимы. Потом, как закуеть ягоду, ссыпають ветки на лед и обмолачивають. А мне жаль ломать, я всегда – как теперь.
Она работала споро, с обычным своим прилежанием, успевая сообщать, что готовят из облепихи у них, в Сибири, в Монголии и в иных пределах.
– Приправы али вина́ тут не сварить. А соку надавлю на все холода и чуток варенья сготовлю.
Андрей шел напротив Кати, сбивал облепиху палкой и думал о том, что жизнь безмерно сложна и умна и нежные ростки ее обладают чудовищной силой, которую почти невозможно убить. Все настоящее, жизнеспособное пробивается на поверхность, пьет влагу и лучи солнца и оставляет после себя потомство в свой срок.
Ему почему-то сделалось грустно, бог знает отчего, стало скучно и зябко.
Работали до вечера. Перед сумерками Россохатский отправился в зимовье за санями, а Катя стала веять ягоду на ветру. К приходу Андрея она управилась с этим и ссы́пала все, что собрали, в мешки.
Затем оба сложили груз в скачки́ и потащили к избе.
Хабара и Дин тоже только вернулись из леса. Артельщик запустил пальцы в мешок и, вытащив горсть ягод, довольно прищурился.
– Помозольтесь еще денек. Пока без вас управимся.
Наутро Андрей и Катя снова пошли к берегу и весь день сбивали и веяли облепиху.
Вечером, когда все поужинали, Гришка распорядился:
– Завтра – с нами, шишкарить станем.
Мефодий проворчал, зевая:
– Ягоды – вода, и только. Чё жилы рвать.
– Не ходи, – помрачнел Хабара. – Черта нянчи.
Одноглазый молча махнул рукой.
Вышли, как только развиднелось. По тайге, в кедрач, двигались неторопливо, в одну лыжню, изредка устраивая передышки. На одной из стоянок Катя тихо сказала Андрею:
– Блажить Григорий. Откуда им взяться-то, зимним орехам? Шишки до снега с кедров падають. А не ссыпятся случаем – птица поесть, зверь – тоже.
И все-таки Хабара оказался прав. Неподалеку от Шумака, на ровном месте, густо стояли кедры, одномерные и похожие друг на друга, будто рота солдат. Даже снизу различалось: на закованных стужей ветвях висят крупные коричневые шишки.
– М-да, – проворчала Катя. – Осеклась я, значить.
Она бросила взгляд на вершины пятнадцатисаженных деревьев, обернулась к Хабаре.
– Как шишковать-то будем?
Это был не праздный вопрос. Оказалось, что в прошлые дни Хабара пытался бить шишки колотом и еще – бойком.
Но шишки не падали, будто их прибили гвоздями. Тогда таежник вырезал из елки-сушины боек – длинную палку с развилкой на тонком конце и пытался с ее помощью обрушить шишки. Но и тут без успеха.
Лезть на деревья опасались, да и не было «кошек», которыми пользуются сибиряки в таких случаях. И Хабара решил: остается один путь – рубить кедры и обирать их на земле.
Хабара и Россохатский вооружились топорами. Стволы деревьев зло и упрямо сопротивлялись ударам. К полдню свалили всего четыре кедра.
Шишки отдирали с трудом, и они трещали, точно живые существа, которым ломают кости.
– Теперь вижу, пошто цел урожай – заметила Катя, пытаясь вышелушить одну из шишек. – Крепче и кузнец не скуеть. Такое, чай, мишке по зубам. Однако он спить зимой, дедушка-то.
В избе добычу просушили, ссыпали в мешок и, выколотив палками орешки, провеяли их.
Готовясь ко сну, Катя поманила Андрея, усадила на свои нары, положила ему в ладошки горсть орехов.
– Пошелуши, голубчик. Здоровью прибавка.
Россохатский, измаявшись за день, спросил вяло:
– О чем ты?
– Вот те на́! Ничё ты о кедре не знаешь, выходить.
– Чего тут знать? – пожал плечами сотник.
– Ну, как же! Это ж такое дерево, что в рай только!
– Перестань, право. Там и яблок довольно.
Кириллова не обратила внимания на иронию, покачала головой.
– Сливочки из орехов – разве лишь маслу ровня. Первая еда от устали, от хвори, от чахотки, скажем.
Удерживая Андрея при себе, поясняла не торопясь:
– В миске из кедра молоко не киснеть, и всякая гадость: комар, моль, клещи – запаха его, как огня боятся. Верно говорю.
Однако, заметив, как Андрей то и дело роняет голову, усмехнулась.
– Иди спи, чё уж там…
Утром Хабара, взяв в помощники Россохатского и Дина, занялся жильем. Лежанки покрыли лапником и сеном, замазали глиной щели в печи и трубе, проконопатили дверь, нарубили дров. Катя чисто выскребла полы, вымыла стол.
Затем несколько дней никто не знал, чем заняться, – кто спал, кто без слов валялся на сене.
Кате огородили досками уголок в избе, и женщина возилась там с мужскими рубашками, латая их по мере возможности.
За окнами вихрило, и от этой волчьей погоды на душе ныла тоска. Андрею казалось: ничто так не утомляет, как безделье. И тошно жить, и умирать, само собой, не находка.
Внезапно за окном стихло, природа замертвела – ни голосу, ни жизни, над головой стало синё, и только дым, неохотно вылезавший из трубы, пачкал небо.
Тогда Хабара собрал артель у огня, сказал, разминая затекшие руки:
– Пора и за дело, господа нищебродье. Петухов за кукареканье кормять.
– Какое там дело? – мрачно полюбопытствовал Дикой.
– А то не знаешь! Али ты сюда шишковать шел?
– Не мели, Гришка! – усмехнулся одноглазый. – Выглянь в окно. Кто в такую пору золотишко ищет?
– Не золото – Чашу, – уточнил Хабара.
– А-а, перестань! Чё в чужом огороде капусту садить. Уцелеть бы – и то ладно.
– Какая чаша? Кого говоришь? – нахмурилась Катя, снова услышав упоминание о легенде. Таежница, кажется, лишь теперь поняла, зачем тащились сюда сибиряки и Дикой.
– Ну, мне не более вас надо, – поспешил прекратить разговор артельщик.
Все переглянулись. Дикой почесал затылок, проворчал равнодушно:
– Чего ее, Чашу, кучкой искать. Вразбежку – вернее.
И всё продолжалось, как прежде. Только Дин и Хабара изредка уходили в тайгу. Но никто не слышал их выстрелов.
Мефодий целыми днями лудил бока, иногда сползая с нар, заглядывал в окно, затянутое пузырем изюбря. Ничего не видя, вздыхал и скреб грудь черными обломанными ногтями.
– Баньку бы истопить, – предложил однажды артельщик, похрустывая пальцами. – А то Дикой до костей ненароком дочешется. Мохом оброс.
В крохотной баньке-дымнике имелось подобие печки и камни-голыши, с помощью которых прежние обитатели зимовья нагоняли пар.
Вся клетушка, сверху донизу, была завалена сеном; рядом с ней горбилось прясло. Видно, люди, жившие здесь, имели лошадь и рассчитывали вернуться на Шу-мак.
Андрей, обнаружив сено еще до сбора облепихи, чрезвычайно обрадовался находке. Теперь он перетащил сухую, уже утерявшую запах траву на чердак избы.
В баню нанесли дров, на пол постелили лапник и жарко истопили каменку.
В полдень из дымника выскочил донельзя распаренный Хабара, весело крикнул Андрею:
– Жар – в баню! Беле́нько мыться, Васильич!
Перекинул Россохатскому обшарпанный березовый веник и, блаженно щурясь, подставил лицо студеному ветерку. От Гришки, как от черта в пекле, змеился медленный пар.
Андрей мылся последним. Он с наслаждением растирал себя горячей водой, до изнеможения хлестался веником.
Странно, но жизнь вдруг стала светлее, будто над головой оттаял кусочек мутного неба и из промоины густо хлынули на землю лучи.
Тыкаясь головой в низкий потолок, Россохатский пытался оплеснуться водой, однако без успеха. Перепачкавшись сажей и отмывая ее, почувствовал под ладонями крутые мускулы груди, живота, ног.
«Скажи-ка ты! Здоров, как дуб».
Внезапно захотелось, точно в детстве, озоруя, выскочить из раскаленной паровой на мороз, пробежаться голышом по сугробам, но он остерегся. Показалось, будто на дворе скрипит снег и слышится голос Кати.
Вблизи, и верно, проходила Кириллова. Она помылась первая, обсохла в избе и теперь решила побродить по кедровнику, попытать удачи в охоте.
Захватив берданку, ушла в лес, и вскоре у Шумака раздался выстрел, многократно отозвавшийся эхом.
Мефодий, лежавший без толку на жестких нарах, услышав раскат, поднялся, вытянул шею, прислушался. Тут же торопливо накинул полушубок и выскочил на мороз.
Увидев Катю, скользившую на голицах, Дикой шумно вздохнул и почему-то оглянулся. Вокруг, кроме них, никого не было.
Переваливаясь в снегу и продолжая неприметно озираться, одноглазый пошел навстречу женщине.
Она пыталась молча обойти его, но Дикой загородил дорогу.
– Постой-ка, – сказал он хрипло. – Разговор, значит, есть. Раньше ли, позже ли – не обойтись без него. Так что повремени…
– Уйди, – кинула Кириллова, мрачнея.
– Не трещи! – нахмурился Дикой. – Дело к те, говорю, язва!
Катя взялась за ремень ружья, висевшего на плече. Мефодий ухмыльнулся.
– Брось, дура. Я – добром.
– Ну? – спросила Катя, теребя перья на глухаре, привязанном к поясу. – Говори путем, чё надо?
– Можно и путем. Ты тут одна, нас – четверо. И других баб, окромя тя, нет. Понять можешь?
– И чё ж?
– А то… – зло обронил Мефодий. – Аль ни с кем, аль со всеми, вот что…
Кириллова поглядела на Дикого, верхняя губа у нее мелко запрыгала, глаза сузились, но сказала она, не повышая голоса:
– Я того не слыхала, старый дурак… А ежели еще заикнешься, то – вот те крест! – последний глаз из берданы вынесу.
– Ну-ну… – отозвался Дикой, и нотки угрозы прозвучали в его голосе. – Жисть меня давно изгорбатила, не больно-то цепляюсь я за нее.
В эту минуту из дома вышел Хабара. Окатил Мефодия злым взглядом, кинул Кате:
– Иди в избу. Простынешь тут… после бани…
По реке внезапно поплыл туман, тяжелой сыростью полез в легкие, подмял под себя речные берега и тайгу. И только белки́ синели едали, будто головы без туловищ. Но вскоре пропали в ды́мке и они.
Катя молча взглянула на Хабару и направилась к зимнику.
