Текст книги "Камень-обманка"
Автор книги: Марк Гроссман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)
Россохатский сел, долго сворачивал папиросу – и постепенно его мысли приняли необычное направление. Он подумал о том, что собирается бежать за границу, что там его и Катю ждет нищета, – и медленно вытащил из-за пояса топор.
Ссыпав самородки в карман, подошел к золотой жиле, блестевшей в разрывах кварца. Металл змеился на уровне груди, и рубить было неудобно.
Часто останавливаясь и отдыхая, он все-таки закончил работу и в изнеможении присел на траву. У ног его лежал кусок золота, весом около десяти фунтов, внешне напоминавший рог лося-трехлетка.
Передохнув, Россохатский отрезал от веревки кусок в два аршина и прочно привязал самородок к офицерскому ремню.
Теперь ему захотелось уйти отсюда как можно скорее. Он вспомнил несчастья, которые приносила до сих пор людям эта фантастическая Чаша, а может, хотелось скорее обрадовать Катю, успокоить ее, показать находку.
Но тут же расстроенно пожал плечами. Как выбраться? Всюду над берегом громоздились отвесные скалы, поросшие кедром.
«Однако Демин и Хабара как-то вылезли наверх… – подумал Андрей, застегивая ремень. – Надо что-то делать. Не ахать же тут до смерти!»
Он закинул карабин за спину и, продираясь через кустарник, заковылял вниз по реке. Через сотню саженей путь преградили прижимы и стена облепихи. Андрей повернул назад.
Смеркалось. Россохатский чувствовал себя скверно после всего пережитого – и не решился продолжать поиски в темноте. Обнаружив под скалой небольшое углубление, он подложил под голову камень и лег спать.
Утром, едва рассвело, сорвал горсть сырой смородины, корешок черемши, съел их и, чуть приободрившись, отправился искать тропу.
Он крутился на небольшом куске берега, но везде упирался в скалы, или в кустарник, или в завалы камней.
Поразмыслив, придумал лишь один выход: найти не слишком отвесную скалу, поросшую деревьями, и попытаться с их помощью одолеть крутизну.
Он так и сделал. Размотал веревку, один конец привязал к ремню, а второй попробовал закинуть на сук ближайшего кедра.
Через час удалось подняться на скальный выступ, аршинах в пятнадцати над рекой. Андрей отдышался здесь и огляделся. Одно неверное движение – и он сорвется вниз, ломая или обдирая руки.
Но все же отсюда подъем, кажется, ровнее, и деревьев больше.
В полдень, когда солнце вскарабкалось в зенит, Россохатский, пошатываясь, выбрался из ущелья, и усталость сморила его. Он долго лежал на высоком берегу, хватал воздух ртом то ли от усталости, то ли от нервного потрясения. Наконец поднялся – и торопливо, из крайних сил поспешил к Кате.
Она сидела на берегу Шумака, уронив голову ниже плеч и, казалось, спала. Но, услышав шаги и шуршание осыпи, резко вскочила, обернулась и увидела Андрея.
На ее лице вспыхнула радость, которую тут же сменило выражение гнева и обиды. Он, живой и здоровый, бросил ее на две ночи совсем одну в этом злом, окаянном месте!
– Мир на стоянке! – крикнул Россохатский еще издалека, пытаясь предварить упреки. – Ну, как ты?
– Еще спрашиваеть – как! – заплакала Катя. – Ты куда это сгинул, бирюк блудящий?!
Но тут подняла глаза и, увидев лицо близко подошедшего Андрея, всплеснула руками, кинулась ему навстречу.
– Господи! Это кто ж тя так?!
– О чем ты? – удивился Россохатский. Но тут же вспомнил, что побил лицо и вовсе затрепал одежду. – Упал я…
Катя обняла Андрея и, заглянув в его замутненные голодом и усталостью глаза, заплакала снова.
Он ласкал ее, просил:
– Успокойся… Ну, успокойся, пожалуйста.
Вдруг чуть отстранил женщину от себя, сказал, насколько мог, весело:
– Погляди, что принес. Так старался – шапка вспотела.
Снял ремень, протянул Кирилловой кусок золота, похожий на лосиный рог.
– Чё это? – опросила она сквозь слезы.
– Самородок. Вырубил в Золотой Чаше. На Шумаке.
– Покажи.
Она некоторое время разглядывала находку, вернула ее Андрею, села на землю.
Россохатский опустился рядом, обнял Катю за плечи, поцеловал в висок, на котором проступило слабое коричневое пятно, заметное на бледном лице.
– Ты не рада?
Она ответила, пожав плечами:
– Я так вся избоялась за тя, чё меня и теперь трясеть от страха… А золото – чё ж?.. Дасть бог, выбредем отсюдова – нам с ним повеселей будеть… Когда в путь?
– Устал я, да и побился, видишь. Утром, если не возражаешь.
– Конечно… конечно!.. – закивала она. – Ты не серчай на меня, дуру, чё вовсе не пожалела тя. От страха все.
– Да ну, пустяки, Катя. Давай спать. Не беда, что ночь далеко. Встанем пораньше.
– Поешь прежде, – попросила она. – Ведь изголодался до дна.
– У нас же, кроме собственного кулака, нечего сунуть в рот, девочка.
Катя протянула кружку.
– Молочко кедровое. Попей. Для тя припасла.
Она стянула с Россохатского грязный, до последней степени истрепанный френч, и пока Андрей с наслаждением пил пряную жидкость, все тихонько охала и обтирала ему влажной тряпочкой ранки на теле.
Через полчаса они уже крепко спали, обняв друг друга, не очень несчастные и не очень голодные.
ГЛАВА 23-я
ДОРОГА БЕЗ КОНЦА И НАЧАЛА
Перед тем, как сняться со стоянки, они попытались разобраться в неудаче, которая их постигла. Впрочем, что обсуждать? Андрей настоял на движении по звериным тропам; кто же знал, что дорожки, пробитые через заросли и гари, низинки и перевалы, приведут снова к Шумаку?
Теперь Катя наотрез отказалась делать глупости и без нужды ломать перевалы.
– Я ж те внушала – одни несмышленыши так ходять, – ворчала она в сердцах. – Разумные – по коренной реке идуть. Да и то заметь – вдоль воды не собьешься, не утянешь черт-те куда!
Россохатский понимал, о чем речь. Тащиться через хребты глупо и безнадежно. Смерть от истощения ничем не лучше пули. Путь по долинам, понятно, и легче, и вернее, но там они раньше или позже наткнутся на людей. Ну, положим, всё обойдется, их не заметят, и удастся дотянуть до жилья. А потом? Пришлый офицер – не иголка в стогу. Его непременно схватят, и это – тоже смерть… А вдруг удастся обойти и Кырен, и Монды, и Тунку? В Еловке, где родилась и жила Катя, женщина достанет ему партикулярную одежду и проводит к границе… Шансы на спасение не бог весть, как велики, но других нет. Значит – путь по долинам рек.
Он сказал об этом Кирилловой.
Катя облегченно вздохнула, погладила его по волосам.
– Не безразумно решил, Андрей. А теперича припомню, чё мне батя о тутошних местах говорил…
Она долго шевелила губами, поглядывая то на берега реки, то на синеющие вдали гольцы, и, наконец, сказала:
– Первая дорожка – тянуть вверх по Шумаку, перевалить Тункинский хребет и по притокам Иркута свалиться к Кырену. Али по Федюшкиной речке – на Аршан. А то ещё – Архутом до Цаган-Угуна – и в Тункинскую долину… Ты как глядишь?
– Мне всё равно, – устало отозвался сотник. – Где ближе?
– Отсель до Федюшкиной речки верст сорок будеть, а до Архута без малого сто. Так, помнится.
– Пойдем к Федюшкиной… Скорей бы конец, что ли…
– Ты не бойсь… не печалься, право… Чё уж загодя-то помирать?
В дорогу вышли, как только над восточными белками разлилась жидкая желтизна рассвета.
Катя двигалась впереди, и Андрей с огорчением видел, что идет она трудно, неуверенно, будто больная на пороге беспамятства.
Выбрались по правому берегу Шумака на Китой. Тропинка то змеилась у самой воды, то взбиралась на скалы, чтобы тотчас устремиться вниз.
Кое-где у берегов, затененных утесами или купами деревьев, уцелели наледи – серые и пористые, как губка. Местами Китой был загроможден щебнем, и вода, бурля, переваливала через препятствия, иногда же уходила под камни и наносники, словно проваливалась в преисподнюю.
В Китой падали с высоток ручейки, растворялись в реке, и она, становясь еще сильнее и пенистей, нетерпеливо рвалась вперед, подвывая на шиверах.
Реку часто стискивали щеки, приходилось огибать их, карабкаться на скалы, скатываться по осыпям к воде.
Дорога изматывала; за день едва ли покрыли десяток верст. Ночевали на утесе, вблизи которого Китой, суживаясь, круто поворачивал на север.
Река на крюке со всего маха ударяла в скалу. Отбойная струя чуть не под прямым углом отскакивала от пришиба, кружилась, выла и, проскочив через груду валунов, снова бросалась вперед.
Андрей развел в расщелине костер, укрепил над ним палку с котелком и, в ожидании, когда поспеет чай из чаги, грустно разглядывал реку. Сотник помнил, разумеется, что Китой несет свои воды в Ангару. Если все время держаться подле этих рек, обязательно выйдешь к Иркутску. Подохнуть, так хоть не в этой глуши, где и помолиться за тебя некому! Россохатскому даже пришла в голову мысль соорудить из сухостоя небольшой плот и, махнув на все рукой, довериться волнам.
Катя, которой он, усмехаясь, сказал об этом, кивнула на водоворот у скалы, проворчала:
– Кого говоришь? Лучше уж сразу – лбом о камень.
Андрей напоил женщину мутноватым чаем, потом достал из кармана кедровые орешки, перемешанные с костяникой и смородиной, высыпал на лист лопуха.
– Набрал по дороге. Поешь… И вот еще… Вытащил из сумы несколько крупных растений. На дудках длиной в аршин темнели толстые листья, глянцевые с одной стороны.
– А-а, ревень, – равнодушно отметила Катя, сдирая со стебля кожицу и кусая кисловатую мякоть.
Отложив кислец, внезапно попросила:
– У меня в поняжке шиповник сухой. Настою из него сварить бы.
– Зачем же? – удивился Андрей. – Чай есть.
– Шиповник – иное. Он сил прибавляеть, и не так голодно…
Россохатский отлично понимал: Кате и ему сейчас нужны не столько настои, хоть они и в самом деле бодрят, сколько фунт-другой свежего мяса.
Заварив кипятком шиповник, легли спать. Солнце уже упало за горы; к реке спустился туман, и звуки стали мягче, ровнее, глуше.
Катя заснула сразу, а Россохатский ворочался и вздыхал, и это сердило его. Он не выдержал, поднялся, свернул цигарку и стал думать, как добыть еду. В голову не приходило ничего путного. Конечно, самое простое – взять бердану и попытаться сшибить зайца или глухаря. Но в ружье – последний заряд. Вдруг промахнешься, истратишь дробь впустую. Ах, господи! Не молиться же на этот патрон! И Андрей решил: как только развиднеется, он уйдет попытать счастья.
Но до зари было долго, а чувство голода мешало спать. Россохатский на ощупь достал из сумы снасть, сломал длинный, гибкий прут и, привязав к нему лесу, спустился к реке.
Вблизи от привала нашел мелкий спокойный отмой [69]69
Отмой – размытая водой часть берега.
[Закрыть]. Над ним густо, почти касаясь воды, изгибались деревья. Взобравшись на ближний ствол, Андрей проткнул крючком ягоду, завалявшуюся в кармане, и бросил наживку в Китой. Прут мелко подрагивал близ лунной дорожки, лежавшей на воде, но поклевок не было.
Уже минула полночь, когда сотник вернулся к стоянке с пустыми руками.
Катя по-прежнему беззвучно спала, разметав руки, и ее грудь под обтрепанной шерстяной кофтой поднималась и опускалась неровными толчками.
Андрей лег рядом и закрыл глаза. Он был уверен, что теперь заснет мгновенно. Но вскоре с беспокойством убедился: сон не идет. В голову лезли унылые, тягостные мысли. Впереди – изнуряющий путь. Однако все лишения могут оказаться зряшными, если, даже одолев дорогу, он попадет в руки врагов… Почему эти массы людей стали его врагами? Только ли потому, что случайная мобилизация бросила его в лагерь белых?
Он снова вспомнил Унгерна, Сипайло, Антоновского, Резухина… Это – враги красных. Люди, убежденные, что большевики загубят Россию… Впрочем, может, и не убеждение… Новая власть отняла у них всё – богатства, права, надежду на будущее. Может статься, их вера – всего лишь страстное желание вцепиться в свой кусок сала и никому не отдавать его.
А он, Андрей? Красные не грозили ему никакими потерями и невзгодами. При том условии, разумеется, что он не стал бы драться против них. Это ведь правда.
Россохатский усмехнулся: правда… Она – тоже дочь времени, а то и падчерица силы… Или он просто умнее на целый год?
Ему стали мерещиться лица его недавних приятелей, или спутников, бог уж знает, кто они ему? Красивый, будто с картинки, Гришка Хабара, кривая свинья Мефодий, восковой и всё же совсем непроглядный Дин – все они карты одной масти. Отчего же? Возможно, оттого, что не имели никаких достойных идеалов, что каждый за себя, и другой требовался ему лишь для того, чтоб скорей достичь цели.
«Нет, не случайно я оказался в одной кучке с людьми последнего разбора, – с горечью думал Андрей. – И слишком поздно делаю выводы… Все сгинули, точно листья с деревьев попадали».
Он поворочался на жестком ложе, вздохнул.
«Что сейчас творится в России? Как отнесся отец к большевикам там, в казачьей станице? Бедный старик, чай, похоронил сына в душе!..»
Россохатский попытался представить себе мысли старого учителя словесности, постоянно старавшегося заронить в душу сына семена любви и уважения к людям. Поймет ли отец невзгоды, которые выпали на долю Андрея, или проклянет своего единственного мальчика, ушедшего под чужие знамена?.. Чужие? Да, чужие. Народ огромного государства избрал власть красных. Он присягнул этой власти не на митингах и в печати, а самым верным способом: в кровопролитных боях, кипевших в России четыре года. Можно допустить, что массы, ненадолго опьяненные речами лидеров, бросаются в смуту гражданской войны и одним ударом сваливают строй, который должны были бы, для собственной выгоды, поддерживать. Но четыре года!.. Четыре года атак и окопов, вшей и голода, четыре года схватки не на живот, а на смерть… Нет, на такое народ не пойдет, не веря в дело, ради которого, молоху войны надо отдавать своих детей и собственную судьбу…
Что же следует? Видно, одно: долгие три года Россохатский воевал за дело, чуждое ему и ненавистное народу. Теперь должен признать это по всей голой правде и вручить своим бывшим врагам свою участь.
«Вручить!» – усмехнулся сотник. – Я «вручу», а меня – на веревку… Ну, бог с этим…»
Так и не сумев заснуть, Россохатский с трудом дождался рассвета. Стараясь не потревожить Катю, поднялся с лежанки, взял бердану и тихо выбрался на тропу. Вскоре свернул прямо в заросли и, замедлив шаги, вложил последний заряд в патронник.
То ли удача окончательно отвернулась от него, то ли из этих мест ушла дичь, но ни один рябчик, ни один глухарь не попались ему в сыром и унылом лесу.
Он шел, пробираясь меж кедрами, с нижних ветвей и стволов которых свисали блеклые бороды лишайников. Вверху, в кронах, вяло шелестел ветер, а здесь, у комлей, было тихо, темно и влажно. Весь мир загородила от взгляда эта нелюдимая, черная тайга.
Через час, почти исчерпав силы, Андрей присел на валежину и стал сворачивать опостылевшее курево.
Папироса из березового листа чадила, слепя глаза, и Андрей затоптал ее. Внезапно почувствовал, как закружилась голова. Удивленно огляделся и заметил сквозь просветы в деревьях сырую балку, сплошь покрытую малиновым пологом цветущего багульника. Такое соседство не сулило ничего доброго – одуряющий запах вызывал сильную боль в висках.
«А может, мне худо от голода? – подумал Россохатский. – Может быть». Он взглянул на дятла, занятого рядом быстрой работой, и мелькнула больная мысль – убить птицу.
«А что? – вздохнул он. – Это ведь мясо, и выйдет похлебка».
Россохатский поднялся с валежины и стал осторожно поднимать ствол ружья. Дятел, долбивший кору, внезапно замер – и в следующее мгновение исчез между лиственницами и кедрами.
Андрею показалось, что птица полетела к реке, и он направился туда же.
Шел, вяло переставляя ноги, низко опустив голову, почти забыв о дятле. Думал о том, что потерял веру в охотничью удачу, а без пищи им не добраться до Иркута.
Занятый своими мыслями, не заметил, как резко потемнел воздух и вокруг стало душно и тревожно, будто в подземелье.
Нежданно, почти не касаясь точеными копытцами земли, промчалась через дальнюю поляну чем-то напуганная кабарга. Андрей даже не успел кинуть приклад к плечу. Голодный и измученный, он сейчас с ненавистью подумал о маленьком горном олене, промелькнувшем с быстротой ветра. Однако вскоре сообразил: это не беда, а удача – кабарожку издали дробью не убьешь. И нечего жечь впустую последний патрон.
Потоптавшись на месте и ничего не придумав, пошел к Кате.
До Китоя было совсем близко, когда Андрей увидел на вершине одинокой березы угольно-черного глухаря.
Россохатский сжался и замер, будто его окатило холодом, и он мгновенно промерз до сердца.
Глухарь был молодая или глупая птица. Он толокся в развилке сухих веток и бессмысленно, без всякой опаски смотрел на человека, шедшего навстречу. Только в самый последний момент мошник вытянул шею и стал, потряхивая бородкой, разглядывать невиданное животное, ковылявшее, как медведь, на задних лапах.
Андрей, весь напруженный, сделал несколько шагов, поднял ружье – и вдруг почувствовал: дрожит от возбуждения и страха неудачи. Он тратит сейчас последний патрон для берданы – и если промах… Пересилив дрожь, задержал дыхание, положил окостеневший палец на спуск. И даже не ощутил, как выстрел резко толкнул его в плечо.
Большая черная птица сидела в развилке, не шевелясь.
Россохатский, взмокший от волнения и разом затопившей его ярости, далеко отшвырнул ружье – к чему оно без патронов! – и схватился за голову. Тут же, почти не отдавая себе отчета в том, что делает, сгреб подвернувшийся под руку камень, размахнулся и бросил в птицу.
Удар пришелся мошнику в грудь, и он, как чучело, набитое сеном, рухнул вниз.
В то же мгновение Россохатский прыгнул к глухарю, схватил его обеими руками и сильно прижал к груди.
Тут только понял, что заряд угодил птице в голову, и она, умерев мгновенно, просто застряла в ветвях.
Андрей, еще не уняв дрожи во всем теле, кинулся к реке.
Увидев крутые берега Китоя, не сдержался и закричал какую-то несуразицу, похожую на долгое «а-а-а» или «ы-ы-ы».
Потом уже, обжигаясь петушиным супом и обгладывая косточки, с усмешкой вспомнил свой победный крик и подумал, что, наверно, так же возвещали об удачной охоте пращуры незапамятных времен.
Как немного надо иногда человеку, чтобы ощутить себя счастливым и полным сил! Наевшись досыта и оставив мясо в запас, путники почувствовали: вполне здоровы, и мир вокруг вовсе не суров и не безнадежен.
Утром весело переглянулись и зашагали по тропе, бежавшей вдоль Китоя.
…Когда до устья Федюшкиной речки, по расчетам Кати, оставалось не больше пяти верст, они наткнулись на зимовье. Сначала даже немного оробели, но потом сообразили: изба пуста. Ни звука, ни дыма, ни лая собаки.
Дом стоял неподалеку от воды. В сенцах, на полке, нашли немного вяленой рыбы, соль в жестяной баночке, мешочек с сухарями, коробку спичек. Нет, им положительно везло, не дай бог сглазить удачу!
Поужинав остатками глухаря, легли спать, а на зорьке вышли из зимника. В полдень увидели устье маленькой, но злой, как кабан, Федюшкиной речки.
Свернули в ущелье, по которому, свиваясь в жгуты и дергаясь на камнях, бесновалась коренная река. И почти сразу же начались неприятности.
До самого заката пришлось топтаться на месте: поиски прохода через ущелье ничего не дали. Щеки и утесы стиснули воду, и невозможно было спуститься к ней. Андрей взглянул сверху на Федюшкину речку – ее долина едва достигала пяти саженей – и устало покачал головой. Насколько хватало глаз, река кипела шиверами, бесновалась на завалах и порогах. Ни у воды, ни по воде не было пути.
– Экие отбойные места… – вздохнула Катя. – Придется хребет ломать. Однако поздно теперь, подождем света.
Подъем начали на заре.
Еле приметная тропка змеилась между болотцами, то и дело подползала к источникам, которых тут было великое множество. На заболоченных участках встречались следы волков и рысей, и Катя велела Андрею снять карабин с плеча.
На гребень хребта поднялись вконец измученные.
Россохатский с трудом улыбнулся, успокаивая женщину:
– Ну, слава богу, теперь – спуск. Полегче будет.
Катя мрачно покачала головой.
– Кого ты говоришь. Чудно́!
Прежде, чем начать сход, Андрей оглянулся. Далеко была видна долина Китоя. Река казалась отсюда ровной и плоской, а островки, разбросанные то там, то здесь на водной глади, – склизкими стволами топляков.
Спуск измотал куда горше, чем подъем. Осыпи, тонкий слой грунта на скалах, наледи поминутно грозили бедой. Пришлось связаться веревкой на всю ее длину и двигаться попеременно.
К Федюшкиной речке спустились лишь на исходе дня и в изнеможении повалились на траву.
Ночевали в пещере, душной и гулкой, как бочка. Проснулись поздно, но все равно ныли ноги, кружилась голова.
– Пойдем? – спросил Андрей.
Женщина промолчала.
– Лень?
Катя вяло усмехнулась.
– Не так лень, как не хочется.
– Что поделаешь? Надо идти.
Они выбрались на тропу и медленно зашагали на юг. Вскоре снова стали встречаться прижимы, и тропа двоилась, – одна дорожка уходила вверх, на хребет, а другая бежала по завалам к каменистым берегам.
У одного из завалов Катя обратила внимание на старую густую лиственницу.
Таежница остановилась возле дерева, долго глядела на ствол и наконец резко сдвинула брови.
Россохатский, ушедший было вперед, вернулся, сухо поинтересовался:
– В чем дело?
– Здесь затеси. А вон, на болотце следы.
– Бог с ними, – не раздумывая, отозвался Андрей. – Шел кто-то. Значит, верная тропа.
– Тески не больно старые, – не обращая внимания на его слова, произнесла Кириллова. – Шли месяц назад. Можеть, Дин?
– Ну, Дин, так Дин. Нам-то что?
– Их двое, – раздражаясь, сказала Катя. – Молодой и старик. Молодой – левша.
– Не мудри, пожалуйста. С чего ты взяла?
– Ах, господи! Следы, чё поменьше, в пятках глубоки. Так старики ходять. А вот – большие отпечатки. Глянь, какой размах шага. Молодой шел, аль непонятно? И левый шаг длиньше. Левша он.
– Поспешим, Катя. Нас тоже двое. Мы не дадим себя в обиду.
Они пошли по завалам Федюшкиной речки, спотыкались, падали, снова тащились вперед. Но теперь Катя то и дело застывала на месте, оглядывалась, точно боялась удара в спину.
«Плетутся мелкими шажками дни до слов последних в книге нашей жизни…» – уныло подумал Россохатский. – Кажется, Шекспир».
На вторые или третьи сутки хода по Федюшкиной речке Катя снова увидела две пары следов. Резко остановилась, кинула Андрею:
– Я все ноги избила. Невмочь больше. Пойдем верхом.
– Боишься людей? – спросил он.
Женщина промолчала.
– Ну, что ж, давай подниматься.
Андрею всегда казалось, что горы и трясины никак не могут соседствовать. Однако распадки, затянутые грязью, встречались часто, ноги утопали во мху, и надо было тщательно следить за тропой, чтоб не провалиться в ржавец. Болотняк больно бил по лицу, и отдыхали только тогда, когда выбирались в заболоть [70]70
Распадки – мелкие плоские ложбины, небольшие долинки. Ржавец – болото с застойной, ржавой водой. Болотняк – редкостойный угнетенный лес, растущий на болотах. Заболоть – сухое место за болотом.
[Закрыть]. Лишь теперь Россохатский, кажется, догадался: заболоченность Саян связана с долгими летними ливнями.
Тропинка все время взбиралась вверх, и наконец Катя и Андрей приблизились к перевалу. Лес – это был почти все кедровник – давно кончился, и теперь по земле, будто калеки войны, ползли карликовые березки да хватался друг за друга угнетенный лесок.
У перевала пестрели горные куропатки, иногда они покрывали редкую зелень, точно пауты конскую гриву, но были у путников лишь три пулевых патрона, – не тратить же их на эту мелкую дичь.
К седловине добрались в темноте и повалились без сил у родничка.
В середине ночи, когда они глухо спали, положив под себя ватник и накрывшись шинелью, с юго-востока нанесло тучи, и в камни стал дробно бить крупный и круглый, как морские камешки, град. Потом на землю обрушился ливень, и они проснулись, насквозь промокшие и несчастные до последней степени.
На рассвете воздух снова был теплый, небо окрашено в бирюзу и золото, и ночной косохлест с градом казался неправдоподобным, как дурной сон. Впрочем, внизу, под перевалом, медленно клубились дымы тумана, грязные и взлохмаченные, точно речной лед в половодье.
Утолив жажду из родничка, наполнили флягу и приготовились к спуску. Катя пошла было вслед за Андреем, но внезапно застыла на месте. Она шарила взором под ногами, перевела взгляд на неглубокую пещеру.
Андрей подошел к женщине и тоже стал рассматривать землю.
У грота темнели остатки углей и зола. Рядом лежали подсохшие ветки карликовых берез, служившие людям подстилкой. В задернованной почве виднелись четыре дырки от колышков.
Женщина сунула в золу палец. Остатки костра были холодны, и роса глубоко пропитала их.
– Опять те же самые, – сказала Кириллова, покусывая сухие, потрескавшиеся губы. – Двое. Оба курять. Один большой, другой маленький. Дин и кто-то еще. Кто?
– Почему двое? Как решила, что курят? – раздраженно спросил Андрей. Его уже начинала сердить малопонятная боязнь Кати. – Пойдем же…
Но Кириллова топталась на месте, и в ее глазах застыли беспокойство и страх.
– Двое, – упрямо повторила она. – Вишь, тут, под скалой, пепел. Один курил трубку, другой – папироски. Здесь сухо, и пепел не размыло.
Потерла лоб, добавила:
– Они не шибко согласные, эти двое. Не пара. Каждый готовил себе харч в своем котелке. Коли б один котелок – две дырки от колышков.
– Катя!
– Ну, что «Катя»! Должны ж мы знать, на кого, не дай бог, наскочим.
Не обращая внимания на нетерпение Россохатского, встала на колени, подумала вслух:
– У маленького – мягкие сапоги, можеть, бахилы – его следы удержались лишь на сырой земле. У большого – ботинки либо сапоги с подковами. Вон царапины от подков.
Сотник взял женщину за руку, попросил, как можно мягче:
– Довольно, Катенька. Успокойся. И не Дин это, может, вовсе.
Кириллова осуждающе посмотрела на Андрея.
– А то не знаю следов того старикашки!
И объяснила, как малому ребенку:
– В тайге просто так не бываеть, чё всё равно. Не друг, так ворог. Бог с тобой, пошли. А все ж по сторонам гляди.
Андрей грустно усмехнулся:
– В этой жизни, кажется, нет ничего без «но» и «а», Катя.
Тяжкая дорога без еды и покоя изнуряла, и всякая дрянь попадала в голову, бродила в мыслях. Белки́ клубились облаками, и людям, казалось, что они одни на всей огромной земле, и выхода из глухомани не было и нет.
Путников неотступно терзал голод. Андрею по ночам снились огромные миски борща, бараньи туши на костре, и он физически ощущал запах обожженного огнем мяса.
Женщина мерзла на ночёвках, особенно под утро. Пытаясь защитить Катю от простуды, Россохатский калил камни в огне, закапывал их в землю и сверху набрасывал ватник или шинель. На такой постели сперва было тепло, и Катя успокоенно засыпала.
А новый день снова приносил чувство голода, и они уныло копались в поняжках, надеясь отыскать там хоть крошки еды. Пусто! Особенно худо было без соли. Ее оставалась всего одна пригоршня, и драгоценную приправу берегли пуще глаза. Россохатский только теперь понял изюбрей, иногда покрывающих огромные расстояния, чтоб добраться до солонцов и полизать пахнущую болотом соленую жижу.
Кедровый орех, запасенный впрок, и травы составляли сейчас единственную пищу людей.
На исходе второй недели Катя сильно натерла правую ступню. Андрей настаивал на отдыхе, но женщина молча продолжала путь, сначала хромая, а потом и вовсе волоча ногу.
Но всё же не выдержала, созналась:
– Утомилась я, будто ноги потеряла совсем.
Нужен был большой, многодневный привал.
Им, кажется, повезло. Утром, как только тронулись в путь, тропа круто спустилась к большому проточному озеру. Устье реки, втекавшей в озеро, раздваивалось на рукава, и людям пришлось обойти эти «кривунки».
Пошатываясь от истощения, они прошли заболоченной равниной к берегу и, найдя там пещеру, развели возле нее костер. Тонкая спираль дыма стала ввинчиваться в небо, поползла по скале, по расщелинам, в которых еще кое-где сохранились длинные языки снежников.
Вблизи стоянки, точно осыпанные снегом, сияли кусты цветущей черемухи, и, если бы не гнус, то лучшего места для отдыха и не придумать.
Они проспали в пещере всю вторую половину дня и ночь и открыли глаза лишь утром, голодные и измочаленные худыми снами.
Катя, потрогав Андрея за плечо, обронила:
– Изладь удочки. Можеть, хариус есть.
– Хариус – ведь речная рыба, Катя.
– В проточных озерах бываеть… Ступай…
Россохатскому хотелось еще полежать, не двигаясь, ни о чем не думая, но женщина поторопила:
– Рыба – на уду… Иди. Мне в воде побарахтаться надо. Сам понимать должен.
Андрей отвязал от ремня золото, снял шашку и, сунув их в пещеру, медленно двинулся вдоль берега. Здесь придется прожить не один день – и следует знать, что́ вокруг. Нет ли где вблизи копанины изюбрей, не бродят ли рядом те, чужие люди.
Вышагивая побережьем, приметил каменистую отмель с ясной водой и решил, что именно здесь попытается на обратном пути половить рыбу.
Берег местами был очень высок, но чаще он полого спускался к воде, образуя площадки, вполне годные для водопоя зверей. В одном из таких мест Андрей увидел следы. Сначала попались отпечатки горного козла, заплеснутые прибоем, потом он отчетливо увидел ямки, вдавленные тяжелым копытом изюбря.
Устав, Россохатский повернул назад, подумав, что в одну из ближних ночей придет сюда попытать счастья.
Мель, на которую он недавно обратил внимание, вдавалась глубоко в берег. Прозрачная, однако неспокойная теперь вода накатывалась на низкие скалы. Ему сначала показалось, что она совершенно пуста, и лишь водяные пауки изредка пробегают по прибрежным затишкам. Но вскоре взволнованно охнул, заметив в дальнем конце косы бронзовых рыб. Их громадные верхние плавники были окрашены в ярко-багровый цвет и пестрели голубыми глазка́ми.
Хариусы, казалось, спали. Только легкое покачивание плавников говорило о том, что хищники поджидают добычу или отдыхают после нее.
Андрею доводилось промышлять их у себя, на Урале, в кипении речных перекатов, под малыми водопадами. Однако там это была забава, охота для души, от которой, разумеется, никак не зависела жизнь. А тут…
Насадив на крючки кузнечиков, пойманных в дороге, Россохатский забросил их в воду.
Рыбы не шелохнулись.
Прошла минута, десять, час – ни одной поклевки.
Потеряв надежду что-нибудь поймать, он решил сматывать снасть и потянул удилище к себе.
Барахтавшийся на небольшой глубине кузнечик немедленно привлек внимание хариусов. Один из них быстро проплыл мимо приманки, вернулся и, заметив, что другие рыбы тоже проявили интерес к наживе, торопясь, кинулся на кузнечика.
Россохатский подсек – и почувствовал резкий рывок. Чуть ослабив лесу, тут же потянул ее к себе. Рыба упрямо рвалась в другую сторону. Она била хвостом, металась по отмели, и Андрей вновь отпустил нитку.
Прошло несколько минут. Почувствовав, что хариус начинает терять силы, Андрей стал таскать его из стороны в сторону и вскоре подвел к берегу. И тут же наполовину вытащил из воды. Хлебнув воздуха, хариус обессиленно вытянулся на крючке.
Мягким движением Россохатский бросил яркую крупную рыбу на траву. В ней было около трех фунтов. В воде виделись рыбы и поменьше, и покрупнее, некоторые из них весили, вероятно, три с половиной-четыре фунта.
