Текст книги "Камень-обманка"
Автор книги: Марк Гроссман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)
Камень-обманка
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
НОЧИ ПЕРЕД КОНЦОМ
ГЛАВА 1-я
ВОЛНЫ КРОВАВОГО МОРЯ
С допроса он вернулся поздно вечером. Подождав, когда повернется ключ в двери и стихнут в коридоре шаги коменданта, мешком опустился на тюремную койку и, стянув с головы шапку, вытер лоб платком.
В мутном куске окна, не забранном козырьком, видны были жгуты вьюги. Она заметала город, будто хоронила под собой тюрьму; последний островок адмирала, его самое конечное прибежище. Это парализовало волю, отнимало надежды на спасение. Однако адмирал заставил себя все-таки подумать о крошечных шансах на жизнь, попытался овладеть собой.
С первого дня заключения он постоянно готовился к разговорам с членами Чрезвычайной следственной комиссии по его делу, стараясь предусмотреть самые неожиданные вопросы и ловушки. И все же допросы измочалили его совершенно, и он с трудом выдерживал огромное напряжение.
Слава богу еще, что им занималась Следственная комиссия Политцентра, а не большевики! Колчак долго и подробно рассказывал о своей юности, о Северной экспедиции, о сражениях японской и мировой войн.
Всякий раз, когда члены комиссии корректно спрашивали Колчака о неприятных для него вещах, он быстро и без особых ухищрений уходил от ответа.
Однако сегодня все изменилось. В комнате Следственной комиссии появился новый руководитель. Он был солдат, судя по его гимнастерке и сапогам. В умных, выразительных глазах незнакомца адмирал без труда прочел выражение бескомпромиссной ненависти и холодного презрения.
Новый глава Комиссии оказался председателем губернской ЧК большевиков Самуилом Чудновским. Чуть потирая усы и волосы, зачесанные назад, Чудновский ставил вопросы без пощады и требовал на них прямого ответа. Да и остальные члены Комиссии в его присутствии уже не рисковали играть в беспристрастных и беспартийных судей.
Выслушав первый же вопрос чекиста, Колчак внезапно почувствовал, как у него холодеют кисти рук, шея, ноги, и, криво усмехнувшись, упрекнул себя за то, что, кажется, умирает раньше собственной смерти.
…Торопливо высосав папиросу и швырнув окурок в угол камеры, адмирал немного успокоился. Нет, нет, не может быть, чтоб жизнь была кончена! Наперед, до мелочей, продумать все, с чем ему придется столкнуться там, в комнате Комиссии. Чем сложнее обстоятельства, тем крепче надо держать в кулаке нервы и память. Да, и память, ибо разговор постоянно будет идти о его прошлом.
Колчак лег на койку и по старой привычке с головой накрылся шинелью. Сукно, подбитое мехом, быстро согрело его. И снова стали мучить воспоминания.
Омск… Все рушилось и разваливалось на глазах. Красное наступление породило не только в дивизиях, но и в его собственном штабе растерянность, грызню, сплетни, слухи. Его армейские генералы вдруг оказались трусами и болтунами, их заботили лишь собственные благополучие и карьера, и даже в ту трагическую пору они рвали друг другу горло и пытались свалить вину за поражение на других.
Адмиралу стало зябко под шубой. В память лезли слова и физиономии министров и генералов, ядовитые слова и ядовитые лица важных и ничтожных людей. Былые события налезали без всякого порядка, громоздились одно на другое, как льды на корабль.
Он еще с детства обладал точной и глубокой памятью. В иную минуту Колчаку казалось, что память обременяет и давит его мелкими подробностями, абсолютно ненужными не только ему, но и другим. Некоторые приказы он держал в уме от слова до слова.
В эти минуты он вспомнил свою речь в Екатеринбурге, на объединенном заседании городской думы и земской управы.
Тогда, восьмого мая девятнадцатого года, он был уверен в конечной победе и декларировал жестокость, истребление врага без пощады, и едва ли теперь можно рассчитывать на снисхождение. Пошел по шерсть, а воротился стриженый…
Он вспоминал детали заседания, почтение слушателей, не жалевших аплодисментов и улыбок. Рудольф Гайда, генералы Сахаров и Пепеляев как-то странно кивали головами, и адмиралу казалось, что они, как кони, подрагивают шеями, отгоняя оводов. Это сердило, и, продолжая твердить об истреблении коммунистов, он старался смотреть поверх голов, но это ему почему-то не удавалось.
Рядом с Колчаком сидел, поджав губы, мрачный и надменный Гайда. На его кителе вздрагивали два Георгия, и позванивание этих железок тоже раздражало верховного правителя. Бывший фельдшер австро-венгерской службы, чех Гайда сделал карьеру, которой зло завидовали многие тщеславные люди. Храбрый и деятельный пройдоха, с одинаковым риском ставивший на карту свою и чужую жизнь, Гайда весьма быстро вошел в роль полководца. В Екатеринбурге, на вокзале, верховного правителя встречали почетный караул ударного полка имени Гайды, с его вензелями на погонах, и личная охрана эксфельдшера, одетая в форму… царского конвоя!
Командующий Сибирской армией, рапортуя адмиралу, с трудом подбирал слова: он скверно знал русский язык. Будберг, приехавший с Колчаком, тут же окрестил рослого генерал-лейтенанта «здоровенным жеребцом очень вульгарного типа», и решительно отказался вступать с ним в какие бы то ни было разговоры.
Бок о бок с Гайдой ерзал в кресле Анатолий Николаевич Пепеляев, младший брат последнего сибирского премьера Виктора Николаевича. Генерал в свои двадцать восемь лет расплылся и был малоподвижен. Он выступал последним, говорил трубным басом, помогая себе медленными, маловыразительными жестами. Тучная фигура колыхалась перед глазами главнокомандующего, и адмирал подумал, что Пепеляев похож на одну из огромных бесформенных медуз, которых море иногда выбрасывает на берег.
Сын генерала, он быстро продвигался по службе и, начав войну четырнадцатого года поручиком, дослужился до полковничьих погон. Чин генерал-лейтенанта младшему Пепеляеву присвоил Колчак.
Вся речь Анатолия Николаевича была сплошное бахвальство. Генерал утверждал, что его полки войдут в Москву через полтора месяца.
Колчак, слушая, одобрительно раздвигал в улыбке тонкие губы, глаза его то вспыхивали, то потухали под тяжелыми веками, но в душе адмирал печально усмехался: неужели этот ожиревший мальчишка верит в то, что говорит?!
Колчак косился на барона Будберга и замечал, что старик тоже кривит губы и ядовито усмехается.
Адмирала странно влекло к барону. Они неоднократно выезжали вместе на фронт, Колчак делился с генералом соображениями о ходе боев и планами операций, хотя превосходно знал, что Будберг – невозможно ехидный старикашка, что он вечно каркает и пророчит неуспех даже там, где, кажется, все складывается наилучшим образом. Самое печальное заключалось в том, что его желчные прогнозы и характеристики постоянно сбывались, и как-то, в минуту депрессии, Колчак со страхом и гневом подумал: этот убежденный монархист, – вполне возможно, тайный агент врага. На войне случаются и не такие вещи. Однако у адмирала хватило самообладания и ума посмеяться над своими страхами.
Будберг, занимавший в штабе скромную должность начальника снабжения, вел себя совершенно независимо и даже не пытался скрывать свою язвительность. Он достаточно прозрачно утверждал на заседаниях в ставке, что совет верховного правителя состоит из недоучек и прохвостов, и называл министра финансов Ивана Михайлова, хитрого и ловкого проныру, «Ванькой-Каином», – совершенно так же, как звали министра любые недоброжелатели Колчака. Близким ему людям барон говорил, что в штабе и правительстве собрались такие проходимцы, которых и в порядочности-то заподозрить нельзя. Он утверждал, что генерал Сахаров, которого еще в военном училище звали «Бетонной головой», недалеко ушел от Аракчеева.
В одной компании с Сахаровым Будберг числил и генерала Лебедева – надменного и резкого молодого человека. Юнец постоянно вмешивается в армейские распоряжения, не терпит возражений, ни с кем не считается.
Лебедев накануне Февральской революции был всего лишь капитаном. В Сибирь он приехал от Деникина кружным путем через Константинополь, Сингапур, Шанхай, Владивосток. Отправившись из Одессы двадцать седьмого марта девятнадцатого года, Лебедев лишь в конце июля добрался в Омск. К тому времени полковник генштаба, он остался по сути младшим офицером и готов был в бою лезть на рожон, но не более того. Лебедев быстро сумел войти в доверие к адмиралу и тотчас после переворота получил чин генерал-майора.
Генерал Косьмин, выскочка, недавний поручик, как и Лебедев, отличался храбростью на поле боя, но совершенно не представлял себе, что существует мужество стратегии и тактики.
Нет, что ни говори, а желчный старикашка прав, черт бы его совсем взял! Впрочем, Колчак не хуже других знал, что Будберг – старый, кадровый офицер, генерал генерального штаба, участник русско-японской войны, обладает огромным военным опытом и трезвым, хотя и насмешливым умом. В отличие от многих генералов Колчака, не имеющих за душой ничего, кроме, может быть, решительности и нахальства, этот старый остзейский дворянин и монархист уже в семнадцатом году командовал корпусом, и это было соединение, которое меньше других частей били большевики.
Вполне возможно, именно потому Колчак не только не гневался на Будберга, но даже собирался назначить его управляющим военным министерством, а то и министром. И он проведет эти назначения, невзирая на постоянные доносы Сахарова о болтовне старика. А болтовня эта, по словам «Бетонной головы», принимала совсем дурные свойства. Будберг якобы утверждал, что верховный ничего не понимает в сухопутном деле и от того легко поддается советам и уговорам. Еще старик высказывал убеждение, что какой-то злой рок преследует адмирала в составе его главнейших помощников – от командующих и министров до личного адъютанта ротмистра Князева, пьяницы, спекулянта и прохвоста.
Барон не раз, в знак протеста против бестолковщины в Совмине и главном штабе, подавал в отставку, требовал назначения в строй, но Колчак решительно отказывал ему в этом. Так, восемнадцатого июня девятнадцатого года, в пору, когда красные уже стали захлестывать Урал, Будберг заявил верховному, что больше ни одного дня не останется ни в совете правителя, ни в штаверхе.
Колчак тотчас пригласил старика к себе и спросил грустно и растерянно:
– Вы, действительно, хотите уйти от работы в такое тяжелое время?
– Я чувствую, что сам глупею среди идиотов, ваше высокопревосходительство. Среди всех этих «бетонных голов» и «каинов». Сахарову надлежало бы начальствовать над карательной экспедицией или дисциплинарным батальоном. Расстрелы и порки удаются ему значительно лучше, чем вождение Западной армии!
У адмирала было в ту пору скверное настроение, и он, нахмурившись, внезапно спросил барона:
– Мне говорили, генерал, что вам не нравится моя неискренность и что она напоминает вам в этом отношении несчастного Николая Второго. Далее вы утверждали, что вам жалко смотреть на бедного Колчака, ибо своих решений у него нет, и он болтается по воле тех, кто сумел приобрести его доверие. Вы и впрямь так утверждали, барон?
Колчак не стал уж говорить, что старик, по доносам контрразведки, называет его, адмирала, дряблым, безвольным, не знающим жизни и дела человеком, утверждает, что этот человек избалован, капризен, несдержан и прочее, прочее.
Будберг, выслушав вопрос, постучал сухими длинными пальцами по столу, пососал сигарету, проворчал, морща сухое, землистое лицо:
– Вы ставите меня в затруднительное положение, господин адмирал. Если я скажу «да», вы сочтете, что я хам. Если я стану отрицать, вы, возможно, мне не поверите. Разрешите не продолжать разговор на эту тему. Единственное, что я могу сказать, – каждый ваш промах ранит мне сердце. И сочтем, что тема исчерпана.
…Колчак уныло оглядел серые, в подтеках стены камеры, и снова вспомнил теплый и яркий зал екатеринбургского совещания.
После долгих и, как помнится, бесполезных разговоров Гайда пригласил главнокомандующего к себе на домашний ужин. Колчак отказался, ссылаясь на утомление и мигрень.
Позже, когда они, Колчак и Будберг, отдыхали в салон-вагоне, старик, морщась, сказал адмиралу:
– Вырастают эти бурьяны легко, а вырываются с превеликим трудом. Поверьте, господин адмирал.
– О ком вы?
– Да о фельдшеришке этом, об атамане из австрияков – любителе поблажек, подачек и наград.
– Перестаньте, право! – рассердился Колчак. – Гайда – боевой генерал, и я запрещаю вам говорить о нем в таком тоне. Это бестактно!
– Бестактно другое. Бестактно называть полки собственным именем и одевать своих башибузуков в форму императорского конвоя. Кстати, на одежку охраны Гайда истратил, по достоверным сведениям, три миллиона рублей. Всего-навсего!
На другой день Колчак и Будберг отправились в штаб Сибирской армии. Возле автомобиля, к которому их привел Гайда, топтался конный эскорт; на физиономиях казаков странно уживались смесь лакейского почтения и унылого равнодушия.
Потом, когда машина затряслась по пыльной булыжной мостовой, конвойцы вихлялись в седлах, по бокам и позади машины, и лошади, гремя подковами, высекали из камней слабые искры.
Чудовищное честолюбие и провинциальная помпезность Гайды чрезвычайно раздражали Колчака. Он ерзал на сиденье, нервно хрустел пальцами и бросал на чеха злые взгляды. Наконец не выдержал и, велев шоферу остановиться, приказал Гайде:
– Немедля отошлите казаков домой, генерал!
Чех поглядел сверху вниз на невысокого адмирала, буркнул:
– Не можно.
И кивнул шоферу:
– Допреду! [1]1
Допреду! – Вперед! ( Чешск.)
[Закрыть]
Через квартал Колчак вновь остановил автомобиль. Руки адмирала нервически дергались, под кожей скул набухли желваки.
– Уберите конвой!
– Не можно, адмирал, – опять отказался Гайда. – Так принято.
И процессия снова двинулась в грохоте и пыли. Колчак, багровея от трудно сдерживаемого озлобления, подозвал начальника эскорта, распорядился:
– Охрану немедля – в казармы!
И видя, что офицер косится на Гайду, закричал, теряя над собой контроль:
– Вон! Сию же секунду вон, болван!
Офицер, вздрогнув, прокричал команду, казаки повернули коней, и вскоре цокот копыт по мостовой затих за ближайшим поворотом.
Гайда с откровенной иронией глядел на Колчака, даже не пытаясь скрыть презрения к истерике верховного. Многочисленные адъютанты чеха усмехались и демонстративно пожимали плечами.
В штабе армии к приехавшим присоединились генералы Пепеляев, Богословский и еще кто-то. Гайда и Богословский, расстелив на большом дубовом столе карту с пометками, наперебой докладывали обстановку. Это был вздорный, пустой доклад, в котором точные расчеты, сведения о собственных силах и силах противника, тактика ближайших сражений были заменены бахвальством, надеждами и ожиданиями. Это бахвальство казалось тем более несносным, что в нем сквозила радость в связи с неудачами собственных соседних армий.
Генерал Пепеляев снова повторил свое заявление, что он через полтора месяца будет в белокаменной и отслужит благодарственный молебен в Кремле.
Вся эта болтовня, показная и ни на чем не основанная, то и дело вызывала злые реплики Будберга, но Колчак тем не менее верил ей и радостно улыбался.
Может быть, потому он вполне благосклонно отнесся к сообщению Гайды, что их всех нынче ждет парад, специально подготовленный к приезду верховного правителя и верховного главнокомандующего.
Будберг пытался отговорить Колчака от участия в параде – сейчас не до бутафории, дела на фронте не располагают к смотрам. Но из этого ничего не вышло, адмирал рассмеялся и сказал старику:
– Парад – отличный способ проверки войск, и я не вижу оснований отменять его. Ну, будьте хоть раз оптимистом, голубчик!
– Я постараюсь, – язвительно пробормотал Будберг.
Гайда, обожавший помпезность и масштабы, вытащил на парад тридцать тысяч войск.
Войска! Это было черт знает что, а не строевые части! В первых рядах каре стояли роты, которые еще с известной натяжкой можно было назвать русскими воинскими частями. Мятые защитные погоны топорщились на грубых английских хаки, на половине солдат вместо отечественных фуражек торчали колпаки, без всякого сомнения позаимствованные в каптерках чешских ударных полков.
Но это еще куда ни шло. За первыми рядами строя топтались унылые оборванцы в выцветших, залатанных гимнастерках, в жеваных фуражках, в обмотках и сапогах, голенища и подошвы которых держались на одном честном слове. Физиономии солдат не выражали ничего, кроме смертельной усталости и скуки.
– Это михрютки какие-то, а не войска, – сказал Будберг, склоняясь к уху адмирала. – Они побегут в первом же бою с большевиками, если, разумеется, не запутаются в собственных обмотках.
Колчак потемнел, полез в карман за папиросами, закурил.
Затем лицо его судорожно передернулось, и он ядовито заметил барону:
– Снабжение армии, насколько мне помнится, ваша обязанность, генерал.
– Совершенно верно, – не помедлил с ответом Будберг. – Моя и нашего общего друга сэра Нокса. Однако что же можно сделать? Генералы ни с кем и ни с чем не желают считаться. Пепеляев захватил в Перми все запасы, какие там были, и не поделился с другими армиями. Гривин, Вержбицкий, Казагранди наложили лапу на склады, которые им не принадлежат, – и плюют на мои приказы и распоряжения. К тому же я хотел бы заметить, что огромная часть военных ресурсов, направляемых армиям, попадает к большевикам.
Колчак молча махнул рукой.
В свой поезд вернулись лишь вечером, усталые и злые. Начальник охраны верховного правителя генерал Попов, зная о склонности Колчака к приятным сообщениям, сказал с излишней живостью:
– Смотр был весьма, весьма внушителен, ваше высокопревосходительство! У меня осталось отменное впечатление!
– Что вы имеете в виду? – осведомился Будберг. – Чешские колпаки или, возможно, холщовые заплаты на штанах нашего воинства?
Попов растерялся, вопросительно посмотрел на адмирала, ответил, вздыхая:
– Ну, вы – известный пессимист, вам ведь ничем не угодить, – и поспешил удалиться в свое купе.
Девятого мая Колчак позволил уговорить себя отдохнуть. Состав передвинули на станцию Исеть, где загодя были подготовлены егеря для охоты и лодки со снастями для рыбной ловли. Однако адмирал был в дурном настроении, высказал недовольство погодой и приказал Попову немедленно отправлять поезд в Екатеринбург.
В уральскую столицу приехали на следующий день, утром, а вечером открылся съезд деятелей фабрично-заводской промышленности Урала и Приуралья. У входа в особняк Колчака ждал Сахаров.
Верховный правитель выступил на съезде с тусклой длинной речью, глухо и невыразительно жевал слова о значении промышленности, ее роли в грядущей победе, и, как он сам хорошо видел, вызвал лишь скуку и разочарование. Фабриканты полагали, что речь пойдет о цифрах, субсидиях, сырье, станках, а вместо этого выслушали школьные прописи, известные даже магазинным приказчикам.
Ужинали в доме суконного фабриканта Злоказова. Столовая без всякого смысла была набита коврами, хрусталем, массивной, будто на железнодорожных вокзалах, мебелью, весьма фривольной живописью, бог знает какого века и происхождения.
Колчак сидел между Будбергом и Сахаровым, искренне и глубоко ненавидящими друг друга, и молча копался вилкой в серебряной тарелочке, совершенно не желая есть.
Мысли его неизменно вращались вокруг своего ближайшего окружения. Это случалось с ним всякий раз, когда рядом был Будберг, и адмиралу приходилось слушать его скрипучий, как протез, голос.
Колчак вполне достоверно знал, что в его Совмине властью полностью распоряжается Иван Андрианович Михайлов – министр финансов, торговли и промышленности. Наглый, льстивый при нужде, далеко не дурак – «Ванька-Каин» сколотил в правительстве свою собственную группу, которая боготворила и безоговорочно слушалась ловкого прохвоста. В группу входили подголосок Михайлова – министр иностранных дел Иван Иванович Сукин, наштаверх Дмитрий Антонович Лебедев и бывший полицейский чиновник Павел Павлович Иванов-Ринов. Последний получил чин генерал-лейтенанта от Колчака и был поставлен во главе Сибирского казачьего войска. «Полицейский ярыжка», как заглазно звали Ринова в омском штабе, со страстью держиморды обожал Сахарова, и тот, в свою очередь, отзывался о Павле Павловиче с неизменной нежностью.
За ужином, изрядно выпив, Сахаров размахивал руками и решительно утверждал, что Ринов еще покажет большевикам, где раки зимуют, «это уж поверьте мне!»
Будберг с отсутствующим видом слушал разглагольствования «Бетонной головы» и натужно старался подавить демонстративную зевоту. Адмирал делал вид, что не замечает ни того, ни другого, но внутри у него все кипело. В эти минуты он ненавидел, кажется, и Будберга, и Сахарова, и весь белый свет.
Ночью, в салоне поезда, они долго не спали, и Колчак страдальчески морщился, наблюдая, как худой и зеленый от истощения барон капает в стакан какие-то лекарства.
Перехватив эти взгляды, старик проворчал:
– Нездоровится.
И добавил в своем обычном тоне:
– Я всегда чувствую себя скверно, когда речь заходит о Михайлове, Сукине, Ринове, Сахарове и прочих парвеню́ [2]2
Парвеню – выскочка ( франц.).
[Закрыть]. Это не правительство, а бардак, господин адмирал.
– Перестаньте!
– Нет, право, поверьте мне – вертеп. Михайлов и Сукин, по общему мнению, устроили из своих ведомств «министерства удовольствий и самоснабжений», ставка и главный штаб живут, как кошка с собакой. Всюду сплетни, слухи, провокации, корысть. Военмин Степанов – старательный, но бесцветный человек, Сахаров интригует против Дитерихса и меня, Лебедев – против Гайды, Ринов и генерал Андогский бахвалятся без удержу, не имея на то никаких оснований. И все в том же духе.
– Кончите вы когда-нибудь?
– И генералы, и министры возят с собой гаремы шлюх, водку, гардеробы, личную охрану. Это плохо кончится.
– Вы иногда напоминаете мне Кассандру, – глухо сказал Колчак. – Неужели вам не наскучила эта роль зловещей греческой прорицательницы?
Будберг ответил с неожиданной искренностью и горячностью:
– На меня многие смотрят, господин адмирал, как на маньяка и брюзгу. И никто не понимает, как мне хочется ошибиться в своих выводах. Надеюсь, вы знаете, что мои слова – не одно стариковское ворчание. В противном случае, вам ничего не стоит отрешить меня от должности. Я готов хоть нынче взять под команду дивизию или полк.
Он помолчал и сказал, вздыхая:
– Кассандра – увы! – прорицала правду. Беда в том, что ее никто не хотел слушать. Ваше окружение когда-нибудь предаст вас, не моргнув даже глазом. Пока оно предает только армию и дело.
Колчак и сам знал все это из донесений контрразведки и наговоров своего круга. В иные минуты он жаловался, что испытывает чрезвычайные трудности прежде, чем принять какое-нибудь важное решение. Приходится сначала мирить наштаверха с министром, а потом уже, уговорив Лебедева и Степанова, отдавать приказ. Военное министерство и главный штаб распухли, в них болтается множество бездельников, бабников, пьяниц.
Пятнадцатого мая девятнадцатого года Колчак, Будберг и Сахаров вернулись в Омск. Город, изнуренный жарой и пылью, казалось, вымер. По дороге на иртышскую набережную встретилось несколько пролеток, тащивших куда-то офицеров в обществе дружинниц «Святого креста». И те, и другие распевали песни, глупые, пьяные песни, в которых то и дело повторялась фраза «Ах, шарабан мой, американка!»
Колчак обернулся к своему адъютанту, сказал сердито:
– Прикажите от моего имени, ротмистр, чтобы власти города прекратили вакханалию. Это в конце концов наша столица, а не портовый кабак!
– Слушаюсь! – отозвался Князев, и Колчак по его тону понял, что этот пьяница и не подумает выполнить распоряжение.
В тот же день, вечером, на квартире Будберга внезапно для старика появился начальник штаверха генерал-майор Бурлин. Это был один из тех немногих военных, с которыми барон поддерживал добрые отношения.
– Поздравляю вас, мой друг, – сказал Бурлин, и лицо его осветилось искренней улыбкой, – верховный правитель предлагает вам занять пост военного министра. Наконец-то у нас будет начальник, достойный своей высокой службы.
Он несколько секунд вглядывался в темное, изможденное лицо старика, спросил:
– Вы не рады?
– Я не займу эту должность, Петр Гаврилович. У меня не тот возраст и не тот характер, чтобы заигрывать с каждым фельдфебелем, воображающим, что он Бонапарт.
Бурлин пожал плечами.
– Что же я доложу верховному?
– Доложите то, что я сказал.
Бурлин ушел, огорченно покачивая головой.
На другой день к Будбергу в девять утра, без стука влетел ротмистр Князев, от него за версту несло водкой, и у барона от злости затряслись губы.
– К верховному, генерал, и побыстрее, пожалуйста! – прохрипел ротмистр и повернулся к двери. – Приказано: немедля!
– Вы свободны, – сдерживая себя, отозвался Будберг. – Если угодно выпить – водка у меня в шкафу на кухне.
Князев резко повернулся, посмотрел на старика исподлобья и внезапно усмехнулся.
– Водки у меня хватит и для себя, и для иных прочих, ваше превосходительство. Адье!
Будберг вызвал штабного парикмахера, привел себя в порядок, надел выцветший костюм, служивший ему, кажется, еще со времен японской войны, и отправился к Колчаку.
Толкнув тяжелую резную дверь и войдя в кабинет, тотчас понял, что сейчас будет «шторм», как называли, истерики адмирала его приближенные.
– Так вы не хотите занять пост военмина, барон? – почему-то шепотом спросил адмирал, и глаза его налились кровью.
– Нет, не хочу, ваше высокопревосходительство.
– Так вы… значит… выходит… вы…
Колчак выхватил из ножен, лежавших на столе, блестящий флотский кортик, и генералу показалось, что верховный сейчас бросится с оружием на него.
Но Колчак в бешенстве стал кромсать ножом ручку дубового кресла, и барон с удивлением отметил, что делает он это вполне успешно: щепки от кресла летели во все стороны.
Немного остыв, адмирал вытер лоб платком, поджег папиросу, сказал хриплым, прерывающимся голосом, смахивающим на рыдания:
– Я приказываю вам! Или вы займете пост военмина, или я расстреляю вас!
Будберг иронически поглядел на Колчака:
– В таком случае, я должен подумать, Александр Васильевич.
– Никаких «подумать»! – закричал Колчак, и его рука с кортиком снова задергалась над подлокотником кресла. – Тотчас принимайте дела.
– Хорошо, – чуть склонил голову старик. – Но вы должны запомнить, что я соглашаюсь под угрозой смерти. Впрочем, мне и так осталось недолго жить, господин адмирал.
Колчак махнул рукой, отпуская Будберга. Однако в последнюю секунду внезапно сказал:
– Идите, но я еще подумаю, стоит ли вам доверять этот пост.
Все последующие дни Будберг без злобы, скорее сострадая, думал о Колчаке. Беспомощный политик, неуравновешенный и раздражительный человек, верховный правитель производил жалкое впечатление. Он часто ошибался и, не желая видеть неприятных ему людей, непрерывно ездил на фронт. Когда ему докладывали тяжелую, горькую правду, правитель кричал, не умея сдержать себя, грозил, требовал немедля принять неведомые меры, сникал и съеживался, жалуясь на отсутствие дельных людей и честных помощников. И тут же, закипая, сулил расстрелять всех подряд. Он ничего не понимал в сухопутном деле, во всяком случае, не более Лебедева и Сахарова, и, не умея быть искренним, продолжал вести недостойную трагическую игру.
Будберг в эти дни работал день и ночь, стараясь составить себе точную картину положения в армиях и хоть как-то повлиять на ход операций. Увы! Это была непосильная задача даже для него, отменно знавшего функции штабов. Бахвальство, путаница, разнобой в донесениях, желание свалить вину на других, непреднамеренная и умышленная ложь – все это до такой степени уродовало и погребало истину, что барон иногда приходил в ужас.
Единственное, что не вызвало сомнения – непрерывное продвижение красных. Они шли, эти большевистские войска, потрясая противника упорством, терпением, самоотверженностью, ломая хребет дивизиям Колчака без остановки и пощады. Положение многократно ухудшали массовые восстания в тылу.
Заведующий оперативными сводками ежедневно наносил на огромную карту, висящую в кабинете Будберга, красные точки – пункты народных волнений и мятежей. Эта сыпь делалась все гуще и гуще, покрывая собой Урал, Сибирь, Дальний Восток. Обстановка накалялась. Впрочем, это началось не сегодня и не вчера. Еще в начале июня девятнадцатого года по городу поползли настойчивые слухи, пугающие своим правдоподобием: Гайда послал из Перми премьеру Совмина Вологодскому, в обход верховного, ультимативную телеграмму. Чех требовал убрать наштаверха Лебедева – «преступника, намеренно мешающего моим действиям и разрушающего фронт». Он также предлагал передать всю оперативную власть одному из его приближенных – генералу Богословскому, и на крайний случай милостиво соглашался сам возглавить фронт.
Колчаку доложили об ультиматуме Гайды. После истерики, вызванной этой наглой бумажкой, адмирал вызвал к себе Будберга и предложил вместе отправиться в Пермь: может быть, удастся потушить скандал.
– Увольте, ваше высокопревосходительство, – скривился барон. – У меня от одного вида этого прохвоста начинается тик. И я не гожусь на роль уговаривающего. Вы знаете это.
Колчак уехал в Пермь без барона. Уже хорошо зная Гайду, он взял в поездку свой конвой и прихватил еще в Екатеринбурге пехотный батальон.
Разговор с чехом в штабе армии сильно смахивал на перебранку баб – крик, взаимные упреки, угрозы, оскорбления.
Гайда, наградивший когда-то Колчака Георгием третьей степени за победный зимний поход и взятие Перми, теперь кричал в лицо верховному:
– Господин адмирал! Управлять кораблем и управлять Россией – две огромные разницы. Вот именно, господин адмирал!
Колчак в эти минуты смог взять себя в руки, внешне успокоился, сказал ледяным тоном:
– Я отрешаю вас от должности, генерал. Сдайте дела Богословскому.
И, не простившись, уехал в Омск.
Но уже через сутки там же появился Гайда и, как ни в чем не бывало, отправился на аудиенцию к Колчаку. До штаба чеха сопровождал его пресловутый конвой – триста пятьдесят шесть обалдевших от безделья казаков, впрочем, готовых ради своего генерала пуститься во вся тяжкая.
Колчаку было трудно разговаривать с Гайдой ровным тоном, но адмирал сделал вид, что принял объяснения чеха за извинение и вполне удовлетворен. Он отпустил эксфельдшера в Пермь, на прежнюю должность, ругая себя за бесхарактерность и слабость духа. Впрочем, адмирал всегда помнил, что нью-йоркская «Народная газета» в свое время напечатала интервью с Гайдой. Эксфельдшер заявил: «Я сочувствую избранию в диктаторы именно Колчака».
…Заключенный устал лежать на жесткой тюремной койке. Застарелый ревматизм, приобретенный на Севере, то и дело давал себя знать. И все-таки адмирал валялся в кровати: надо было сохранить силы, заставить себя отоспаться, чтобы не проиграть, во всяком случае, глупо не проиграть свой последний бой – схватку с Чрезвычайной комиссией.
