Текст книги "Камень-обманка"
Автор книги: Марк Гроссман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)
Андрей с удивлением взглянул ей в лицо и вдруг весь празднично вспыхнул, заволновался, враз ощутил не то испуганный, не то счастливый перебой сердца. Женщина в кургузой грязноватой куртке была молода и, вроде бы, стройна под толстой, нелепой одеждой. Но даже не это приятно удивило Россохатского. У нее были ярко-синие глаза, и светились они лихой удалью и умом.
Мефодий подвел кобылку к Андрею, спросил, щуря единственный глаз:
– Твоя?
– Нет. Прибилась.
– Так и думал, – ухмыльнулся кривой. – Теперича моя, значит.
Хабара молча посмотрел на оборванца, пожал плечами.
– Чего топорщишься ежом? – спросил Мефодий. – Али те кобылка нужней?
– С конем нам в Саян все одно не пробиться, – проворчал Хабара. – Съесть придется.
– Выходит, не нужна, – уточнил Мефодий. – Ну, мне она тоже ни к чему. Я ее Катерине Матвеевне дарю. Возьмешь, Катька?
– Ага, – пропела Екатерина и искоса взглянула на Андрея. – Мы с тобой, сотник, наперегоняшки скакать станем. Авось, и обгоню я, беглый, тя!
«Экая дура!» – с внезапным ожесточением подумал Россохатский.
– Катя… – позвал Хабара.
Женщина, видно, задумалась о чем-то и не услышала своего имени.
– Слышь-ка, Кириллова… – снова покликал артельщик.
Андрей неведомо почему обрадовался этому зову и лишь потом догадался – почему: «По фамилии свою женщину не зовут».
– Ну, чё те? – подняла глаза Екатерина.
– Мы теперь сушняку натаскаем, бересты, соснового корня. А ты отрежь солонины, крупки маленько в котелок спусти… ради такой встречи, значить.
Россохатский привязал Зефира к дереву и вместе со всеми стал собирать валежник.
Вчетвером – Андрей, Хабара, Мефодий и Дин – они быстро натаскали топлива и разожгли костер.
В грубых заплечных мешках и понягах, упрятанных на время в кусты, артель хранила соль, сахар, пшено, солонину. Ни хлеба, ни сухарей у бродяг не нашлось, – их заменяла мука, из которой на углях и золе пекли лепешки.
– Вишь ли, барин, – пояснил артельщик, – разные люди – разно живуть. Иные в запас сухари прихватывають, а мы – нет. Попади на сухарь река либо дождь – беда. А муке – чё ей сделается? Слепится в корку. – и все. В середке-то – сухо.
Он поворошил палкой угли, подбросил веток, добавил:
– А еще из муки затуран пекуть. От бурятов взяли. Пережарять ее докрасна с салом, зальють чайком, соли щепоть – и сытный харч.
Суп из солонины поспел быстро. Андрей ел похлебку торопливо, обжигая рот, стыдился, но ничего не мог поделать с собой, и крупные капли пота падали со лба в миску.
– Плесни-ка ему еще, Катя, – добродушно заметил Хабара. – Натерпелся их благородие, будто век не едал.
Мефодий жевал солонину, косился на офицера и мрачно двигал мохнатыми бровями. Андрею казалось, что одноглазый относится к нему с враждой, и он усмехнулся в душе: боже, с кем свела судьба в одну кучку!
Пока мужчины курили после еды (Хабара дал Андрею щепоть табака), Екатерина вымыла и уложила в мешок посуду. Все стали собираться в путь.
Затаптывая цигарку жестким солдатским ботинком, Мефодий проворчал:
– Ты свово коня, господин офицер, бабе отдай, – смирен твой конь. А кобылку под вьюк приспособим. Пока тропа коней пускает, нечего нам мешки волочить, спину без толку маять.
– Берите, – пожал плечами Россохатский, хорошо понимая, что ни спорить, ни ссориться не резон. – А почем знаете, что с вами пойду?
Тут все, даже Хабара, заулыбались, будто офицер сказал глупость, да что с простака возьмешь?
– Тут тайга, Андрей, – впервые назвал офицера по имени артельщик. – В глуши и разбойник приятен. А мы – все же люди. Значить, веселись и не диви народ.
Сотнику показалось: Катя одобрила слова Хабары.
И еще Россохатский обратил внимание на то, что оба они – и женщина, и артельщик – люди одного речевого корня, может, родичи, а может, только земляки, говорят похоже, смягчая концы глаголов: «идёть», «пекуть».
Катя сидела в седле по-бабьи, пригнувшись к шее коня, будто не надеясь на повод и в любой миг готова была схватиться за гриву.
С тем большим удивлением обнаружил Андрей, что скачет она не то, чтобы хорошо, а лихо. Выезжая на поляны, Кириллова гнала Зефира сильным наметом, постоянно рискуя разбить себе голову.
Андрей с внезапной досадой ощутил, что боится за женщину.
«Ерунда! – пытался он спорить с собой. – Не бабенку – коня жаль. Загубит, окаянная!».
Весь запас артели навьючили на вороную, и люди двигались налегке, неся за спиной лишь оружие.
Они шли уже третий день, все чаще останавливаясь на дневки; идти становилось труднее, да и по ночам, ближе к утру, холодало, приходилось недосыпать и жечь костры. На зорьках то и дело падали густые студеные дожди.
Стежка нередко терялась в траве, и не только кобылку, но и Зефира вели теперь в поводу. Вороную – ей придумали ласковое имя Ночка – тащил за собой Мефодий. Он, щурясь, посматривал на лошадь и шевелил губами, будто творил заговор или молитву.
На ночевки Хабара останавливал людей обычно задолго до сумерек. К темноте устраивали навес, натаскивали сушин для костра, стряпали ужин.
Когда садились вечерять, Андрей отходил в сторонку и только после приглашения принимался за еду. Он чувствовал себя неловко из-за того, что не имел никакого провианта и, значит, волей-неволей ел чужой пай. Как-то признался в том Хабаре. Артельщик помолчал, покопался пятерней в затылке, сказал:
– Ничё, перезудится. Кто не бит был?
В пути приходилось продираться через заросли, и Андрей постоянно ранил лицо.
Россохатский обычно шагал рядом с Хабарой, и они, коли дорога не ломала ног, тихо переговаривались.
Вскоре он уже знал немного о людях, с которыми свела затейливая судьба. Их всех, кроме Кирилловой, подрядил какой-то японец: артели поручили искать сказочную Чашу под водопадом, битком набитую золотом. Понятно, глядя, на зиму, никакой дурак не пойдет в Саян, но у них были свои причины на то: люди уходили в горы не столько ради фарта, сколько из-за беды, спасая себе жизнь. Бо всяком случае, им так казалось.
Сам Хабара происходил из крепкой семьи и года три назад промышлял вместе с отцом омуля на Байкале. Отец нанимал работников; рыбаки солили улов, сбывали его в Иркутск. Потом Гришка пристрастился к ружью, мыл песок на Китое и Билютые и наконец совсем откололся от отца.
В гражданской перепалке отец Григория стал на сторону белых, воевал не то у Бакича, не то у Сухарева и вахмистра Хабару посек шашкой партизан из отряда Петра Щетинкина.
Сам Гришка в смуты не лез, однако красных корил и при случае готов был поквитаться за покойника.
Как-то шабер в Слюдянке шепнул парню, что слышал из надежных уст: его, Гришку, могут поставить к стенке за прегрешения старика. Сосед советовал уходить в горы. Немного позже уведомил Хабару: некий японец сбивает ватажку для поисков Золотой Чаши, и можно похлопотать, чтобы парня приняли в долю.
Хабара навестил японца, они обо всем столковались, и Гришка той же ночью ушел в Кырен. Близ села, в нежилом зимовье, артельщику надлежало отыскать безвестного старика Дина и русского с кличкой или фамилией Дикой.
Шабер, провожая Григория в путь, сказал меж делом:
– В Кырене, коли желаешь, прихвати Катьку Кириллову. Не резон девке на людях торчать.
– А на кой она ляд? – поинтересовался Гришка.
– Катька – дочь золотишника Матвея, – пояснил сосед. – Болтали: знал-де Матвей, где искать Чашу, мог, стало быть, и девке сказать.
– Ладно, там видно будеть, – уклонился от согласия Хабара.
Дорога до Кырена была немалая, и артельщик, обдумав слова шабра, решил, что Катьку, пожалуй, стоит взять с собой. Конечно, кто проведает – насмешки будут, грешно и не бабье дело, да то небольшая беда, пережить можно. А вдруг Кириллова и впрямь знает, где Чаша, – вот что важно, этому-цена.
Придя в Кырен и дождавшись ночи, Гришка постучался в избу, указанную шабром, и, затаившись, стал слушать.
Было тихо – ни звука шагов, ни скрипа задвижки – и Хабара удивился, услышав приглушенный голос.
– Чё надо?
– В горы пойдешь? – спросил он.
– Откуль меня знаешь?
– Верный человек сказал, – пояснил артельщик и назвал имя шабра.
– Повремени… я скоро… – согласилась Кириллова.
Через четверть часа она выбралась из дома с понягой. За спиной у нее чернела бердана.
– Пошли, – кивнула она, – только вот уговор; полезешь, я упреждать не стану, – враз из ружья.
– Ладно, – усмехнулся Гришка. – Вы все поначалу строгие, чё никакой возможности нету. А потом, как от мошки́, отвязаться нельзя.
Рассказывая эту недавнюю историю, артельщик, казалось, совершенно не интересовался, какое впечатление она производит на слушателя. Андрею даже подумалось, что Хабара вспоминает всё для себя, стараясь укрепиться в мысли: поступил верно.
На Катькин подол Гришка, по его словам, не зарился. В тайге, как известно, и с рябой рай, а Катька, сам видишь, яркая, однако всякому – свой интерес. Юбок на земле, что дерев в тайге, а фарт потому и фарт, что в диковинку. Красоту в миску не положишь, как ни гадай.
Екатерина, доподлинно знал Хабара, происходила из давнего рода старателей. Ее отец, Матвей Кириллов, считался на юге губернии самым фартовым золотишником. Он истоптал Восточный Саян, перекопал тыщи пудов земли, и была ему удача, порой большая – поднимал самородки до пяти фунтов весом. Но, подобно многим людям его дела, Кириллов кланялся водке, и оттого никакие деньги не держались в кармане. Прошлой зимой пьяный Матвей, возвращаясь санями из Иркутска, упал где-то близ Тунки и замерз.
Екатерина – ей только минуло двадцать – уже шесть или семь лет мыла песок с отцом. Она споро управлялась с лотком, на взгляд отличала благородный металл от обманки, знала, где вернее всего искать выход рудного тела. Гришка понимал: она не будет лишний человек в горах, но главное, как говорил, не это. Если девка и впрямь знает от бати тайну Золотой Чаши, Хабара добром, а нет – так хитростью ли, силой вытянет у нее отцовский секрет. Тогда, может, и сыщется могучая золотая жила, гранитная чаша, в которую река намыла множество самородков. Толки о невиданном кладе помнила чуть не вся Восточная Сибирь, но выбрать его из чаши не удалось еще, кажется, никому.
Оставив Кырен, Хабара повел Кириллову в зимовье, где их должен был ждать старик-китаец. Катька безмолвствовала и не отвечала на вопросы, ровно шагая рядом с парнем. Но утром, едва разглядев Хабару, хмуро осведомилась, много ли душ в артели? Ежели только двое – она не пойдет. Когда в тайге один на один – не то что бабу, но и бывалого мужика легко обидеть. Гришка поскреб пятерней затылок и буркнул, что зря метется: люди будут.
Россохатский, слушая рассказ, недоверчиво покачал головой.
– Ты чё? – поинтересовался Гришка.
– Да сидела б себе на печке, либо на вечерки бегала, мужа выглядывала. К чему ей в глушь-то, на зиму глядя?
– Нельзя ей на печке, ваше благородие, – ухмыльнулся Хабара. – Она, вишь ли, офицера из берданки ссекла. Наповал, окаянная!
– Вон как! – удивился Андрей. – За что же?
– Да ни за чё, так понимаю. Полчок там, в Еловке, У них стоял – забайкальские казаки, иные с медальками за японскую еще. Бородатые, грудастые – зверье! Ну а Катька-то на погляд, сам вишь, какая. Ночью, во тьме и полез тот офицер к девке, помял ее сильно, да не домял, значить. Катька и пальни в упор, дура!
– Почему ж дура? – не согласился Андрей.
– А то нет! Все же казак на войне, ему, можеть, завтра с богом свиданка, тоже понимай. Ну, поцарапай его, поганца, либо зубами хвати, а убивать – это зря, это – вдвадорога себя ценить.
– А дальше что было?
– В ту же ночь, подалее от греха, ушла она в Кырен, к старушке своей фамилии. Кому охота на своей шкуре валяться?
– Да… да… конечно… – пробормотал Андрей. – Глупо смерть ждать.
Оба помолчали. Россохатский спросил:
– Где Дина нашли?
– А где искали, – в зимовье. На чердаке.
Азиат был не один. Вслед за ним спустился на землю одноглазый чернобородый мужик.
Так их стало четверо, а вскоре они встретили Андрея.
Дин и одноглазый почти ничего не говорили о себе, но похоже было: китаец видывал виды и свет поглядел не только что в окошке. О Мефодии узнали немного больше: бородач не поладил с властью и вынужден спасаться в горах.
– Вот и все, чё знаю, – усмехнулся Хабара.
Долго шли молча.
Наконец Россохатский после колебаний спросил:
– Не опасаешься ли, Григорий, что планы твои Кате скажу?
Таежник пристально взглянул на него, ухмыльнулся.
– Верный вопрос. Ждал я его. Кабы боялся – не разболтал бы. В артели без дружества никак нельзя. Горло друг дружке порвем.
Зефир подчас тянулся губами к хозяину, прося кусочек сахара или сухарь. Но у Россохатского ничего не было, и он грустно поглаживал жеребца по холке.
Иногда Андрей отрывал взгляд от тропы и всматривался в высокую таежную даль. Порой казалось, что лобастый хребет, белеющий гольцами чуть не под небом, это Мунку-Сарды́к [37]37
Мунку-Сардык – буквально Вечный Голец. Точнее, Мунку-Саган-Сардык – Вечно Белый Голец (Бурятия, Монголия).
[Закрыть] – главная вершина Восточного Саяна. Могучее темя Вечного Гольца было покрыто снегом и неприметно ползущими по склонам ледниками. Небо все чаще хмурилось, беспрерывно валились дожди, и продвигаться стало совсем мучительно.
Тропа проступала в прибрежном ернике еле-еле, и Андрей часто не понимал, по каким приметам и признакам определяет путь Катя, идущая в голове артели.
– Слеп ты, барич, – усмехался Хабара в ответ на вопросы сотника. – Аль не видишь на дереве волос чуть не в аршин длиной? Откуда ж ему взяться, как не из конской гривы. Значить, тут кони брели. На то мы и человеки, чтоб более зверя видеть.
Андрей кивал головой, молча снося упреки. Нет, он не был новичок в лесу, довольно сносно читал следы, и всё же его зрение явно уступало глазам спутников.
К исходу дождливых и ветреных суток вышли на Китой. Позади остались перевал через Тункинский хребет и мутные воды Архута, бурлившие в тесных, крутых берегах.
Теперь Катю в голове артельки сменил Хабара. Он вел людей правым берегом Китоя к каким-то, возможно, одному ему известным местам.
Люди шли, потеряв счет часам и дням, тяжко выдирая ноги из грязи.
Однажды, когда уже казалось, что сил совсем нет, Хабара внезапно свернул с Китоя к одному из его правых притоков. Остановив артель близ устья речонки, броско перекрестился и оттого, видно, испытывая неловкость, кинул хмуро:
– Шабаш, господа искатели! Эвон какая хлябь, не одолеть! Здесь, на Китое и Билютые, повременим, пока реки встануть. Чё скажете?
Никто не возразил.
– Ну, коли так – песок полопатим. Авось пофартит.
И весело подмигнул Мефодию, утиравшему пот:
– Ничё, оравою города беруть.
Место для землянок выбирал Дин. Он долго и без устали ходил вдоль бурной реки, цеплялся взглядом за ее берега, вздыхал и молча шевелил губами.
Катька не выдержала.
– И чё ты, старик, право, мозолишься? Не хоромы строить и не могилу!
– Голова ести – думай надо, – отозвался Дин ровным, почти бесстрастным голосом. – Думай нету – плохо ести.
Землянки вырыли на небольшой ровной площадке, защищенной от ветра и камнепадов соснами. Вблизи были вода и корм коням, сушняк для очага. Две квадратные ямы покрыли ошкуренными елями, оставив в крышах дыры для труб. Потом Гришка срубил старый кедр и стал мастерить из него двери. Андрей впервые видел, как таежники сшивают деревянные поделки без единого гвоздя. Хабара разрубил ствол на плахи и, вырезав в них косые желоба, вогнал в выемки клинья.
Рядом с жильем выкопали хатку под припасы.
Когда все было готово, китаец достал из мешка длинную волосяную веревку, разложил ее на земле у дверей. Там же постелил мягкую, хорошо выделанную овчину.
– Змея ходи нету, паук тоже ходи нету, – пояснил он.
Большая землянка предназначалась для мужчин, поменьше – для Кати.
Спать легли рано, утомленные долгой дорогой. Заснули тотчас.
Утром Россохатский проснулся раньше других. Лучи яркого солнца, проскользнув через дверные пазы, упали на его небритые щеки, зазолотились в сильно отросшей русой бороде.
Андрей полежал несколько минут не шевелясь, но, почувствовав, что вполне отдохнул, встал и вышел на свежий воздух.
Он стоял лицом к высокому солнцу, блаженно щурился, вдыхая чистые ароматы разнотравья и никем не топтанной земли.
Внезапно за спиной скрипнула галька, и Андрей, обернувшись, увидел Мефодия.
Одноглазый разминал длинные руки, сгоняя сон.
– Не померяемся ли силенкой, барин? – ухмыляясь, спросил он, – А то, гляди, стоячая вода гниет.
Россохатскому совсем не хотелось бороться, но то, что его постоянно тыкали словом «барин», сердило Андрея, и он даже с некоторой запальчивостью согласился.
У Мефодия были железные лапы, и он с первой же секунды сдавил Андрея в поясе. Но Андрей был молод, да вдобавок к тому изучал когда-то в Петрограде джи́у-джи́тсу и помнил приемы. Уже через минуту он резко оторвал одноглазого от земли и кинул на лопатки.
Мефодий вскочил на ноги, усмехнулся.
– То не в зачет, давай еще раз!
Согнувшись, чуть не волоча руки по травам, пошел на соперника – и снова оказался на земле.
Унимая дыхание и отплевываясь, сказал фамильярно:
– Здоров, как дуб. Нравишься, небось, девкам?
Из землянки вышел Хабара, подмигнул одноглазому.
– Клин на клин наткнулся, похоже?
Мефодий сделал вид, что не услышал вопроса.
Андрей подошел к артельщику, спросил тихо:
– Что мне в артели делать, коли золота мыть не могу и зверя отродясь не бил?
Хабара одобряюще улыбнулся.
– Научишься. Немудрено.
Еще раз взглянул на ладную фигуру Андрея, заключил убежденно:
– Натаскаешься, паря.
Гришка исчез в землянке и вскоре вернулся с винтовкой.
– Поскучайте тут, я близ похожу. Можеть, и зашибу кого. Нынче всем отдых.
Однако, как только артельщик скрылся за дверями, Мефодий подошел к Андрею, потыкал его в бок локтем.
– А крепок ты, парень. Не ожидал я того.
Добавил, не меняя тона:
– Айда, тайгу помесим. Потолкуем чуток.
Раздвигая сучья длинными руками, переваливаясь с ноги на ногу, бормотал:
– Тут густое золотишко, нетронутое – так полагаю. Кто в эту глушь пойдет? Одни отпетые, вроде нас с тобой.
Поскреб толстыми, нестриженными ногтями затылок, вздохнул.
– Редкая штука золотце. Вроде дива из сна.
Андрей пожал плечами, не зная, что ответить.
– Молчишь? – скривился одноглазый. – Скушно те?
Дернул спутника за рукав, прокричал с малопонятным ожесточением:
– Ничего не скушно! Это, как водка и табак, а то и круче за душу берет! По всей по великой земле золотце ищут. Из него, что хошь, можно сделать – и зуб барину, и кольцо невесте, и оправу для орлеца.
– Как наш камень знаешь? – спросил Андрей, уже с некоторым интересом оборачиваясь к одноглазому. – Или бывал на Урале?
– Как? А так, господин сотник, что земляк ты мне. Из Солодянки я, Троицкого уезда. К югу от тя, выходит.
Андрей, подчиняясь безотчетному чувству, крепко схватил Мефодия за клешнястую кисть, сильно потряс ее.
– Ну, чё это ты, будто барышня?.. – усмехнулся оборванец.
– А как же?.. как же?.. – пробормотал Россохатский. – Это же какая радость – земляк. И где? За тридевять земель от дома, в захолустье, в адском этом запустении.
Они некоторое время брели молча, занятые собственными мыслями.
Внезапно одноглазый сообщил:
– Фамилия моя Дикой. Стало быть, Мефодий Дикой. Люби и жалуй.
Неожиданно кинулся по еле приметной тропе к речному обрыву и, переломившись в коленях, впился глазом в незадернованную пядь земли. Но почти сразу шумно вздохнул, обтер запачканные песком руки о штаны и поднялся.
Не дожидаясь вопроса, буркнул:
– Золото глядел. Нету. Кварц оказался – и только.
Продираясь через ветроломный лес, говорил:
– Золотишко в каждой земле имеется, сотник. Да вот беда – не одномерно, и нет барыша всякий песок толочь.
Тыкая Россохатского грязным пальцем в бок, поучал:
– Гора – она не вечно гора, сотрет ее время в щебень и песок, это уж непременно. Положим, была в той скале кварцевая жилка с золотишком. И ее измололо время. Дожди и ветры тащат ту мелочишку по склонам в долины рек, а то и на берег моря. Металл, он потяжелей щебня – раньше и сядет. Вот те осадки и есть россыпь, сотник. Коли ее сыскать – быстро забогатеть можно!
Единственный глаз Мефодия засиял лихорадочным блеском, и весь этот несуразно длиннолапый человек задергался от сильной тоски по богатству.
Вздохнул, проворчал не то с надеждой, не то язвительно:
– И нам, может, жилка посветит, даст бог, дорогой ты мой супротивничек!
– Как сказал, Дикой? – покосился на него Россохатский.
– А-а… не всяко лыко в строку… Далее слушай. Теперь о рудном али, по-другому сказать, коренном золотце речь. За ним мы с тобой снова в гору залезть должны, к кварцевой жилке поближе. Сам кварц – бесценок, пустяк, камень, но коли ты ремесло узнал и терпелив к тому же, – увидишь вдруг в камушке желанную искорку: мелкое зернышко, либо пластиночку, либо чешуйку, а то – проволочку, даже волоконце. А бывает, подмигнет те счастье – и зазвенит в ковше крупная золотина – самородок. Случаются непомерные самородки, вроде сказки. В нашем с тобой краю, на Урале, нашли такой – и весил он, Большой Треугольник, два пуда с четвертью – Никифор Сюткин сыскал. Слыхивал? Без малого сто лет назад. И то не предел: натыкались на самородки, правда в иных краях, и в десять, и в пятнадцать пудов с лишком…
«У него, как у лисы: сто сказок – и все про курицу…» – подумал Андрей и спросил:
– Ты как про золото знаешь? Станичник ведь, стало быть – сельский житель.
– Вовсе не казак я – с досадой отозвался Дикой. – И не мужик даже. А так – перекати-поле, бродяга, босяк. И вся семья моя – гулевая, правду сказать. И дед, и прадед, и даже бабы нашего корня у мужиков коней сводили, лесовали в горах, шурфы под золото били. И оттого течет во мне бродяжья кровь, тоска по ружью да удаче.
Набил я голову байками, и стала меня грусть по золотишку, как лихоманка, грызть. Крепился, сколь мог, да черт сильнее. Свел ночью с батина двора кобылку, гребки да вашгерд в телегу кинул – и в горы. Подался сперва в Миасскую дачу, потом у Кыштымского завода песок лопатил, у Пышмы, еще в Богословском округе петлял, – и не было мне, сотник, никакой прибыли. Нет, намывал, случалось, маленько крупки, не без того, да разве в том мечта моя?
Мефодий поскреб в затылке.
– Половину года, считай, на Миасских казенных приисках копался, где Сюткин из ямы свой самородок взял. Всю Ташкутарганку излазал, да с чем пришел – с тем и ушел.
Дикой сплюнул окурок и криво усмехнулся.
– А тут гражданская началась. И красные, и белые, и прочие в свалку кинулись. И подумал я: не тут ли, на войне, моя удача хоронится? Чё, коли в партизаны податься? Политика – это мне малая корысть. А вот буржуя пощупать и без штанов его пустить – большое удовольствие Мефодию Дикому!
В одном небольшом отрядишке службу нес. Голову на кон ставил, не бахвалясь скажу. И шашкой махал, и вшей кормил, да все без толку: хлопот полон рот, а перекусить нечего.
Под самый конец войны в конвой угодил. Было это, однако, на Ангаре уже. А как туда угораздило – долго тянуть. И в плену гнил, и в госпиталях леживал. Всяко бывало! Кратко сказать, в Иркутске очутился. Там в те поры всяк норовил по партиям записаться. И стал я, поверь, не просто солдатишка, а левый есер.
Мефодий именно так и сказал «есер», и Андрею было ясно, что партийная принадлежность для этого прощелыги ничего не значит, он мало что смыслит в программах партий, и вся его цель – мошна, толстый кусок сала.
– Есеры, они – пошуметь любят, – похохатывая, говорил Дикой. – Слово в цене, лихой народец. В конвое у них, как сказано, состоял. Сам знаешь, чё такое – густая служба, но и веселая. Случалось, в чужой карман заезжал. Не без того. Тогда и нос в водочку макать начал, пил, стало быть, не на виду и без лишнего шума, понятно.
Мефодий замолчал и, тяжело вышагивая по валежнику, искоса наблюдал за офицером. Внезапно сказал, не меняя тона:
– Колчака и Пепеляева я стрелял, сотник. Вот этой рукой.
– Врешь ты, – хмуро отозвался Россохатский. – Мусор слов – и только.
– Не вру. Хошь, расскажу?
– Зачем мне, Дикой?
– Затем, чтоб видел ты, ваше благородие, с кем дело ведешь. Узнаешь в упор – гляди, и полюбишь.
Он откровенно издевался над Россохатским.
– Право, не лезь в глаза, – сдерживая досаду, отозвался Андрей. – Молчание – тоже дело.
– Ну, нет – так нет, – согласился Дикой. – Вздохнуть не желаешь?
Присели на траву. Оборванец свернул папиросу, передал кисет Россохатскому. Сказал ворчливо:
– Колчак – тот тихо помирал. А Виктор Николаич – они сильно маялись. Пули боялись. Однако и то известно: страхом от смерти не загородишься.
– И что ж – весело тебе было? – помолчав, спросил Андрей.
– А чё? – похрустел пальцами Дикой, и его глаз налился кровью. – Оно занятно, когда барин дерьмом становится. Весь век других давил – и на́ те! – самого к ногтю.
Андрей долго смотрел в удивительно синее саянское небо, грыз горькую травинку и, наконец, спросил:
– А чего ж ты сюда, Дикой, кинулся? Или сбили с тебя рога?
– Угадал, – согласился одноглазый. – Верно подумал.
Ожесточенно поскреб пятерней грудь, пояснил:
– У бабы одной, буржуечки, обыск чинил, золотишко присвоил. Как не взять – само в лапу лезло, а я ведь о нем, о золоте, весь век тоской исходил. Забрал, одним словом. А бабенка возьми и пожалуйся, стерва. Судили меня тотчас и без пощады. Стреляли там же, на Ушаковке, где я Колчака в расход выводил. И в Ангару спихнули. Да не дошибли, вишь. Отошел я к ночи, в кусты уполз. После в пещере, близ реки, раны зализывал. – Он ткнул в повязку. – Глаз начисто вынесли, суки…
Вздохнул.
– Пошел по шерсть, а воротился стриженый… Ну, хватит о том…
Заплевал окурок, проворчал, поднимаясь:
– К золотцу у меня старая тоска, сотник. Один, скажем, к бабам без меры льнет, другой – от водки без ума. А мне деньги – любовь. Охота, барин, пожить человеком. Каждому свой червяк сердце точит.
Долго шли без слов. Андрей вглядывался в гребень сиявшего перед ними хребта: там, на гольце, только что выпал снег и вершина сверкала, будто посыпанная елочными блестками. Здесь же было тепло, и в кедрах безмятежно шуршали, роняя хвою, белки-летяги.
Все уже понимали – жар на исходе. Земля стекленела ночами от заморозков, а по утрам все ощутимей замечалось, что лес частью зарыжел, частью обронил листву, а та, что еще держится, – в багреце и пурпуре увядания. Восточный Саян медленно и неохотно готовился к зимней спячке. Но были в этой поре перелома природы свои печальные прелесть и благолепие.
Мефодия, казалось, вовсе не занимали красоты мира и думы о зиме, которая должна принести случайной и разношерстной артели немало бед.
Внезапно одноглазый охнул и тут же замер, кинув пальцы на рукоятку ножа.
– Ты что? – шепотом спросил Андрей и потянул руку к кобуре.
Мефодий показал кулак – «Молчи!».
В кустах слева что-то зашуршало, люди резко повернулись на звук, но в тот же миг кто-то выскочил на тропу позади и уцепил Россохатского за руку.
Андрей резко повернулся – и увидел Хабару.
– Это я камень туда метнул, чтоб отсюда меня не ждали, – ухмыльнулся таежник.
– Расплохом взял, – проворчал Мефодий. – Дуришь. От глупого возраста своего.
– Можеть, и так, – суховато согласился Хабара.
Вышагивая за спиной Мефодия и Андрея, Гришка медленно говорил, будто думал вслух:
– В тайге всяко бываеть. Сговорятся, не дай бог, иные человеки, артель передушать – и в путь. С чужим барахлишком… Бываеть…
Андрей поморщился, подумав, что не так-то уж добродушен и прост Гришка Хабара, но потом решил: иначе, может, и нельзя в такой – с бору по сосенке – компании.
