Текст книги "Камень-обманка"
Автор книги: Марк Гроссман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)
Китаец еще раз прошел по следам, разглядывая чуть не каждый отпечаток, и смущенно обернулся к Коренькову.
Тогда Зосима торопливо стал объяснять молодому человеку значение записей на снегу. Самый искусный перебежчик не может пятиться бесконечно – он же идет вслепую. Значит, должен остановиться, повернуться хотя бы немного и поглядеть – правильно ли движется и не грозит ли ему опасность оттуда, куда он на самом деле держит путь? Злоумышленник оборачивался два или три раза: носки сапог повернуты на север. Но это не все. Пятясь, человек – хочет не хочет – маленько волочит ноги. На снегу остаются приметные полосы.
Кореньков расстроенно поскреб в затылке, вздохнул.
– Ладный детина убег, росту в нем сорок два вершка. И немалый груз на себе волок, идол. А еще он левша, паря.
Шубалин усмехнулся.
– Глаза и нос твоя не скажи какая?
– Лицо не опишу, – не стал обижаться старик, – а то, что молвил – верно. Сам гляди.
Он подвел напарника ближе к следам, пояснил:
– Оттиск ступни – известно, седьмая доля роста. Тут без малого семь вершков. Один убери – нога не голышом, в сапоге. Сколь выйдет? Шесть. Вот и перекрести эти шесть на семь… Следы глубоки и шаг короток – от груза. А чё левша – совсем просто: левый шаг длиньше… Ну, как мыслишь?
– Я на застава езжай, – после минутного размышления отозвался Шубалин. – Твоя везде смотли. Ладына?
– Скачи, – согласился Кореньков.
Вараксин, приехавший накануне в Монды, выслушав Шубалина, велел объявить тревогу. Пограничники верхами кинулись к кустарнику, за которым их ждал Зосима, спешились и пошли по следам.
Как и предполагал Вараксин, перебежчик вскоре встал на лыжи. След змеился в общем северном направлении, но затем неизвестный резко повернул к тракту. Это сначала озадачило Вараксина. Но тут же всё стало ясно: следы вышли на поселковую дорогу и смешались со множеством других отпечатков.
У красноармейцев был совсем маленький опыт розыска и задержания нарушителей, и с наступлением темноты люди прекратили поиск.
Вараксин донес о происшествии в Иркутск, получил, как водится, нагоняй и теперь безвыездно находился в Мондах, стараясь не допустить новых ошибок.
Зосима после этого случая ходил хмурый, часто курил самодельную трубку, вздыхал и последними словами ругал неведомого перебежчика.
Ваня Шубалин старался не показать своего огорчения и принуждал себя улыбаться, когда красноармейцы беззлобно ругали его за упущение.
ГЛАВА 19-я
БУМАЖКА С УСЛОВНЫМИ ЗНАКАМИ
Хабара почти ежедневно уходил на Шумак, таскался по реке, но ни разу не попалось ему место, хотя бы отдаленно напоминающее Золотую Чашу. Или врут люди, или слеп Гришка и проглядел сказку, упрятанную под снег и лед! Что б там ни было, а вот – поиски впустую, все лишения ни к чему!
Артельщик, понятно, замечал, что и Дин исчезает из зимовья на весь день. Матерый охотник и следопыт, китаец то и дело возвращался домой, не задымив винтовки: тоже, чай, пытается в одиночку напасть на исполинов котел! И Гришка, втайне злобясь на Дина, не мешал ему. Пусть ищет. Коли найдет, Хабара заставит его поделиться. А нет – так… Слишком велика удача – и сто́ит ради нее запродать душу черту.
А Катька? Не станет ли поперек? Только одна она знает от отца, владевшего тайной, некие знаки, по каким можно выйти в ущелье, где в дно исполинова котла бьет бешеный водопад, веками омывающий золотую жилу.
Гришка говорил неправду Андрею, будто равнодушен к Кате. Да и то сказать, – здесь, в тайге, где баба вроде заморской диковины, стал бы он уступать Кириллову другому. На-кось! И все ж уступил. Но сделал так не по слабости, не по небрежению, а из тонкого расчета. Пусть Катька и офицер пребывают в слепоте страсти – оно и лучше: не разглядят Чаши. Понятно, было б вернее, ежели б девка сворковалась с ним, Хабарой: и к удаче стежка короче, и одеяло не заиндевеет. Но Гришка не дитя, видит: девка без памяти от сотника. Начнешь их отрывать друг от друга – и угодишь промеж двух жерновов. Нет, бог с ними, будут еще у Гришки девки, не хуже этой!
Он шел сюда, ставя голову на кон, не ради юбки – всей жизни ради. Так считает: возврат в родные места ему заказан – там его ЧК ждет не дождется, чтоб голову снять. Стало быть, иль подаваться за рубеж, иль уходить в другой край России, покупать чистый документ. И так, и так капитал нужен.
Деньги, – без них никуда. И Хабара, издерганный неудачами, всё же решил: настал срок для разговора с Кирилловой, к какому прочно и загодя готовился.
Незадолго до вечера, отдышавшись после очередного бесплодного поиска, зашел в избу и увидел: Катя одна стряпает еду.
Хабара присел рядом, свернул папиросу и молча стал наблюдать за ловкими руками женщины.
Кириллова, заметив его пристальный взгляд, непривычно смутилась.
– Чё это ты на меня взморщился?
– Ничё, – усмехнулся Хабара. – Да вот, вишь, весна – и охота мне пошататься вблизи, потолковать чуток.
Он прогнал улыбку с губ, подышал табаком.
– Однако ведь не пойдешь. Сотник осердится.
Гришка верно рассчитал удар. Кириллова нахмурилась, проворчала, не бросая стряпни:
– Чё мелешь? Не на веревочке я. Своя голова есть.
– Ну, коли так, – одевайся, пойдем.
В зимовье с охапкой дров вошел Россохатский. Он скользнул взглядом по лицам сибиряков – и ничего не сказал.
– Досмотри за ужином! – крикнула ему Кириллова. – С артельщиком похожу. Опостылело тут.
– Иди, – удивился Россохатский, – но вечер близко.
– Ничё, не заблужусь. Не дитё.
Андрей лег на нары и, стараясь казаться равнодушным, повернулся к стене. Но как только молодые люди скрылись за дверью, вскочил и, просыпая махорку, стал сворачивать папиросу. От него что-то скрывали, и это тревожило, как все неведомое.
Попытался отвлечься, наблюдая за котелком, кипевшим на огне, но не сумел и рванул дверь зимовья.
Очутившись на воздухе, прислушался, но все было тихо.
«Куда и зачем пошли?.. Ах, господи, да погулять! Просто погулять. Ну, а коли не просто? Тоже нечего ахать. Катя молода, красива, и Гришка имеет на нее не меньше, а больше прав, чем я. А-а, черт, какая-то ерунда получается!».
Вздохнув, решил думать о другом.
«Где старик? Почему его целыми днями нет в зимовье? На охоте? Да нет – не стреляет. Что ж тогда делать в тайге?»
Россохатский растерянно пожал плечами, но вдруг вспомнил рассказ Хабары о Золотой Чаше. Неужто Дин, не дожидаясь тепла, рискуя сломать шею, ищет исполинов котел? Да ведь это сказка, легенда, рожденная нищетой, тоской по внезапному чуду! Такие сказки: бродят по всем уголкам земли, несть им числа… Бедные бородатые дети, обойденные судьбой!
Стало зябко, и сотник направился в сарай, к Зефиру.
На жеребца горько было смотреть. Он сильно отощал, а в глазах недвижно стояли уныние и тоска. Андрею хотелось сказать какие-то слова ободрения и ласки, но получалось грустно, и он в совершенном огорчении вернулся в избу.
«Что они там делают? – ощущая неясную тревогу, думал он о Хабаре и Кате. – О чем у них речь? Или не речь только?..»
…Кириллова и старатель отошли от зимовья всего сотню шагов, когда Гришка остановился и стал сворачивать цигарку.
– Скоро умаялся, – усмехнулась женщина.
– Потолковать надо, – напомнил Хабара.
– О чем же это?
– Скажу. Потерпи.
Поджег табак, медленно повернулся к Кирилловой, сказал, щуря глаза:
– Я тянуть не любитель, девка. Мне отец твой спьяна проболтался как-то: знаеть-де дорожку к Золотой Чаше. Не стал бы он секрет с собой в могилу уносить. Чай, сказал те?
– Я думала – про любовь… А ты, выходить, по Чаше скучаешь?
– По ней, Катя.
– Не знаю. Отец ненароком помер. Ты помнишь.
– Не в том суть, Катя. Пил Матвей горькую, прости его господь за то, и понимал: не идти ему на Шумак.
– Ну, чё в душу вкогтился? – нахмурилась женщина. – Ежели у тя все, пойдем в зимовье. Озябла я.
Гришка кинул цигарку в снег, покосился на Кириллову, и внезапно в его глазах загорелась кровь бешенства.
– Ты, как глядишь, я тя этому офицерику так, задарма отдал? Али мне сто лет, дура?!
У Кати тоже вдруг, как и у Гришки, глаза стали на крови, а лицо, напротив, побелело от гнева.
– Ты отдал, варнак?! Я чё, варежка, меня дарить, кобель!
Хабара потоптался на снегу, сказал разом засохшим, скрипучим голосом:
– Не скажешь, стало быть. А ежели с парнем твоим чё случится? Ежели он, бедняжка, в ущелье невзначай рухнеть и спину сломаеть? Нешто не жаль будет, Катька?
Кириллова отозвалась со злобой:
– С Андреем чё выйдеть худое – я тя зубами загрызу. Ты помни.
Гришка усмехнулся.
– Аль не понимаю? Его стрелять стану и тя не пощажу. Мне моя голова пока не лишняя.
И по тому, как он сказал это, Катя вдруг с ужасом поняла, что не шутит, а сдержит слово, и на мгновение растерялась.
– Затолковал свое, – кинула она, поглядывая на Хабару исподлобья. – И я цену-то золотишку знаю.
– Найду – поделим по-божески, Катерина.
– Теперь вижу: от тя до бога столь же, сколь от земли до неба. Нет, ничего не знаю я, Хабара.
– Тащишь беду за хвост, девка… – совсем потемнел артельщик. – Ни себе, ни другим. Ну, смотри, коли так…
Катя на один миг представила себе окровавленное тело Андрея, его стеклянные, бесчувственные очи и выдохнула, чуть не плача:
– Хоть ялова, да телись… Ну ладно, лешак тя понеси!
– Так-то лучше будеть, Катя, – серьезно заметил Хабара. – Чё золоту без толку пропадать.
– Отвернись, – попросила женщина.
– Ха! – осклабился артельщик. – Я уклонюсь, а ты мне в затылок пальнешь! Чужую голову кочнем ставишь!
– С перепугу одурел, – нахмурилась Катя. – Из чё стрелять стану?
– А-а, верно, – усмехнулся Хабара, – берданка твоя в избе, совсем запамятовал.
Он отвернулся от женщины. Катя тоже стала к нему спиной, расстегнула ватник, пошарила за кофтой. Достала из-за пазухи пакетик из клеенки, раскрыла его.
– Обернись теперь. Возьми.
– Чё это? – спросил Гришка, разглядывая лист бумаги, испещренный кружками, крестиками, стрелками. Губы у него побелели от волнения.
– План, аль не видишь. Вот это – изба наша, а тут затески показаны.
– А Чаша где ж?
– Не знаю. По затескам идти надо.
Артельщик недоверчиво покачал головой.
– А чё ж сама не искала?
– Ходила. Затесей нет. Можеть, заросли, а можеть, глядела не там.
– Где батя бумажку добыл? Верная ли она?
– Сказывал, у Ильчира. На руднике. Фунт золота заплатил.
Помолчала.
– Считай, откупилась я от тя, Хабара. Не лезь в душу мне более.
Гришка усмехнулся.
– Малая для тя потеря, Катя. Ты ее, бумажку, чай, наизусть вызубрила.
– Нешто нет. Ну, уходи.
– Спасибо те, Катя. Я поделюсь, коли найду, не сомневайся.
Нерешительно покашлял.
– Ты, ежели Дин спрашивать станеть, молчи. Чё старику на тот свет запасать?
Катя, не отвечая, запахнула ватник и, не оглядываясь, пошла к избе.
Хабара остался на месте. Еще не веря в радость, в удачу, он без толку топтался на месте, то болезненно морща лоб, то глупо похохатывая. Да нет – не стал бы старик Кириллов оставлять дочке в наследство чушь, пустую бумажку, прах!
Вдруг захотелось, сломя голову, бежать к Шумаку, искать деминские затёски, вгрызаться ножом, топором, лопатой в скалу, набивать самородками карманы, суму, пазуху. Однако понимал, что так, без смысла, ничего путного не выйдет, да к тому же Чаша закована льдом, и, вздохнув, отправился вслед за Катей.
Россохатский ждал Кириллову возле зимовья. Увидев ее в сумраке наступившего вечера, он нервно поежился и опустил голову.
– Ждал? – спросила Катя, вплотную подойдя к Андрею.
И заметила устало:
– Вот сразу и видать, чё ты – любовник, не муж. Мужья, говорять, жен не ждуть. А чё ее ждать – весь век под боком, хошь не хошь – надоесть.
– Где была?
– Гуляла. Нешто нельзя?
– Нельзя. Побью, Катька.
– Бить будешь жену. Пока потерпи, ваше благородие.
Андрей понимал, что Катя задирается, что у нее испорчено настроение, но даже предположительно не знал, в чем дело. Он разумел твердо лишь одно: это результат ее прогулки с Хабарой. И чувствовал, как раздражение корежит душу.
– Где Хабара?
– Лешак его знаеть. Тут где-нибудь…
– Зачем звал?
– Ладно, айда в избу, – сказала Катя, не отвечая на вопрос. – Ужин-то поспел?
Они уже вяло ели суп, когда вошел Хабара. Бросил взгляд на лежанку Дина и, сразу потускнев, спросил:
– А где старик?
– Не знаю, – грубовато отозвался Андрей. – За ветром гоняется. Не сидится вам!
Гришка вполне ясно понял, кому это «вам», что-то хотел ответить, но в эту секунду заскрипела дверь, и появился Дин. Он устало протер оружие, прислонил его к стене, без слов подсел к печке и подставил Кате миску.
Выхлебав суп, так же молча отправился к нарам, лег и отвернулся от людей.
Катя и Гришка переглянулись, но тотчас отвели глаза друг от друга.
Андрей перехватил эти взгляды, и ревность, подозрения, опаска вспыхнули в нем с новой силой.
ГЛАВА 20-я
ПУЛИ В СПИНУ
Зефир пал за неделю до свежей травы. Конь лежал в своем загончике плоский, будто нарисованный детской рукой, и на открытом его глазу бельмом стыл залетевший через щели снег.
Россохатский, войдя утром в сарай, наткнулся на мертвого жеребца и одеревенел. Нет, конечно же, видел, как с каждым днем Зефир становился всё хуже и хуже, как лезли у него из-под кожи ребра и делалась непомерно длинной и худой морда. И всё ж надеялся: конь дотянет до тепла, отъестся на густых саянских травах, и прежняя удаль вновь засияет в его глазах. А раз жив Зефир, то, может, как-нибудь и удастся вырваться из глуши, вернуться в свое тихое и устойчивое прошлое. Россохатского согревала эта иллюзия былого относительного благополучия, крошечная искра надежды.
Со смертью коня последняя жилка, скреплявшая Андрея с той, другой жизнью, резко оборвалась, и никаким узелком, никакой починкой ее теперь не связать. Так, во всяком случае, казалось Андрею.
Он долго стоял у трупа животного, и уже не было мыслей в голове, а давила душу почти физическая горечь и боль.
Хабара, успокаивая Россохатского, проворчал:
– Всё одно, сотник, не жилец он был на земле, твой конь. Да и мы уцелеем ли – одному богу известно. И ни к чему лишняя скорбь.
Еще в первых числах апреля задул холодный северо-западный ветер, и до самой середины мая подметал он тайгу гигантской метлой, сбивал в тесные стада тучи над гольцами, обрушивал внезапные ливни на оживавшую тайгу. Чуть позже докатывались до Шумака душно-тревожные запахи лесных пожаров.
Весна шла по Саяну кавалерийским наметом, зажигая светлячки альпийских цветов, выбрасывая над землей острую зелень черемши и щавеля. Покурчавели березки, май мутил воды, и горланил в лесу разный певчий народишко. В сосновых кронах почти беспрерывно раздавались игрушечные взрывчики: трескались шишки, рассеивая зрелые семена по миру.
Звенели там и тут зяблики, слышалась первая песня самца-кукушки, мелодично ворковала горлица, метались в поисках пищи горные новоселы – бурая оляпка, пеночка, лесной дупель.
На Шумаке появились забереги [60]60
Заберег – в этом случае полоса талой воды между берегом и льдом.
[Закрыть], заплескалась верховка [61]61
Верховка, верховодка, верховница, верховая вода – прибылая вода от весеннего таяния снега или от дождей.
[Закрыть], ветер съедал снега на полянах, дни приметно росли и, наконец, тепло побороло зиму.
Во второй половине мая трава уже густо покрыла землю и подрос лук-черемша. Его очень ждала Катя.
Теперь она немного разнообразила еду, варила из молодой крапивы и щавеля зелёные щи, подавала на стол траву-кислицу.
Выросшая в таёжных походах и на биваках, Кириллова отлично знала, какие из трав годятся в пищу. Она готовила отменный суп из крупных волосистых листьев и гигантского стебля борщевика, или, как его чуть иначе называют, борщевника. Собирала вдоль троп корни одуванчика, разрезала и сушила их, затем подрумянивала на огне и, вся сияя от удовольствия, угощала мужчин.
Кормя Андрея, говорила:
– Летом да осенью и воробей богат. Нешто нас тайга не прокормить? Вот, скажем, лопух. Вроде бы и ни к чему он, сорняк, а нет ведь. Поздней осенью стануть его корешки с кулак – и можно их заместо картошки жевать. А то еще – мать-и-мачеха. Желтенькие у нее такие цветочки, и растуть на коротких, толстеньких стебельках. Похожа та травка на одуванчик. А когда отцвететь, выйдуть зубчатые листики, поверху ярко-зеленые, гладенькие, холодненькие, а понизу – белые, легкие. И листья, и цветы можно сушить и пить, как чай. Также при нужде лечать теми цветками простуду и кашель. И, выходить, не время нам пропадать с тобой, Андрюша.
Россохатский нервничал. Гибель Дикого, смерть Зефира, непонятная прогулка Кати и Гришки, после которой Хабара целыми днями пропадал в тайге, постоянное отсутствие Дина вызывали острое чувство тревоги. Надо было что-то делать, решать, как-то выпутываться из того сложного лабиринта, в какой его загнала неудача войны. И теперь он все чаще напоминал Кате, что пришло тепло – и пора тянуть к людям, выходить на рубеж, бежать в Китай или Монголию.
– Али нам тут худо? – спрашивала Катя и улыбалась. Но улыбка получалась неестественная, и Кириллова сама понимала это.
Женщина боялась, что короткая, как саянское лето, полоса ее радостей и первой, а то и последней любви, кончится, и противилась этому, как могла.
– Нет, уходить надо, – настаивал Андрей.
– Куда ж из России бежать? – хмуро и растерянно возражала Кириллова. – Каждому в своем народе хорошо. Оттерпимся – и мы люди будем.
Россохатский закипал.
– Не хочу я под обух лезть… Или трудно понять, дура!
Но тут же пытался подавить раздражение.
– Прости… Бог знает, что кричу.
Катя старалась успокоить Андрея:
– В июле густое тепло будеть. А теперь снег еще таеть, реки – бешеные, не одолеть… Повременить надо, голубчик.
Гришка как-то подслушал такой разговор и удовлетворенно покачал головой: «Идите… Проку от вас…»
Стоя тогда за стеной дома в вечернем сумраке и уже не слушая, о чем говорят сотник и Катька, таежник думал о Дине. Лишь старик теперь опасен артельщику: китаец ищет Золотую Чашу в одиночку, и надо не выпускать его из вида.
Хабара сильно похудел, густо зарос бородой, и в его глазах постоянно гнездились тревога и подозрительность. Он излазил, кажется, весь Шумак, но признаков исполинова котла так и не обнаружил. Нет, бумажка Кирилловой была верная: Гришка все же отыскал затеси на кедрах. Однако старые, заплывшие смолой зарубки, может, и деминские, никуда не вели. Копанок каторжника, по которым можно добраться до Чаши, найти не удалось.
Правда, во многих местах к реке не подступиться, – почти отвесные берега, поросшие кедром и елью, скрывали воду от глаз. Хабара пытался определить нужное место по ударам потока, но Шумак бесновался и на шиверах, и на мелях, и на резких поворотах. Гришка нашел и осмотрел два перепада воды, но котла под ними не оказалось.
Как-то, возвращаясь своим следом в зимовье, Хабара заметил в сырой низинке отпечатки человека. Таежник без особого труда определил, что они принадлежат Дину. Выходит, старик следит за ним! Старый бродяга ничего не нашел и теперь шляется по пятам, надеясь на его, Хабары, удачу.
Первое, о чем тут же подумал Гришка: немедля влепить пулю в китайца. Однако, поразмыслив, решил: убить старика никогда не поздно, а живой он еще сгодится на что-нибудь. Может ведь и так получиться, что золото обнаружит Дин, а не Хабара. Вот тогда и стрелять старичишку – нечего ему копить себе на похороны.
На одно мгновение совесть кольнула Хабару, но он тут же махнул рукой: «Все в этом мире грехом живуть!»
И Гришка продолжал таскаться по тайге, оглядывая чуть ли не каждое дерево, каждое углубление в земле. Но ни новых тесок, ни заросших ям не находил.
В конце июня, когда, казалось, последние надежды уже покидают его, Хабара наткнулся на редкую цепочку шурфов, в щетине травы, почти неприметных. Еще не веря себе, боясь обманной радости, Гришка стал колом возле одной из ямок, и слезы потекли у него из глаз.
Но он тут же взял себя в руки и принялся лихорадочно оглядывать почву, кедры, камни. Через полчаса обнаружил на вековой, замшелой сосне мутную затесь на высоте человеческого роста. Стрелка острием показывала на Шумак.
Дрожа от нетерпения, спотыкаясь и даже падая, он двинулся туда, где мог ждать его невиданный фарт. Но и в эти минуты крайнего возбуждения Хабара не забывал прятаться за кедрами и оглядываться: не следят ли за ним? Все, кажется, было спокойно.
Вскоре выбрался на высокий берег Шумака, круто срывавшийся к воде, прикрытой от взора деревьями. Гришка топтался подле ущелья, выискивая удобное место для спуска, но ничего подходящего не было. Тогда он решил побродить вдоль реки, а при возможности переправиться через нее – поискать дорогу на той стороне.
Однако ничего не нашел и, чертыхаясь, повернул к зимовью. Утро вечера мудренее, завтра он захватит веревку и без риска спустится к воде.
В зимник пришел уже затемно: боясь слежки, путал след.
Катя, Андрей и Дин ужинали постным зеленым супом.
Гришка с излишней торопливостью вытащил из поняги тощего зайца, убитого загодя.
– Еле забил окаянного, больно пугливы стали, – сказал он, усмехаясь и протягивая женщине косого.
– Поди засеки в лед, – проворчала Кириллова, – завтра сготовлю. Шатаешься невесть где.
Дин метнул на Хабару мимолетный взгляд и равнодушно отвернулся.
Гришка покорно прошел к баньке, у которой еще с зимы были навалены куски льда, прикрытые хвоей и сенной трухой, спрятал зайца и вернулся в избу.
Закончив ужин, тотчас легли спать.
Гришка вскочил с нар задолго до солнца. Всю его душу, даже, кажется, тело распирали ощущение грядущего фарта и тревога. Хотелось немедля кинуться к Шумаку, упрятавшему в скалах и зарослях непомерное золото. Но всё же Хабара дождался света, помог Кате по хозяйству и даже взялся было поскрести изрядно засаленный стол. Но тут же навел разговор на харч и, вновь услышав от Андрея, что он мяса Ночки есть не станет, согласно качнул головой.
– Верно, не больно-то жировое у нас житье. Хлопот полон рот, а перекусить нечего.
Потом проворчал, будто колеблясь:
– Все бока отоспал. Разве полесовать? И то известно: из сна каши не сваришь.
Не услышав возражений, схватил ружье, понягу, забежал в баньку, где хранилась веревка, и кинулся в тайгу.
Чуть позже исчез из зимовья Дин.
Солнце уже стояло над головой, когда Хабара добрался до крутизны на Шумаке. Всю дорогу к водопаду одолел будто пьяный, то замирая и приваливаясь к деревьям, то резко переходя на бег. Теперь, у реки, тщательно огляделся и не обнаружил ничего подозрительного. Захлестнув веревку за кедр у самого обрыва, стянул ее прочным узлом, закрепил свободный конец у себя на поясе и, неумело помолившись, стал сползать по скале.
Двигаться было трудно. Хабара перехватывал пальцами крученую пеньку, упирался в гранит и, медленно перебирая ногами, старался миновать кусты и деревья, вцепившиеся в разломы скал. И всё же сильно расцарапал лицо и руки, несколько раз ушибался то боком, то головой о камни, пока, наконец, не ступил на дно узкого ущелья.
Где-то за поворотом, в тесном каменном ложе, бился и кипел, готовясь к прыжку под откос, Шумак.
Гришка попытался чуть не бегом пробраться к водопаду, но не смог: все вокруг заросло травой, кустами, кедровником.
Тогда Хабара решил отдохнуть и подумать. Надо было найти тот, может статься, единственный путь, по какому когда-то беглый Дмитрий Демин проник к Золотой Чаше.
Наконец старатель скинул понягу, вытащил из-за пояса топор и отправился на поиски дорожки. Он то и дело взмахивал топором, вырубая себе узкий и жесткий проход. Прошло немало времени прежде, чем ему показалось, что он обнаружил признаки тореной некогда тропы. Продолжая ссекать елочки и березки, Хабара медленно шел вперед, стараясь, чтоб шум водопада все время бил в лицо.
То тут, то там стежку вплотную прижимали к воде скалы, и Гришке стоило величайших усилий движение почти на четвереньках. Он часто падал, проваливался в углубления между камнями, но упорно полз, всем своим существом ощущая, что уже близок к цели, что вот-вот брызнет ему в глаза ослепительный свет Золотой Чаши.
Но вот услышал рев водопада в упор. Здесь тропинка вскарабкалась на почти отвесную скалу и вскоре круто упала вниз, к большой, будто выбитой человечьими руками, гранитной яме.
* * *
К вечеру Хабара взобрался по веревке вверх и мешком свалился у дерева, за которое была захлестнута петля. Глаза его блуждали, губы обсохли и потрескались, и весь он походил на помешанного или сильно хмельного человека. Бессмысленная улыбка и судороги мелькали на лице, без всякого порядка сменяя друг друга. Но вот он рывком поднялся с земли, отвязал веревку от кедра и, чувствуя за спиной, в поняге, радостный груз золота, поспешил в глубь тайги.
«Нашел!» – бормотал артельщик, спотыкаясь и ничего не замечая вокруг. В эти секунды только одна мысль, будто шилом, колола голову: куда спрятать металл, как запутать следы и ничем не выдать себя Дину и Катьке.
Внезапно для себя Хабара ощутил нестерпимое желание взглянуть на свое богатство, на золотые блестящие голыши.
Рухнул на землю, стащил понягу, раскрыл ее и впился глазами в окатанные водой желтые камешки и лепешки. Тут было три или четыре десятка самородков, а там, в Чаше, еще уйма таких кругляшей, да к тому ж – жила чистого золота, с которой струя полностью содрала кварц. Он, Хабара, будет приходить сюда много раз – не оставит здесь ни одной крупинки деминских богатств.
Гришка снова взглянул на самородки, и вдруг крик дикой, захлебывающейся радости вырвался из его горла! Он ничего не мог поделать с собой, его било ознобом, и он вопил, будто зверь, задравший свою жертву, которую преследовал долго, отчаянно и без больших надежд.
Накричавшись до сильной слабости, Хабара, качаясь, поднялся на ноги и в изнеможении прислонился к дереву грудью.
И в это мгновенье за его спиной, разрывая тяжкую тишину тайги, как внезапный обвал грома, ударил выстрел.
Гришка, сразу отрезвевший, трудно повернулся на угасший звук, обвел взглядом ближние деревья, даже зачем-то посмотрел в небо и, медленно сползая по комлю, упал навзничь.
Второй выстрел по таежнику был сделан в упор, но Григорий не почувствовал ни звука, ни удара пули.
* * *
Очнулся Хабара ночью. Его трясла боль, а губы были такие сухие, что, казалось, дребезжали от дыхания.
Он вяло и слепо разглядывал звезды и снова проваливался в беспамятство.
Придя в сознание, почувствовал себя вроде бы крепче и подумал о том, что надо отстегнуть флягу и выпить глоток спирта. Он стал поворачиваться на бок, глухо охнул, ощутив, как нестерпимо опалило болью.
«Всё… – подумал таежник. – Отгостил я на земле…»
Но тут же злоба и возбуждение сильно плеснули в душу, и он даже заскрипел зубами от ужасной мысли, что его убили на самом взлете молодой жизни.
«Катька или Дин?» – пытался он сообразить, задыхаясь от жажды и жара.
Вскоре опять утратил сознание, а, оклемавшись, увидел широкий свет, услышал посвист птиц где-то там, у Шумака.
Надо было непременно хлебнуть из фляги, он верил, что спирт вернет силы, даст возможность перенести беду и уцелеть. И стал перебирать пальцами по бедру. Со стороны могло показаться, что это пять гусениц, изгибаясь, медленно и тяжко ползут по залитой кровью одежде.
Наконец удалось дотащить руку до алюминиевой посудинки. Хабара, бледнея от напряжения и грызя губы, поволок ее к лицу.
Глотнув хмельного, уронил флягу и не то заснул, не то снова потерял сознание.
Когда открыл глаза, увидел над головой Большую Медведицу, вблизи от нее – еще малый ковшик, дрожавший меж облачков. Ходил тихий сон по ельничкам, по кедровничкам, ухмылялась толсторожая луна на маковке горы, простукал, кажется, над головой да и стих легкий громок.
Потом опять брызнул в глаза день. Было светло и жарко, по лицу ёрзали какие-то насекомые, может, муравьи, а может, и черви, и Хабара беззвучно заплакал от пустой ярости и душевных обид.
Ему казалось: из ран продолжает изливаться кровь, и он мутно подумал – надо найти кровохлёбку, или корень лапчатки, или пастушью сумку, отвары и настойники из них хорошо держат кровь. Еще он вспомнил, что годятся сок свежей крапивы и водяной перец, если в цвету, и еще что-то, какие-то травы… Но всё же у него хватило ума сообразить, что это только мечта, грезы, желание, и ничего нельзя сделать.
После этого он много раз был в беспамятстве, а однажды, очнувшись, вдруг увидел над собой огромные, синие, удивленные глаза Кати.
Она разре́зала узким охотничьим ножом одежду на раненом и, заметив, что он пришел в сознание, вспыхнула от радости.
– Господи, жив! – крикнула Кириллова. – Скорей, Андрюша!
Гришка посмотрел на женщину безучастным взглядом, спросил, трудно шевеля губами:
– Ты убила, Катя?
– Молчи! – закричала она Хабаре. – Молчи бога для!
И сказала, будто малому ребенку, успокаивая:
– Ты сильный, Гриша… На те заживеть…
Андрей приподнял Хабару. Катя осторожно сняла с раненого остатки рубахи и, порвав их на лоскутки, стала перевязывать артельщика.
– Ты убила? – снова спросил он.
Кириллова пристально посмотрела на Хабару, сузила глаза от гнева.
– Блюди язык за щеками… Дурак!
– Значить, Дин… – с видимым облегчением выдохнул Гришка. – Экой поганец.
Помолчав немного, попросил:
– Ты глянь, чё у меня за спиной.
– Потом… потом… – проворчала Катя. – Нашел час в барахле копаться.
– Нет… ты тотчас… теперь же…
– Ах, беда… – расстроенно отозвалась Кириллова, открывая понягу. – Ну, чё тут?.. Топор… махорка… крючки под рыбу… Больше ничё…
– Ты взглянь, как следует… Нешто слепая… Самородки ведь… И листок с крестиками… твой…
Катя покачала головой, кинула Андрею:
– Бредить… Господи, кто ж его так?
Они соорудили из палок и шинели Россохатского носилки и, закатив на них Хабару, понесли его к зимовью.
До избы добрались к вечеру.
Было уже совсем темно, когда появился Дин. Увидев Гришку, спеленутого тряпками, он побледнел и насупился.
– Чиво такое?
– А я знаю! – огрызнулась Кириллова. – Ты искал, и мы тоже. Вот – нашли.
Андрей процедил сквозь зубы:
– В упор били, сволочи! Гарь от выстрела на груди…
Дин немедля стал готовить настойку из зверобоя, потом бросился разводить очаг, чтоб сварить горицвет и промыть рану. Велев молодым людям ложиться спать, он запалил светильник и сел у нар.
Кириллова и Россохатский вышли из дома.
– Думаешь, Дин? – спросила женщина шепотом.
– Не знаю. Но больше некому… А может, кто и шатается рядом. Всяко бывает.
Они долго сидели на траве и молчали. Катя, не глядя на Андрея, спросила:
– Не забыл, чай, как я с Хабарой уходила? Не гулять шли.
И Кириллова, стараясь не упустить мелочей, которые ей теперь, бог знает почему, казались значительными, поведала о том, что случилось в тот горький вечер.
Россохатский молча выслушал женщину, затоптал цигарку, поднялся на ноги.
– Пойдем спать. Теперь ничего не придумать.
Они улеглись в Катином углу, чтоб не тревожить раненого и, отвернувшись друг от друга, закрыли глаза. Но так и не смогли уснуть до утра.
Как только в окошко пробились лучи солнца, Хабара открыл покрасневшие глаза. Заметив рядом с собой Дина, облизал губы, спросил:
