Текст книги "Хищная книга"
Автор книги: Мариус Брилл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц)
Вертикаль страсти
Теория заговора
Если со строго научной точки зрения посмотреть на род человеческий, у нас только одно предназначение – спариваться. Мы представляем собой сложно устроенные агрегаты для обеспечения прогресса, идущего в наших чреслах. Но тогда, если единственная наша подлинная потребность – заниматься сексом (или есть, пить, жить, чтобы можно было заниматься сексом), то откуда взялась любовь? Почему любовь, сия мистическая, волшебная, экстатическая причина спаривания, так сильно связана с нашим главным предназначением в этой жизни? Каким образом любовь, с ее чувствами заботы, внимания, самоотверженности, со страстью, цветами, поэзией, сердечным трепетом, сплавилась в один слиток с нашим фундаментальным инстинктивным побуждением – плодиться и размножаться?
К этому я и перехожу.
Глава третья
«ПРОБА НА ПЕРЕЦ» В ПОЭЗИИ
Любовь, твердят поэты, – мальчуган,
Так не жалей же розг, не порть ребенка!
Сэмюэл Батлер (1612–1680).«Гудибрас», часть II, глава 1
ОТКУДА-ТО ОНО ДОЛЖНО БЫЛО ВЗЯТЬСЯ.
Само это понятие. Иллюзорная идея, будто бы некая компонента инстинктивного и совершенно естественного возбуждения в наших чреслах, стремления оставить после себя в мире свой генетический отпечаток, представляет собой самое настоящее, глубокое чувство. С какого-то момента род человеческий начал видеть в проявлениях естественной заботыособые эмоции, смятение разума, пароксизмы страсти. Каким-то образом, когда-то наши простые, вполне понятные позывы похоти переплелись с этой сложной, загадочной, сводящей с ума стихией, которую мы зовем «любовью».
Полагаю, я самым убедительным образом доказал, что в рамках строго научного подхода мы не вправе называть лимерентную «любовь» со всеми ее возвышающими, опаляющими, душераздирающими, судьбоносными аспектами биологически «естественной». Мы должны, следовательно, рассмотреть тот вариант, что любовь суть чисто человеческое изобретение, идея, передававшаяся из поколения в поколение.
Если эта самая любовь – не врожденное свойство человека, откуда же она взялась? Кто ее для нас состряпал? Когда, где, как и зачем? Какой алхимик и в каком тигле выплавил золото чувств из наших свинцовых инстинктов спаривания? Постороннему наблюдателю может показаться, что на эти вопросы нет ответа. Мол, даже если это правда, ответы наверняка давно затерялись в дымке тысячелетий. Я говорю: нет. Не затерялись. Единственная затуманивающая их дымка – это намеренно созданная дымовая завеса, не рассеявшаяся и по сию пору, поскольку существуют силы, заинтересованные в том, чтобы скрывать истину, не давать людям узнать правду. Мои изыскания привели меня к пугающему открытию: у тех эмоций, которые все мы испытываем, фактически существует иная, гораздо более зловещая причина их возникновения в нашей жизни. В чувствах, над которыми мы не властны, заинтересованы те, кто хочет получить власть над нами.
Изобретение «любви» – совсем не такое древнее событие, как считается. На самом деле, большинство из нас даже не подозревает, насколько близко оно к современной истории.
Так когда же? Да разве можно определить, когда появилась любовь? Кто составит историческую хронологию чувства? Но летописи любви мы можем прочесть в поэзии соответствующей эпохи. Стихи давно минувших дней свидетельствуют о силе тех чувств, которые они воспевают.
Если предположить, согласившись с многовековыми воззрениями большей части человечества, что любовь органически присуща человеку, то следовало бы указать на несколько строк из китайской поэзии, написанных почти четыре тысячелетия назад. В современном переводе «Древесной дыни» (ок. 1700 г. до н. э.) мы явственно видим слово «любовь»:
Она пришла ко мне с зеленой дыней,
Я дал ей серьги в виде змей.
Но не просто в дар ответный,
А чтоб навек скрепить любовь.
9
«А, тогда все понятно»
НЕ ВЗДУМАЙТЕ РАБОТАТЬ ПРОДАВЩИЦЕЙ. ИЛИ, ЕСЛИ уж ситуация у вас настолько аховая, что вы просто вынуждены на это пойти – а у большинства продавщиц ситуация именно такая, – постарайтесь, по крайней мере, закруглиться еще до обеда. Как скажет вам любой, кто стоял за прилавком, худшее время за всю смену, надир, то есть антизенит рабочего дня; самый тоскливый его час – это час последний. Дело не только в том, что вы устали, не только в том, что вы простояли на ногах восемь часов, что терпение ваше истощилось, что стрелки часов весь день останавливались подремать, а сейчас, кажется, уснули окончательно и, когда бы вы на них ни посмотрели, показывают, будто бы с предыдущего раза прошло никак не больше минуты; нет, последний час оказывается таким тяжким, превращаясь в чистилище для измученной души, главным образом из-за тех, кто заходит в магазин «после работы».
Это час, которого страшатся все продавщицы. Это час, когда входная дверь подрагивает от их испуганных взглядов. Чем медленнее тикают часы, тем больше в магазине нервных тиков. Как они придут? Ввалятся оравой или будут мотать душу по одному? Будут ли они кидаться, как ястребы на добычу, или рыться, как бомжи на свалке? Какого жертвоприношения они потребуют? На чем остановится их алчущий взгляд? Кто станет жертвой этих «налетчиков»? Это час, когда работающие за письменными столами, около ксероксов и под боссами, все, у кого есть «приличная» работа и «достойная» зарплата, внезапно ощущают потребность продемонстрировать продавщицам, сколько у человека может быть свободного времени и лишних денег. И всегда найдется один «налетчик», который набросится на самую беззащитную и безропотную страдалицу и будет приставать, придираться, надоедать, упрекать и нудить, пока наконец не погасят свет и охранник не укажет ему на выход.
Для слабых и изможденных обитательниц Второго этажа, проведших день в нервной дрожи перед ужасами этого долгого часа между пятью и шестью, такие «налетчики после работы», с их свободным временем и лишними деньгами, были, прежде всего, болезненным напоминанием о том, что сами они – хранительницы священного огня розничной торговли, выдвинутая на передовой рубеж пехота капитализма – все, все до одной слишком много работают и слишком мало за это получают. Кроме, конечно, Барри, который лучше бы вообще палец о палец не ударил.
* * *
Это был один из критических дней для искусства демонстрации впитывающих прокладок, но Миранда его пережила. Она стояла и смотрела, и не плакала. Она смотрела в спину Мерсии, а Мерсия коварно флиртовала с юнцами из «Мужской одежды». Миранда взглядом прожигала дыры в спине Мерсии. Смотрела, почти не мигая, как будто бы именно в следующий момент Мерсии придет в голову оглянуться на нее. Но Мерсия ни разу не оглянулась.
Миранда постаралась оттянуть миг окончательного опустошения последней коробки конфет. За счет предельно экономного потребления ей удалось увеличить срок расходования этого ресурса до двух, едва ли не трех минут. Последующие мрачные часы оживлялись только походами за табличку «Для леди». Внутри святилища Миранда возлагала два пальца на миндалины, совершая над собой эту казнь египетскую, чтобы ускорить исход избранных шоколадок, освободить их от угнетения в плену своего негостеприимного желудка. Затем, быстро освежив дыхание, со слабой улыбкой на раскрасневшемся лице она возвращалась за прилавок и снова вперяла свой взгляд в спину Мерсии.
В пять минут шестого вторжение началось. Тревожный шепоток пробежал от прилавка к прилавку, и затравленные взгляды опасливо обратились в сторону вошедшего хищника. Кто станет добычей, кто падет первой жертвой? Особа, которую можно было бы назвать весьма юной, если бы она не выглядела еще моложе в своем темно-синем деловом костюмчике с похожими на блюдца пуговицами, мягко растворила стеклянную дверь и незаметно подкралась к «Перчаткам и шарфам». Безмолвная, как статуя Командора, она выросла перед прилавком, где продавщица невинно разглаживала пару кожаных перчаток. На мгновенье повисла мертвая тишина, потом хищник выпустил когти.
Вытягивая из своей сумочки шарф от Гермеса, особа зарычала:
– Как, по-вашему, это называется?
Продавщица, испуганно обернувшись и выронив от неожиданности перчатки, затрепетала ничуть не меньше, чем бледно-зеленый «возврат», которым налетчица яростно размахивала перед ее побледневшим липом.
Другие хищники навострили уши, они уже потихоньку рассредоточились по всему Второму этажу, высматривая добычу, а сейчас почуяли запах первой крови. И началось.
Перед прилавком Миранды выстроилась целая клавиатура однотипных секретарш, жаждущих воочию узреть чудеса кровоадсорбирующей системы. Во время демонстрации они часто хихикали и фыркали, а потом с наслаждением принялись задавать идиотские вопросы.
– А почему она голубая? У меня не голубая, – заявила одна, и все согласно закивали.
– А тут написано, что в природе они разлагаются без ущерба для среды, значит, они могут разложиться у меня в трусиках? – спросила другая, и все захихикали.
– Только вместе с трусиками, если ты сама разложишься. Прямо на столе в среду, – добавил кто-то сзади. И все так и прыснули.
– А что, если я не ношу трусики? – спросила девушка, чуть-чуть слишком волосатая для современного этапа эволюции. В этот момент они засмеялись прямо-таки истерически, но Миранда уже не обращала на них внимания. Она просто смотрела на Мерсию и повторяла рутинное:
– Любите играть в теннис? Или предпочитаете водные лыжи?
Она ухитрилась облить синей краской парочку самых настырных и заодно парочку невиновных, в самом деле собиравшихся купить у нее специальную упаковку прокладок, гигантский тюк с многолетним их запасом, дававший возможность выиграть приз – поездку на Багамы (на упаковке красовались изображение белоснежного корабля и надпись: «Прокладка курса: все на Багамы. Купите упаковку прокладок, большую, как этот лайнер»).
Годы и века последнего часа Миранды медленно уходили, а клавиши на клавиатуре с хихиканьем сменяли одна другую и с хихиканьем же исчезали. Затем, где-то в канун Нового года, когда минутная стрелка на часах Второго этажа приблизилась к двенадцати, по клавиатуре секретарш пробежал шепоток. К ним присоединился незнакомец; он был явно не из их стаи, и все повернулись…
* * *
Стоп, стоп, стоп!
Прекратить сию же секунду!
Ведь я не смогу этого сделать, просто не смогу. Вот он приблизился, этот миг, страшивший меня с самого начала. Мне удавалось оттягивать его, откладывать на потом, задерживать, тянуть резину, вдаваясь в лирические отступления, расписывая и комментируя каждую секунду того дня из жизни Миранды. Резина тянулась и тянулась. Зачем, спросите вы? Потому что я боюсь. Я в ужасе перед этим мгновением, следующей секундой истории моей любви. В этот момент резинка должна лопнуть, а, лопнув, она всегда больно бьет по тому, кто ее тянет.
Мое предисловие растянулось до сорока с лишним тысяч слов, и все только для того, чтобы подольше не подходить к этому мгновенью. Вы узнали от меня, что это история любви, моей горячей любви к Миранде, и вы узнали, сколько в Миранде было нерастраченной любви, как она жаждала любить и быть любимой, но вы до сих пор ничего не слышали от меня о том, кого она любила.
Вплоть до этой самой секунды, примерно без пяти шесть, Миранда любила:
– свою мамочку;
– свои лодыжки;
– иногда своего тушканчика Калибана.
Но эта секунда все изменит. Всего за секунду ее мир, ее жизнь, ее чувства преобразятся. За какую-то шестидесятую долю минуты сердце ее помчится вскачь, она влюбится, и мне просто не хочется признавать, что такое вообще могло произойти.
От случайно перехваченного взгляда сердце ее затрепещет, и с этого момента она будет терзаться мыслями о любви, всегда мучительными.
Я даже не знаю, сумею ли я рассказать вам об этой единственной секунде, принесшей столько страданий. Какими словами описать мне эту сердечную катастрофу? Слова могут только порхать вокруг подлинных чувств, но не могут осилить всю их тяжесть. Им никогда не передать ту ужасную боль подлинного чувства, которая меня терзала. Я ее любил, а она полюбила другого. О, как мне хотелось увидеть, отыскать хоть какой-то признак ее любви ко мне, малейший намек на чувства, единственное указание на ее привязанность ко мне, самые призрачные следы взаимности. Ни-че-го. В ту секунду мне стало окончательно ясно, что моя любовь – неразделенная. Несчастливая. А кто несчастен в любви, несчастен в жизни.
Я для нее – никто и ничто.
Боже.
Но меня связывает обещание. Моя клятва, что я расскажу вам обо всем, ничего не утаив. Чтобы доказать мое уважение к вам. Мою любовь. Раскрытая книга.
Мне нужно найти в себе силы говорить сейчас, иначе я, может быть, никогда не заговорю снова. Никогда снова не полюблю по-настоящему. Не будет ли так легче? Не столь мучительно… Но если я не расскажу об этом сейчас, мне придется всегда запрещать себе быть самим собой и всегда носить этот камень на сердце. Спаси и избави.
Не может быть, что срок уже настал. Вот бы еще несколько глав. Еще несколько тысяч слов, невинных замечаний о лондонской жизни, о мире международного шпионажа. Я знаю отличный анекдот о двух монахинях и жемчужном ожерелье. Кажется, я даже смогу вспомнить еще несколько строк из трактата профессора Пеннигроша:
«Несмотря на такие явные свидетельства, суть дела сильно затемнена из-за того, как мы воспринимаем любовную поэзию сегодня. Наши переводы, наше современное понимание определенных слов и выражений пришли к нам от многих поколений переводчиков, живших после».
Нет.
Нет.
Вы меня отвергнете. Вы разорвете нашу связь и нарушите наше молчание вздохом разочарования. Вам не хочется заставлять меня говорить, вы для этого слишком добры, слишком чувствительны. Вы не хотите увидеть, как разорвется мое сердце. Если бы только…
* * *
…посмотреть на этого человека. Он был таким высоким, таким темноволосым и таким симпатичным, какими и должны быть все высокие, темноволосые и симпатичные незнакомцы. Спокойно и строго, неприступной скалой над волнами, высился он среди потрясенных, раскрывших глаза и рты девиц.
Его пальто из темно-синего кашемира, облегая его широкие плечи, устремлялось с этой немалой высоты вниз, едва ли не до самого пола. Между раздвинутыми полами пальто показывался левый борт костюма, который всем своим видом указывал, что мог быть сшит только на заказ, тем самым доказывая, как несказанно богат его владелец, ни в чем себе не отказывающий и привыкший приказывать. По своей неброской элегантности этот темный добротный костюм не имел себе равных с тех пор, как Бог предупредил Ноя, что возможны осадки. Из ожерелья ослепительно белого воротничка и галстука в мелкую полосочку вырастала колонна загорелой шеи с мощно очерченными валиками сухожилий по бокам. Шея подпирала квадратную нижнюю челюсть, твердая волевая линия которой с абсолютной определенностью говорила: «прямодушный, но крутой». У него были широкие сильные скулы, словно не до конца раскрытые двери, словно половинки врат рая, между которыми проступали неземные красоты его лица. Рот, широкий, улыбчивый, с губами не тонкими, не поджатыми, но и не оттопыренными, неяркого красного оттенка. Тонкий нос с горбинкой, одновременно аристократичный, но и не умеющий аристократически-презрительно морщиться. Выше были брови, такие же черные, густые и лохматые, как и его волосы, небрежно взъерошенные. А под бровями – озера безмятежности, темно-зеленые оазисы спокойствия. Его глаза. Такие глубокие. Глубокие и очень-очень ясные.
В ту секунду он стоял там, а Миранда по-кавалерийски лихо вращала над головой «защитой для трусиков», и на мгновение ей показалось, что его должны звать мистер «Мальборо», «диетическая кола», «американская смесь», но сейчас, по сравнению с этой мечтой, ставшей явью, даже мужчина «Милк трей» выглядел бы сосунком «Милки бар».
Она ощутила это. Удар, толчок, тихий взрыв, всю канонаду любви. Да, кровь прилила ей к вискам и зашумела в ушах, по телу прошла истома, ключицы заныли, словно не в силах больше выносить эту тяжесть в груди. Да, ее дыхание стало прерывистым и учащенным, да, в ту секунду Миранда обнаружила у себя все симптомы любви с первого взгляда. Она осознала, насколько беспомощна, и поняла, что должна безотлагательно защитить себя, если не хочет окончить дни свои в слезах, горюя о себе и своей неудавшейся жизни.
План А: игнорируй его. Смотри в другую сторону.
Но она не могла вспомнить, когда так близко видела красивого мужчину, а этот был именно красавцем, причем неотразимым. Вспомнить она не могла потому, что, как правило, не смотрела на красивых мужчин, ведь и они, как правило, не смотрели на нее. Но он стоял здесь, красавец-мужчина, и смотрел прямо на нее, и его глаза сияли улыбкой и как бы втягивали ее в себя, так что дух захватывало.
Миранда ощутила головокружение, легкую дрожь, сердечный трепет и постаралась найти запасной план.
План Б: каждый играет в своей лиге. Подобное тянется к подобному, ты встречаешься с людьми, которых заслуживаешь, с людьми, подобными тебе. За исключением тех случаев, когда фигурируют немереные деньги и вдруг оказывается, что люди чрезвычайно красивые имеют что-то общее с людьми до крайности безобразными. Но Миранда была убеждена, что в ее случае, когда красота и деньги в таком дефиците, все возможные кандидаты принадлежат либо к ее собственной лиге, либо к одной из высших. А это видение, этот ангел, этот идеал мужчины вне всяких сомнений принадлежал к абсолютно высшей лиге. Это ясно.
Но в ту долгую секунду даже презрение к себе не смогло дать Миранде сил для самозащиты. А он не уходил, он все стоял, искренне и приветливо смотрел на нее и, что хуже всего, выглядел так, будто она действительно чем-то его привлекала. Такого просто не бывает. Ничто из прошлого Миранды не могло подготовить ее к этому моменту.
Утратив твердую опору вероятного и вступив на зыбкую почву невероятного, попросту невозможного, ее рассудок отчаянно цеплялся за любое объяснение, способное вернуть ее в реальность, указать на какой-то изъян в этом солнечном боге, который взошел над горизонтом ее души, воспламенив утреннюю зарю страсти, и, несомненно, с той же стремительностью исчезнет в гаснущей вечерней заре, ввергнув Миранду в пучину ночной тьмы и отчаяния.
Невозможно влюбиться с первого взгляда. Невозможно и все. Помимо всего прочего, это так старомодно. Все это было хорошо в прежние времена, когда трудно было встретить кого-то, о ком бы ты ничего не слышал, когда были все эти круги общества и сплетни. У него наверняка тысячи девушек. Наверняка он ценит их не больше чем вечернюю газету и точно так же, скомкав, выбрасывает утром. Такие мужчины ничем себя не связывают, даже недолгими романами. Дежурные женщины на каждый день недели, на каждый день года. Ты только посмотри на него, у него их не может не быть. А если все же нет, то это очень странно. Да что там странно, просто очень подозрительно. Да что там подозрительно, если тогда с ним все ясно. Боже, наверное, так оно и есть; вот почему на всех этих девушек он смотрит без всякого интереса. Мерсия сколько раз говорила, что такой заскок бывает как раз у самых лучших, самых красивых мужчин. Но нет, даже этот образ ему не впору. Должно быть, с ним что-то еще хуже, и он совсем ненормальный, питается тиной, коллекционирует волоски из подмышек знаменитостей. Берегись, Миранда, оторви свой взгляд, здесь тебя ждут только разочарование и отчаяние, потому что такие мужчины никогда не западают на девушек вроде тебя. Но он улыбался, и все было тщетно.
Миранда уже скребла по всем сусекам, пытаясь отыскать хоть что-нибудь, что могло бы отвратить ее сердце, спасти ее от агонии одиночества, когда он уйдет, что он наверняка сделает, как все эти мужчины. Наверно, у него спина волосатая и ноги вонючие, и весь он липкий от пота. Постой-ка, постой. Он смотрит на демонстрацию гигиенических прокладок, разве это нормально? Должно быть, он все время обделывается, у него хронический понос, геморройные кровотечения или, еще хуже, он покупает прокладки для своей девушки, нежная любовь к ней помогает ему преодолеть смущение. Миранда изобретала для него скрытые и явные дефекты, но он по-прежнему стоял перед ней, прекрасный как бог, смотрел на нее чистым, открытым и искренним взглядом, и ничто, ни единая капля из бочек дерьма, которым Миранда его поливала, к нему не прилипла.
* * *
Все это за одну секунду. Шепоток стих, а Миранда стояла, как ледяная статуя с пытающим внутри костром. Она застыла в прежней позе – рука со свисающей прокладкой воздета над головой, изумленный взгляд, рот приоткрыт, – не очень отличаясь от остальных девушек, за исключением, конечно, гигиенической прокладки.
Осознав произведенное им на окружающих впечатление, незнакомец тактично извинился, попросив не обращать на него внимания. И все принялись старательно его игнорировать, словно кремовый торт в диетическом клубе.
– Мне уйти? – засомневался он, показав рукой на дверь и слегка наклонив голову в ту же сторону, но все они услышали только волшебную мелодию его бархатистого голоса, мелодию, которая словно бы эхом повторяла саму себя. Миранда и прочие девушки тихонечко, не отрывая зачарованного взгляда, покачали головой. Потом Миранда как во сне повела свою демонстрацию по накатанным рельсам к победному концу. Она даже не смотрела на Мерсию. Мерсия была от нее за тысячу миль. Кто вообще такая Мерсия?
* * *
Свет на Втором этаже мигнул, подсказывая, что пора закрываться. Ближе к концу демонстрации девушки одна за другой начали тихо испаряться – никакой красавчик не мог удержать их до того рокового момента, когда показ товара сменится предложением его купить. Но незнакомец смотрел до конца, и когда Миранда подняла свой гигантский тюк, у прилавка остался он один.
– Спасибо, – сказал он. – Но на самом деле я ими не пользуюсь.
И улыбнулся широкой улыбкой, выгодно подчеркнувшей твердость его невероятно твердой челюсти.
Скажи что-нибудь. Ответь ему, дурочка.
– А может, может быть, – залепетала Миранда, – для вашей девушки?
Но он лишь отрицательно покачал головой.
Что означает этот твой жест? Нет? Что нет? Нет, у тебя нет девушки? Нет, она пользуется тампонами? Нет, этот идеал красоты так совершенен, что у нее не бывает месячных? Что? Что ты хотел этим сказать?
– Я просто хотел, – продолжил незнакомец, – увидеть этот товар в действии, узнать, как все это выглядит на самом деле.
Миранда молча смотрела на него.
– Нет, я, конечно, имею в виду – не в буквальном смысле…
Миранда все смотрела.
– Торговля, – сказал он, как будто это все объяснило, хотя ничего это ей не объяснило. Он глядел на нее с надеждой увидеть проблеск понимания в глазах, кивок «ну, конечно», вспыхнувшую за нею неоновую надпись «а, тогда все понятно», но ничего не увидел. Она по-прежнему просто стояла и смотрела на него. Он подумал, что с тем же успехом мог бы сказать: «торгуем рыбой» [10]10
Ср.: «Отлично. Вы рыбный торговец» («Гамлет», акт II, сцена 2).
[Закрыть], рыбка все равно не клюнула. Он переступил с ноги на ногу, соображая, не поздно ли сменить наживку.
– Я работаю на бирже, – произнес он. – Моя компания… мы собираемся купить большую партию вот этого, – он указал на тюк в ее руках.
– Так в чем же дело? – ожила наконец Миранда. – Вы можете купить его целиком за два фунта.
О, нет, нон, нихт.Никто не любит острящих дурочек.
– Нет, мы покупаем их прямо на Маврикии, у производителя. Мне просто нужно было посмотреть, как этот товар продается. – Помолчав, он глянул на флюоресцирующие лампы. – Обычно я не хожу на демонстрации гигиенических прокладок.
Разве может такой красавец даже на мгновенье утратить уверенность в себе? Это абсолютно не соответствует его имиджу. Он для этого слишком совершенен.
– Смотрите, – сказал он, с некоторым облегчением указывая на дверь, где охранник нетерпеливо притоптывал носком ботинка, – нас выгоняют. Спасибо за демонстрацию товара. Вы очень… у вас очень хорошо получается. Я бы обязательно купил. Я имею в виду, если бы я ими пользовался.
Так и есть. Что-то многовато вывалено на витрину смущения, неуклюжести, заикания, оправданий, неуверенности и прочего. Миранда на это не купится. Англичане бывают такими только в плохих американских фильмах.
– Итак, вы увидели все, что хотели? – спросила она, стараясь вложить в вопрос капельку высокомерия.
– О да, – улыбнулся он. – Даже больше. Много больше.
Он повернулся, и все поплыло. Миранда рывком ухватилась рукой за прилавок, чувствуя, как судорога проходит сверху вниз по телу, и подумала, что только брякнуться в обморок ей не хватало.
«Больше». Это должно что-то означать. Миранда поняла, что время опять замедлилось. Он уходит. Не уходи. Он, кажется, прошел уже шагов пять. Скажи что-нибудь, пока он не исчез. Шесть. Лови момент. Семь. Сейчас. Восемь. Возможности не подворачиваются, их создают. Девять. Не в твоей лиге. Десять. Забудь об этом. Сил нет. Он дошел до «Трикотажа» и повернул к выходу. Не уходи. Просто не уходи. Скажи ему что-нибудь. Хоть что-то.
– Не уходите, – крикнула она вслед. О да, очень умно. Очень находчиво. А сколько очаровательной непосредственности.
Но все же он остановился и обернулся, и смотрел на нее.
– Я просто хотела узнать, – медленно произнесла она, стремительно соображая, – имеете ли вы дело с одиночками… в смысле, не с компаниями, а с отдельными людьми, по вопросу инвестиций. Понимаете, просто у меня никогда не было знакомого брокера на бирже.
Прозвучало до ужаса глупо, но Миранда изо всех сил старалась держаться так, будто она весьма и весьма состоятельная дама, а, скажем, рекламой гигиенических прокладок занимается из чистой эксцентричности.
Он вернулся к прилавку и, достав из кармана белую визитную карточку; протянул ее Миранде. Подумав, что, выйдя из-за прилавка, она обязательно рухнет на пол, Миранда не сдвинулась с места, лишь вымученно улыбалась. Он положил визитку поблизости от ее руки на прилавок, где она сразу начала намокать в лужице голубоватой жидкости.
– Это не официально, – сказал он, – но если вам понадобится мой совет…
Миранда взглянула на карточку. Пальцы, которыми она вцепилась в край прилавка, побелели. Кости в ногах растворились, весь остаток жизни она будет передвигаться на полусогнутых, как будто танцует румбу.
– Благодарю вас. Я позвоню своему бухгалтеру. Может быть, мой секретарь свяжется с вашим.
Он ушел, и она не могла бы с точностью сказать, когда он исчез из поля зрения. Но исчез. Где-то среди пальто и шляп. Через минуту его уже не было. Откуда-то доносился визгливый голос Налетчика: «Я хочу видеть администратора».
Миранда посмотрела на карточку, теперь голубую и мокрую. «Фердинанд Ксавьер», гласила она, «коммерция, Чейст Манхэттэн банк». И еще там были номера телефонов, разглашать которые с моей стороны было бы чересчур уж мелочно и злопамятно.
