Текст книги "Хищная книга"
Автор книги: Мариус Брилл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)
27
Треугольники
ОНА, ОН, Я. НЕ САМОЕ МНОГООБЕЩАЮЩЕЕ СОЧЕТАНИЕ для прочных взаимоотношений, хотя и классическая формула, если говорить о романах. Для героини один из ее воздыхателей – всегда избранник сердца, другой – избранник рассудка. И этот порывистый, опрометчивый, отчаянно безрассудный избранник сердца в конце всегда побеждает. Я это знал и знал, на кого из них больше похож я сам. Но все равно я усердно применял собственную логику любви, а ведь ничто не сравнится со стремлением держаться того, чего вам хочется держаться, – даже спустя много времени после роковой черты и как бы печально это ни грозило для вас закончиться. Несмотря на горькую истину, которую я услышал от Миранды предыдущей ночью, что-то внутри твердило мне, что у нас еще есть шанс. Я по-прежнему обманывал себя, что у нас есть будущее, что треугольники бывают жизнеспособны; но разве могут они служить основой для прочных отношений? Даже само это понятие определить толком нельзя.
Спросите любого школьника, что это такое, и вы, без сомнения, услышите, что это дебильный инструмент, который вручают пареньку без музыкального слуха, если он слезно умоляет взять его в школьный оркестр. Если его безутешная любовь к музыке не знает взаимности. Треугольник издает одну ноту, чистый и громкий звон, но, поскольку, кроме фортепианного концерта Листа 1849 года, почти нет произведений с партией для него, обычно учитель музыки вписывает таковую от руки, требуя, чтобы в любом случае в треугольник ударили не больше трех раз. Получить в школьном оркестре треугольник все равно что быть отобранным в футбольную команду самым последним, это смертельный поцелуй в вашей общественной жизни, и эту фигуру можно с таким же успехом носить в качестве нашивки над карманом, метящей вас как изгоя.
Спросите, если нужно, культуролога, и он расскажет вам об очаровании и символизме этой фигуры. Она наполнена мистикой триад, которые всплывают во многих культурах и религиях. Отец, Сын и Дух Святой, три парки, три фурии, трое подсадных в зале, три повторения анекдота, пока он до всех дойдет. Старое доброе «раз-два-три, рок-н-ролл!»
Спросите на Бермудах, и вам объяснят, что это очень прибыльная коммерческая идея, благодаря которой исчезают застрахованные суда, и нарасхват идут футболки с надписью: «Я выжил в Бермудском треугольнике, следующая остановка – площадь Тяньаньмэнь».
Спросите архитектора, и он укажет на пирамиды, а потом заговорит о конструкционной жесткости и устойчивости этой фигуры. Она обеспечивается тем, что ее несущие элементы, ее стороны, равномерно распределяют нагрузки.
Спросите математика, и он, того и гляди, начнет камлание, перемежаемое заумными терминами – гипотенуза, медиана, нормаль, египетский, катет, Пифагор, биссектриса, равнобедренный, сферический, периметр, формула Герона, теорема тангенсов, а под конец исполнит торжественный гимн в честь итеративно возникающей евклидовой бесконечности.
Спросите меня, и я скажу вам, что это сложные отношения в романе с тремя главными героями. Ситуация, которая не имеет отношения ни к музыке, ни к мистике, и уж точно не к прибылям. Любовный треугольник – конструкция, устойчивая и надежная ровно настолько же, насколько это можно сказать о Калифорнийском разломе и всем западном побережье США, причем в обоих смыслах, в тектоническом и в психическом. А сказать это можно лишь с отточенной иронией. Я не совсем понимаю, почему это называется любовным треугольником. Будь он хоть сколько-то устойчивым и надежным, я сейчас не оказался бы здесь, в ваших руках. С того момента, как в жизни Миранды появился Фердинанд, любовь стала трехсторонней, что ненадежно и взрывоопасно, как «коктейль Молотова». Треугольник – это рецепт несчастья, и, уверяю вас, не успеет и кончиться эта глава, как с одним из нас оно произойдет.
* * *
– Я Гвидо. Si.
– Вы видели эту женщину? – Мерсия показала маленькую карточку из фотоавтомата, где были запечатлены они с Мирандой.
– Si.Это вы.
– Другую.
Старик добросовестно посмотрел на изображение Миранды, но, если честно, экстраординарное декольте Мерсии, маячащее сразу за фотографией, ничуть не помогало ему сосредоточиться.
– Может быть, даже не знаю; как, вы говорите, ее зовут?
– Миранда. Миранда Браун.
Старик пожал плечами.
– Все может быть; при другом освещении…
Он внимательно смотрел на фото Миранды и грудь Мерсии. Флирт подался к нему:
– Вы знаете других гондольеров по имени Гвидо?
– Кому это нужно знать?
Флирт показал на Мерсию, где-то в области между шеей и талией:
– Ей.
Старик кивнул:
– Да, я знаю многих Гвидо. Который из них вам нужен?
– А какие есть?
– Гвидо – это очень распространенное имя. – Старик принялся считать по пальцам: – Есть Гвидо Коротышка и Гвидо Толстяк, и Гвидо Четыре… как это по-вашему, Четыре-подбородка? Гвидо Бицепс и Гвидо Берущий-высокие-ноты, Гвидо Берущий-слишком-далеко-влево и Гвидо Берущий-за-грудки-пассажиров-скупящихся-на-чаевые, Гвидо Безобразный и Гвидо Злой, Гвидо Гвидо Дважды, чтобы не путать с другими, Гвидо Девственник и Гвидо Девушка, она притворяется мужчиной, чтобы быть гондольером. Есть Гвидо Слишком-честный, Гвидо Лжец и Гвидо Эх-прокачу, но с этим вы уже знакомы, это я.
– Вы нас сведете со всеми этими Гвидо, да? – спросила Мерсия.
– Si. Si.
– Начнем, – улыбнулась она Флирту. – Мы найдем ее к полднику.
* * *
Вскипевший чайник зашумел, и Миранда, которая сидела по-турецки рядом с примусом в одной из больших рубашек Фердинанда, подхватила его за черную ручку приспущенным рукавом. Она разлила кипяток в две металлические кружки и помешала пластиковой ложечкой.
Они сидели, попивая чай, и смотрели в дверной проем на гипнотически тихую лагуну.
– Итак, – сказала Миранда, – куда мы отсюда отправимся?
Фердинанд улыбнулся:
– Куда подальше. Старина Троцкий где-то поставил нашу машину на стоянку.
Как и в отношении многих других достоинств Миранды, достоинств, которые она сама едва ли сознавала, Фердинанд завидовал ее творческому началу. Ляпис действительно был похож на Троцкого, но Фердинанду в голову не пришло бы так его называть. Он умел очень многое, мог убить человека в одно касание, мог выжить в жесточайшие морозы, умел даже двигать ушами, но взять и пошутить, проявить чувство юмора, увидеть в жизни комичное ему было просто не дано. «Троцкий», как точно, ему нравилось повторять словечки Миранды.
– Ее будет не слишком сложно найти. Здесь не так уж много мест, где можно парковаться. Как только я ее найду, я достану запасные ключи, и мы поедем в Испанию. По Ривьере, через Пиренеи и в порт Бильбао.
Взгляд Миранды устремился куда-то еще дальше.
– Ты и я, вместе, – она улыбнулась. – И нас это ждет? Не верится. Это слишком хорошо. Здесь должна быть какая-то хитрость. Да в жизни у меня такого не будет.
– Хитрость в том, что за нами будет охотиться половина натовских спецслужб. Хитрость в том, что нам надо прожить две недели, пока мы доберемся до Америки. Нам придется изменить имена и внешность, вот в чем хитрость.
Миранда смотрела в свою кружку и говорила почти в нее же.
– Фердинанд, ты знаешь, почему я это делаю – я романтична, я влюблена. Но есть еще все эти вещи, которые ты наговорил мне про ту книгу, что любовь – выдумка, способ для Государства поддерживать статус-кво. Если ты все это знал до того, как встретил меня, почему ты сейчас здесь, со мной?
– Миранда, я знаю, что звезды – это гигантские газовые шары, но это не значит, что я не хотел бы достать их с неба. Я знаю, что весь мир принадлежит консорциуму могущественных корпораций и засекреченных сверхмиллиардеров, но я все равно хочу подарить его тебе. Я знаю, что романтика – это просто обман, которым мы сами себя дурачим, чтобы мир показался нам лучше, чем он есть, но это не помешало мне влюбиться.
– Но если ты понимаешь такие вещи и знаешь, что это правда, разве для тебя не будет только вопросом времени, когда весь этот флер спадет?
Фердинанд молча смотрел на нее и думал, как естественно и быстро пришла она к сомнениям. Ему пришлось бы постоянно напрягать свой ум, чтобы настолько последовательно не иметь ни в чем уверенности. Все-таки нелегко так глубоко задумываться, когда от тебя только и требуется, что не задавать вопросов и не высовываться со своим мнением. Фердинанд так успешно подавил свою способность испытывать скепсис, и так давно, что сама идея теперь казалась чарующе экстравагантной и крамольной.
– Может быть, – нерешительно начал он. – Я не знаю. По-моему, вся суть будущего в том, что «поживем – увидим». Это такие вопросы, на которые я мог отвечать с уверенностью только до тех пор, пока не встретил тебя. Но знаешь, Миранда, – сказал он, – ты открыла мне глаза на то, как думать по-настоящему. Мир многогранен. Бесконечное множество вариантов и неопределенность исхода. Понимаешь, я мог бы сказать, что я знаю, что я уверен – правильно то-то и то-то, но ведь это означало бы заранее вычеркнуть все остальные варианты. И всю мою жизнь так и было – реши проблему, сделай дело, выполни задание. Может быть, дело в том, что я мужчина, может быть, поэтому мужчины и любят автогонки, футбол и прочее. Есть ясная цель: ехать быстрее всех, забить гол, и на достижении результата все кончается. Но чувства, любовь, ненависть и так далее, с ними нет такой абсолютной определенности. Это путешествие, которое никогда не кончается. Сегодня в чем-то выиграл, завтра в чем-то проиграл, и все начинается сначала. Никогда нельзя быть ни в чем уверенным, но, несмотря ни на что, никогда не теряешь надежды, что в один прекрасный день все неприятности кончатся и с тех пор будешь жить долго и счастливо. Но какой тогда в этом смысл? Словно все время видишь перед собой цель, которой никогда не достигнешь. Думаю, поэтому-то и спрашивается:
А коли человек достичь не в состояньи,
Чего объять не может,
К чему и небеса?
Миранда смотрела на него с открытым ртом. Ее сильный, волевой, идеальный мужчина начинал выглядеть как все прочие закомплексованные кретины, встречавшиеся ей в жизни.
– И этого, – недоумевающе глядела она, – ты набрался от меня?
Он кивнул:
– По-моему, да.
– Только не говори, что я заразила тебя этими монстрами мнительности, с которыми сама всю жизнь воюю.
– Знаешь, я рос в военной семье, где приказы не обсуждаются, а выполняются, и так далее. Вот я ничего такого и не делал, но, похоже, мне всегда как раз этого и не хватало. Помнишь, ты сказала, что не знаешь, что я в тебе нашел? Так вот, именно это; ну, наверное, не только это…
– Что? Мои комплексы? Мою полную неспособность разобраться со своей жизнью? Это ты во мне нашел?
– Да. Подумай, что ты сейчас сказала. Это же очень важные вопросы. Главные вопросы. Если бы ты была на моем месте, и была на сто процентов уверена в себе, как самодовольный болван, каким был я, ты бы понимала, как полезно всему этому научиться.
Потянувшись к нему, Миранда прильнула к его губам долгим поцелуем. Фердинанд вовсе не вел дело к такому определенному выводу, это получилось как-то само. Он понял, что для настоящей неуверенности предстоит еще много работать над собой. Миранда же испытывала огромное облегчение.
– Ты и вправду самодовольный болван, – на остатках дыхания с уверенностью шепнула она, когда их губы разомкнулись.
* * *
Лодка подскакивала на волнах, а спецназовцы на ее борту пытались пронзить взглядом морские глубины.
– А не мог ли он опять снять передатчик?
– Нет, сэр. На случай, если кто-то тронет передатчик, в системе предусмотрено самоуничтожение.
– Значит, сама машина наверняка тоже тут, внизу?
Картер кивнул:
– Да, сэр.
– Вся машина? – Капитан смотрел на волны. – Он утопил эту хренову машину целиком, самое убойное секретное оружие в Британии, на самой оживленной водной трассе во всем хреновом Средиземноморье. Ему хватило наглости. Сука. Картер? Одевай-ка скубу. Спустись к машине и включи наддув газовых мешков. Подцепим эту хреновину и оттащим в местечко поукромней.
В этот момент Перегноуз вполне мог бы держать рот закрытым. Он мог бы просто не говорить ни слова, следить за происходящим и клясться, что знать ничего не знает. Но тестостерон и дружеская атмосфера настоящего мужского дела дурно на него повлияли, так что ему захотелось поучаствовать.
– Сэр, – отчеканил он, выпячивая свою хилую грудь наподобие оловянного солдатика.
Капитан Ремингтон-Вилкинсон-Жиллетт повернулся и глянул на него орлиным глазом:
– Да.
– Я подумал, что вам может понадобиться вот это, – Перегноуз протянул ключи от машины, конфискованные у Барри. – Она закрыта.
Глаза капитана сузились, и Перегноуз заподозрил, что сболтнул лишнее.
– Сэр? – начал он, но взгляд все сверлил его.
– И откуда же ты об этом знаешь? – вкрадчиво спросил капитан.
Перегноузу пришлось на секунду задуматься, и он ощутил, что мир вокруг рушится.
– Я просто предположил? – с почти вопросительной интонацией сказал он.
Капитан кивал, приближаясь к Перегноузу, пока не выпрямился во весь свой рост в угрожающей близости от него.
– А это у тебя откуда взялось? – ласково спросил он, забирая у Перегноуза ключи.
– Запасные? – лихорадочно соображал тот. – Ультра дал мне запасные ключи? Ну, понимаете, приглядывать?
– Так и дал. Очень правдоподобно. Может быть, он еще рассказал тебе, что собирается делать?
Перегноуз отчаянно замотал головой.
Капитан Ремингтон-Вилкинсон-Жиллетт оскалил зубы опасно близко к уху Перегноуза и прошептал:
– Итак, Ляпис, если мы сейчас спустимся и увидим, что она заперта, как ты и сказал, то, думаю, у нас будет несколько вопросов, требующих ответа. И знаешь, Ляпис, лучшие ответы я получаю, когда делаю ужасно… – он помолчал, глядя вниз, как бы подчеркивая комизм ситуации, прежде чем снова поднести губы к уху Перегноуза, – ужасно больно.
Это должно было прозвучать угрожающе, но Перегноуз не мог в этот момент не почувствовать, как горячее влажное дыхание капитана, войдя в его уши, отозвалось сладкой дрожью в позвоночнике и мошонке.
* * *
– Господи, – вдруг сказала Миранда, приподнявшись на локте.
– Прости, я сделал тебе больно? Хочешь, чтобы я перестал? – лицо Фердинанда появилось из-под простыни.
– Да нет, я вспомнила о Мерсии, моей подруге на работе.
Сама идея дружбы с коллегами представлялась в профессии Фердинанда чрезмерно экзотической, но он достаточно хорошо подготовился, чтобы знать, кто такая Мерсия.
– И что с ней?
– Она вся изведется от беспокойства. Я должна позвонить ей, сказать, что со мной все в порядке.
– А с чего ей беспокоиться? Ты всего пару дней как уехала.
– Прошлой ночью в консульстве я… – Миранда тихо договорила: – Я ей позвонила.
– Что сделала?
– Я так боялась. Послушай, давай просто позвоним ей, скажем, что все в порядке. Я не скажу ей, где мы, и ничего такого.
– Миранда, нам нельзя. Мой телефон на дне лагуны, вместе со всем электронным оборудованием, какое только у меня было. Все это они могут выследить.
Миранда глядела с некоторым удивлением.
– Все, что пищит, посвистывает или просто гудит, – излучает волны или следы, которые можно обнаружить. Ты ведь не думаешь, что мы шли сюда на веслах из любви к романтике?
– Нет, – Миранда начала мотать головой. – Ну, вообще-то, чуть-чуть.
– Ну, чуть-чуть – может быть. И все-таки бензиновый или дизельный мотор оставил бы на воде дорожку невидимых химических изменений, соотношение водорода и кислорода самую малость изменилось бы, но с нужными приборами им этого хватило бы, чтобы выйти прямо к нашей двери. Боюсь, что мы никому не звоним.
– А как насчет того городка? – Миранда показала вдаль на дома. – Есть у них телефонная будка?
– Миранда, если я знаю, кто такая Мерсия, они, черт возьми, тоже знают, они будут прослушивать ее телефон и мгновенно засекут звонок. Мы должны поглубже залечь на дно. А ты думаешь, что она бросится тебя искать или что?
Миранда поразмыслила и успокоилась, снова легла, расслабленно ответила:
– Нет-нет, конечно, нет, я позвоню ей, когда мы будем в безопасности.
* * *
Вечерняя мгла мягко опускалась на город, словно туман: бархатное сошествие царственного пурпура. Безмолвные сумерки уже крались по каналам, когда Мерсия нако-ней заподозрила, что «Гвидо» – скорее общее название, чем личное имя. Так звали каждого гондольера, подобно тому, как всех дворецких зовут Бэрримор, а всех пассажиров такси – Мастер. Когда на воде засверкали отблески уличных фонарей, и призывно засветились огоньки тратторий, поиски стали казаться безнадежными. Нет, казалось, конца разнообразным Гвидо, и хуже всех был тот, который вез их по лабиринту каналов. Флирт с Мерсией устали и хотели есть, а вся романтика, которую можно было бы найти в этой ситуации, давным-давно себя исчерпала.
– Еще один Гвидо, и это будет Гвидо До-свиданья-мы-домой, – мрачно сказал Флирт.
– Кто-то же должен что-то знать, – вздохнула Мерсия.
– Как вытягивать деньги с туристов.
– Я ее не брошу.
– Есть ведь еще завтрашний день. Давай сейчас вернемся в отель. Нам надо еще раз все обдумать. И в любом случае мне пора переменить повязки, – Флирт осторожно ткнул пальцем в свои бинты, как будто из-под них мог вот-вот брызнуть зловонный гной.
– Si, si, —сказал Гвидо. – Завтра еще.
– Вот только не с вами, – очень саркастично откликнулась Мерсия, – вы только отвезете нас в наш отель.
– В отель? Как называется?
– Поганый отель «Гвидо» на улице Гвидо, Лос-Гвидо, Гвиденеция, как же еще?! – взорвался Флирт и уже спокойней сказал: – «Альберго ди Коллеони».
Гвидо по аккуратной дуге повернул гондолу за следующий угол, и через пару минут они высадились у своего отеля. И начали, скачок за скачком, свое тоскливое восхождение вверх по лестнице.
* * *
В комнате без окон где-то в недрах авиабазы Виченца, лицом к лицу с угрюмо пьющими кофе спецназовцами, Перегноуз тоже довольно тоскливо проводил вечер. Обнаженный, ногами в тазике с водой, сидя на железном стуле, с двумя «крокодилами» на кожаных складках мошонки и крайней плоти, через которые подавался различной силы электрический ток, Перегноуз показал себя великолепным, хотя и чуточку слишком истеричным оратором.
На отметке в пять ватт по шкале трансформатора, при мощности разряда, едва ощутимой для дождевого червяка и способной лишь привести в действие плеер, уже удалось установить, что «бентли» утопили Перегноуз с Барри, и что сделать это приказал им Фердинанд, а они только выполняли приказ. Мощности в семь ватт, достаточной, например, чтобы игрушечный автомобильчик стронулся с места, оказалось достаточно и для уточнения: Фердинанд такого приказа не отдавал, они сами облажались и горячо об этом сожалеют. Десять ватт, от которых тускло загорается лампочка на велосипеде, позволили выяснить, что Перегноуз больше ничего не знает, зато горазд нести всякий бред, лишь бы никто не увеличивал мощность. Отметка в пять тысяч ватт, на дальнем краю шкалы, которой хватило, чтобы сгорел главный калорифер и мигнули лампочки, была достигнута чисто случайно, когда один из спецназовцев, передавая чашку с кофе, задел регулятор; тогда же было единогласно решено, что не следует принимать во внимание добытую на этом уровне информацию, сводящуюся, кстати, к единственному душераздирающему, леденящему кровь и расплескивающему кофе воплю.
* * *
Фердинанд спал так, как не спал уже много лет. Он спал так, как ему хотелось, давно хотелось. Он спал, плотно закрыв оба глаза. Сохранись у него проблески сознания, он бы порадовался, что еще способен на такое. Что его инстинкт его не подвел. Что бы ни заставило его нерешительно остановиться в тот судьбоносный момент – способность заглянуть в будущее после убийства, подумать самостоятельно, вне рамок служебного задания, – что бы это ни было, он оказался прав. Та же самая интуиция, которая спасла его от сотен взрывных устройств, то же самое ощущение, которое предупреждало его – не поворачивать эту рукоятку, эти ключи в машине, не идти за этот угол, выйти из-под прицела снайпера, не пить из этого стакана. Наполеону не нужны были хорошие генералы, ему нужны были удачливые, но ведь удача любит тех, кто прислушивается к своей интуиции, к своим ощущениям, верит в свои озарения, внимает своим внутренним голосам. Он оказался прав, пора было выходить из игры, пока он еще был победителем, пока душа еще не до конца отравлена паранойей, подозрениями, безнравственностью, уйти, пока он еще в состоянии это сделать. Он, впрочем, спал.
Фердинанд спал, а Миранда на него смотрела. Его ровное дыхание, проблеск белых зубов за приоткрытыми, много раз целованными губами, дрожь век, прядь его темных волос на белой подушке. Прямо под хижиной и кругом до самого горизонта убаюкивающе плескались воды лагуны. Обнаженная – если не считать за одежду теплый бриз, шелестевший в щелях меж бревен и ласкавший ее тело – Миранда тихонько отошла от кровати и достала меня из своей сумочки. Она открыла дверь над тихо вспенивающимися волнами и села на верх лесенки. Привязанная под нами гондола уютно поскрипывала, качаясь. Восковый серп полумесяца, эта белозубая улыбка луны, ярко сиял в прозрачном ночном небе, настраивая нас на романтический лад, и я вдруг понял, что вот оно – мое время пришло; только я, Миранда и лунный свет.
Она мягко коснулась моей обложки, будто я действительно был дорог ей. Она раскрыла меня, и мы начали читать и рассказывать, смотреть и показывать, сливаясь во взаимности, в страстном потоке совокупного сознания, обоюдного познания и признания. Оба мы были открыты, обнажены друг перед другом. И поначалу она была такой нежной и неторопливой, как будто знала, что у меня это в первый раз. Глаза ее ласкали меня, медленно, осторожно, дразняще и испытующе, и лишь потом ее пальцы скользнули под обложку, она проникла в меня. И вот эта первая сладкая боль, мои чуть было не слипшиеся навсегда страницы раздвинуты, это такое восторженно-печальное чувство. А когда ее взгляд уперся в мои слова, как никогда не бывало раньше, я испытал мощный прилив в ходе моего повествования с прозаичной, но ошеломляющей силой врывающегося в сокровенные глубины ее восприятия своим напряженным синтаксисом, каждой частью речи и каждым членом предложения; я думал, что мое содержание сейчас извергнется из меня, изольется горячим сгустком семантики. Но постепенно она все больше погружалась в меня, растворяясь во мне, и я изнывал в ожидании кульминации, развязки, конца, слияния наших миров, когда мои мысли оплодотворят ее память.
И какое-то время она держала меня, держала меня, держала меня в заблуждении. Ибо она двигалась все дальше, а я смотрел на нее и вдруг понял, что она меня читает, но я ничего для нее не значу. Она просто отбывала номер. Она относилась ко мне как к вещи. Которая не может удовлетворить ничего, кроме самого примитивного любопытства. Заведомо ничего не даст ни уму ни сердцу. Это был механический бесстрастный процесс. Напряжение не нарастало, ее безразличие ничто не интриговало. Она наперед знала, что я скажу. Этот ублюдок Фердинанд все разрушил, он все ей рассказал обо мне, и теперь это был просто акт чтения. Ее интересовало только одно – понять, почему, каким образом я могу играть хоть сколько-то важную роль. Просто скопище использованной для печати бумаги. Как я смог перевернуть всю ее жизнь, если она ни о чем таком даже не подозревала.
А когда она получила от меня все, что хотела, разве она приютила меня у себя на груди, замерев в мечтательном блаженстве? Черта с два. Она меня захлопнула, устремила взор на луну со звездами и задумалась о Фердинанде, о своем будущем, о своей жизни с ним. Я для нее был лишь пропуском в этот мир, бумажкой, случайно открывшей ей эту дверь. Я лежал как оплеванный. Использованный и обманутый. Что это за читательница? Одно бесстрастное чтение без тени интереса. Я думал, мы занимаемся любовью, а она просто позволила себе немного текста для развлечения. Я чувствовал себя макулатурой, дешевым бульварным романом, пеннигрошовым трактатом. Ненужный, прочитанный, исчерпанный, надоевший, отброшенный. Она небрежно пролистала меня, поверхностно ознакомилась. Со мной покончено, и теперь я лежу на полу, измочаленный, я больше не соперник Фердинанду. Он победил, мне больше нечего ей сказать, нечего дать ей.
* * *
Мерсия и Флирт лежали на кровати.
– Мерсия?
– Да?
– Так мы здесь ради того, чтобы найти Миранду, или на самом деле ради романтики? Скажи мне прямо.
– И то и другое.
– Как?
– И то и другое.
– Но бога ради объясни мне, разве можешь ты, глядя на меня, считать меня привлекательным? Если ты просто используешь меня, это прекрасно, но я хотел бы, чтобы ты отбросила глупое притворство. Я отвратителен. А ты мне отвратительна, притворяясь, будто бы тебя не заботит, как я выгляжу, нет, еще хуже, будто бы тебе это даже нравится. Ты просто лживая манипуляторша, причем из самых поганых, и самое меньшее, что ты должна сделать, – признать это открыто. Я омерзителен, а ты проститутка, оттрахала меня, только бы выбраться сюда, короче, я буду спать на диване.
Мерсия следила, как он изливает накипевшее на душе в потолок.
– Ты высказался?
– Даже при самом большом воображении ты не можешь так думать.
– Тогда постарайся на минутку напрячь свое воображение, и выйти за границы своего крошечного мирка. Может быть, ты бы со мной не стал трахаться, будь у меня только одна нога и одна рука. Но не воображай, будто бы твои убогие нормы распространяются на всех. Как ты ни злись, а все равно тебе не понять, что мною движет.
Флирт засмеялся.
Мерсия ткнула его кулаком:
– Ты наглая скотина! Не смей надо мной смеяться. Ты думаешь, я это делаю просто из жалости? Ты думаешь, я, блин, новая Флоренс Найтингейл? Ты, кретин, сильно ошибаешься. Если уж ты мне понравился таким, значит, ты мне нравишься таким. Да может быть, с меня уже хватило мужчин, у которых были руки, чтобы сделать мне ручкой, и ноги для прощального пинка. Может быть, меня уже задолбали мужики, которых волнует только их факанное самолюбие! Ты не подумал, а вдруг я считаю тебя очень сексуальным, потому что от тебя разит, как от быка, и трахаешься ты как животное? И даже будь я дареной лошадью, если бы ты, дорогой, посмел смотреть мне в зубы, я бы тебе плюнула прямо в рожу.
Флирт, держась за ушибленную скулу, с изумлением взирал на спровоцированный им ураган женских чувств.
– Ты провел со мной почти три дня. Три дня, это дольше, чем кто бы то ни было с тех пор, как мне стукнуло шестнадцать.
– Я польщен.
– Заткни пасть. Ты иногда бываешь такой задницей.
– Семьдесят два часа, это по тридцать шесть часов на каждую конечность, и чего ты от меня ждешь, чтобы я прыгал от радости?
Мерсия разделась и встала перед ним на колени.
– По тридцать шесть часов на каждую, и не вздумай уверять, что ты не чувствуешь себя на седьмом небе.
Конечно, любой мужчина может утверждать, что женскую грудь часто переоценивают, что длинные ноги – чепуха, что мягкая кожа, тугие бедра и полные губы – всего лишь декорации и что чек уже давно выслан им по почте, но перед лицом этого великолепия, этой ошеломляющей биологической истины, идеально гармоничного тела Мерсии, единственное, что может сказать мужчина и что не прозвучит фальшиво – это именно то, что вырвалось у Флирта.
– Вот это да! – воскликнул он.
И то, что последовало, было любовью своеобразной, парадоксальной, в которой слияние их тел только облагораживалось несходством их побуждений. Флирт достаточно извелся от ненависти к себе самому, чтобы отвлечься любовными утехами, а Мерсия достаточно долго была неприступно гордой, чтобы вознаградить кого-то своими прелестями в страстной и пылкой игре двух потных тел, катающихся, скользящих и прижимающихся друг к другу. Любовь. Ее можно превратить во что хочешь.
* * *
Но как это три дня? И всего-то? Значит, я знал Миранду только четыре дня, Фердинанда еще на день меньше, а наш мир уже так преобразился, что горы сдвинулись и перешли [58]58
Ср. Мф. 17:20.
[Закрыть]. А все предыдущее я нагородил, просто чтобы рассказать вам, что произошло за столь краткий срок? Лучшее, что можно сказать о ходе времени, – что он переменчив. Увлекся чем-то, ушел с головой, поднимаешь глаза и вдруг видишь, что стал на десять лет старше; у тебя уже дети, появилась седина, сидишь и думаешь – блин, я же так хотел прожить все это наяву, а не во сне.
А любовь? Разве может любовь стать непреходящей, вечной за такое короткое время? Разве могли Фердинанд и Миранда так скоро полюбить друг друга так глубоко? Если любовь – это постепенно складывающаяся взаимная привязанность, основанная на обоюдном доверии и уважении, на понимании любимого человека, то нет. Но! Но если она действительно «с первого взгляда», как свершающееся в сердце чудо, то да, любовь у них была не хуже прочих. Вечная преданность никогда не осуществляется до конца, бывает только преданность навеки. Если любовь – это вера, то почти с необходимостью она должна быть мгновенной, как откровение свыше, как богоявление, и не похожа на логичный последовательный процесс. Как и в любви к Богу, где-то глубоко внутри либо признаешь Его, либо нет. Веру не нужно выстраивать, замок уже высится в воздухе, нужно просто постучать в ворота, если веришь, что он там есть. Ах, любовь моя, взгляните на меня, произведение, во всем подобное своему творцу.
Бывают дни, когда нужно уделять внимание каждой детали, а в иные дни можно переключиться на рутину, перейти на автоматическое управление, существовать между мечтой и грезой наяву. Следующие дни, почти две недели, для всех нас примерно такими и были.
Я провел это время, привыкая быть отвергнутым любовником, заботливо лелея в себе цинизм и горечь обиды, что не особенно разумно, но особенно оправданно для несчастных влюбленных. Я думал только о себе и был этим по-своему счастлив.
Барри и Перегноуз провели это время, томясь вдвоем в камере, тогда как поиски Ультры с каждым днем интенсифицировались, и сеть их расширялась. Барри узнал имя Перегноуза, а тот узнал фамилию Барри, и, достигнув такого сближения, они приступили к настолько углубленному взаимному знакомству, о котором раньше и подумать не могли. Они находились в необычных обстоятельствах, а мужская психика предполагает, что в такой ситуации допускается вести себя необычным образом. Итак, каждую темную ночь они проводили в объятьях друг друга и каждый день с готовностью, без ограничений удовлетворяли взаимный интерес. У них возникли платонические отношения; платонические примерно в том смысле, в каком их понимали Платон, Сократ и большинство древнегреческих мужей. Ну, может быть, чуть менее утонченные.
Для Освальда О’Шейника, неожиданно столкнувшегося с нехваткой персонала и мечтающего о повышении, это время прошло в мучительном переборе кандидатур для санитарного и косметического прилавков на Втором этаже. После первой же недели с нулевыми продажами ему не хватило мужества еще раз доверить эту важную задачу женщинам, зато хватило ума понять, что его пол будет отпугивать покупательниц. В скрывающих его недостаток, точнее, излишек мужества парике и костюме, позаимствованных у миссис О’Шейник, Освальд в одиночку утроил продажи в своем отделе, и был даже назван лучшим работником недели. Помимо одобрительных шлепков по заднице от интересующегося успехами начальства, Освальд наслаждался также своей новой индивидуальностью, так что настаивал, чтобы весь персонал называл его «Миранда».
