Текст книги "Хищная книга"
Автор книги: Мариус Брилл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц)
Вертикаль страсти
Теория заговора
Деревенские бабы, шугая норовящих влезть на ступеньки крылечка грязных свиней, отлично знали, что на социальной лестнице любой боров стоит на ступеньку выше их самих. Женщина в хозяйстве оценивалась крайне дешево, дешевле скота и инвентаря, так как пользы от нее было не много. Брачные отношения между земледельцем и его женой копировали феодальные отношения сеньора и вассала: она была его собственностью, а сам брачный союз, как истинно деловой договор, держался на таких китах, как долг верности, обязанности, размер приданого и земельная собственность. И все же, какой бы бездушной ни была эта система, она обеспечивала человеку мощную психологическую поддержку, точно ему указывая, кто он и что он. Можно было оказаться на самом дне общества, быть низшим из низших, грязью под ногами, зато никогда не возникали личностные кризисы самоидентификации, проблемы в понимании самого себя и своего места в жизни.
Рассмотрим теперь положение высокородной дамы того времени. Жила она вне деревни и даже выше деревьев, в высокой башне феодального замка. Эти сооружения, затмевая солнце для работающих на полях крестьян, служили постоянным напоминанием, кто здесь главный. Хотя у высокородной госпожи были служанки и ей не приходилось мараться в грязи и ухаживать за свиньями, она все-таки была одновременно не только наверху, но и внизу. Как родительница детей феодала она становилась госпожой, но как женщина оставалась все тем же никчемным придатком. Пленница системы, где для ее личности не было места, она оказывалась закована в метафорический пояс верности – а порой и в самый настоящий, железный, когда феодал покидал замок.
Раздвоенность, попытки совместить несовместимое зачастую являются не только симптомом психических расстройств, но также их причиной. Ужасная раздвоенность в самопонимании, мучавшая этих сеньор-рабынь, вполне могла служить источником психических проблем и травм, личностных кризисов, маниакально-депрессивных состояний, истерических припадков, а иногда и раздвоения личности. Однако, как написал Шекспир в своем «Сне в летнюю ночь» [14]14
Акт V, сцена 1; перевод Т. Щепкиной-Куперник.
[Закрыть]:
Безумные, любовники, поэты —
Все из фантазий созданы одних.
Вот уж действительно; и из сублимации фантазий этих ополоумевших женщин и оравы амбициозных поэтов был создан тот образ «любовника», в который мы верим сегодня. Ведь мало что сравнится по творческому потенциалу с умопомешательством, и на свой собственный – очень может быть, что безумный – лад они создали искусственное эмоциональное состояние и политическую идеологию, которые со временем обрели власть над людьми во всем мире.
Столетиями эти «прекрасные дамы» подвергались неслыханным унижениям со стороны общества и правящих в нем мужчин. Затем, в пыльный и знойный день августа 1096 года, мужчины ушли в поход. Короли, графы, бароны и рыцари отправились в дальние края и почти без перерывов отсутствовали свыше двухсот лет.
Они откликнулись на призыв папы Урбана II, первого из наместников Бога на земле, который в открытую стал заниматься земными поместьями, посетовав: «Возможно ли терпеть, что мы даже не владеем равной с мусульманами долей обитаемой суши? Они превратили Азию, треть всего мира, в свою вотчину… Они также силой удерживают Африку, вторую часть света, уже свыше двух веков. Остается Европа, третий континент. И в каком же малом ее уголке обитаем мы, христиане!» Несмотря на свои сомнительные познания в географии, Урбан стал вдохновителем крестовых походов и освятил возвращение к дикости гуннов, готов и вандалов. Но на этот раз все убийства и грабежи были справедливыми, потому что истреблять иноверцев сам Бог велел – устами Папы.
Христианская империя свое стремление к экспансии и мировому господству начала реализовывать с набегов на Восток. Используя неповторимую возможность захватить побольше земель и поработить побольше крепостных, европейские короли, графы, бароны и рыцари ревностно двинулись воевать с нехристями и получать свою награду на земле. Они выступили в крестовый поход. Однако перейдем от традиционной истории к истории любви, творящейся в их отсутствие.
13
Такое игривое истолкование
ЛЮДИ СЛИШКОМ РЕДКО ОБРАЩАЮТ ВНИМАНИЕ НА ТОТ факт, что уверенность в себе на девять десятых состоит из занудства. Самые невыносимые долдоны, судя по всему, считают, что уверенный вид дает им право задавать тон в любой беседе, в которую они сумеют влезть. Возможно, если бы это обстоятельство замечали почаще, некоторые надоедливые «фаготы», тугоухие проедатели плешей хоть иногда затыкали бы рот. Но, впрочем, бывают ли зануды, способные слышать кого-либо, кроме самих себя?
Так вот, может быть, если бы этот Дятел, ну, Фердинанд Ксавьер, не был такой грязной кляксой на моих страницах, если бы он не перевернул вверх дном жизнь Миранды, то возможно, ну, просто не исключено, что я не считал бы его занудой. Кто знает, при других обстоятельствах я даже могло бы полюбить его. Может быть, если бы это он вытащил меня из пыли забвения на библиотечной полке, я бы тогда влюбилась в него, как простая книжка. Кто знает? Он был достаточно представительным и симпатичным, хотя и чересчур масляным на мой вкус. Жирные пальцы губительны для такой хорошей бумаги, как моя. Однако этого не случилось. И Фердинандишко был занудой. Как и большинство зануд, он без видимых усилий сохранял уверенность в себе, как если бы все им сказанное было чрезвычайно важно и производило неизгладимое впечатление.
Как ни обуревали меня предчувствия, что ничего хорошего из этого не получится, а получится что-то вроде упаковки презервативов в подарок Папе Римскому, однажды мне пришлось, воспользовавшись моим всеведением, проникнуть во внутренний мир Фердинанда Ксавьера, и сейчас, пожалуй, самое время раскрыть одну его тайну…
Хотя лично мне «никогда» вместо «сейчас» тоже показалось бы удачным временем для этого.
Имеется в виду, если я расскажу вам, о чем он думал, как он рос и учился, чем жил, то вы, может быть, начнете понимать его. Так не пойдет. В библиотеке было достаточно пособий по психологии, и я прекрасно знаю, что понимание – первый ужасный шаг к сочувствию, а то и к прощению. Но могу ли я даже подумать о прощении ублюдка, укравшего у меня Миранду?
Ладно, сейчас речь о нас с вами. Когда любовь несчастная, есть только два выхода – горевать или примириться. В обоих случаях глотаешь горькие пилюли, но действуют они по-разному. Мне в какой-то момент стало понятно – я смирился с тем, что произошло. Я проиграл. Я хочу сказать, что он, в сущности, не был плохим человеком, он старался поступать правильно. Но разве не все мы стараемся? Даже маньяк думает, что поступает правильно и знает, что такое хорошо и что такое плохо. Просто его мнение почему-то больше никто в целом свете не разделяет. За исключением, конечно, его голосов. Но не ужасно ли, если сравнение с маньяком – это лучшее, что можно сказать о человеке? Увы, это так. По крайней мере, я объяснил, что сужу предвзято. Поэтому, если я не буду особенно углубляться в мысли Фердинанда, вы знаете почему.
Итак, вот тайна Фердинанда Ксавьера: в действительности он был так же уверен в себе, как шестиклассник на первом свидании. Правда-правда. Он шел по жизни, не имея ни малейшего представления, ни кто он такой, ни к чему и для чего стремится. Он был бесхарактерным и прекрасно это знал. Он понимал, что все, что он собой представляет, – лишь бледные отражения более интересных людей, встреченных им в жизни. Немного от однокашников, чуточку от учителей, кое-что от родителей. То подобие характера, которое он имел, было полностью заимствованным и, так сказать, немного просроченным.
Разумеется, в нормальных книгах полно волевых героев, железных характеров, титанических личностей, которые преодолевают и побеждают, и покоряют, и восхищают, и чаруют, и заставляют нас мечтать о существовании таких людей в реальности. И пусть неоправданно переносить на жизнь такие чисто литературные представления, будто бы у мужчины, которому нет еще и тридцати, должен уже полностью сформироваться характер, но я говорю об этом только с одной целью – показать вам, насколько бесцветным Дятел был как личность. И еще я рассчитываю сыграть на популярном заблуждении, будто бы человеку, лишенному силы характера, вообще нельзя доверять и нельзя на него полагаться в трудную минуту. Кажется, я хочу, чтобы вы возненавидели его так же, как я.
При этом факты таковы, что именно абсолютная бесхарактерность делала Дятла идеальным кандидатом для работы в секретной службе. Он был из тех, кто лжет очень естественно, никогда не будучи уверен в том, какова правда; из тех, кто всю жизнь живет, надевая, по обстановке, то одну, то другую личину; и, самое главное, ему под любыми мучительными пытками еще мучительней было бы сказать, кто он такой, по той простой причине, что он сам этого не знает. Его карьера доказывает, что вы, если хотите произвести должное впечатление в отделе кадров государственной службы, не могли бы придумать ничего лучше, нежели избавиться от всяких следов характера. Тех, кто действительно лишен характера, какой бы то ни было индивидуальности, ждут великие дела на секретной службе, в отделении МИ-5, а чаще – в богадельне Уолтемстоу. Но сказанное еще не значит, что Фердинанд Ксавьер, или как там его звали на самом деле, будучи призван стать высоким темноволосым симпатичным незнакомцем, не смог его изобразить с неподражаемой уверенностью.
В общем, как это ни ужасно, истина такова, что именно этот человек с легким поклоном открыл перед Мирандой массивную стеклянную дверь, сопровождая ее в «Квиклиноуз», когда-то модную, а теперь просто дорогую харчевню в Мейфэре. По сути дела, никто, и звать его никак, сколько бы имен у него ни было.
Не сказать, чтобы Миранда это заметила. Она была занята. Она думала о другом. В ее висках молоточками стучала главная проблема первого свидания, великий вопрос, переходящий сразу к финалу: а вдруг он действительно зашел выпить кофе?
* * *
Пусть экстремалы прыгают с моста на тарзанке, скрученной из эластичных трусиков от Алана Кларка, или из самолета со складным японским зонтиком, но есть ли что-то страшнее прыжка в неизвестность первого свидания? Разве это не самый ужасный любовный обряд в цивилизованном мире, сохранившийся до наших дней жестокий древний обычай? Только юность, наивная и отчаянная, готова терпеть такие муки. Только она не замечает, какие шрамы это оставляет на душе. Только у нее кожа достаточной толщины, чтобы выдержать эту медленную пытку, истязание нервов. Что там беседа при устройстве на работу или развод! В современной жизни это самое суровое испытание. Испытание ложью.
Представьте себе, что вы сейчас, сию минуту, должны пойти на первое свидание с кем-то. Есть ли у вас силы это вынести? Рассказывать о себе, ворошить прошлое, в тысячный раз вспоминать все те же истории, приукрашенные, чтобы представить вас в выгодном свете, – с каждым пересказом они обрастали новыми впечатляющими подробностями, пока нерукотворный памятник вам не вознесся на недосягаемую высоту. А страх, что опять придется из кожи вон лезть, чтобы замаскировать дефекты, создать привлекательную личину, видимость, которая постепенно растворится вместе с взаимным уважением, когда ваши отношения зайдут дальше? Пройти через всю эту показуху, излияния, притирку, уступки, компромиссы, и ради чего? Повторить те же ошибки, те же ритуальные танцы взаимного непонимания и отчуждения? Не сочтите меня циничным, но, на мой взгляд, многие супруги десятилетиями не разводятся только потому, что приходят в ужас при мысли о неизбежных муках еще одного первого свидания.
Миранде немного повезло, она оказалась на своем первом свидании с Фердинандом сразу, без болезненной подготовки, ей не пришлось ужасно нервничать, мучаться выбором, что надеть, в агонии придумывать, с чего начинать беседу. Но с ней оставался один вопрос, первый и последний вопрос любовного свидания: а вдруг он действительно зашел выпить кофе?
* * *
Как мне представляется, хотя запрет на половую дискриминацию действует уже свыше двадцати лет и кое-кто действительно отказался от всякой дискриминации в вопросе, с кем заняться сексом, все же есть еще ряд профессий, которые автоматически ассоциируются с определенным полом. Мы привыкли, что хирурги – мужчины, а стюардессы – женщины. Ревизоры окажутся мужчинами, и юристы, банкиры и бандиты, тогда как библиотекарши, санитарки, уборщицы и стриптизерки – женщины. Если речь идет о чем-то грязном, или просто нудном, или унизительном, мы уверены, что это делает женщина. Женщины по-прежнему обслуживают, мужчины по-прежнему обслуживаются.
И из всех профессий, на которых лежит проклятье пола, самая грязная, унизительная и нудная – профессия нянечки. Наверное, в меня вложено сильное мужское начало, потому что я понимаю, почему так мало мужчин идет в нянечки, но не могу объяснить, почему нянечками работает так много женщин. Почему столь многие стремятся к мученичеству. Или это мученичество правильней было бы назвать мазохизмом? Как бы то ни было, в глаголе «нянчиться» столько женского, что мужчины очень часто говорят: «Хватит нянчиться!»
Не самый мужественный из мужчин, как признал бы даже он сам, Питер Перегноуз уже битый час нянчился с единственной кружкой горького пива. Он вглядывался в коричневатую жидкость, но видел лишь собственное призрачное отражение, во многих местах изъязвленное крошечными пузырьками, поднявшимися из глубин на поверхность. Хоть немного утешиться Питер мог, только постоянно напоминая себе, что стал шпионом, и это работа для мужчин, настоящее мужское дело, а женщины, которые им занимались, в реальности ничуть не походили на Мату Хари.
«Бродяга буша» постепенно заполнялся любителями пива, а Питер размышлял о шифрованной надписи на своей кружке, пытаясь вникнуть в высшую математику пивного логотипа, состоящего из четырех греческих «хи» подряд. Время от времени он опускал ступни на пол со стоявшей у его стола металлической, покрытой бархатом банкетки и неторопливо проходил к двери бара. Здесь он мог выглянуть из-за угла и в рамке стальных конструкций виадука увидеть дом «Червонного интереса». Свет в ее окне все не зажигался. И при каждом возвращении на свое место ему приходилось локтями прокладывать себе дорогу через густеющую толпу посетителей, расплескав пиво из еще нескольких кружек и промямлив еще несколько смиренных извинений.
По окончании одной из этих важных разведывательных акций Питер Перегноуз обнаружил, что к его кружке горького пива на столе присоединилась кружка светлого. Часть пива уже разлилась вокруг нее, превратив ее в хрустальный остров, высящийся над морской гладью потемневшего дерева.
На банкетке, на которую Питер вытягивал ноги, сидел юноша, явно из-за чего-то нервничающий. Он украдкой оборачивался влево и вправо, как будто в любой момент ожидал увидеть кого-то знакомого, хотя ни разу никого не нашел.
– Не против? – спросил юноша, когда Питер занял свое место. Тот непонимающе смотрел на него. Юноша жестом показал на свои чресла, и Питер машинально посмотрел в этом направлении, на топорщившийся бугорком низ его ширинки, тут же вскинув взгляд на лицо незнакомца.
– Если я сюда сяду? – продолжал парень.
Инстинкты замкнутой, книжной жизни Питера довольно практично подсказали ему, что надо просто пролаять «давай», но он вовремя одернул себя, вспомнив, как важно не поднимать шума, не привлекать лишнего внимания.
– Извольте; для меня это просто пуфик.
Юноша подскочил как ужаленный и уставился вниз на банкетку, словно на ней можно было разглядеть какую-то заразу. Осторожно перевел изучающий взгляд на Питера:
– Я вообще-то ни к кому не лезу…
– Хотя это и голубой пуфик, но он не «голубой» и не «пуфик», потому что «пуфик» – это не «голубой», это французское слово, которым обозначается мягкая подставка для ног.
– Ну, нормально, – отозвался юноша, усаживаясь все еще с некоторой опаской и заставив Питера подивиться такой невинности, неискушенности, наивности и неопытности. – На самом деле я, конечно, ничего такого против них не имею.
Питер старательно пытался игнорировать завязывающуюся дискуссию, надеясь, что красноречивое молчание безошибочно намекнет мальчику – его визави участвовать в беседе не расположен.
– Пуфики! – не унимался юнец.
Питер пожалел, что у него нет при себе газеты или книги, чтобы за ней укрыться.
– Но вы-то не из таких, правда? – решил юноша высказаться напрямик, хотя совершенно неясно было, вопрос это или утверждение. В любом случае эту реплику Питер уже не мог игнорировать, потому что прозвучала она парадоксально: с одной стороны, вполне уместно, а с другой – до крайности неуместно, даже бестактно.
– Ни в коем случае, – презрительно выпалил Питер, и брызги слюны блеснули над столом, пролетая из его рта прямо в кружку соседа.
– Конечно, нет, – с отрешенностью поднимая кружку, продолжал тот. – Не такой уж у вас классный прикид. Знавал я одного парня, который… С ним нормально было. Ну, вы поняли. Имеется в виду, он никогда не пытался лезть, ничего такого. – Паренек присосался к кружке и удовлетворенно причмокнул. – Но знаете, чего я не терплю? Когда это делают куколки. Ну, вы поняли. Некоторым парням нравится смотреть на такие штуки, а по-моему, это гадость.
Юнец явно не собирался умолкнуть, и Перегноуз, зная, что нетерпимость неисчерпаема, решил дать ему понять, что они говорят на разных языках и не стоит попусту сотрясать воздух.
– Мой юный друг, – покровительственно начал Питер, как и приличествует обращаться к подопечным хорошему наставнику. – Те, кого осенило вдохновение Сапфо, приобщились к такому блаженству, какое нам никогда не познать. Эти покорители бугра Венеры, эти друзья Сапфо, эти патриотки Лесбоса, этот хоровод сабинянок, которые губят себя, скажем так, ради губной любви, эти розовоперстые основательницы клуба без членов, эти… – Питер запнулся, подбирая bon mot [15]15
Меткое словечко (франц.).
[Закрыть], достойное его лексикона. Наткнувшись взглядом на загадочный австралийский логотип, он неожиданно решил уравнение: —…эти соединительницы четырех Х-хромосом. Они. Они, о, они, возможно, достигают вершин экстаза, о которых мы, потомки Адама, можем только гадать. Радости земного рая, которые может даровать одна лишь Афродита. И, наверное, не слишком мудро хулить то, что нам не дано понять, поскольку, как сказано еще Сократом, мудрый человек знает только то, что ничего не знает. Таким образом, какие чувства пылают там, в мягких и теплых глубинах женственности, какие восторги сотрясают их целомудренную плоть, какие оргиастические ощущения рождаются, какое, воображаю, счастье заключено в бессеменном соитии, мы никогда не сможем сказать.
Есть. Мальчик притих. Он закрыл поддувало, почтительно пережидая употребление большого глотка пива, которым Питер торжественно себя вознаградил.
– Все равно, – наконец изрек отрок, – это какое-то извращение.
И, запустив сзади в брюки свою длань, мощно поскреб себя между ягодицами.
* * *
Разумеется, это был Барри, Мальчик-грязный-пальчик. Но нагромождения случайных совпадений иногда не удается избежать. Хотя я еще раз настаиваю, что эта встреча не была такой маловероятной, как может показаться, ведь как раз в пабах люди обычно встречаются или приходят в них вместе, пусть даже у каждого из этих двоих была своя причина пить в одиночку. А свободное место в переполненном пабе – вещь достаточно редкая. В общем, факт состоит в следующем: Барри и Питер познакомились, и это стало началом необычных, удивительных, где-то даже изумительных отношений, которые установились между ними.
* * *
– Ее нет дома, – сказал незнакомец.
Тогда Мерсия обернулась, чтобы рассмотреть его получше, недовольная тем, что приходится общаться с человеком, еще минуту назад спавшим прямо на крылечке.
– Как вы сказали? – спросила она, имея, кстати, в виду не столько последнюю фразу, сколько предпоследнюю. Собственно, если бы я углубился в мыслительные процессы Мерсии в момент, когда она это сказала, то из этой хаотической сумятицы явствовало бы, что она просто хотела выиграть время и придумать что-нибудь поумнее, пока он будет повторять свои слова.
– Ее нет дома, – повторил незнакомец. – Миранды.
– А вы ее… – Мерсия не решалась выговорить следующее слово, так как весь ее жизненный опыт подсказывал, что среди противоположного пола таковых не бывает, – …ее друг?
– Да, ну, то есть нет. Ну, что-то вроде того.
Мерсия понимающе кивнула:
– Так она вас ждет.
– Нет, на самом деле нет. Я хочу сказать, я познакомился с ней только сегодня. Я просто ждал, когда она придетдомой.
Мерсия с подозрением взглянула на ступеньки, на которых он прикорнул.
– О, – фальшиво рассмеялся незнакомец, – со мной сегодня случилось несчастье, сотрясение мозга. Нет, правда, – он показал на широкий бинт вокруг головы. – Я теперь все время теряю сознание и засыпаю. Я не знал точно, когда она вернется.
– А вы в курсе, что сейчас есть законы против преследования и домогательств?
– Нет-нет, просто… ну, мне нужно ее видеть. Кое-что ей сказать.
Наступила тишина. Насколько это возможно в часы пик на Голдхоук-роуд, когда сто семьдесят два двигателя внутреннего сгорания ежеминутно сжигают в каждом из цилиндров свыше трех тысяч порций горючей смеси.
– Так где вы познакомились? – спросила Мерсия.
– Вы ее подруга?
– Я-то да, – язвительно ответила Мерсия. – Где вы, говорите, с ней познакомились?
– Вы будете смеяться, – сказал мужчина, опять не сумев сделать свой смешок хоть сколько-нибудь искренним, – но мы только сегодня утром познакомились с ней в метро.
Наконец-то лицо Мерсии прояснилось, она вдруг поняла, с кем разговаривает. С тем самым ублюдком, из-за которого Миранда так переживала весь день. Мужчина. Обманщик. Так, а разве это не будет чудесным подарком для Миранды? Этот наглый идиот на тарелочке. Можно будет покончить с размолвкой. Это значит извиниться эффектнее, чем словами. Зачем посылать цветы, если можешь сделать из обидчика сентиментальный фарш?
– Вы будете ее ждать? – спросил он жизнерадостно.
– Не знаю, – ответила Мерсия и тяжко вздохнула, так драматично колыхнув своими необъятными полушариями, что могла бы претендовать на премию «Золотой глобус». – Мы сегодня повздорили, и я… – ее душили эмоции. Потупив взор и закусив губу, она заставила свою грудь вибрировать легкой дрожью, волны от которой не только делали ее голос взволнованным, но и заполняли мировой эфир.
– Простите, простите, но я так расстроилась и сейчас… – Мерсия говорила прерывисто, словно бы сквозь слезы. – Я просто беспомощна, – наконец выдохнула она.
С неуловимостью Кармен Миранды [16]16
Первая бразильская актриса и певица, ставшая звездой мирового кино.
[Закрыть], обнажающей свои бананы, Мерсия схватилась за корку, обычно защищающую подсознание, и мгновенно содрала ее, добравшись до самых чувствительных струн мужской души. Одним этим жалостливым словом «беспомощна» она ударила в нервный узел древнейшего отдела мозга, в переплетение отцовских чувств мужчины. Это ключевое слово способно вызвать автоматическую ответную реакцию у самых свирепых самцов. В отрепетированном исполнении Мерсии оно исключало для них такие понятия, как свобода воли, свобода поступать по-своему, лишний раз доказывая – генетическая программа мужчин настолько примитивна, что они не намного лучше роботов, а в большинстве случаев и пользы от них гораздо меньше. Или, как объясняла это сама Мерсия, мужчины стремятся взять верх в любой ситуации, и нет для них более легкой добычи, чем беспомощная женщина.
Тогда как у большинства женщин уходят месяцы на совершенствование своей беспомощности в присутствии мужчин, Мерсия просто, без экивоков, открытым текстом сказала о ней. И все равно сработало.
– Думаю, вам надо что-нибудь выпить, – предложил Флирт. – Тут рядом есть бар, – он показал на «Бродягу буша», через затемненные стекла которого призывно поблескивали огоньки «фруктовых» автоматов, которые, сколько жетонов в них ни кидай, отродясь не имели лотка для выдачи самого паршивого яблока.
– Я только оставлю записку Миранде, – сказала Мерсия, вороша содержимое сумочки в поисках клочка бумаги.
– Вот, – Флирт протянул ей ручку, и она заметила усердие в его глазах. Прямо как агнец на заклании, подумала она, только не такой миленький.
* * *
Меж двух рядов жирных пиджачных спин двигалась девушка. При ходьбе она так размашисто крутила бедрами, что полы ее белой теннисной юбочки, казалось, смахивали пот со стиснутых воротничками поросячьих шей, которые склонялись к устланным салфетками деревянным кормушкам. Подвешенный на лямке поднос с красочно упакованным никотиновым зельем при каждом шаге подрагивал в густой тени от ее желеобразных грудей.
– Сигареты, – с вульгарным американским акцентом попискивала она в безразличные спины.
Следом за ней шагал метрдотель «Квиклиноуза», его строгая черная униформа в своей торжественной трезвости даже поглощала все световые блики. Человек с потусторонним оскалом улыбки, столь же неподдельной, как подписанный автором холст Пикассо.
Позади него Миранда и Дятел шли к своему столику. Еще в холле Миранда оступилась, ослепленная роскошью полированного металла и шлифованного стекла. Она часто-часто мигала, но не щурилась, а лишь шире раскрывала глаза. Высокий потолок возвращал эхо от постукивания вилок о тарелки и от гула голосов с безупречным произношением, поставленным в закрытых школах, где мальчики становились мужчинами, отчаянно взрослели и учились крепко стискивать ягодицы. Вдоль противоположной стены тянулся развал фруктов и зелени. Склоненные сзади зеркала создавали впечатляющую иллюзию огромной магазинной витрины, этого алтаря для баронов супермаркетов, без сомнения, приходящих сюда отдохнуть.
– Ваш столик, – ухмыляясь, сказал метрдотель. Отодвинув стул, он церемонно поклонился Миранде. – Или мадам предпочитает место во главе стола? – осведомился он с неподражаемой профессиональной издевкой, поскольку такие заведения, как «Квиклиноуз», ценятся за глубину презрения, которым приправлено каждое подаваемое блюдо. Глумливость и пренебрежительность разносящих баснословные счета официантов усиливаются с каждой новой записью в книге почетных гостей. Идеальное место, куда Дятел может привести молодую впечатлительную девушку. Не настолько модное, чтобы вдруг наткнуться на знакомого, но все же такое, где меню может похвалиться кое-чем получше устриц, а цены напечатаны жирным шрифтом.
Правда, на Миранду уже не нужно было производить впечатление. Это было видно мне, видно Фердинанду, это было видно всему свету; она шла как завороженная, в глазах у нее расцветали розы, а щеки гордо пылали тем цветом, который предвещает наступление влюбленности.
Метрдотель двинул стул ей под коленки, так что потерявшая равновесие Миранда с размаху ужасно громко шлепнулась задницей на сиденье. Он же взмахнул салфеткой и набросил ее Миранде на колени. Когда метрдотель начал прижимать салфетку к ее паху, Миранда ее вырвала. Он скривился в наглой усмешке и исчез.
– Пардон, – сказала она, глядя на Фердинанда. – Вообще-то я не привыкла ходить по ресторанам. Последний раз я ела «Счастливый обед».
Фердинанд улыбнулся, чересчур снисходительно даже для такого самодовольного болвана, но ничего не сказал. У Миранды появилось неловкое чувство, что она должна заполнить паузу.
– А вы знаете, – нерешительно начала она, – что такое «Счастливый обед»?
Фердинанд с готовностью кивнул, но затем, увидев в ее глазах сомнение, стал отрицательно качать головой:
– Это обед, который может осчастливить?
– Нет, – ответила она, – по-моему, это в ироническом смысле.
– А звучит приятно – счастливый обед, – откликнулся он. – Будто бы он радуется, что его съедят.
– Только потому, что это прекратит его агонию, – добавила Миранда.
– А кому бы понравилась опечаленная еда? Нет ничего хуже меланхоличной курицы, и лично я не стал бы есть пессимистически настроенный пирожок с мясом. Только представьте нервное истощение у салата и подавленное состояние у пирожного…
Это было слабовато, но он старался. Миранда перестала слушать и задумалась: почему? Что я для него? Мы едва успели познакомиться, а ты уже весь такой из себя устремленный? Заставить бы его хоть на минутку отказаться от флирта. Миранда уже поняла, что он остроумный, образованный, с ужасающими представлениями о красоте интерьеров, но не мог бы он хоть на минутку приоткрыть свое истинное лицо?
– Вы слышите хоть слово из того, что я говорю?
Миранда кивнула, не сразу оторвавшись от этих пронзительно зеленых глаз.
– Все до одного, – солгала она, на долю секунды даже задумавшись, о чем он там разглагольствовал.
Миранда склонила голову набок.
– Фердинанд, – начала она и, услышав свой голос, произносящий его имя, сразу испытала то приятное удовлетворение, которое возникает, когда наконец сделаешь что-нибудь, что до смерти хотел сделать, но не осмеливался. Миранда никогда раньше не ощущала вкус его имени на своих губах, не знала, как его звуки прокатываются на кончике языка. Вкус оказался сладок. – Я хочу задать вам всего один вопрос, но это мне действительно нужно знать.
– Так спрашивайте, – отозвался Фердинанд, открытый, как лицо мусульманки.
Миранда рассердилась:
– Я просто хочу, чтобы вы ответили мне прямо!
– Справедливо. – Сказав это, Фердинанд прочистил горло, выложил ладони на стол и с серьезным видом наморщил лоб: – Так о чем речь?
– Просто на минутку, – сказала Миранда, показывая ему открытые ладони, – давайте сбросим маски. Давайте сложим все смешки на стол вместе с салфетками, и вы скажете мне одну вещь, между нами, мужчиной и женщиной.
– Разумеется. Что вы хотите узнать? – ответил Фердинанд без малейшего намека на улыбку.
– Я, – очень медленно начала Миранда, опустив взгляд вниз, на свой палец, рисующий круги на столе, – просто хочу узнать… – Очень важно было найти верный тон. Что ему сказать? Миранда рылась в своей мысленной энциклопедии, подыскивая правильную, сильную, точную, ясную, туго сжатую фразу, которая сразу забила бы мяч в его окно… которая требовала бы честного ответа. К сожалению, вследствие того факта, что восемь лет назад рядом с ней на уроках английского сидел Великолепный Бен, абсолютно не дававший ей сосредоточиться, она смогла выдать только: – Что за хренотенью вы, по-вашему, здесь занимаетесь?
Фердинанд потрясенно молчал.
– Ну же, – сказала она и чуть не по слогам повторила: – Скажите мне, чем вы, по-вашему, сейчас занимаетесь?
Фердинанд сидел и думал. Что, возможно, было худшим выходом в данной ситуации, ведь чем дольше сидишь и думаешь над подобными вопросами, тем труднее дать ответ, который прозвучал бы непринужденно и искренне.
