Текст книги "Хищная книга"

Автор книги: Мариус Брилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц)

Вертикаль страсти
Теория заговора

Это, по сути, главная проблема в «Пире» Платона – в конечном счете оказывается невозможным соединение двух противоположных начал, животного и божественного.

Любовь у Платона находится «посередине» между этими двумя началами. Казалось бы, вполне логично; но быть посередине между сексуальным и божественным – означает не быть нигде; не быть ни тем, ни другим. Такие взаимоотношения в лучшем случае могут существовать лишь как чисто платонические. Проблема здесь такова, что мы не хотим быть между тем и другим, мы хотим получить и то, и другое. Попытка соединить два противоположных начала порождает неизбывный, мучительный для нас конфликт. Может быть, именно поэтому Платон говорит о божественной любви так:

 
Нежны ее ступни, ведь шествует она
Не по земле – по головам людей.
 

Аспект тирании любви мы рассмотрим позднее, но уже сейчас ясно – Платон признает, что любовь вступает нам в голову, она плющит нам мозги; позже, в более развитых теориях любви, она считается причиной безумия.

Тем не менее, «Пир» является важной вехой в истории любви, потому что, как будет показано, дуализм Платона послужил основой для окончательного определения и изобретения «любви», которую мы знаем, – слияния Эроса, Филоса и Мании, осуществленного спустя полторы тысячи лет.

Переходя к эпохе Римской империи, мы явственно видим, как в поэзии установилась мода возвышать физическое вожделение до духовного идеала.

 
Когда земля обманет земледельца,
Похитят солнце кони тьмы,
Вспять реки потекут к истокам,
Засохнет рыба в море, ставшем сушей…
Я и тогда другую не возжажду.
Твоим пребуду в жизни я и в смерти.
 

Проперций (50–15 гг. до н. э.)

Эта агитка выступает, как и многие элементы древнеримской культуры, низшим прообразом тех высот, на которые «любовь» якобы поднимает нас сегодня.

Но ведь даже без «Перцовой пробы» совершенно очевидно, что Проперций просто по определению пишет не «про любовь», а «про перец». Когда он говорит, что не хочет жить без любви, без своей возлюбленной, разве эти слова не продиктованы его эгоистичными генами? Сам носитель генов, Проперций, бесполезен и заслуживает смерти, если его гены не соединятся с генами намеченной ими жертвы.

Уже в этом периоде мы наблюдаем и официальное одобрение имперских властей по отношению к таким писаниям, в которых сексуальное вожделение выдается за высшее начало бытия. Овидий утверждал, что из Рима его изгнал лично император Август за поэму «Наука любви» – собрание эротических стихов о похоти, об изменах и предательстве ради удовлетворения полового влечения. Однако в чем было дело? Полагаю, мы видим здесь истоки позднейшей «официальной линии» в отношении любви. Попытки внушить нам желательный образ мыслей и навязать трактовку через «высокие чувства». Первые ласточки государственного контроля – не над мыслями, а над чувствами. Пусть солдат марширует в меру своего полного желудка, но сражается он в меру своего горячего сердца.

Несмотря на такие явные свидетельства, суть дела сильно затемнена из-за того, как мы воспринимаем любовную поэзию сегодня. Наши переводы, наше современное понимание определенных слов и выражений пришли к нам от многих поколений переводчиков, живших после события, которое я называю Сотворением любви. Ни один переводчик, приступая к работе, не свободен от влияния общества, в котором он живет и на язык которого переводит текст. А ведь уже сам этот язык, будучи средством выражения мыслей, развивается так, чтобы оптимально выражать именно господствующий образ мыслей.

Ни один переводчик не подходит к тексту оригинала без предвзятых представлений о том, какие мысли старается выразить язык и что означают определенные выражения. В большинстве случаев мы, сверяясь с оригиналом, видим, что переводчики периода после Сотворения, встретив в тексте слово amoreили похожее – хотя его с тем же успехом можно перевести как «похоть», «влечение плоти», а то и, на современном жаргоне, «стояк», – неизменно сбивают читателя с толку туманным и политически тенденциозным словечком «любовь».

11
Немного похоже на чувство, что ты любима

ТАК КАК, ПО-ВАШЕМУ, – ВЕЛИКА ЛИ БЫЛА ВЕРОЯТНОСТЬ этого события? Того, что Миранда и Фердинанд окажутся рядом друг с другом в одном поезде метро? Ничтожно мала? Но мне вспоминается одна книга из моей прежней библиотеки; называлась она «Поиски золотой заклепки: обычаи морского быта», и поверьте мне, в море (и в мире) творятся и еще более странные вещи.

Может быть, я требую от вас выдать мне слишком большой кредит доверия. Еще недавно высмеивая невероятные совпадения в книгах, осуждая авторов, которые придумывают неправдоподобное стечение обстоятельств, чтобы лихо закрутить сюжет, – чем я заканчиваю? Ай-я-яй! Я заканчиваю тем, что грандиозная игра случая, спонтанное вмешательство судьбы, практически deus ex machina [11]11
  Бог из машины (лат.).


[Закрыть]описывается на моих собственных страницах! Вы абсолютно правы, если бы эта история была плодом моей фантазии, в ней ни за какие коврижки не происходило бы подобных «совпадений». Мои герои страдали бы от невозможности встретиться друг с другом, они бы долго поодиночке блуждали в тумане неизвестности, борясь с собой и с судьбой, и только в самом конце, посоветовавшись со множеством других персонажей, один из них догадался бы набрать телефонный номер другого. Им бы ни за что не удалось просто столкнуться друг с другом, даже по чистой случайности, в поезде метро всего через двадцать минут после того, как они расстались, и уж тем более не в тот самый момент, когда один из персонажей сгорает от стыда, а другой оказывается последним человеком, которого первому хотелось бы сейчас увидеть. Однако я не вправе отрицать, что именно так все и было.

Могу только заметить, что, как все мы прекрасно знаем, в реальной жизни случайные совпадения все-таки бывают; и эта нежданная встреча стала следствием одного из них. Кстати, если подойти к вопросу чисто математически, то вероятность подобного события, полагаю, действительно будет довольно велика. Это стечение обстоятельств отнюдь не покажется такой счастливой – или, в случае Миранды, несчастливой – случайностью, как вы думаете.

Давайте применим такой подход. Сколько, по-вашему, у вас насчитывается «друзей»? Людей, которых вы хорошо знаете, настолько, чтобы поздороваться, искренне заинтересоваться тем, что они ответят на вопрос «как дела?», может быть, даже вспомнить о них достаточно много для подробных расспросов о жене, детях и ревматизме. Если верить статистике, то у каждого из нас примерно полторы сотни таких друзей. Отсюда следует, что у вас, если каждый из ваших друзей, в свою очередь, имеет столько же своих друзей, насчитывается около 22 500 друзей ваших друзей.

Давайте теперь предположим, что на каждого друга у вас приходится пятеро просто «знакомых» – людей, которым вы киваете при встрече на улице и чьи имена, может быть, даже помните, хотя и считали бы не слишком уместным остановиться и действительно вступить с ними в разговоры на более глубокую тему, нежели погода. В таком случае количество людей, которые вас знают или знают кого-то, кто знает вас, разрастается до 600 тысяч душ. Учитывая, что население Британии не превышает 60 миллионов человек, приходим к выводу, что каждый сотый человек в стране знает кого-то, кого знаете вы. Если теперь вы соблаговолите добавить в уравнение факторы социальной демографии и физической географии, вероятность встретить знакомого в поезде, везущем вас, скажем, из дома на работу, в самом деле покажется немалой.

В случае Миранды и Фердинанда мы должны также учесть тот факт, что они находились на одной и той же улице одного и того же города всего минут за двадцать до новой встречи и в этот «час пик» успели увидеть по доброй тысяче случайных прохожих, так что нам, может быть, больше пришлось бы изумляться их уникальному невезению, если бы они так и не столкнулись друг с другом.

Впрочем, поскольку я до сих пор предпочитаю не залезать глубоко в голову Фердинанда, могли существовать гораздо более закономерные предпосылки для их встречи, предпосылки, ничего общего не имеющие с судьбой, мистикой и случайностью, созданные умышленно и целенаправленно. Ладно, каким бы образом это ни случилось, это случилось.

* * *

– Это вы, – сказал он, глядя на Миранду. – Я имею в виду, девушка, которая демонстрировала… э-э… та продавщица.

Миранда кивнула:

– Миранда. Добрые туземцы зовут меня Миранда Юбкунада.

Судя по его глазам, Фердинанд едва не смеялся. Это мог бы быть громкий, искренний, чистосердечный смех, но Фердинанд вовремя вспомнил, где находится, в метро, а там любой шум или сцена – худшее святотатство, чем свинья в синагоге. В чем, в чем, а в выдержке Фердинанду не откажешь, поэтому он издал только вежливое, дипломатичное, еле слышное хмыканье.

Да-да, подумала Миранда, давай его рассмешим, может, ему не хочется смотреть на мою задницу сквозь слезы.

Фердинанд вдруг сделался очень серьезен.

– Похоже, вы замерзли, – сказал он, заглядывая своими ясными зелеными глазами прямо в душу Миранды. Температура в душном вагоне, битком набитом потеющими людьми, кажется, приближалась к точке кипения, поэтому Миранда удивилась, в чем дело – может быть, она дрожит?

Она отрицательно покачала головой.

– Нет, правда, у вас просто замерзший вид. – И в мгновенье ока его темное кашемировое пальто соскользнуло с плеч. Как-то раздвинув своих не очень крупных соседей, Фердинанд выбрался из рукавов и накинул пальто на плечи Миранды, при этом ласково отодвинув ее от перегородки и притянув к себе. Пальто, сгорбившись на плечах ее куртки, свисало до самого пола, разом закрыв сверху донизу всю обнаженную натуру. Миранда, чувствуя прокатившуюся внутри волну облегчения, очень-очень искренне улыбнулась Фердинанду. Улыбкой, от которой во мне всегда вспыхивала любовь к ней, улыбкой, в которую невозможно было не влюбиться.

– Спасибо, – просипела Миранда. – А за эти сколько? – спросила она, показывая на его брюки.

Он улыбнулся, а Миранда закуталась в пальто и понюхала воротник. Запах мужчины. Слабый хвойный аромат одеколона, за день почти выветрившийся. Она уже почти забыла, как пахнет настоящий, чистый мужчина, и, осознав это, почувствовала возбуждение, как если бы сейчас он сам обнимал, окутывал ее. При каждом толчке поезда гладкий шелк подкладки, словно ласковый язык любовника, лизал ее обнаженную плоть, и Миранда всей кожей ощущала это щекочущее скольжение. Сначала она думала, что можно будет еще посмеяться, но вдруг ощутила себя – под пальто, внутри его пальто – полностью обнаженной. В этой давке при каждом толчке их тела прижимались друг к другу.

Миранда прикрыла глаза, растворяясь в плотской чувственности момента. Сама близость его теплого дыхания, прикасающегося к ее шее, заставляла ее трепетать. Она поняла, что в ее теле назревает мятеж и многие его члены готовы, не считаясь с политической обстановкой и презрев все общественные условности, принять участие в революционном движении.

Миранда обнаружила, что прижимается к Фердинанду уже без всяких толчков поезда, ритмично подаваясь навстречу мягкости его костюма и твердости тела под ним. Ощущая только гладкий шелк, биение мужского сердца, вибрации вагона, передающиеся вверх через лодыжки, голени и бедра, Миранда почти бессознательно вцепилась ногтями в ткань его пиджака.

Как будто она отчаянно хотела что-то удержать. Она опять взглянула ему в глаза, но сразу зачарованно утонула в них, и снова ощущала его плоть, и уже не понимала, в какого рода контакт входит.

Разгоряченная надетым на плечи пальто и своим внутренним жаром, Миранда почувствовала, что сильно вспотела, что капельки пота катятся по ее голым ногам, впитываясь в шелковую подкладку польто.

Даже в толчее пассажиров метро она словно была наедине с ним. И это казалось таким знакомым и приятным, таким завораживающим и нескончаемым – ритм их качающихся тел и содрогания пола под ногами, это могло бы продолжаться вечно, эти касания и сладкие пульсации, проходящие через все ее тело. И тут, без предупреждения, в самом преддверии всепоглощающего, тотального, безудержного, космического Большого взрыва чувственности, в кратчайший миг последней, изнемогающей паузы, в этой крошечной вечности перед концом света, Миранда поняла, что поезд останавливается. Она, он, они приехали на Паддингтонский вокзал.

* * *

Возбужденная и раздосадованная до почти невыносимого предела, Миранда ощущала, как поднявшееся к самому горлу сердце, мешая дышать, тяжко бьется, словно цирковые барабаны перед пресловутым «смертельным номером».

Мимо проплыла платформа, и двери открылись. Миранда, в полном расстройстве чувств, все еще пронизанная токами плотского желания, плохо соображая, где она и что с ней, едва устояла на ногах, когда тиски окружающей толпы чуть-чуть разжались. Уже второй раз на дню практически незнакомый мужчина тащил Миранду за руку на перрон Паддингтона. Выходя из вагона и придерживая на плечах пальто Фердинанда, она аккуратно освободилась от пут своей юбки, оставив ее лежать на полу. Утвердив Миранду на платформе, Фердинанд отпустил ее руку, чтобы нагнуться и поднять с пола юбку, пока ее не затоптали входящие в вагон пассажиры, но Миранда зашаталась и выглядела так, будто вот-вот упадет в обморок. Он еще раз утвердил ее на ногах и предпринял вторую попытку. Но юбка уже исчезла под ногами, двери закрылись, а Фердинанд так и остался на платформе, поддерживая полураздетую девушку. В голове у Миранды начало проясняться, и она повернулась вслед уходящему со станции поезду.

– Моя юбка! – закричала Миранда ему вдогонку, но, как почти всегда в ее жизни, услышана не была. Она топнула ногой: – Вот блин!

Осмотревшись по сторонам, Миранда испытала странное ощущение дежавю. Потом вспомнила, что уже была здесь. Она снова оказалась на той самой платформе, где ее оставил Флирт; и, тоже, конечно, не в первый раз, она испытывала знакомое, даже слишком хорошо знакомое чувство, что ее вероломно бросили; причем на этот раз предательство совершила уже собственная юбка. Миранда начинала ненавидеть эту платформу.

Внутри Миранды бушевал вулкан эмоций, но она не вполне понимала, что именно сейчас чувствует. Досаду? Злость? Разочарование? Отвращение? Или это просто ощущение, что все идет по одному и тому же сволочному кругу, что ее жизнь застряла в нескончаемых циклах – несчастье, потом проблеск надежды, потом унижение. Она остановилась на злости, как самой легкой для внешнего выражения, и быстро нашла, на ком ее сорвать – вот этот не в меру самодовольный и лощеный красавчик все равно не в ее лиге, так что терять нечего, как там зовут этого альфонса, да, Фердинанд.

– Вы, – взорвалась она, тыча в него пальцем, – посмотрите, что вы наделали!

Фердинанд, подаваясь назад от ее тычков, постарался издать добродушный смешок, чтобы обезоружить Миранду, но добился прямо противоположного результата.

– Ах, «хи-хи», это смешно, да? – кипела она. – Я лишилась юбки, и, по-вашему, я могу одеться в это ваше «хи-хи»? Может быть, я теперь буду ходить на работу в этом вашем «хи-хи», потому что больше мне ни хрена не остается. Скоро эта паскудная невидимая юбка из «хи-хи» войдет в моду. Вот будет фурор на подиумах! Такая воздушная, что можете засунуть ее себе в задницу!

Миранда и сама поверить не могла, что кричит все это Фердинанду, но, похоже, у нее было бы гораздо меньше проблем, если бы люди, которые явно не имели серьезных намерений, которым вообще не могло быть до нее никакого дела, просто не лезли бы в ее жизнь.

– Я только хотел… – начал Фердинанд.

– О, наш бойскаут еще не сделал сегодня свое доброе дело. Этому тебя мамочка учила?

Фердинанд вздохнул:

– Может быть, если бы вы просто мне не мешали…

– О, конечно, как только мы сталкиваемся с трудностями, мы сразу сматываем удочки, нам некогда, мы сыты по горло, не хотим этим заниматься, ничего не можем сделать, мы смущенно отворачиваемся, как… как… – Миранда хотела сказать «как все мужчины», но сообразила, что, собственно, смущенно отворачиваться как раз мужчинам и не свойственно говоря, поэтому закончила: – Как женщина.

Она выпалила это со смешанным чувством торжества и негодования. Подумать только, ветерок дунет, и он упадет, и станет таким же, как все остальные. Она чувствовала извращенную радость, превращая победу в поражение. Может быть, она сама подталкивала его к тому, чтобы разочаровать ее, но от этого лишь тверже укреплялась в своем мнении. На мгновение ей показалось, что много лучше быть правой, чем счастливой.

– Послушайте, я с вами знаком, – он посмотрел на часы, – меньше часа, а это значит, что у нас обоих все еще есть шанс остаться друзьями, если мы сейчас мирно разойдемся.

– Вот и прекрасно.

– Отлично.

Они погрузились в молчание, но ни один из них не двигался с места, как бы не желая сходить со своей принципиальной платформы, хотя платформа у них была одна – «Паддингтон».

– Ну так что? – сказал он наконец.

– Ну так что? – гордо повторила она.

– Попрошу мое пальто, – он протянул руку.

Миранда вдруг вспомнила, что она не только в его пальто, но и – пока не найдет чем прикрыться – в его власти. Она была уверена, что твердая феминистка вроде Мерсии немедленно сбросила бы с себя это пальто, как символ мужского гнета и господства, но Миранда всеми своими оголенными нервами и оголенными ногами чувствовала, что уже испила полную чашу всех унижений, которые могла бы вынести сегодня. Она еще поборется за себя.

– Я пришлю вам его по почте.

– Нет, спасибо. Мне оно нужно сейчас.

– Это нечестно.

– Если это называется «нечестно», то помоги бог тому, кто хотел бы остаться с вами друзьями.

– Не нуждаюсь я в друзьях! – солгала Миранда.

– Значит, бог ему уже помог.

Миранда, пожав плечами, повернулась и пошла по платформе.

– Пожалуйста, верните мне мое пальто, – крикнул вслед Фердинанд.

– Одолжите мне его, – не сдавалась Миранда.

– С какой стати?

– С такой, – обернулась она, – что вы можете оказать услугу всему сильному полу и продемонстрировать, что рыцари еще не перевелись. Для разнообразия можете разок поступить великодушно. Проявить благородство.

– Но я не хочу ничего демонстрировать, я, наоборот, хочу укрыться своим пальто.

– Дешевка, – прошептала Миранда. Ясно, что он не уступит. – Ладно, радуйтесь, – улыбнулась она и позволила пальто соскользнуть с ее плеч. Оно еще не достигло талии, а Фердинанд уже выглядел смущенным донельзя.

– Есть хотите?

Миранда остановила пальто и покачала головой:

– Мне холодно.

– Пообедаем?

– А как же насчет остаться друзьями?

– Это мы всегда успеем.

Так, а вот это уже кое-что. Обед. Вернее, ужин. Миранда попыталась скорчить гримаску, но мешала расплывающаяся по лицу довольная ухмылка.

– К сожалению, – сказала она, – я никуда не хожу, когда так одета.

– Мы возьмем такси, заскочим ко мне, подберем вам что-нибудь.

Миранда снова закуталась в пальто:

– О да, у вас там сплошь юбки!

– Если не хотите, тем лучше. Берите пальто, потом пришлете его по почте. Я просто хочу сказать, что был бы рад пообедать вместе с вами.

– Нет, но мне действительно нужно вернуться домой… Я совершенно не одета для ресторана.

– Ева была совершенна, когда была совершенно не одета.

Миранда сердито на него посмотрела. Как это типично для мужчин, притвориться, что уступил, а потом сделать дешевый выпад, когда меньше всего этого ожидаешь. Какие все мужчины, это так для них типично, всегда оставлять за собой последнее слово. Таковы все мужчины. Он такой же мужчина, как все… такой же мужчина… заглянула ему в глаза и подумала: такой мужчина…

– Пойдемте возьмем такси.

– Хорошо.

Фердинанд низко поклонился:

– Я должен идти следом за вами.

– О, в этом вы не одиноки, – гордо откликнулась она.

Фердинанд добродушно улыбнулся, щелкнул каблуками и склонил голову.

– Сим-салабим, – сказал он.

Вертикаль страсти
Теория заговора

А этот термин, как мы убедились, не поддается точному определению и может, в зависимости от политической конъюнктуры, означать что угодно – от животной страсти до благоговейного поклонения. Тем самым они облагораживают распутство наших предков с помощью своей специфической манеры выражаться, своего специфического слова «любовь», в которое вкладывают смысл гораздо более возвышенный, чем проявление примитивного инстинкта спаривания.

Так что же случилось недавно, всего-то несколько веков назад, из-за чего перевернулось все наше миропонимание? Где произошло Сотворение любви?

Глава четвертая

СОТВОРЕНИЕ ЛЮБВИ КАК ИСТОРИЧЕСКОЕ СОБЫТИЕ

Когда человек влюблен, он способен вынести больше, чем в другое время; он покоряется всему.

Фридрих Ницше (1844–1900).

«Антихрист»

СУЩЕСТВУЮТ ОПРЕДЕЛЕННЫЕ ВЕЩИ, БЕЗ КОТОРЫХ, ПОЛАГАЮ, человечество вполне могло бы обойтись. Скажем, волоски в ушах, пускание ветров в метро, дорожная полиция и станция «Суиндон». А что вы сказали бы о мире без любви? Возможно ли это себе представить? Тем не менее, уже в нашей эре именно таким мир и был почти тысячу лет. О «любви» забыли. Я не отрицаю, что между некоторыми индивидами еще вспыхивала страсть, но та идея, будто бы предназначение человека в жизни – найти свою любовь, оставила умы людей.

Когда Рим пал, все ростки представлений о возвышающей любви были затоптаны, а восставшая из праха империи Церковь допускала подобные чувства исключительно в виде любви к Богу. Высшую «любовь» можно было ощущать только к Господу.

Алчущим добычи гуннам, готам и вандалам некогда было рассиживаться, разводя слезливые сантименты о красоте любви. Эти яппи четвертого столетия рыскали по городам и весям, захватывая все новые рынки, прибирая к рукам то, что плохо лежит, и оставляя горы трупов. Им, людям деловым, жадным, энергичным и честолюбивым, было что сжигать, кого насиловать, где грабить. Они были на коне и пили как лошади. Невежественные готы полагали, что с их приходом все храмы заведомо стали готическими. Перед этими людьми открывались блестящие перспективы, они ясно видели свою цель и устанавливали новый мировой порядок.

Что за политический эмбрион родился тогда, чтобы превзойти запутанную, капризную систему древнегреческой и древнеримской демократии?

Прежняя массовая идеология процветала, основываясь на чувстве собственного достоинства и гражданского самосознания.

Теперь это был страх.

Горстка свирепых военных вождей держала в рабстве и беспросветном ужасе смиренных холопов. Словом, типичный феодализм. В каждой области – свой могущественный сеньор, которому все подчиняются. Власть железного кулака, просто верх примитивизма, зато предельно ясные права собственности на каждой ступеньке иерархии.

Феодализм господствовал на Западе в «темные века», мрачные из-за всеобщего страха.

Затем около 1180 года на сравнительно мирных территориях юга Франции началась тихая революция, которой предстояло навсегда изменить мир и расклад сил в нем Здесь снова изобрели любовь.

В то время наша планета еще зеленела и непроходимые чащи тянулись через целые королевства. На прогалинах посреди этих дебрей теснились обмазанные глиной и заросшие плющом ветхие хижины разбросанных там и сям деревушек, а темный лес вокруг хранил свои страшные и чарующие тайны – волшебные существа, чудеса, неведомые опасности; подошедший к двери волк, старушка с красными яблочками. Казалось, шепоток суеверий ползет прямо из-под сумрачного лесного полога; и горе путнику, сбившемуся с пути. То было время сказок. В суровой реальности непролазной грязи, голода, нищеты, моровой язвы, детской смертности, всех ужасов почти первобытной жизни Природа оставалась таинственной и волшебной, ведь она давала эту жизнь. Для большинства средневековых людей Природа и была самой жизнью, они кормились от земли и плодородную почву почитали за свое истинное сокровище. Однако волы и крепостные, обрабатывавшие полоски земельных наделов, с точки зрения системы не слишком-то различались в цене.