Текст книги "Хищная книга"
Автор книги: Мариус Брилл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 37 страниц)
– Черт, – сказал Фердинанд и откинул кожух мотора. Пока он его осматривал, а Миранда поеживалась от каждого взрыва, на причал выкатился Флирт. Приближаясь к катеру сзади, он увидел ком намотавшихся на винт водорослей. Могучим усилием своей единственной руки Флирт выбросил себя из кресла, грузно упав на деревянный настил причала. Под аккомпанемент разрывов падающих на окрестные холмы снарядов Флирт подполз к краю. Сунул руку в воду, тянулся все глубже и глубже, пока не ухватился за клубок водорослей, тогда дернул и почувствовал, что они рвутся. Мотор вдруг взревел, и катер, вспенив воду, устремился вперед.
Грохот вышедшего на режим мотора заглушил вопль, который издал Флирт, увидев, как его последняя конечность с фонтанами крови взлетает в воздух. Склонивший голову в моторный отсек Фердинанд только плечами пожал, когда обороты резко возросли, и сразу бросился к рулю.
Флирт, лежа на причале, смотрел им вслед, а новые снаряды падали уже по всему побережью, выбрасывая столбы зловонного черного дыма.
Катер помчался к мысу, чтобы выйти в открытое море, пронестись мимо британских кораблей к американской мечте. Его бросало и кренило на волнах, взметенных взрывами, которые постепенно сужали кольцо вокруг него.
Когда они обогнули мыс и увидели морской простор, американский корабль вдали и британскую эскадру на пути к нему, кругом вставали уже стены бушующего огня и вскипающей воды. Катер с Фердинандом за рулем и прижавшейся к нему Мирандой вился среди них, уворачиваясь, мелькал в редких просветах, пока огненной и дымной тучей не поднялся последний взрыв в самом центре, который закрыл собою все и сотряс окружающие британские корабли. Потом, когда дым рассеялся, и волны улеглись, на поверхности уже ничего не было. Они исчезли. Любовь сделала свое дело.
Вертикаль страсти
Теория заговора
Стоит поскрести эти «движения», и под внешней оболочкой мы увидим, что все они густо замешаны на представлении о власти, укрепляя тех, кто ею в действительности обладает. В шестидесятые студенты верили, что обретут власть, покуривая травку и открещиваясь от мыла.
В викторианскую эпоху англичане верили, что их разновидность консервативного капитализма и общий страх бедности – единственно возможный способ существования для всего мира и для мировой власти. Религиозные войны, как все мы признаем в наше безбожное время, были предлогом для захвата власти с помощью навязанного всем и каждому страха оказаться неугодным Богу. Сила была права, и прав был страх. Затем, на гребне самой могущественной, высшей власти с ее страхом ядерного уничтожения произошел разворот к современному идеологическому разладу. Тому, кто казался наименее способным властвовать, доверяли руководить. Воцарился страх искренности. Престарелые актеры, улыбающиеся пиарщики, солидно выглядящие идиоты стали избранниками народа, когда власть была передана осторожным и ограниченным мировым лидерам. А искусство, как и модернизм в целом, всегда использовалось, чтобы разделить их и нас. Массам было не до искусства в девятнадцатом веке, а в двадцатом они уже не могли его понять. Тогда как имеющие власть или деньги всегда могли. Те, у кого нет власти, всегда боялись искусства. И всегда будут бояться. В этом суть.
Страх. Страх. Страх. Все построено на страхе, который, как я уже показал, сразу уводит человека в царство воображения, к негативной мотивации в жизни. Вы действительно думаете, что все эти движения были случайностью, отражением стихийного «ощущения эпохи»? Более вероятный ответ: организованные попытки одной безликой силы отобрать власть у другой.
А когда они получают власть, они хотят сохранить ее. В поисках безопасности для себя эти силы манипулируют обществом, заставляют идти воевать за принцип или посвятить ему свою жизнь. Доктрины изобретаются для того, чтобы держать нас в строю, никакой моральный кодекс не может восприниматься всерьез в эпоху на пятьдесят лет раньше или позже его господства.
Итак, действительно ли невозможно, чтобы то, как мы видим мир, то, что мы чувствуем, во что верим, что любим, поощрялось, направлялось, контролировалось и регулировалось «власть имущими»? Ими. Теми, кого мы сегодня неопределенно называем «службами».
Любовь – самое неприметное, тонкое и коварное средство для такого влияния. Я не верю в заговоры, это просто еще одна отдушина воображения для страха и паранойи, но глядя на эту историческую перспективу беспристрастным и непредубежденным взглядом, я вынужден признать возможность того, что имеющие над нами власть службы пропагандируют похоть и дурачат нас ее мифическим объяснением. Любовью.
Глава двенадцатая
ВНУТРИ МИНИСТЕРСТВА ЛЮБВИ
…А страх – это любовь. В ходе моего исследования мне пришлось сделать несколько неожиданных выводов относительно любви. И прежде всего о том, что «влюбленность» – не вполне естественное эмоциональное состояние.
В конечном счете нельзя сказать, что мы так уж нуждаемся в любви. В иерархии наших потребностей она стоит в самом конце списка, где-то перед роскошью и очень далеко от таких первоочередных нужд, как воздух, вода, пища, тепло, кров, безопасность, продолжение рода, высокая самооценка и тому подобное.
Но что наша эмоция любви действительно делает с нами – так это ослабляет нас, ставит нас под угрозу оказаться жертвой любого, у кого появится хладнокровное стремление контролировать других.
Найдется много доводов в пользу того, что такая заинтересованность в контроле существует и всегда существовала; что в обществе сегодня действует хорошо организованная и отлаженная система специфического промывания мозгов – так сказать, «промывания любовью».
Истинная власть, скрывающаяся за фасадом известного нам Государства, судя по всему, как раз тем и занята, что обеспечивает процветание той эксплуататорской, злой, безумной, разрушительной эмоциональной силы, которую мы называем любовью; не дает ей зачахнуть в своих собственных интересах – а это демографическая стабильность, воспитание эмоционально неустойчивых, неуверенных в себе индивидуумов, не склонных устраивать революции.
В своем романе «1984» Джордж Оруэлл описывает некую спецслужбу, занимающуюся массовым промыванием мозгов. В ее главном здании находится одиозная «комната 101», в которой каждый встречается с самым невыносимым своим страхом. Любой, кого заподозрят в отсутствии любви (к Большому Брату), подвергается в этой комнате перевоспитанию страхом.
Не правда ли, звучит знакомо? Не указывают ли все мои умозаключения к настоящему моменту на деятельность такой государственной спецслужбы? Оруэлл называл ее «Министерством любви».
Если сотрудники спецслужб, «они», те, кто направляет и контролирует любовь, входят составной частью в государственную систему, не должен ли я предположить, что у нас действительно есть секретное «Министерство любви»? Может ли на самом деле втайне существовать могущественная государственная структура, которая регулирует наши эмоции и поощряет нашу психологическую фиксацию на любви, хотя и не к Большому Брату, а к нашим предполагаемым «возлюбленным»?
Откровенно говоря, собрав все свидетельства, с которыми мы уже ознакомились, я начал думать, что такое возможно. Как мне представлялось, все собранные к тому моменту факты указывали, что «Министерство любви» действительно существует. Оруэлл описал не свой вымысел, а факт, замаскированный под фантазию. Мы можем только предполагать, что было бы, если бы он напрямую изложил факты так, как они есть, – вероятно, мы бы ему не поверили, но «они», сотрудники настоящего Министерства любви, отвели бы его в персональную «комнату 101».
Получалось, что в ходе моих исследований я собрал множество косвенных улик, но ни одного прямого доказательства для суда. К счастью, в нашем многократно проанализированном и проинтерпретированном мире, где практически не осталось уже подлинных фактов, академические исследования и исторические гипотезы не сталкиваются с такими строгостями, как в суде. Здесь чрезвычайно весомые косвенные свидетельства могут составить убедительное доказательство, хотя и не бесспорное. Удачливый ученый может не доказывать самоочевидные вещи со всей строгостью, достаточно представить множество разумных доводов, пока противоположная точка зрения не покажется всем еще более разумной. То, что любовь есть результат социальной пропаганды, промывания мозгов, выглядело для меня не просто возможным, а в высшей степени вероятным.
И вот тогда лиге удалось проникнуть в самое средоточие того государственного механизма, который я изучал теоретически; я получил все прямые доказательства, о каких только мог мечтать.
В жизни многих преподавателей наступает момент, у кого-то прямо на кафедре, в моем же случае – у писсуаров общественной уборной Сент-Жиль, когда к ним подходит вестник. Вестник отводит их в сторонку и тихо говорит, что их хочет видеть «человек в Виктории».
Вообще говоря, это счастливый случай, обычно означающий для преподавателя солидный прирост доходов и определенного рода популярность среди наиболее одаренных и симпатичных студентов, подумывающих о карьере в секретных службах. Даже у самых замшелых преподавателей внештатная должность «поисковика талантов» для британской разведки заметно улучшает финансовое положение и повышает социальный статус.
Человек в Виктории? Много что находится in Victoria,например, в саду Виктории стоит здание секретных служб, но здесь, боюсь, мы имеем дело с глуповатой шуткой тех, кто знает римские цифры. M.i.V. означает МИ-5. Умение разгадывать кроссворды из «Таймс» часто помогает в жизни.
Правду сказать, когда появился «вестник», джентльмен в синем комбинезоне со шваброй и связкой туалетных дезодорантов через плечо, я был несколько ошарашен. Хотя и не таким образом, каким были ошарашены в этом месте многие мои коллеги по части надомных промыслов. Даже на следующий день в 5 часов 40 минут на Паддингтоне я, возможно, по наивности, не видел никакой связи между результатами моего исследования и реальностью, отразившейся в моих предположениях о тайной деятельности Государства.
В тот момент никто, как я думал, даже не видел моего труда, и хотя доклад о моих изысканиях был запланирован в Обществе Зулейки Добсон, я из осторожности ни словом не обмолвился о его содержании.
Оглядываясь назад, можно сказать, что книги, которыми я пользовался в нашей библиотеке, учитывались в моей карточке, и их тематика могла навести «человека в Виктории» на определенные подозрения. И все же, когда встретивший меня в доме на набережной Миллбанк добродушный лысеющий сотрудник разведки протянул мне фотокопии той самой главы, которую вы сейчас читаете, я совершенно растерялся.
– Прежде чем мы начнем беседу, – сказал он, протягивая мне ручку, – подпишите это.
Он указал на лежащий на столе бланк с текстом Закона о секретности. Сгорая от любопытства, я подписался и вернул ему ручку.
– И еще, Пеннигрош, – начал он довольно агрессивно, – сами понимаете, теперь, когда вы это подписали, – он кивнул на документ, – если вы, выйдя отсюда, расскажете или запишете хоть что-то из того, что здесь услышите, это будет расцениваться как государственная измена. В нашей стране за это до сих пор полагается смертная казнь.
Я кивнул.
– Так вот, узнать мы хотим, кто именно передал вам эту информацию, их имена, адреса и так далее. – Он встряхнул перед моим лицом страничками фотокопий.
– Это просто исследование, – ответил я ему, пытаясь приветливо улыбнуться, – выводы, полученные с помощью книг, изысканий. Это гипотеза.
Мой дознаватель оказался по-военному упертым и около часа отвергал все мои доводы, пока до него постепенно не стало доходить, что и такой вариант может быть правдой.
– А тот факт, что я оказался у вас, – закинул я удочку, – и вы задаете мне такие вопросы. Не означает ли это, что я угадал правду? Это действительно Министерство любви? Образно говоря, конечно?
Слегка побледнев, он вышел из комнаты, вскоре вернувшись с симпатичным молодым человеком, которого я узнал – лет пять назад он окончил колледж Сент-Джон. Новый собеседник радушно пожал мне руку, восторженно отозвался о моих лекциях, принялся меня обхаживать и потчевать, словом, показал, что неучтивы только неучи.
– Итак, профессор, – сказал он наконец, – уверен, что у столь интеллигентного человека, как вы, не вызовет удивления, что мы с некоторых пор следим за вами. Главным образом потому, что мы уверены – вы нужны нам и нашей стране.
– Вы предлагаете мне работу?
– Ну, разумеется. Мы хотели бы, чтобы вы к нам присоединились, помогали присматривать за светлыми головами, появляющимися в университете. – Юноша написал на листке бумаги какие-то цифры и подвинул его ко мне. – Столь деликатное поручение требует соответствующих гонораров.
Я взглянул на сумму, до неприличия круглую, развратную, как огромная силиконовая грудь, и понял, что отказаться от такого предложения было бы нереально. Меня, мою диссертацию, они расценивали как угрозу и не хотели головной боли со мной, предпочитая, чтобы я сам встал на их сторону. Они покупали мое молчание. Разве я мог согласиться? Но если я откажусь, мне придется жить, никогда не зная, откуда ждать удара, где меня подстерегает опасность, и, самое, наверное, худшее, я никогда в точности не буду знать, как вообще функционирует заговор любви, тот механизм, разобраться в котором я так долго пытался.
Я согласился, дорогой читатель, согласился не из страха, но из любопытства. Я заполнил и подписал вербовочную анкету, я возложил руку на нужную книгу и принес присягу – в общем, за какой-то час я стал добропорядочным, высокооплачиваемым шпионом.
– Приветствуем вас в наших рядах, – сказал молодой человек, снова пожав мне руку и лучезарно улыбаясь. – В ближайшие несколько недель условимся о способах выхода на связь и так далее.
– А это, – сказал я, указывая на фотокопии моего труда, – со всем этим я могу распрощаться?
Молодой человек нахмурил брови со старательной серьезностью:
– Да, боюсь, что сотруднику секретной службы не подобает публиковать теории о том, чем занимается его ведомство.
– Но это не просто теории, – возразил я, – не так ли?
Молодой человек довольно долго смотрел на меня.
– Понимаю. Ваш пытливый ум на этом не успокоится.
– После таких долгих усилий – нет.
– Что ж, чтобы удовлетворить ваш интерес, думаю, я могу кое о чем рассказать.
– Я был прав, Министерство любви действительно существует?
– И да, и нет. Я имею в виду, что в каком-то немаловажном смысле оно сохранилось до сих пор, и, если бы не определенные события в начале девятнадцатого века, вы со своими выводами попали бы в самую точку. Еще чаю?
Кода
ВОТ И ВСЕ, ПО-МОЕМУ. СЕЙЧАС, КОГДА Я СЛУШАЮ ЭТУ вечную симфонию человеческих голосов, мне словно бы не хватает в ней привычной счастливой гармонии, оркестр лишился одного инструмента, и в музыке теперь всегда будет звучать нежная печаль. Она больше никогда не тронет меня так, как раньше, когда я думал, что могу различить тот голос, ее голос. Но теперь есть еще вы, и вы всё знаете, и мы с вами, что бы ни происходило, обрели нечто, что останется с нами, пока мы этого будем хотеть, что будет противостоять времени, возрасту, пространству, материи и всему миру. Назовите это любовью, назовите это памятью; это вечно. Назовите это романом – но я всегда буду с вами, и вы всегда будете со мной. После этого мы с вами уже не материя, не инертная масса вещества, а содержание, то, что действительно живо, потому что живет в душе, вне плоти, вне страниц. Это любовь. Можете выкинуть меня, бумагу с типографской краской и картон, но вам никуда от меня не деться.
Таким образом, как я полагаю, нам больше нечего сказать друг другу, за исключением, да, может быть, за исключением того, что вам хочется узнать, как я попало туда, где наши пути пересеклись. Просто для полноты картины. Помните, где вы на меня наткнулись? Так вот, мысленно представьте себе это же место действия немного раньше, на несколько часов, а может быть, и недель. Но тогда женщина с изумительно пышными белокурыми волосами, упругой, тяжелой грудью, покачиваясь на каблучках, отточенных, словно фразы в рекламе пива, толкала инвалидное кресло с мужчиной, закутанным в одеяло так, что только голова торчала. Они подошли к тому месту, где вы нашли меня – мы с вами знаем, где это было, – и осмотрелись по сторонам. Женщина достала из-под одеяла книгу. Она положила меня туда, украдкой, чтобы никто не заметил. И повезла коляску прочь.
– Ты по-прежнему любишь меня, даже таким? – спросил он, когда они отъехали.
– Ты идеален. Особенно теперь. Конечно, я тебя люблю.
КОНЕЦ
Вертикаль страсти
Теория заговора
Постскриптум
КРАТКАЯ ИСТОРИЯ ЗАГОВОРА СТРАСТИ
Не стану утверждать, будто бы нижеследующее изложение точно воспроизводит все, что с присущей ему непринужденностью рассказал мне молодой человек в том тихом кабинете. Но можно надеяться, что оно ознакомит вас с основными характерными особенностями в функционировании той системы, которую я до нашей беседы представлял себе чисто умозрительно.
Во все время рассказа молодой человек не переставал улыбаться, поднимая свою чашку из прозрачного фарфора с грациозностью гейши и отпивая так бесшумно, что чай, казалось, попадал в его уста посредством левитации.
– Разумеется, описанная вами система имела международную историю, она не была разработана исключительно британским… как вы это называете? – Он пролистал мою рукопись. – …британским Государством. Какое-то неприятное слово… Мы, специалисты, предпочитаем называть это Комитетом.
– И пусть любовь не была британской по происхождению, но, как и со многим другим в мире, именно мы внесли главный вклад, изменив оргструктуру любви и превратив ее в то, чем она является сегодня, во всемирный стимул, – продолжал он.
– И этот вклад был… – поинтересовался я.
– Приватизацией.
– Мы, э-э, британцы, приватизировали любовь?
Молодой человек кивнул, поджав губы:
– Полностью. Вы должны понять, что поддержание эмоции любви, как бы его ни осуществлять, становится слишком трудной, слишком грандиозной задачей для Комитета, особенно с учетом требований, которые предъявляет постоянный рост населения и тому подобные факторы. Можно напечатать побольше денег и выиграть войну, но массовая пропаганда требует множество ресурсов, специалистов, издателей, распространителей, мучеников, пророков и так далее – словом, целую индустрию массмедиа. «Государство» просто не сможет быть всемогущим, когда это потребуется В начале девятнадцатого века любовь пошла с молотка, а через несколько лет большинство цивилизованных стран, все еще культивировавших ее, последовали нашему примеру…
К этому времени я настолько запутался, что сидел тихо, словно в коконе. Молодой человек вздохнул с тем фальшиво снисходительным терпением, на какое способна только юность, и попытался объяснить суть:
– Вы были правы относительно государственного регулирования эмоции любви. Знатные дамы, потом короли и князья создали миф о любви и убедились, какими необоримыми чарами он покоряет человеческие сердца, сердца их подданных. Своей стабильностью Британская империя обязана романтике. Империя была построена на неверно истолкованных идеях рыцарства. Мифологема рыцарства появилась в эпоху куртуазной любви. Наша армия столетиями носила пламенно-красные мундиры, словно наши воины были неуязвимы, ибо правы перед Богом. Что полностью основывалось на романтической фантазии, будто бы в рыцарском поединке побеждает правый, а не сильный. Образ английского джентльмена, хладнокровного, невозмутимого, вежливого и отстраненного, основан на той же иллюзии, на полностью выдуманных рыцарских качествах. Реальные средневековые рыцари насиловали, жгли и грабили при любой возможности. Но этот рыцарь, прообраз джентльмена, созданный в романтической литературе, до сих пор с нами. Нам до сих пор нравится думать, что мы можем быть похожи на него. Мы даем себя увлечь своему воображению и не хотим признавать суровые реалии жизни. И только потому, что страна наша так богата благодаря безжалостной эксплуатации природных ресурсов наших колоний, может наш народ позволить себе тешиться такими экстравагантными фантазиями, как рыцарство и любовь. Летом ли, весной ли – воображение умирающих с голоду африканцев даже на минуту не посещают мысли о романтической любви. Им не до того, чтобы фантазировать. Наше романтическое мировоззрение всеми силами игнорирует невзгоды и тяготы. Это наркоз, да, это наркотик, опиум. Любовь – наши лепестки лотоса. Съев их, мы забываем, мы забываем обо всем на свете.
Тем не менее эта фантазия в нашей жизни остается активной и доминантной составляющей. В нашей стране читают больше, чем в любой другой. Мы – народ эскапистов. Читателей и мечтателей. У каждого из нас где-то таится своя романтическая мечта, свой романтический домик в деревне с романтическим садом из роз. И это относится не только к нам. Америка вскормлена и вспоена «американской мечтой», которую до сих пор срыгивает.
Но знаете что? Мечтатели – не люди дела. Комитету никогда не нужны были люди дела, потому что они способны перевернуть мир.
С самого начала знать поручала поэтам, писателям, художникам и прочим людям искусства поддерживать миф, который поразил человеческое воображение, вести летопись небесного рая на земле.
Эти художники, все они состояли в королевском Комитете. Они усердно завораживали людей своими чарами. Человеческое воображение, мечта, удовлетворение потребностей, жажда россказней. Эти рассказчики вывели нас на дорогу, с которой нам уже не свернуть. Кстати, Чосер был одним из лучших среди первых пропагандистов.
– Чосер участвовал в… э-э, заговоре?
– Государственный служащий во всех отношениях, начинал на таможне, стал придворным поэтом. Рыцарские истории, подражание Боккаччо и так далее. Да и Шекспир тоже. Обожаю читать всякие академические домыслы о том, кем был Шекспир. Нет чтобы задаться простым вопросом – почему мы так мало знаем о величайшем писателе мира и рекламном гении в пропаганде любви?
Да потому что он всю дорогу был госслужащим! Госслужащими, точнее.
– Шекспир? – перебил я, не веря своим ушам.
Молодой человек кивнул:
– «Shake-speare»,это же значит просто «копьеносец». Понимаете, на театральном языке – безымянный статист, он выходит на сцену и только всего и делает, что взмахивает своим копьем. «Шекспир» – и есть такой аноним. Это анонимный автор, потому что он никогда не существовал. Если хотите знать – уверен, что хотите, – нам нужен был литературный канон, произведения, которые бы классически описывали любовь и ее сюжеты, с момента своего появления заставили бы людей восхищаться ею. Его пьесы, стихи и все прочее были написаны целой группой «людей короля», целой командой госслужащих. А половина из них участвовала и в создании «Библии короля Якова» [74]74
Классический английский перевод Библии, опубликован в 1611 году.
[Закрыть]. Почему, по-вашему, сорок шестое слово в 46-м сонете – Shake,а сорок шестое слово от конца 46-го сонета – spear? Ребяческая шутка спецслужб.
Далее любовь воцарилась без помех, как божественный дар, орудие контроля над массами, дополнение к религиозной пропаганде. Любовь и религия никогда не соперничали, как вы это представили, наоборот, у них был брак, заключенный на политических небесах.
А потом были Кромвель и революция, и Комитет утратил всякое влияние. Откуда этим бедолагам из Парламента было знать, что народом управляют с помощью любовного недуга, а не с помощью декретов и нравоучений? И Джон Мильтон, он мог бы стать лучшим, затмить величием Шекспира, это первый поэт-сверхличность; если бы в его время Комитет действовал… А так – забудь о любви, сплошь скорбь и пламя, сера, война, мораль и слепота. Никакой романтики, в этом была его проблема и проблема всей политики Парламента. Даже сегодня мы считаем, что роялисты пусть и не были правы, но были романтиками, а «круглоголовые», хоть и правы, были бунтовщиками.
Потом началась Реставрация, и, в сущности, с тех пор все покатилось под горку. Карл II, неопытный король, так и не оценил идеологические усилия Комитета. Может быть, он был прав. Драйден и прочие старались, но возобладали сатирики и распутники. Рочестер [75]75
Граф Рочестер, Джон Вильмот (1647–1680) – английский поэт.
[Закрыть]стал дурным примером, оставленным нами для публики, и даже Церкви пришлось, скрепя сердце, осудить его под конец жизни за полный разврат. Как там? – улыбнувшись, он процитировал:
Проснувшись с горячей хмельной головою,
О шлюхе ушедшей так страстно я взвою,
Что с нетерпением воззвав к любезному пажу,
Любимцу муз, без промедленья засажу
Его читать любви моей страницу,
Не оцененную безграмотной блудницей.
Со всей определенностью стало ясно, что пора что-то менять, к концу восемнадцатого века, когда Комитет столкнулся с «Клубом адского пламени». Предельно развратное заведение, где девственниц приносили в жертву на фаллический алтарь общества. Принц Уэльский, премьер-министр и архиепископ Кентерберийский входили в число членов клуба, и в известной степени именно из-за их упадочных настроений, самодовольства, растленности нами были утрачены американские колонии. Когда это произошло, Комитет буквально сделал судорожный вдох. Америка восстала, Франция восстала, и ни в той, ни в другой стране свыше столетия не могло быть ясного понимания любви. Фактически вплоть до появления таких средств увеселения, как фонограф и целлулоидная пленка. С тех пор как Кромвель возглавил немытую чернь, не представлялось лучшей возможности навязать республике слабое и некомпетентное правительство. Комитет опасался утратить контроль навсегда и привел в действие план, состоящий из двух частей. Во-первых, он уполномочил Джона Уилкса, некогда – члена того самого «Клуба адского пламени», возглавить революцию, которая никогда не сможет быть успешной, чтобы к народу наконец вернулся почтительный страх перед властями. Затем, в начале девятнадцатого века, операция Комитета по любви вступила в завершающую фазу. Любовь снова вышла на первый план, заняла свое место в политически зрелом и нравственном обществе Комитет заказал создание романтизма. Вордсворт, Колридж, Китс, Шелли, Байрон, лучшие писатели эпохи, лучшие художники того времени, – все они были мобилизованы, чтобы восстановить главенство любви и романтики. До сих пор мы живем их наследием. Любовь к одной женщине, страсть, чувства, цель и смысл жизни! Жизнь, любовь, любовь, жизнь. Все это было сказано тогда, все было создано воображением романтиков. Вернулись порядок и стабильность.
Далее, в 1819 году, когда все спорили о «Питерлоо» [76]76
На поле Питерсфилд в Манчестере произошел разгон митинга с многочисленными жертвами.
[Закрыть], тревожась, не означает ли это начало новой английской революции, началась другая революция, не такая шумная, но гораздо более важная.
Понимаете, расходы на поддержание романтической идеологии становились огромными, просто недопустимыми. Пример Индии и других колоний доказывал, что дело идет лучше, когда организацией занимается частный сектор. И тут один гений изобрел любовь, которую можно есть. Ну, не совсем так. В швейцарском Веви [77]77
Город на берегу Женевского озера, между Лозанной и Монтре.
[Закрыть]этот парень, Кайле его звали, Франсуа-Луи Кайле, изобрел твердый шоколад. Внезапно на рынке появился ходовой товар, компактная любовь, точнее, его употребление действовало как любовь, это лакомство стимулировало выработку в мозгу тех же самых химических веществ, эндорфинов и прочее. Комитет ухватился за возможность продать этот маркетинговый ингредиент любви концернам, которые хотели торговать таким удивительным продуктом.
Эта коммерческая сделка преобразила мир. Компании, первыми купившие права на любовь и шоколад, сейчас стали крупнейшими в мире транснациональными корпорациями; возможно, когда мы вступим в эру глобализма, останется только один производитель продуктов питания – «Нестле». При продаже Комитет возложил на коммерческий сектор обязанность пропагандировать любовь, обещав принимать меры против любой угрозы, опасной для системы в целом. Ну, наподобие этой, – молодой человек показал на мою рукопись. – Наверное, самой грязной частью сделки 1819 года было соглашение избавиться от людей, так прекрасно подготовивших почву для товара. К сожалению, эти поэты были идеалистами до конца, ни один из них не согласился войти в бизнес или утихомириться по-хорошему. В течение пяти лет Шелли, Байрон и Китс были убиты, Колридж стал наркоманом, а Вордсворт в своем Озерном краю [78]78
Область на западе Англии с множеством озер, между городами Карлайл и Барроу-ин-Фернесс.
[Закрыть]превратился в изгоя общества по причине его превратно понятых отношений с собственной сестрой. К 1824 году романтики практически исчезли со сцены, и открылся путь для полной коммерциализации любви. Любви, которая для нас предотвращает революции, а коммерсантам помотает продавать шоколад и, собственно, все остальное, что только продается на мировом рынке.
Итак, в наше время по-прежнему существует подкомитет, который следит за сохранением тайны любви, и именно он, друг мой, уладил для вас это деликатное дельце, – закончил мой собеседник.
Добавить здесь было практически нечего, я слишком хорошо это понимал. И только когда я уже собирался уходить, молодой человек схватил меня за руку и тихим угрожающим тоном произнес:
– Если вам вздумается шепнуть кому-то хоть словечко об этом, вспомните, что произошло с Бартом.
Ролан Барт, французский академик… Может быть, мой собеседник полагал, что я тоже могу стать всемирно известным культурологом, главой престижного колледжа? Нет, я в этом сомневался. Я размышлял над его словами, выходя из здания на набережной Миллбанк. Что случилось с Бартом? Его переехал фургон из прачечной. Ничего особенного в этом нет. Но потом я вспомнил, что это произошло после обеда с Франсуа Миттераном, плотью от плоти французского Государства. А как называлась книга, из которой ему удалось опубликовать только фрагменты? «Дискурс влюбленного». Не пришел ли он к тем же выводам, что и я? Не был ли он достаточно мужествен, чтобы презреть угрозы со стороны своего Государства? Я осознал, что молодой человек оставил мне для размышлений недвусмысленную угрозу, и переходил улицу с повышенной осторожностью.
И все же тяжесть свалилась с моих плеч. Я узнал правду. Я обещал хранить тайну, но уже в тот момент, когда подписывал бумаги «Просперо, герцога Миланского» [79]79
Персонаж шекспировской «Бури».
[Закрыть], я знал, что должен передать это знание другим людям, передать любой ценой. Оно слишком грандиозно для скромного вместилища моего ума. Если не удалось Барту, это сделаю я, не удастся мне – найдется еще кто-нибудь, пока истина не выйдет наружу, но она должна открыться, потому что провозглашение истины в конечном счете остается единственной абсолютной обязанностью человека в человеческом обществе.
