Текст книги "Хищная книга"
Автор книги: Мариус Брилл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 37 страниц)
Вертикаль страсти
Теория заговора
в настоящее время наука, вытеснив искусство на второй план, стала доминирующим средством для объяснения людям их собственной природы. Мы больше не смотримся в зеркало литературы, поэзии, музыки, изобразительного искусства, чтобы увидеть свое искаженное отражение и уйти, преисполнившись высокими чувствами, пониманием того, каковы мы. Сейчас истинной мерой человека считается особь ростом 1778 миллиметров, научно высчитанное статистическое среднее по случайной выборке 10 000 двуногих – Homo sapiensмужского пола, собранных со всех краев земли.
И даже сами эти края совсем уже не те, что в древнем художественном образе мира, мира, в котором когда-то водились драконы, а северные, западные и прочие ветра могли любить женщин. Больше нет той ненаучной, эстетской терминологии в географии и нет полумистических ассоциаций с квадратурой круга. Увы. Мои многоуважаемые коллеги по Академии, сотрудники Лаборатории прикладной физики имени Джона Хопкинса, нашли фактическое местонахождение пресловутых четырех краев земли, точно локализовав их координаты: на западе от перуанского побережья, в океане между Японией и Новой Гвинеей, в океане юго-восточнее Кейптауна и, наконец, в Ирландии. Эти четыре «края» земли на 35 метров возвышаются над «геодезическим ординаром», и, соответственно, сила земного тяготения там больше.
Ох, как же все-таки искусство натерпелось от науки! Только ученые могут извлечь из мимоходом родившейся метафоры материал для пятилетнего исследовательского гранта. Есть ли у них чувство меры? Наверняка сейчас где-то существует целая лаборатория, занимающаяся вычислением начальной скорости, которую необходимо придать корове-рекордсменке, чтобы она сделала полный оборот вокруг Луны и совершила посадку в заданном районе.
И все же, коль скоро публика сегодня склонна верить только науке, нам придется переопределить понятое «любви» в терминах современного научного знания о функциях нашего организма и границах сознания.
Итак, давайте рассмотрим геном. Набор нуклеиновых кислот в окружении белков, органические комплексы в хромосоме, которые мы с каждым днем все увереннее называем ключом к пониманию человеческой сущности, пониманию наших мыслей, поступков, даже чувств, плавным определяющим фактором нашей индивидуальности. Этакая современная рафинированная, закодированная и саморазмножающаяся форма судьбы.
Давным-давно жили-были три сестры, звали их Клото, Лахесис и Атропос. Они были ужасны и были прекрасны, и даже боги их побаивались, потому что сестры эти пряли нить жизни, тянули ее и обрезали. Эти три жестокие сестры – мойры – вели каждого из нас от рождения через все превратности бытия, через хаос, радости и ужасы жизни к нашей смерти.
Теперь, однако, Кассий обернулся бы к своему соучастнику в заговоре и сказал:
Гены наши несут в себе отпечатки наших душ, и скоро можно будет вычислять дату смерти ребенка в самый момент его рождения Это не помешает Атропос время от времени толкать кого-то прямо под колеса автобуса – несчастные случаи никто не отменял, – но даже то обстоятельство, что человек не услышит предупредительный гудок или не сможет запомнить, на какой свет переходят дорогу, со всей определенностью заложено в его генах.
Так что выживать теперь будут наименее склонные попадать в несчастные случаи. Две трети тех, кто держит в руках эту книгу, умрет по генетическим, уже закодированным внутри них причинам.
Воспитание проиграло в своем давнишнем споре с природой. Кажется, уже любой, кто разжился белым халатом и не слишком занят в рекламе стирального порошка, готов объявить об открытии еще одного гена Который отвечает за наши криминальные наклонности, сексуальную ориентацию или невосприимчивость к вкусу сосисок.
7
Где партнеры для спарринга?
ПОЖАЛУЙСТА, НЕ ПОЙМИТЕ МЕНЯ НЕПРАВИЛЬНО, НО иногда, при определенном освещении, вы очень на нее похожи; тем, как вы наклоняете голову, как ваш взгляд перескакивает со строки на строку. Похожи в мелочах. Нет, я знаю, что вы – совсем другое дело, и мы с вами начинаем с чистого листа, но такие вот детали помогают мне, они напоминают о ней, помогают мне рассказывать, ведь подлинное искусство повествователя – умом и сердцем пребывать сразу в двух местах, здесь и там. Там, где все это произошло, и здесь, где все это происходит опять. Форма здесь, а содержание там. Литературные произведения вроде меня всегда находятся где-то между тем и другим, у нас нет этой успокоительной тяжеловесной определенности точных координат, времени, имен и фактов. Именно поэтому так легко возникает всеведение. Сейчас сами убедитесь; видите ли, если вы хотите разобраться в этой истории, то нам с вами придется на время расстаться с Мирандой, демонстрирующей на Втором этаже чудеса кровоадсорбирующей системы, и стремительно промчаться через забитый машинами лондонский Вест-Энд. Что не так-то просто.
Впрочем – по счастливому стечению обстоятельств, на которое с такой легкостью ссылаются в менее серьезных книгах, чтобы создать у читателя ощущение уютной взаимосвязанности, тотальной близости всего в мире и хоть сколько-то ослабить наш страх признаться себе, как мы, в сущности, одиноки, – так вот, чисто случайно через Вест-Энд сейчас едет курьер на велосипеде, везущий посылку именно в тот дом, который нам нужен.
Посылка лежит в зеленом флуоресцентном рюкзачке с рекламной надписью «Курьеры Робин Гуда: вам лучше никуда не ездить». Курьер сворачивает направо и тормозит перед аукционным залом. Соскакивает с велосипеда, разворачивает его и, заблокировав колесо навесным замком, бежит вверх по ступенькам мимо швейцара в синей ливрее, выглянувшего из портала старинного здания времен Регентства.
Часом позже секретарша в приемной вспомнила о доставленной посылке и передала пакет господину в галстуке-бабочке и твидовом пиджаке, каковой господин, спустившись по изысканно старинной лестнице, вручил пакет другому господину в галстуке-бабочке и твидовом пиджаке, который, в свою твидовую очередь, пройдя по изысканно старинным коридорам, подошел к массивной дубовой двери, ничем среди прочих не выделявшейся, кроме маленьких табличек «Мистер П. Перегноуз» и, ниже, «Редкие книги».
Твидовый постучал в дверь, и сквозь дубовую филенку донесся тонкий голосок:
– Войдите.
– Вам посылка, Питер, – сказал твидовый, проскальзывая внутрь.
Некоторое время его глазам пришлось привыкать к царящему в комнате унылому полумраку. Освещенная только викторианской настольной лампой из бронзы и зеленого стекла, комната представляла собой хитросплетение заросших пылью теней. Возможно, единственная комната во всем здании, где старина была не изысканной, а подлинной. Свет одинокой лампочки напоминал отблеск далекого ночного костра в густых лесных зарослях. Темный глянец полированных полок из дуба и вяза и кожаные переплеты стоявших на них фолиантов создавали некий хмурый уют. Твидовый прошел мимо книг, рядами, а то и просто стопками покоящихся на полках, большей частью томящихся в прозрачных полиэтиленовых пакетах. Плющ, растущий из фаянсовой раковины умывальника девятнадцатого века, вился вдоль самых верхних полок; кое-где его плети свисали вниз, щекоча листьями корешки книг. Пройдя через сумрак комнаты, твидовый гость положил посылку на бордовую сафьяновую столешницу испачканного чернилами стола из красного дерева, рядом с грудой рассыпавшихся книг, окруженных порыжевшими клочками кожи. На фронтисписе книги семнадцатого века лежала лупа; гравюра изображала улыбающегося мужчину с садовыми ножницами на фоне принявших причудливые очертания кустов. И тут к пакету неторопливо потянулся человек, сидевший за письменным столом, человек с писклявым голосом и костистыми ладонями, человек, которого очень трудно было бы отличить от Льва Троцкого.
– Спасибо, Реджинальд. В нашем подземном царстве почта бывает так редко.
– Не за что, старина, – отозвался твидовый и умолк, но и не думал уходить, а стал вертеть головой, рассматривая книги.
– Вам нужна моя помощь, Реджинальд?
– Нет-нет. Просто подумал, может быть, вы получили что-нибудь интересное. На продажу.
– Пока нет. Впрочем, сие не замедлит. – Питер начал было распаковывать посылку, но назойливый гость все не уходил, так что он снова поднял взгляд и властно спросил: – Итак?
– Да нет, ничего. Просто… Ну, мы за два года не выставили на продажу ни одной книги, и кое-кто просто… ну, вы понимаете…
– Интересуется, чем же я здесь занимаюсь? Высокооплачиваемый сотрудник, который фактически палец о палец за все это время не ударил. Я правильно вас понял?
– Нет, конечно нет. Мы и подумать не могли… Это просто болтовня.
– Понятно. Должен сказать вам, Реджинальд, что торговля старыми книгами – штучка весьма капризная, и она не склонна щедро одаривать скромных розничных торговцев; нет, ее надо долго баловать, потакать ей, чтобы она открыла доступ к своим сокровищам, надо обхаживать и умасливать, уговаривать и обольщать, и только тогда, после всей трудоемкой подготовки, ее можно трясти как последнюю шлюху, каковой она и является!
И Питер громко ударил кулаком по столу, так что кусочки кожи подскочили, а твидовый аж подпрыгнул. Питер посмотрел на него поверх своих очков:
– Уверен, что Директор ценит мою работу, даже если вы ее ни в грош не ставите.
– Ради всего святого, старина… – но слово уже было произнесено, оно делало свое дело, испугав беднягу до мозговых колик, заклинание прозвучало: «Директор». Никто не знал, почему Директор до сих пор держит в штате Питера; нельзя сказать, чтобы тот приносил фирме баснословные прибыли, и все же ему дозволялось год за годом сидеть в своем кабинете, неизвестно чем занимаясь. На работу он пришел с отличными рекомендациями, когда-то он был крупным дилером, одним из лучших букинистов страны. Мало что из происходящего в книжном мире могло ускользнуть от его недреманного ока, и какую книгу ни назови, он бы, наверное, ответил, где она находится, но при всем при том его отдел не провел ни одного аукциона. Как бы то ни было, планы Директора не обсуждаются, они претворяются в жизнь. Твидовый коротко кивнул и удалился. Вид у него был далеко не такой лощеный, как пару минут назад.
Отложив наполовину открытый пакет на стол, Перегноуз подошел к двери и запер ее. Вернувшись к столу, извлек из пакета стопку бумаг. На верхней странице традиционно стояли исходящие номера, грифы секретности, коды допуска и напоминание о мерах предосторожности; эту страницу Питер Перегноуз скомкал и бросил в пепельницу рядом со своей трубкой. Следующая страница начиналась с двух слов, уже известных нам с вами, двух слов, заставляющих мое сердце петь, – «Миранда» и «Браун».
* * *
Почему Перегноуз, скукоженный, пахнущий шпротным паштетом и похожий на мумию ссыльного большевика человечек, получил доступ к этой и другой конфиденциальной информации о Миранде, вскоре выяснится, а пока я просто хочу выразить свое негодование по поводу такого вторжения в ее личную жизнь. У него не было никакого права подглядывать за ней, читать досье на нее, о существовании которого она даже не догадывалась…
Да-да. Я знаю. Я рассказываю о ней на протяжении шести последних глав. Но если мы решили, что я расскажу о ней, а вы о ней прочитаете, это совсем другое дело. Это история любви, и вам необходимо ее узнать. В любом случае, от вас не пахнет копчушками.
В этот самый момент Миранда, оставшись на обеденный перерыв без подруги, двигалась вместе со мной в сторону Риджентс-парка, потому что сияло солнышко. А пронизывающий ветер ударил ей в спину, только когда она уже зашла в ворота.
Миранда, чувствуя себя всеми покинутой, одиноким облачком плыла через парк. Около озера, на самом берегу под деревом, она уселась; и ее юбка развевалась и танцевала на ветру. Мирандой овладело странное настроение – задумчивое, но в то же время какое-то рассеянное. У ее ног желтые нарциссы понимающе кивали ей.
Положив рядом с собой «диетический сандвич» толщиной с мою страницу и йогурт, Миранда пристроила меня на коленях, намереваясь спокойно почитать, открыла… но взгляд ее вдруг затуманился, нахлынули мысли о Мерсии, о Барри, о не дождавшемся ее Флирте, о том, какое все-таки дерьмо ее жизнь, и большая слеза капнула мне на страницу. Там, где бумага промокла, она изогнулась, потянулась к Миранде, пытаясь утешить ее. Плечи Миранды затряслись, она поджала нижнюю губу, прикрыла глаза и разрыдалась. Я беспомощно – опять беспомощно – лежал у нее на коленях и думал о том, как же она прекрасна, и понял, что, сколько бы мы ни сочувствовали другим, когда плачешь по-настоящему, оплакиваешь себя.
Потом к ней пришел Он. Он опустился на колено и предложил плачущей Миранде бумажный носовой платок.
– В это время года аллергия не дремлет, – произнес Он. – Но чихать мы на нее хотели, если у нас есть «Чистоносик».
Он улыбался победной улыбкой с рекламы указанных одноразовых носовых платков, своими нежно-пастельными тонами так и соблазняющей хорошенько высморкаться, и держал платок в протянутой руке. Миранда отрицательно покачала головой и закрыла рукой лицо, будто это могло скрыть от мира, что она ревет, как крокодил, потерявший вставную челюсть. По озеру, между утками и открытой эстрадой, шел круизный лайнер, и там снова был Он, теперь выглядевший несколько слащаво – в галстуке-бабочке и с зализанными назад волосами. Он стоял на корме, среди рвущихся ввысь воздушных шариков, а где-то еле слышно наигрывал джазовый оркестр. Он звал ее к себе, в путешествие по умопомрачительным норвежским фьордам.
– Где мне найти партнера для спарринга? – спрашивал Он, улыбаясь так же двусмысленно, как он делал это в рекламе.
Подбородок у Миранды задрожал, губы поджались, и на меня хлынул еще один ливень. Ничтожество, полное ничтожество. Ее никто никогда не полюбит. Она умрет в одиночестве, просто увянет. Не зная любви, не зная ничьей ласки. Она никому не нужна. В самом деле, если она сейчас умрет, разве кто-нибудь расстроится? Никто. Никто даже не заметит. Ну, может, мама. Где бы она ни была. Переиграть ее по части мелодраматизма еще никому не удавалось, и она ушла из дома на день раньше, чем это собиралась сделать Миранда. С тех пор они не встречались ни разу. Последняя весточка указывала на лайнер, совершающий круиз вокруг Скандинавии. Миранда вспомнила одинокую открытку из Эльсинора [7]7
Ныне Хельсингер, в 40 км севернее Копенгагена; ср. «Гамлет».
[Закрыть], на которой мамочка нацарапала единственное слово: «Привет». Это было три года назад. Миранда представила себе, как мать стоит на палубе лайнера с тем симпатичным молодым человеком в галстуке-бабочке, и на мгновение улыбнулась, даже капелька слюны весело блеснула на ее зубах. Матери-одиночки, кому они нужны? Уж конечно, не ее отцу, кто бы он ни был. Тут забил еще один подспудный ключ чистейших слез; просочившаяся в нос мутная солоноватая жижа не только начала вылезать из ноздрей, но еще и потянула их за собой, когда Миранда попыталась вернуть ее, так что раздался некрасивый хлюпающий звук.
Видеть несчастье Миранды было невыносимо, это разбивало мое маленькое бумажное сердце. Чем так влечет людей любовь, обрекающая их на такие страдания? Кажется, теперь я знаю.
* * *
Питер Перегноуз разложил «досье Миранды» на бордовом сафьяне стола. Потянулся к телефону и набрал тот номер, который всегда вызывал у него легкую дрожь возбуждения. Он ждал, пока снимут трубку.
– Алло, – произнес женский голос.
– Ты – женщина моей мечты, – сказал Питер Перегноуз.
– Держу пари, ты это говоришь всем девушкам.
– Нет, сегодня ночью я видел сон, мы были вместе, и я кусал тебя за ухо.
– О, да, да, ты покусывал мне ухо, да, это был такой восторг, – скучным голосом ответила женщина.
– Я ни за что бы не позволил черепахе кусать меня за щиколотки, – Питер старался ускорить процесс.
– Правильно, – приветливо откликнулась женщина. – Включаем шифраторы.
– Спасибо, Жженая Умбра.
Питер откинулся на спинку кресла, слушая уже привычную какофонию звуков в духе Шенберга, напоминавшую симфоническую музыку не больше, чем рвота похожа на исходное блюдо.
– Крапп Маррена, – произнес хриплый пропитой голос.
– Это Ляпис Лазурь, сэр, – ответил Питер Перегноуз.
– А, Ляпис… Новости?
– Боюсь, ничего хорошего. Касательно операции «Рабы любви», сэр.
– «Рабы любви»? Разве мы ее не закрыли? Успешная зачистка, насколько помнится.
Питер Перегноуз выдержал паузу перед неприятным известием:
– Я сегодня видел экземпляр той книги, сэр. Похоже, операция прошла не так удачно, как мы думали. У кого сейчас книга, я выяснил и уже получил ее досье из Центрального.
– Это женщина? – В трубке раздался звук, который можно было бы назвать хмыканьем. – Как по вашим сведениям, она уже читала книгу?
– К настоящему моменту это более чем вероятно, – ответил Перегноуз, не горя желанием раскрывать свои сведения о том, как означенная книга утром буквально ускользнула у него из рук, вырванная тем идиотом с короткой стрижкой.
– Так. Тогда нам надо действовать быстро. Жду вас у себя на Аугсбургское исповедание, ни в коем случае не позже Тициана в Риме. Вы меня поняли?
– Да, сэр, – и Питер повесил трубку. Он открыл свой экземпляр «Истории Реформации и Контрреформации», чтобы лишний раз удостовериться, что Аугсбургское исповедание датируется 1530 годом. Затем пролистал книгу «Живопись Ренессанса. История в картинках» и узнал, что Тициан был в Риме в 1545 году. Итак, пятнадцать тридцать – пятнадцать сорок пять, значит, у него еще часа два до визита в Офис. На лице его заиграла такая улыбка, что козлиная бородка оттопырилась почти горизонтально. Прошло уже много месяцев с тех пор, как он участвовал в реальной операции, и то это была скучнейшая зачистка под кодовым названием «Рабы любви». Происходящее сейчас могло оказаться гораздо более интересным. Здесь замешана довольно симпатичная девушка. Питер Перегноуз взял в руки досье Миранды, и его улыбка расплылась в самодовольную ухмылку. Потом положил досье на место, схватился за лупу, ручка которой в его воображении уже превратилась в ствол пистолета. Держа свой «пистолет» на уровне груди, приподнял бровь. Попытался самым густым и сексуальным басом произнести: «Я – Ляпис. Ляпис Лазурь. Я вернулся». На самом деле его «басок» оказался настолько же густым и сексуальным, как если бы Ниф-Ниф и Наф-Наф спорили в гелиевой атмосфере корабля «Аполлон».
* * *
Миранда попробовала откусить что-нибудь от бутерброда, но желудок категорически отказывался принимать пищу. Осознав, что пора бы уже, наверное, возвращаться, она встала, ударившись головой о низко свисающий сук и вызвав маленький танец-снегопад белых лепестков. Миранда взглянула на свои часики. Опять половина третьего. Наверняка прошло не меньше часа с тех пор, как она ушла на обед. Подняв меня вместе со своим закручинившимся бутербродом и исполненным благожелательности йогуртом, Миранда отправилась назад к воротам парка. К столбу у ворот было приделано что-то вроде мусорного ящика. Она подняла крышку, чтобы избавиться от бутерброда и йогурта, и лишь с секундным запозданием увидела табличку «Для опорожнения собачьих совков». Запах свежих экскрементов ударил ей в ноздри, так что голову сжал спазм боли, а пустой желудок безжалостно объявил о своем намерении вывернуться наизнанку. Выронив бутерброд и йогурт, Миранда захлопнула крышку, но приступ тошноты не прошел. Утреннее извержение повторилось. Дрожа от слабости, Миранда вернулась на Второй этаж, остановившись по пути только у газетного киоска, чтобы купить себе яблоко.
И батончик «Марс».
И «Кит-Кат».
И мешочек изюма в шоколаде.
И пакетик «Золото Терри».
И чтобы уж окончательно досадить Ему, за то, что Он вечно висит под вертолетом на своей веревочной лестнице, вместо того чтобы дождаться девушку на условленном месте в метро, она купила себе целую коробку «Милк трей».
Вертикаль страсти
Теория заговора
Если верить исследованиям Ричарда Докинза, придется признать, что внутри каждого из нас затаился злобный звереныш – эгоистичный, себялюбивый, самовластный маленький демон. Он просто-напросто эксплуатирует наши тела, разум, все наши органы, чтобы мы прожили достаточно долго, пока не затащим кого-нибудь к себе в постель. Он упрямо вынуждает нас комбинировать X– и Y-хромосомы и прочие буквы генетического алфавита, одержимый маниакальным стремлением мутировать, развиваться, размножаться, обеспечить существование своей эволюционной ветви.
Поэтому, конечно же, вполне «естественно», что в его и наши приоритеты заложено категорическое требование присматривать за нашими брачными партнерами, защищать их, заботиться о произведенных нами на свет генетических наследниках. Мы стараемся создать для своих генов наилучшие условия, чтобы они сохранились и развивались.
Я назвал бы наш геном просто самодуром, обосновавшимся у нас в подштанниках. Он подобен сумасшедшему злодею из современного боевика, это доктор Зло, захвативший в свои лапы красотку Дейл, это Блумфилд, который гладит свою безучастную кошечку, лелея в голове адские замыслы захватить и поставить на колени весь мир. И тогда только современный рыцарь в современных латексных доспехах – герой контрацепции – или принципиальный холостяк Бонд смогут спасти планету от коварных притязаний окончательно и повсеместно утвердить тиранию сильных мира сего, наших истинных правителей, наших «шишек» – прошу прощения за такую фривольность, но я убедился, что в популярных изданиях сейчас подобные шуточки в моде Нет сомнения, что наши сильные чувства заботы и привязанности – часть дьявольского «плана» генома по захвату мирового господства.
Геном побуждает нас размножаться настолько часто, насколько это возможно, лишь бы он распространялся и укреплял свои позиции. А в конечном счете – иногда и сразу после того, как нам удалось достичь «оптимального» результата, – он теряет к нам всякий интерес, как к существам никчемным, использованным и безнадежно отставшим от поступи непрекращающегося прогресса. Тогда он предоставляет нам саморазрушаться – стареть и умирать.
Однако смерть приходит не ко всем организмам. Как доказывает нам пример бесполых грибов и водорослей, без секса можно прожить вечно. Два миллиарда лет назад наши предки – всего-навсего какая-то слизь, протоплазма – вовсе не умирали; это не было заложено в их генах. Только представьте: ваш пра– … (90 миллиардов «пра»)..-прадедушка, возможно, до сих пор бултыхается в пруду под окном.
Эта протоплазма не вступала в сексуальные контакты, без которых, надо полагать, вечная жизнь была скучноватой. Время уплывало неспешно, и неспешно проплывали в первичном бульоне наши предки, пока новые мутантные гены, жадные до «прогресса», не загорелись этой идеей так сильно, что изобрели половое деление клеток – мейоз. Они научились «комбинироваться» друг с другом новыми волнующими способами. То была своего рода «Камасутра», луч света в царстве амеб.
Разумеется, с изобретением «секса» пришлось тут же придумать и «смерть», чтобы аккуратненько избавляться от одряхлевших, асексуальных, никому уже не нужных носителей генов, иначе очень скоро возникла бы жуткая перенаселенность.
На секс в нашей жизни возложено очень многое. Хотя бы потому, что именно половой акт лежит в самой основе «любви». Это незатейливое действо мы окружаем радужной оболочкой так называемых чувств. Мы украшаем его этим роскошным гобеленом эмоций с миллионом узоров, сотканных из нитей нашей жизни, нашей надежды, нашей тревоги, нашей мечты. Почему-то этот до вульгарности примитивный акт носит у нас благородное одеяние.
В политической жизни организма секс – лишь бездумное удовлетворение потребностей пролетариата, но тут на сцену выходит любовь и все облагораживает своим присутствием. Любовь – это высокая драма, она романтична и трагична Она играет главную роль, она ввергает нас в пучины отчаяния, возносит нас в хрустальные сферы блаженства; именно этот сумбур возвышенных и бесхитростных чувств делает ее противоположностью простого инстинктивного побуждения выполнять замысел нашего истинного хозяина.
