Текст книги "В тебе моя жизнь..."

Автор книги: Марина Струк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 57 (всего у книги 81 страниц)

Эти сны доводили Марину до отчаяния. Каждое утро, пробудившись, она соскальзывала с постели и становилась перед образами, кладя поклоны один за другим. Грешница, она грешница, ведь ей так отрадно было этими долгими ночами, так не хотелось просыпаться. Так не хотелось спускаться за стол к завтраку, где другой мужчина поцелует ее, ласково погладит выпуклость живота, подвинет стул и поможет сесть. Другой мужчина будет шутить за столом и пересказывать ей последние новости, поглаживая ее руку. Другой мужчина будет целовать и обнимать ее вечером, желая ей сладких снов, сам не ведая, насколько пророческими окажутся его слова.

Сначала Марина думала, что эти грезы мучают ее, потому что ее тело давно не знало мужской ласки. Ведь Анатоль очень долго опасался, что это может повредить ее здоровью и потому, если и навещал ее спальню, то только для того, чтобы уснуть рядом, прижимаясь к ней всем телом, кладя свою большую ладонь на ее живот, где рос его ребенок. Но однажды ночью она решила, что клин лучше выбить клином (а может, ее измученное сердце отчаянно взывало к мести, маленькой и известной только Марине, но все же), и сама попыталась вызвать желание в своем супруге, которое нынче тлело небольшим угольком. Ей удалось раздуть из этого уголька большой костер, но того жара, что охватывал ее во сне, той страсти, что заставляла ее просыпаться мокрой от пота и дрожащей, так и не возникло. Только показало ей разницу, так остро и открыто ту обнажив, что Марина еще долго плакала тихонько, отвернувшись от Анатоля, стараясь не вздрагивать под его рукой.

Теплое бабье лето сменилось холодными осенними днями с пронизывающим до костей ветром и долгим моросящим дождем, что стучался тихо в стекло окон особняка на Фонтанке. От этой серости за окном настроения вовсе не прибавлялось. К тому же, Марина была лишена возможности поговорить с кем-либо по душам о том, что мучило ее сердце и душу. Арсеньевы пропускали этот сезон из-за приближающихся родов Жюли (поговаривали, что она разродится к Филиппову дню), а свою верную няньку, хранительницу тайн и дум Марины, та оставила в деревне. Может оттого-то Марину вдруг потянуло к матери, что вернулась вместе с сестрой Софи в Петербург в начале октября и приехала к Марине с визитом.

Марине так хотелось, чтобы ее выслушали, чтобы дали мудрый совет, как забыть и начать жизнь с чистого листа, а сама встреча с той, что дала ей когда-то жизнь, разбередила душевные раны. Ей вдруг захотелось во время традиционного обмена поцелуями прижаться к Анне Степановне, чтобы та успокоила ее, как только мать может утешить свое дитя – одним касанием, одним словом. Марина забыла все свои обиды на мать – долгая разлука свела на нет их, а ее измученное сердце так хотела хотя бы немного тепла и понимания, и Марина открылась матери во многом, что бередило ее душу, пока девушки тихонько болтали в сторонке.

Марина рассказала матери о том, что Сергей узнал правду незнамо откуда, как приезжал после этого в Завидово и виделся с дочерью, что у слуг периодически вызнают, как поживает маленькая барышня и когда она приедет в Петербург. Поведала о том, как страдает, впервые столкнувшись с его ненавистью и презрительным равнодушием, как он приходит к ней в снах каждую ночь (умолчав, разумеется, о характере его ночных визитов). Сама того не ведая, Марина так ждала понимания и тепла от Анны Степановны, что даже немного растерялась, получив в ответ суховатую отповедь:

– Не пристало тебе, моя милая, глупости в себе лелеять. Лучше бы о дите, что носишь тревожилась, да за Катиш построже следила. Девушки на выданье – словно глупые куры, когда вкруг них петухи вьются. Сразу разум теряют! Разве не помнишь сама об том? Я тебе говорила, что ничего путного из твоей любови не выйдет, вот так и случилось. Только морока одна! Что касается твоей дочери, то ты сама выбрала для нее отца несколько лет назад, и теперь именно твой супруг является им. А Загорский…. Загорский может делать, что его душе угодно! Он теперь девочке никто! Даже подойти к ней не сможет. Немудрено, что он теперь ненавидит тебя. Когда уходит любовь, ей на смену всегда приходит ненависть, уж я-то знаю! Смирись с этим и забудь! Ведь какая жизнь у тебя, подумай сама – ты графиня, супруга любимца императора, ты богата и знатна. Твой супруг пылинки с тебя сдувает, каждый твой взгляд ловит! – будь перед Анной Степановной стол или другая поверхность, то она бы непременно стукнула бы кулаком, словно доказывая истину своих слов. Но сидела далеко от чайного столика, да и руки ее были заняты парой, потому она только кивнула, подтверждая их. А потом продолжила. – А что касаемо твоих снов, то и тут никакой тайны нет – ты сама сказала, что чувствуешь вину перед ним, думаешь об том часто, вот и приходит он к тебе. А как забудешь про свои муки совести, так и спать покойно будешь. Так что не думай о прощении, и успокоишь душу свою со временем, раны затянутся. Отмолить все можно, имея желание.

– И даже прощение подобной обиды? – вдруг спросила Марина, и ее мать сразу же уставилась на нее во все глаза. Она тотчас поняла, что невольно подала своей дочери идею, и стремилась сейчас увести ее в сторону от этой опасной темы.

– Il ne faut plus y penser! [447]447
  И думать не смей! (фр.)


[Закрыть]Я запрещаю тебе, слышишь! А не послушаешь меня, так к супругу твоему пойду. Ни к чему тебе прощение Загорского. Люди сотнями лет живут в грехах друг перед другом, и ничего – все живы-здоровы!

Но Марина вдруг ясно увидела для себя – поговори она с Сергеем, объясни ему, в каком положении она находилась тогда, и он поймет и простит ее, непременно простит. Ведь разве был у нее другой выход, кроме как выдать их ребенка за дитя Анатоля и умолчать об этом, сохранить втайне от всех, даже от самого Сергея?

Она знала через вторых лиц, что Сергей и его невеста будут выезжать только до начала поста, который уже на носу. Потом Варенька вместе с матерью намеревалась уехать из столицы – mademoiselle Соловьева, насколько было известно Марине, была очень набожной девушкой и предпочитала проводить посты, духовно очищаясь в монастыре. Сергей мог бы тоже покинуть Петербург в этом случае до самого начала сезона, и тогда Марина точно не смогла бы изыскать возможность поговорить с ним о том, что так терзало ее душу. А выносить более эти муки совести у нее не хватало сил.

Сначала Марине вовсе не удавалось сделать так, чтобы подойти к Загорскому как можно незаметнее для него самого и окружающих. При встречах с ней он холодно раскланивался и удалялся на другой конец залы, словно быть с ней рядом для него невыносимо. Зато с Анатолем он снова стал прежним приятелем, как она заметила в последнее время. Они часто ужинали в клубе вдвоем, выезжали верхом на утреннюю прогулку в парке и вот сейчас непринужденно беседовали и шутили друг с другом. Это было очередной острой стрелой в сердце Марины – Сергей ясно показывал, что основной виновник она и только она, и даже грехи Анатоля перед ним по сравнению с ее грехами – миленький пустячок.

Наконец, за пару дней по Филиппова поста Марине удалось встретить Сергея наедине, чтобы наконец-то объясниться. Это произошло в той самой бальной зале, где когда-то юная семнадцатилетняя барышня Ольховская, натанцевавшись вволю, вышла подышать воздухом на небольшой балкон и потеряла там серьгу, а кроме нее – свое сердце и душу.

Она не хотела изначально приезжать именно на этот бал, но и Анатоль, и Катиш неожиданно сплотились против нее и уговорили заехать сюда после театра. И вот сейчас она не могла отвести взгляд от той заветной дверцы скрытой легкой газовой гардиной, все так же распахнутой в темноту ночи, чтобы запустить в душную залу свежий воздух с Невы. Ее глаза то и дело возвращались к этой двери, а память неожиданно вернула ее на несколько лет назад, когда она была так молода, так беспечна и так полна надежд.

Марина нашла глазами Катиш, что сейчас шла в кадрили с каким-то кавалергардом в ослепительно белом мундире. Свет многочисленных свечей отражался в его светлых, почти льняных волосах. Марине еще не доводилось видеть такого цвета волос у мужчин, равно как и этого офицера, нахмурилась она. Кто представил его Катиш и когда, если она всегда была рядом с невесткой? Быть может, Анатоль на которого она оставила сестру на несколько минут, пока ходила в дамскую комнату? Или Анна Степановна, что патронировала и Софи, и Катиш в те вечера, когда Марина по причине нездоровья не могла выехать вечером?

Марина прищурила глаза, заметив, как открыто улыбается Катиш своему партнеру. Разве так можно вести себя с кавалером? Надо будет переговорить с невесткой по возвращении домой, решила Марина, но тут же забыла об этом, едва заметила, как опускается на место гардина, пропуская на балкон светловолосую мужскую фигуру в зеленом мундире. А приблизившись к балкону, Марина заметила сквозь легкую ткань красный огонек сигары, что только подтвердило ее догадки. Она быстро осмотрела залу и, убедившись, что все заняты своими делами, и никто не обращает на нее внимания, быстро скользнула за занавесь на балкон.

Холодный октябрьский воздух неприятно ударил по ее обнаженным плечам, и она плотнее запахнула шаль. Потом смело шагнула к князю Загорскому, стоявшему к ней спиной и лицом в сад подле дома. Она не знала, слышит ли он шорох ее юбок сквозь редкие шумы ночного города и музыку, доносящуюся из залы, различает ли ее тихую поступь по мрамору балкона, но Сергей не обернулся к ней даже, когда она приблизилась к нему на расстояние вытянутой руки. Только плечи и спина напряглись, она видела это довольно ясно.

Они оба молчали некоторое время. Марина не знала, как начать ей разговор, пыталась найти слова, что убедят его простить ее, как вдруг он повернулся к ней и положил свои ладони ей на плечи, заглянул в глаза на мгновение, а потом неожиданно притянул к себе и поцеловал страстно и грубо, сминая ее робкое сопротивление своим напором. Мысли Марины тут же унеслись куда-то прочь из головы, ноги подкосились, и не держи он ее, она бы рухнула на плиты балкона. Ей следовало оттолкнуть его, вырваться из кольца его рук, но она была слаба перед теми чувствами, что Сергей вызвал в ней этими прикосновениями губ и языка. Она полностью отдалась потоку, что захлестнул ее и понес прочь, заставляя забыть обо всем, что их окружало, только прижалась к нему еще теснее и запустила пальцы в его волосы.

Тут же Сергей отстранился от нее, словно только этого и ждал от Марины. Отпустил ее, отошел в сторону и, прислонившись к перилам балкона спиной, стал наблюдать за тем, как она постепенно приходит в себя, возвращается на грешную землю.

– Полагаю, вы за этим сюда прокрались, мадам, – насмешливо сказал Сергей, заметив, как она осознала, что он так жестоко отверг ее сейчас, как медленно наполняются злостью ее глаза.

– О Боже! – выдохнула Марина. – Мне говорили, что ты жесток и циничен, но только сейчас я поняла, как они были правы! Как ты можешь так поступать со мной? Я пришла сюда вовсе не за тем, что подсказала тебя твоя вторая натура polisson, я пришла поговорить с тобой, объясниться…

– Объясниться? – с издевкой переспросил Сергей. – Вы полагаете, мадам, что между нами осталось что-то недосказанное?

– Полагаю, да, – кивнула Марина и упрямо вздернула подбородок вверх. Она дрожала то ли от холода, что нынче пробирал ее до костей сквозь легкую ткань бального платья, то ли от нервов. – Полагаю, ты должен знать, что я невиновна в том положении, что сложилось. Вернее, не только я. Ты был объявлен умершим, а наш брак казался тогда только tromperie [448]448
  обман, надувательство, иллюзия (фр.)


[Закрыть]. Я оказалась просто в ужасном положении, пойми. Это был единственный выход тогда. А не открылась я тебе, потому что…

Сергей прервал ее, подняв руку. Он подошел поближе к ней, почти вплотную, натянул сползшую было шаль на ее плечи, чтобы хоть как-то защитить их от холода. Жест полный нежности, но голос, который прозвучал над ухом Марины, когда она, запрокинув голову, взглянула с эти ледяные серебряные глаза, был схож по теплоте с той ночной прохладой, что окружала их сейчас.

– Я знаю это. Его сиятельство поведал мне и о своей клятве, и о твоей. Я также понимаю и то положение, в котором ты была. Но скажи же мне, как мне забыть то, что я узнал? Как теперь запретить себе думать о ее больших глазенках и о ее мягких волосиках? Она так похожа на Элен в младенчестве, что оторопь берет! – Он замолк, словно ему было сейчас тяжело говорить о ребенке, а потом продолжил после некоторой паузы – еще холоднее, еще резче. – Ты думаешь, я не могу простить тебе твоего обмана? Как-то я сказал тебе, что больнее всего, когда тебя предают самые близкие люди, те, от которых даже не ждешь удара. Ты мне мнилась такой нежной, такой хрупкой, словно цветок. Удивительно чистая, невинная. Я посему казался сам себе чудовищем рядом с собой. Вот, думал я, тот образчик искренности и чистой любви, что я так долго искал в этом мире. Я хотел жить только для тебя, я думал, ты – иная. А ты такая же, как остальные – лицемерная, лживая, ищущая свою выгоду во всем…

– Как ты можешь меня обвинять в этом? – отшатнулась от него Марина. Слезы градом катились по ее лицу, но ни она, ни Сергей словно не замечали их. – Я же все объяснила тебе. В чем я солгала тебе? В чем предала?

– Тогда, в сторожке, когда у тебя был шанс все исправить, вернуть мне то, что я потерял по воле злого рока! – прошипел он ей в лицо, не в силах сдерживать свою ярость. – Ты, клявшаяся мне в безграничной любви и предавшая меня, свои слова! Разве любящая женщина способна на это? Делая выбор, кого из нас ты должна лишить счастья отцовства – меня, которого ты по твоим заверениям любишь больше, чем свою жизнь, или его, с которым ты живешь по воле долга, предпочесть его! Навсегда отказать мне в возможности увидеть, как растет моя дочь, как взрослеет. Делить с ней ее маленькие радости и разочарования. Повести ее к алтарю. Этого я не смогу простить тебе… Что ты меня всего этого лишила, когда у тебя был шанс все исправить. Разумом могу понять, но простить!

Сергей развернулся с этими словами и направился к дверям в залу, у которых он вдруг остановился, но к ней лицом не повернулся.

– Ты знаешь, я даже рад, что так сложилось. Судьба подкинула мне спасительный плот, за который я с радостью ухвачусь. Твой выбор дает мне право не испытывать к тебе добрых чувств, а это значит, что та любовь, что живет где-то в дальнем уголке моего сердца, рано или поздно исчезнет без следа, освободив от этих оков. И она поможет мне в этом, – он смотрел куда-то вглубь залы, и Марина ощутила очередной укол в самое сердце, подойдя ближе к нему и заметив с какой теплотой он смотрит. – Она именно такая, что способна успокоить мою страждущую душу – преданная, верная, любящая.

– Ну, тогда почему бы тебе не завести собаку? – не смогла удержаться Марина. – Они тоже очень преданные, верные и любящие существа.

Он перевел взгляд на нее, а потом медленно поднял правый уголок рта в усмешке.

– Собаки не могут дать женского тепла и ласки, а она может.

Марина не смогла сдержаться при этих словах, до того они были жестоки сейчас по отношению к ней, до того были грубы.

– О Господи, как ты можешь говорить так! Это же неприлично! – а потом добавила с горечью в голосе. – Как ты жесток!

Сергей по-прежнему усмехался, глядя в ее глаза. Такой безразличный, такой отстраненный, такой грубый и циничный. Тот, прежний Сергей, которого она едва встречала, ведь с ней он всегда становился другим.

– Я никогда не был un homme comme il faut [449]449
  порядочный человек (фр.)


[Закрыть], вспомни сама, моя дорогая. А что касается жестокости, то тут вынужден тебе заметить, что и ты у нас вовсе не образчик милосердия. Не стоит стоять тут на ветру в вашем-то положении, мадам. Или вы надеетесь получить мое прощение на смертном одре, сгорая от чахотки?

С этими словами Сергей откинул занавесь и ступил залу. Вскоре Марина увидела сквозь легкую ткань, как он затерялся в толпе приглашенных на бал. Она же стояла словно оглушенная, не замечая жгучего холода, что обжигал ее плечи и руки. Ей нужно было возвращаться: закончилась кадриль, и Катиш будет искать ее сейчас. Но она стояла не в силах двинуться с места, будто приросла к нему.

Эти жестокие слова! Зачем он намеренно причинял ей боль ими, наслаждаясь ее терзаниями, ее раскаянием? Разве он не может понять, что у нее не было иного пути тогда, в имении Юсуповых, когда они позволили себе забыться на пару дней?

Марина судорожно запахнула шаль на плечах. Она все потеряла. Все…

– О Господи, – взмолилась она, обращая свою мольбу в темноту. – Будь милостив ко мне. Пусть эта потеря будет последней моей в жизни, ибо большей боли моему сердцу не снесть!

Но Бог остался глух к ее просьбе, отвернув от нее свой лик, закрыв чистое до этого момента небо, темными ночными облаками.

Глава 54

Утром следующего дня едва Марина поднялась с постели, как вдруг почувствовала себя дурно, перед глазами ее все поплыло, и она упала в обморок прямо у кровати, благо что на мягкий ковер, что уберегло ее от ушибов. Перепуганный Анатоль даже не поехал на службу в ту утро, а срочным порядком послал за господином Арендтом, чтобы тот осмотрел Марину тщательным образом. Он не позволил своей жене подняться с постели и заставил ту дождаться визита доктора лежа. Даже завтракать ей пришлось тут же в постели, что Марина не любила.

– Не стоит нагнетать страху, Анатоль, это просто обморок, – пыталась она уговорить своего мужа пустить ее вниз в малую столовую, где обычно накрывали завтрак, но тот был неумолим.

– Когда господин Арендт сообщит мне, что твоему здравию нет угрозы, тогда и поговорим, моя милая.

Доктор же встал на сторону Анатоля после осмотра графини Ворониной.

– Вам стоит побольше отдыхать, ваше сиятельство, – говорил он, складывая обратно в саквояж свои инструменты. – Налицо все признаки утомления. Я всегда придерживался мнения, что дамам в вашем деликатном положении негоже вести бурную светскую жизнь. Успеете еще по балам поездить. Думаю, уже на Григорьев день следует ждать разрешения, – он устало протер лоб платком, который достал из кармана сюртука, а потом аккуратно сложил его и убрал. – Кроме того, я весьма рад сообщить вам, что, судя по всему, ребенок расположен согласно его природному положению, а это значит, что опасность, с которой вы столкнулись при первой тягости, благополучно миновала вас во вторую.

– Значит…, – Анатоль с надеждой и радостью взглянул на доктора. – Значит, нам можно не опасаться за здоровье моей жены в разрешении от тягости?

– Ну, по крайней мере, я особых опасений выказать вам не могу, – ответил ему доктор и улыбнулся, видя, как граф, не скрывая своих чувств, прижался губами к губам супруги, а потом с силой сжал ее пальцы. Затем он подскочил к господину Арендту и крепко пожал ему руку.

– Благодарю вас, от всей души благодарю. Вы сделали меня нынче одним из счастливейших людей на свете!

– Помните, мадам, – уже прощаясь, проговорил доктор. – Покой, покой и только покой.

И за Марину взялись довольно серьезно, невзирая на ее возражения. Анатоль решил, что им следует ограничить выезды в свет, оставив только небольшие рауты да оперу иногда в списке разрешенных для Марины. Это вызвало бурную истерику Катиш, такую сильную, что даже в своей половине Марина слышала ее крики из кабинета брата.

– Как ты можешь так поступить?! Это же мой первый выезд в свет! Вы оба губите мою жизнь! Губите!

– Опомнись, Катиш, или я заставлю тебя умолкнуть! – гремел в ответ голос Анатоля. – Ты забываешься!

После, когда Анатоль пришел на половину Марины, чтобы поужинать вместе, она спросила его, чем закончился их разговор с Катиш, и сильно ли та недовольна тем, что ее ограничили в выездах.

– Не думай об этом! – отмахнулся Анатоль от ее расспросов. – Катиш забыла, что четвертого дня начинается Филиппов пост, и Петербург опустеет, затихнет до Рождества. Совсем задурил ей голову флер светской жизни. Ничего, посидит немного дома. А говенье и молитвы усмирят ее нрав, и она задумается о том, как подобает вести себя со старшими.

– Но для нее это все видится сейчас гораздо хуже, чем ты думаешь, – возразила Марина. – Она ведь понимает, что и после Рождества я не смогу ее патронировать, – она немного подумала, а потом предложила. – Быть может, моя мать могла бы взять на себя эту обязанность, как ты думаешь?

– Я вообще думаю о том, чтобы увезти вас обеих в Завидово, – задумчиво сказал Анатоль, взяв ладонь жены в свои руки, поглаживая ее нежно. – Рождество в деревне – это так, должно быть… мило. Поставим ель рождественскую, как принято при дворе, позовем на обед всех соседей. Что думаешь?

Что она об этом думает? Да для нее это просто подарок – уехать в деревню на чистый морозный воздух, провести Рождество со своей дочерью и остаться с ней до самой весны. Что может быть лучше?

Но тут Марина вспомнила о том, что этот сезон – первый для Катиш, и насколько это важно для невестки. Потому покачала головой, ласково улыбаясь мужу:

– Я от всего сердца благодарю тебя за это предложение, но все же нам с Катиш следует остаться тут. Ты ведь сам говорил, что мне необходимо быть тут, в столице, где лучшие медики страны. И не возражай мне, дорогой! Но если ты хочешь доставить мне такую же радость, как своим предложением, то прикажи привезти сюда Леночку. Я так соскучилась по ней. Да и сердце мое неспокойно что-то. Пусть лучше будет подле меня.

– Я подумаю над твоей просьбой, мой ангел, – пообещал Анатоль. – Обязательно подумаю.

Марина ничуть не кривила душой, когда говорила о том, что ее снедает какое-то странное беспокойство, некое предчувствие чего-то необратимого. Она то и дело при этом вспоминала маленький гробик, что нынче летом отпевали в Царском Селе, ее племянника и крестника Антошу, умершего от крупа, и сердце ее сжималось в тревоге. Пусть лучше Леночка будет здесь, подле нее, только тогда Марина сумеет побороть свои страхи.

На Параскеву [450]450
  10 ноября


[Закрыть]согласно традиции Марина отправилась в церковь. Существовал обычай, что за день до этого, в так называемые Обеты, можно было дать зарок и сделать его в полном молчании, а следующим утром пойти к Параскеве в церковь помолиться и испросить себе милости Божией и помощи святой мученицы. Именно ее просили по обычаю о семейном счастье и всяком благополучии. Потому Марина и решилась пойти вымолить для себя то, что она так желала для себя – покоя и счастья.

– Я так хочу быть счастливой, – беззвучно шептали ее губы перед иконой, – так хочу не страдать более! Прошу тебя помоги мне! Помоги мне стать счастливой супругой и матерью, ибо только в браке и детях вижу свое предназначение нынче. Помоги!

После службы и молитв в храме Катиш, что поехала с Мариной в церковь, умолила ее заехать в парк и немного пройтись.

– Я так засиделась в четырех стенах, – говорила она. – Прошу вас, давайте прогуляемся.

И Марина уступила ей, взяв с нее слово, что та по первому же требованию невестки сядет в карету и уедет домой. Было довольно морозно в тот день, и Марина то и дело поправляла мех на капюшоне своего салопа, глубже прятала руки в муфту. Катиш же наоборот была на удивление взбудоражена их прогулкой, она то забегала недалеко вперед, то отставала от Марины, заглядевшись на что-то или поправляя шнурки на ботинках. В очередной раз обнаружив, что Катиш снова осталась позади Марины, она раздраженно обернулась, намереваясь воротиться домой, раз та не может идти подле нее и растягивает их маленькую группу из самой Марины, Катиш и двух горничных, что оставались с Катиш, едва та замедляла шаг. Но сейчас Марина заметила, что девушки не поправляют Катиш ни шляпку, ни обувь, а просто та стоит и мило беседует с каким-то кавалергардом. Горничные при этом стояли чуть в сторонке, видно, Катиш приказала им отойти, дабы не слушать разговоров господ.

Марина быстрым шагом приблизилась к этой неожиданной парочке и с удивлением узнала в нем того самого кавалера Катиш на прошлом балу, танцу с которым она была так рада. Кавалергард был уже немолод – ровесник Анатолю или на пару лет моложе. Он был удивительно красив для мужчины – светлые, почти белые пряди виднелись из-под фуражки (подобного цвета волосы Марины становились, лишь выгорев на солнце), правильный профиль, слегка худощавое лицо. А вот глаза напугали Марину – они были неестественно бледно-голубого цвета и, казалось, прожигали человека насквозь.

Катиш покраснела, когда ее невестка подошла к ним, смущенно опустила глаза на свою муфту, будто видела ту в первый раз. А вот ее собеседник ничуть не смутился, только поклонился Марине вежливо:

– Боюсь, что не имел чести быть представленным вам, ваше сиятельство. Не сочтите за дерзость, если я сделаю это сейчас. Барон фон Шель, Николай Николаевич, – он протянул руку, чтобы взять ладонь Марины, но та лишь кивнула ему ответ, не подав руки, на что имела право, будучи выше по титулу. Почему она это сделала, она не смогла бы объяснить, как бы ни старалась. Просто этот человек вызывал в ней какой-то страх, что-то в его внешности и поведении, направленным на то, чтобы очаровать собеседника (и что ему легко удавалось, надо было признаться!) отвращало Марину от него.

– Enchanté, – проговорила она, кивнув в знак приветствия. Она была так разозлена поведением Катиш, у которой на лбу было написано, как сильно той нравится этот кавалергард, что еле смогла сдержать сухой отповеди, так и рвавшейся с ее губ. Марина ясно видела, что этому мужчине флирт – основа его основа его поведения в свете, а вот такая девушка, как его золовка, – юная и неискушенная – вполне могла принять этот флирт за что-то многообещающее и открыть свое сердце.

– Вынуждена просить простить нас с Катериной Михайловной, но мы должны покинуть вас сейчас, – проговорила Марина барону. – Я совсем продрогла, нынче так морозно. Надобно возвращаться. Au revoir, monsieur baron!

Барон любезно поклонился ей, прощаясь, и повернулся к Катиш. Та же, долго не раздумывая, протянула руку для поцелуя, слегка зарозовевшую на морозе.

– A bientôt! [451]451
  До скорого свидания! (фр.)


[Закрыть]– тихо сказала она, желая, чтобы ее услышал только кавалергард, поднесший ее пальцы к губам, но у Марины был тонкий слух, и эти слова не остались скрытыми от нее. О Боже, эта девочка действительно влюблена в него! Не зря ее темно-карие, почти черные глаза так горят сейчас, не зря она то и дело оглядывается украдкой назад по пути к карете, ожидающей их.

– Я так понимаю, что барон фон Шель ухаживает за вами, Катиш, – аккуратно начала Марина по дороге к дому. – Вы были представлены друг другу здесь, в Петербурге? Кто présenter [452]452
  представить (фр.)


[Закрыть]вам этого офицера? Я ранее не была знакома с ним, потому не думаю, что у нас общий круг знакомых.

Катиш опустила взгляд на муфту, в которой принялась ворошить мех своими длинными и тонкими пальцами.

– Мы были представлены в Москве адъютантом генерал-губернатора, – еле слышно ответила она. – Анатоль не стал возражать против нашего общения с бароном в Москве, потому я взяла на себя дерзость продолжить наше знакомство здесь.

– Это не подобает для девушки на выданье, Катиш, – стараясь, чтобы ее голос звучал как можно мягче, произнесла Марина. – Существуют негласные правила, и их надобно соблюдать. Иначе быть беде. Непременно. Москва – не Петербург, тут совсем иные правила общения. Вам следовало прежде посоветоваться с братом, прежде чем поощрять этого человека.

Марина нахмурилась. Выказывая свое расположение к Катиш, барон не счел нужным представиться ее патронессе еще тогда, на балу. Это не могло не встревожить ее – сестра графа Воронина с весьма приличным приданым была лакомым кусочком для любого кавалера, стремящегося поправить свое положение за счет жены. Марина твердо решила нынче же вечером переговорить с Анатолем, чтобы тот навел справки по поводу этого офицера.

Но спустя несколько часов Марина совсем забыла об этом, когда к ней в кабинет, где она читала, полулежа на оттоманке, прибежала всполошенная Таня.

– Барыня, ох, барыня! Там Митька Конопатый из Завидова приехал! С вестями из деревни. Вас просит принять его.

– Разумеется, приму его. Зови, – Марина тут же выпрямилась и спустила ноги на пол. Ее сердце вдруг заколотилось сильнее обычного от какого-то странного волнения. Какие вести привез ей стремянной Завидова? Что ее Леночка? Здорова ли? Это был первый вопрос, который она задала человеку, ступившему в комнату и теперь теребившему в руках волчью шапку. Он несмело отвел в сторону глаза, когда услышал его, и Марина встревожилась не на шутку.

– Что с барышней? Говори!

– Здорова, наша барышня, вот вам крест, здорова! – начал быстро тараторить стремянной. – Бегает вовсю по усадьбе, радует нас. Правда, давеча немного покашливала, а нынче здорова, барыня.

– Покашливала? – изумилась Марина. – Почему мне ничего не написали?

– Так писали мы в столицу, барину писали! – удивился стремянной в свою очередь. – Но причины-то для тревоги и не было – даже жара не было у барышни-то. Все дивились – вроде, и промочилась вся, а ничего и не было опосля. Будто и не было того!

– Чего? – холодея, переспросила Марина. – Чего не было?

Стремянной немного смутился, запнулся, но после все же начал говорить:

– В ночь на Казанскую морозец ударил, пруд и подмерз. А Параскевка-то не уследила, барышня на ледец и выбежала да провалилась. Слава Пречистой, что пруд осушили давеча. По грудь она и провались, неглубоко же стало! А за ней Агнешка, ваша, стало быть, нянюшка, бросилась. Вытащила ее, успокоила, в дом увела. Отпоили ее, обогрели, рожки поставили, вот и обошла стороной ее лихорадка. Здорова она нынче, барыня, вот вам крест! – он быстро перекрестился на образа. При виде этого Марина немного успокоилась – ее дочь жива и здорова.

– А что стоишь будто на поминках? – накинулась на стремянного Марина, и тот потупил голову. – Параскеву пороть да в ткацкую отдать, а в няньки пусть Агнешка кого подберет. Только ей доверю это! Сейчас Игнату Федосьичу напишу. А ты на кухню ступай, после принесут тебе письмо. Да что ты мешкаешь? Еще что сказать хочешь?

– Не может Агнешка няньку выбрать, барыня, – глухо сказал стремянной, и та вдруг поняла, что худая весть, которая прибыла к ней из Завидова, была вовсе не о ее дочери. – Худо ей, барыня, нынче. Занемогла она после того, как в пруд зашла, в воду ледяную. Зорчиха сказала, грудная у нее. Уже третий день бредит, вас зовет. Игнат Федосьич меня и снарядил в город, вам поведать о беде такой.

Грудная! Марина еле сидела прямо, так придавила будто камнем ее эта весть. В возрасте ее нянюшки грудную редко кто переносил. О Господи…!

– Смотрел ли ее доктор? – спросила она у стремянного, а потом сообразила, какую глупость произнесла. Разве приглашают доктора к крепостной?!