Текст книги "В тебе моя жизнь..."
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 61 (всего у книги 81 страниц)
Потому волей неволей Марине пришлось аккуратно продолжать свой путь. Ступив в коридор, ведущий в хозяйские половины, она вдруг почувствовала сильный сквозняк, что заметно прохолодил ей ноги в домашних туфлях. Она огляделась и заметила, что дверца в коридор для слуг приоткрыта и слегка ходит под действием ветра.
– Растяпы! – шикнула Марина в тишину. Надо же не закрыть дверь. Сколько раз им говорено про сквозняки! Не приведи Господь застудят ребенка! Она двинулась к коридору для слуг, все сильнее ощущая холод, тянущий из приоткрытой двери. Значит, и дверь черного входа, которым заканчивался коридор, была открыта. Верно, истопник заносил дрова для каминов и не прикрыл ее плотно. А нынче такая метель поднялась, вот и распахнулась она.
Задумавшись, Марина ступила в темный, еле освещенный коридор и, тяжело опираясь на перила, поднялась по ступенькам, чтобы крикнуть слугам в людской на чердаке или внизу в «черной» половине дома, чтобы прикрыли дверь с улицы. Но на самой верхней ступеньке она замерла, заметив в неверном свете одной-единственной лампы на нижнем пролете лестницы кого-то большого и темного в углу коридора почти напротив нее. Она вдруг вспомнила рассказы нянечки, что в дни Святок на землю спускается всякая нечисть – колдуны, черти, темные души, и суеверный страх захлестнул ее. Марина подняла руку, чтобы сотворить святой крест, но тут эта большая темная масса зашевелилась, и ее взору предстали двое – девушка в светлом платье, что сейчас вышла из объятий мужчины в темном плаще, и мужчина весь темный, склонивший к ней лицо.
– Катиш? – прошептала Марина, и эти двое вздрогнули от неожиданности. Мужчина поднял лицо, и Марина с ужасом увидела, что у него нет лица, только белели в темноте глаза да блеснули зубы.
«…Черное лицо! Не пускай в дом черное лицо!...», всплыли в памяти слова шептуньи. Марина истошно завопила во весь голос, мужчина тут же бросился к ней, протягивая руку, чтобы заставить ее замолчать, видимо. Она отступила от него назад, спасаясь бегством от этого страшного для нее человека, пытаясь увернуться от его рук. Ее нога ступила в пустоту позади, ведь она стояла на ступеньке лестничного пролета. Всего пять ступенек, но они были довольно круты и высоки, ведь лестница была сделана вовсе не для удобства.
– О Господи, нет! – мелькнуло в голове Марины, когда она стала заваливаться назад с этой лестницы. Она попыталась ухватиться за перила, но не смогла удержаться, скользнув по ним пальцами, ломая ногти. С громким воплем ярости и ужаса, от которого у парочки, наблюдавшей, как она рухнула в темноту, скрывшись с их глаз, застыла кровь в жилах. Упала не на спину, а на бок, чувствуя, как острая боль пронзила ее тело и левый висок, ведь удар об деревянный пол был довольно силен.
Над лицом Марины спустя миг склонилась сначала Катиш, а затем и мужчина.
– О, Боже мой, Марина Александровна! – прошептала ее золовка, а потом прошипела своему vis-à-vis. – Что ты медлишь? На ее крики сейчас сбежится весь дом!
– Ей надо помочь, – настаивал ее собеседник. Он хотел было поднять Марину на руки, но Катиш повисла на нем всем телом.
– Нет, нет! Уходи! Уходи, как пришел, через черный ход! Нельзя, чтобы тебя застали тут, иначе конец всему! Уходи!
Марина вдруг вцепилась пальцами в это черное страшное лицо, снова склонившееся над ней, и ухватилась за что-то мягкое. Черный бархат. Это был черный бархат. Потеряв свою маску, мужчина отшатнулся от лежащей на полу женщины, а потом, грохоча каблуками сапог по ступенькам лестницы, сбежал вниз и, оттолкнув входящего истопника с дровами на руках, покинул дом.
Сережа, – прошептали Маринины губы. Новая волна боли захлестнула ее тело, и она дико закричала, заставив Катиш убежать из коридора к себе. Потом она скажет, что поднималась к себе за шалью, и слышала только крики, но ничего и никого не видела.
Помоги мне, милый, помоги мне, было последней мыслью Марины, а потом она провалилась в черноту, где не было более боли, безжалостно терзающей ее тело и голову ныне.
Она не знала, что ее первый крик прозвучал в тот момент, когда княжна Бельская на миг перевела дыхание, чтобы начать очередной куплет романса, а фортепьяно понизило ноты. Вопль Марины довольно ясно прозвучал в этой благостной тиши салонного вечера, заставив всех на мгновение замереть и отозвавшись диким всевозрастающим беспокойством в сердцах двоих мужчин.
Второй крик Марины, еще более отчетливо прозвучавший в наступившей тишине среди замерших в напряжении гостей, заставил этих двоих сорваться со своих мест и броситься к дверям, вон из гостиной. Только вот первый быстро пробежал их и продолжил свой путь далее, выкрикивая имя Марины, призывая к себе многочисленную челядь. А второго поймал за рукав мундира Арсеньев, с силой удержал на месте подле себя.
– Пусти! – процедил ему сквозь зубы тихо Сергей, буквально белый от волнения, что сейчас гнало его прочь из этой комнаты. – Пусти! Она там!
– Да, там! – также тихо, чтобы услышал только Загорский, чеканя каждое слово, ответил Арсеньев. – И рядом с ней ее муж. Муж, Серж! А значит, тебе там места нет. Прости.
Сергей опустил голову, признавая свое поражение, и Арсеньев отпустил его. Затем взглянул поверх его плеча на собравшихся в гостиной, что сейчас суетились на своих местах, взбудоражено переговариваясь друг с другом. Только одна из них сидела, неестественно выпрямив спину, спокойно и безмятежно, будто ничего и не произошло.
– А у тебя есть нареченная, mon ami, – произнес Арсеньев. – И я бы посоветовал уделить ей свое внимание, ибо она, похоже, раскрыла твой маленький секрет.
Сергей обернулся на Вареньку, что смело встретила его прямой взгляд, пытаясь прочитать в его глубине ответы на те вопросы, что возникли у нее сейчас, заметив несколько мгновений назад, как он вдруг быстро направился к дверям, заслышав крик графини Ворониной. Остальные видели только то, что он подошел к другу, но она-то вдруг ясно увидела…. Она знала теперь. Или нет? Или ей это только показалось? Привиделось… Конечно, ей привиделось. Иного и быть не может,
Но, Господи, почему так горько во рту, и так сильно хочется плакать?
Глава 57
Доктор еще раз приложил слуховую трубку к животу Марины, но в этот раз с другого бока, во что-то внимательно вслушивался, а потом медленно распрямился, качнув головой, словно в подтверждение свои мыслям. Отошел прочь от постели к стулу, на котором оставил свой саквояж, сопровождаемый внимательным взглядом своей пациентки. Та, вцепившись в простыни от волнения, следила за каждым его движением.
– Что вы скажете, доктор, нынче? – взволнованно проговорила Марина, пытаясь приподняться в постели. Но это ей не удалось – тут же голова пошла кругом, нахлынула дурнота, и она снова упала на подушки.
– Все то же, ваше сиятельство, все то же, – господин Арендт подошел к ней снова, наклонился над ней и, приподняв ей веки, заглянул в глубину глаз. – Голова все еще кружится?
– Немного, – призналась Марина. – Да Бог с моим здравием. Как мое дитя?
Со времени ее злополучного падения прошло уже несколько дней, а она все никак не могла избавиться от липкого страха, что непременно случится что-то худое. Каждую ночь, что она лежала без сна в своей постели, она неустанно молилась, умоляя Господа сохранить здравие ее ребенку, совершенно позабыв о себе.
– Ваше дитя крепко держится в вашем чреве, графиня, – проговорил медленно доктор. – Если вы не скинули его после вашего падения, то и нынче причин для волнения нет. Теперь нам следует ждать только разрешения. И прошу вас, дождитесь его здесь, в постели. Последствия травмы вашей головы могут сказать в дальнейшем, а нам с вами это совсем ни к чему. Ну-с, прощайте, ваше сиятельство. Завтра к вечеру я вас снова навещу, чтобы проверить ваши швы и ваше здравие в целом.
Марина улыбнулась на прощание господину Арендту дрожащими губами. Почему ей казалось, что он что-то утаивает от нее? Все они – девушки, дежурившие в спальне, Анатоль, доктор Арендт, мать, приехавшая следующим утром и навещавшая ее каждый день, – что-то от нее скрывали, она чувствовала это подсознательно. Да, ее падение, слава Богу, не привело к тому, что она скинула дитя, а только расшиблась: разбила голову и ушибла локоть руки, на которую упала. Доктору, вызванному к ней тут же после того, как ее перенесли в комнату, пришлось наложить ей несколько швов на рану головы, но Марина даже не переживала за этот шрам, что останется после, у самого виска.
– Просто чудо, что вы не убились, – заверил господин Арендт Марину и Анатоля. – Такой удар по голове и именно в височную область. Вы родились под счастливой звездой, графиня.
Это так, она не разбилась, но почему тогда доктор ходит к ней каждый день и все слушает и слушает ее, осматривает ее так тщательно. Эти мысли не давали Марине уснуть по ночам, будоражили ее, вызывая слезы. Вот и сейчас она заплакала не в силах сдержаться, и Таня быстро спустилась вниз заварить чая с мятой, чтобы барыня успокоилась и смогла наконец-то заснуть покойным сном, без кошмаров и истерик.
Тем временем, доктор вел беседу с Анатолем, что слушал его внимательно, ловя каждое слово, которое отзывалось в нем звоном погребального колокола.
– Сердцебиение дитя слабеет день от дня, – вещал господин Арендт грустно. – Боюсь, что ребенок все же получил повреждения при падении графини с лестницы. Я надеялся, что обойдется, но – увы!
– Вы думаете… думаете, дитя может родиться… совсем слабым? Не выжить при родах? – спросил его Анатоль, вцепившись в подлокотники кресла в котором сидел.
– Смерть дитя в родах было бы не самым худшим вариантом развития событий, ваше сиятельство. Ежели дитя погибнет в чреве матери, до кого, как покинет его, то графиня будет обречена. Человеческое тело разрушается, когда его покидает душа, таково его свойство. Ежели дитя умрет еще до рождения, его тело будет разрушаться, медленно убивая графиню.
Анатоль побледнел, как полотно, чувствуя, как у него внутри нарастает волна паники и боли, такой сильной, что хотелось упасть на колени и завыть во весь голос.
– Тогда достаньте его! – прохрипел он. – Достаньте это дитя из нее! Раз нет шансов на то, что он будет жив, то сделайте все, чтобы жила моя жена!
– Шанс на благополучный исход есть всегда, – возразил ему доктор. – Молитесь, граф, молитесь. Закажите сорокоуст о здравии, просите Бога об исцелении вашей супруги и дитя. Ибо только в его руках их жизни нынче, только в его. А достать… Боюсь, что это невозможно. Мы проводим такие операции, когда жизнь матери уже едва теплится в ней, а дитя – здорово и полно сил, рвется из ее тела. Но тут… Поймите, после такой операции жизнь матери ребенка не сохранить. Только дитя остается в живых. Не мать.
Оставшись один, Анатоль дал волю своим слезам. Он тихо плакал от бессилия спасти свою жену, от страха, что он может ее потерять вот так, в одночасье. Он снова и снова прокручивал тот момент, когда они столкнулись в дверях гостиной в тот злополучный вечер, когда она виновато улыбнулась ему, настаивая подняться наверх самой. Почему он не настоял на своем? Почему отпустил ее? Почему?
В его душе переплелись боль, отчаянье и бешеная злоба на того, кто привел его жену к этому краю, на котором она нынче была. Анатоль нашел свою жену тогда, после падения, только благодаря истопнику, что поднялся наверх по черной лестнице для слуг и обнаружил барыню без сознания. Потом тот был допрошен, и выяснилось, что буквально за несколько мгновений какой-то мужчина в черном фраке и таком же черном плаще покинул дом через ход для слуг. При этом он, едва не сбил истопника с ног, потому тот обратил на него внимание.
– Это был господин, барин, вот вам крест, – крестился неистово дворовый. – Из благородных, не иначе.
Но кто был этим неизвестным, посетившим их дом в Святки и так напугавший Марину, Анатоль так и не смог дознаться. Истопник не смог его описать толком, а дворник видел этого человека лишь мельком. Марина же, придя в себя, не смогла ничего сказать – она ничего не помнила до этого страшного падения, словно ее разум стер воспоминания о том ужасе, что ей удалось испытать. Доктор заверил Анатоля, что такое бывает после травмы головы, что со временем это должно пройти.
Анатоль сначала думал, что, быть может, Катиш способна пролить свет на это таинственное происшествие, но та сначала не могла даже слова выдавить из себя, заливаясь слезами, да так, что ей пришлось дать лауданума и уложить в постель. Потом, успокоившись, сестра рассказала Анатолю, что поднялась в свою комнату, чтобы взять книгу, что обещалась показать молодежи в салоне, а потом, когда уже выходила из комнаты, услышала крик Марины.
– Что она? Что ребенок? О Господи, Анатоль, как же так! – всхлипывала она. Анатоль был поражен, как близко приняла его сестра к сердцу эту трагедию, несмотря на их неприязненные отношения с невесткой. Она почти весь день проводила в молельной, прося Господа и Богоматерь сохранить жизнь и здравие Марины и ребенка.
Анатоль же эти дни проводил в своем кабинете, ночами топя свое отчаянье и горе в бренди, что заливал в себя бутылками, а потом выходил на мороз в сад, выливал на голову ледяной воды, чтобы прийти в себя, и пил горький кофе. После того, как он более-менее трезвел, он шел в спальню своей жены, где садился у постели, брал ее за руку и просто смотрел, как Марина спит. Но едва он замечал, что она открывает глаза, как быстро прощался с ней и выходил прочь – он не мог смотреть ей в глаза и лгать, что с ребенком, которого она носит все в порядке, и для его жизни нет никакой опасности.
Анатоль отгородился от всех: он не принимал визиты и не отвечал на многочисленные записки, что нескончаемым потоком шли в особняк на Фонтанке, предоставляя отвечать на вопросы о здравии Марины своему секретарю и дворецкому. Даже фельдъегеря, присланного из дворца, он отказался принять, также перепоручив эту обязанность. Он изо всех сил старался забыть о том, что лишь тонкая грань отделяет его от того, чтобы потерять то, что было ему столь дорого в жизни – его жену.
Забыть обо всем, вычеркнуть из памяти эти тяжкие для него минуты и часы. Как он нашел ее там, лежащую на полу в луже темной крови, как нес ее, бледную, словно смерть, в ее спальню, как ждал, сжимая ее руку, прихода доктора. И как шептали ее губы: «Сережа, милый! Милый!», когда она металась в беспамятстве в постели, когда кричала от ужаса, будучи мысленно еще там, на той темной лестнице. Несколько слов, но они доводили его до исступления, до зубного скрежета. Но Анатоль понимал, не откликнись он сейчас на ее шепот, она не успокоится, потревожит свои недавно наложенные швы. И он откликался на него: «Я здесь, Марина, я рядом!», сжимая ее ладони, гладя ее спутанные волосы, чтобы она затихла, забылась безмятежным сном.
Ненавидя за это и себя – за слабость, и Сергея – за то прошлое, что по-прежнему соединяло этих любящих, и Марину – за то что, та так и не смогла забыть, отринуть от себя былое.
Спустя неделю напряженного ожидания, полную молитв, слез и тревог у Марины начались роды за полтора месяца до предполагаемого срока. Она проснулась от легких спазмов, что едва ощущала, даже сначала не поняла, что это те самые предшественники разрешения от бремени, помня лишь ту дикую боль, что разрывала ее тело в прошлый раз. Марина лежала в темноте, не тревожа Таню, что спала на матрасе подле ее кровати, прислушиваясь к своим ощущениям, нежно поглаживая живот. Спустя время, когда эти легкие спазмы внизу живота стали постепенно нарастать по частоте возникновения и остроте болей, она вдруг поняла, что с ней происходит, и застонала от отчаянья и страха, не в силах сдержать этот стон. О Боже, как рано! Как же рано ребенок просится наружу!
Этот стон разбудил Таню, которая едва разузнав, что происходит с барыней, тут же принялась будить домашних и слуг. Послали за доктором и акушеркой, занялись приготовлениями к родам. Марина же не могла сдержать своих слез, цепляясь с каждым спазмом за простыни. Ей было страшно ныне, как никогда ранее. Даже в первые свои роды она не так боялась почему-то, как терзалась страхами ныне.
– Анатоль! – кричала она Тане. – Где мой супруг? Пусть придет! Пусть придет!
Но Таня лишь отводила глаза в сторону, промокая ее лоб мокрой тряпицей, заверяя барыню, что барин пока не может прийти, позднее будет. В это время Анатоля, едва держащегося на ногах от выпитого, спешно приводили в чувство во дворе. Затем, видя, что рискуют застудить барина, но не добиться желаемого увели в дом отпаивать его капустным рассолом.
Боли все нарастали, и Марина уже едва сдерживала крики за плотно сомкнутыми губами. Она никак не могла справиться со своими страхами и эмоциями, переполнявшими ее, чувствуя, как постепенно теряет контроль над ними, впадает в истерику.
– Тише, тише, – пытался успокоить ее доктор Арендт, прибывший спустя время в особняк на Фонтанке. Он накапал в стакан с водой немного лаудановых капель, чтобы Марина смогла успокоиться и не мешать естественному процессу разрешения от бремени.
– Я умру, доктор! Я умру! – тихо заплакала вдруг Марина, откинувшись на подушки расслабленно в промежутке между приступами болей, терзающей ее тело. – Я видела сон. Я умру…
– Не говорите глупостей, – резко оборвал ее доктор. – Сейчас ни к чему думать об том. Думайте лишь о том, что ваше дитя торопится на свет Божий.
– Но так рано… так рано! Я знаю, что-то не так ныне!
– Графиня, ваши первые роды тоже были преждевременными, смею вам напомнить, – напомнил господин Арендт. – У некоторых женщин это просто свойство организма. Так что успокойтесь и не думайте о дурном.
Нет, хотелось возразить Марине, те роды были вовсе не преждевременными, а пришли даже с опозданием. Значит, что-то все-таки не так, значит, ныне что-то дурное. Она попыталась вспомнить, когда ощущала шевеление дитя в чреве в последний раз, уже после падения, но нахлынувшая на нее боль помешала ей сделать это, сбила с толку, заставила забыть обо всем.
Скоро из тела Марины на простыни вдруг хлынули воды и кровь, перепачкав простыни, саму роженицу и рубашку и жилет доктора. При этом девушки, помогавшие ныне доктору, вскрикнули от неожиданности, и Марина приподнялась, почувствовав неладное. Увидев, что она сама и вся постель – ярко-красная от крови, что вылилась из нее, она вся сжалась от ужаса. Нервы ее не выдержали более, она провалилась в спасительную для нее ныне темноту.
Остальное для Марины прошло будто во сне. Окружающая ее обстановка расплывалась перед глазами, а голоса в комнате доносились приглушенно, словно из другой комнаты. Единственный звук, который она различила довольно ясно, который прорезал ее сознание, был голос господина Арендта:
– Ребенок! Возьмите ребенка!
Марина хотела приподняться, чтобы взглянуть на свое дитя, но сил сделать это у нее совсем не было, и она только повернула голову на звук голоса господина Арендта. Она успела увидеть, как доктор быстро переложил ребенка в подставленную пеленку, передал на руки одной из девушек, заметила маленькую темную головку, перепачканную в крови. Почему он не плачет? Почему ребенок не плачет? Марина попыталась схватить Таню, подносящую к ее губам холодный лед, чтобы те не пересыхали так быстро, за руку, но промахнулась, ведь та двоилась перед ее глазами. Потом Таня и вовсе стала удаляться из Марининого взора, уменьшаясь и уменьшаясь, в итоге потерявшись во мраке, который радостно принял Марину в свои объятия.
– Мне страшно, мне так страшно, – прошептала Марина, ни к кому конкретно не обращаясь, перед тем, как темнота сомкнулась над ней. – Мне страшно… Милый, милый… Где ты?
Она умирала, Марина точно ныне знала это. Единственное, что ей хотелось сейчас, чтобы ее ладонь сейчас держали не пальцы Тани, а его рука, чтобы он проводил ее туда, в темноту. С ним ей будет не так страшно. Его голос – вот, что Марина хотела слышать последним в своей жизни.
Она уже не видела, как над ней по-прежнему суетились уставший доктор, пытавшийся остановить кровотечение, что весьма беспокоило его ныне, и девушки, выполняющие все его указания, полностью покинув этот мир, провалившись во мрак.
Она не знала, что тот, кого она так звала к себе перед тем, как уйти, сейчас вцепился в жилет Анатоля так сильно, что побелели костяшки пальцев. Анатоль в свою очередь держал его за мундир, не давая ему двинуться с места. Арсеньев, бледный от напряжения и злости на обоих, пытался разъединить их, расцепить их мертвую хватку.
– Прошу вас! Прошу вас! – взывал он к разуму своих друзей, что так и сверлили друг друга убийственными взглядами, полными ярости и решимости идти до конца. – Как вы можете? Ныне? Серж! Анатоль!
Арсеньев знал, что этим и закончится их визит, когда они с Сергеем, ужиная в ресторации Talon’а, получили короткую записку из дома Ворониных о состоянии Марины, ответную на очередное послание Загорского. Загорский тут же сорвался с места, белый от тревоги за ту, что уже сутки промучилась в родах, и никакие доводы его друга не могли удержать ныне от визита в особняк на Фонтанке.
Их не пустили дальше передней, сославшись на то, что барин никого не велел принимать, и они уж было повернулись вон из дома. Но тут лакей впустил в переднюю барыню в вишневом салопе, обитом мехом рыжей лисы, и Арсеньев с Сергеем узнали в ней Анну Степановну. Та скинула верхнюю одежду на руки лакея и, только повернувшись лицом к ним, разглядела, что не одна в передней.
– И вы приехали проститься с ней? – голосом полным слез спросила она, глядя в глаза Загорскому, и Арсеньев понял, что сейчас ему никак не увезти Сергея прочь из этого дома. Только не после этих слов. Таких страшных для уха Загорского, убивающих наповал сильнее любой пули.
И он сам отстранил лакеев, преградивших было им с Сергеем путь в гостиную вслед за матерью Марины, что едва сдерживала рыдания сейчас и еле шла, путаясь в юбках, сквозь анфиладу комнат в салон, где ее ждал зять. Она кинулась ему на грудь, разрыдавшись, только сейчас осознав, что она действительно может потерять дочь, увидев выражение глаз Анатоля. Всегда собранный, всегда аккуратный в своем внешнем виде, сейчас он был растерян и бледен, без мундира или сюртука, только в рубахе и жилете.
– Неужто, Анатоль Михайлович? Неужто…? – проговорила она глухо в платок, что прижимала ко рту.
– Боюсь, что да, Анна Степановна, – ответил ей зять хриплым голосом. Он предпочел сделать вид пока, что не заметил незваных гостей на пороге салона. – Прошлой ночью начались схватки, а к вечерне она разродилась. Мальчик. Он умер, едва сделав первый вздох. Доктор сказал, что, судя по следам на голове ребенка, он получил ушибы во время падения Марины, и не выжил бы, даже если бы она доносила. Сейчас он пытается спасти Марину, но кровотечение… Он сказал, чтобы мы были готовы. Чтобы призвали батюшку, – он замолчал и сильнее сжал плечи Анны Степановны, что разрыдалась во весь голос. – Ступайте к ней. Идите же. Она сейчас в обмороке, но вдруг все же придет в себя.
Анна Степановна ушла, сопровождаемая лакеем, а Анатоль не спешил поворачиваться к мужчинам, что стояли в комнате. Затем он сложил трясущиеся руки на груди и отошел к ярко горящему камину, уставился в огонь.
– Зачем вы пришли сюда? Я никого не хочу видеть! – по-прежнему не поворачивая своего взгляда к ним, произнес он. – Я не хочу, чтобы тут собрались многочисленные утешители, потому и отказываю ныне всем. Ты можешь остаться, Paul, но он… Серж должен уйти!
– Это не по-христиански, Анатоль, – мягко сказал Арсеньев, подходя к нему, кладя руку на его напряженное плечо. – Будь же милосерден.
– Милосерден? – Анатоль резко повернулся и взглянул на друга. – Милосерден? Почему никто не милосерден ко мне? Даже Господь оставил меня! Сейчас, когда он собирается отнять ее у меня, она по-прежнему закрыта для меня! Его! – он вперил указательный палец в Загорского, закричал во весь голос, заставив Арсеньева вздрогнуть от неожиданности. На него дохнуло запахом бренди, и тот понял, что Анатоль уже выпил сегодня и выпил немало. – Она зовет его! И тогда, когда упала, и сейчас, в бреду! Он и только он!
Глаза Сергея блеснули каким-то странным огнем в свете свечей, он подошел ближе к Анатолю и вдруг мягко попросил:
– Позволь мне увидеть ее. Ты любишь ее и потому знаешь, что я сейчас чувствую. Знаешь, как разрывается сердце от этой боли, что ныне она…, что более ее не будет. Не взглянет на тебя своими дивными глазами, не улыбнется радостно, не прошепчет ласково твое имя. Более не коснется руки или волос, не прошелестит ее платье где-то вдали в комнатах. Я многое терял в этой жизни. И многих потерял, так и не сказав последних слов, будучи лишенным такой возможности по собственному малодушию, ты прекрасно знаешь это. И сие до сих пор мучает меня, заставляет подчас так горько сожалеть о былом, – Сергей положил свою руку на плечо Анатолю, заняв место Арсеньева, отступившего поодаль, давая им возможность уладить этот вопрос глаза в глаза. – В эту минуту нам нечего с тобой делить. Отныне только Господь будет владеть ею безраздельно, но – ни ты и ни я. Никогда более. Я прошу тебя, во имя всего святого, дай мне возможность увидеть ее в последний раз. Всего один миг, и я уйду, клянусь тебе в этом. Не откажи мне, прошу тебя.
Казалось, Анатоль сейчас согласится. Было видно, что черты его лица немного смягчились, а в глазах промелькнула какая-то странная тоска. Но спустя миг его челюсти напряженно сжались, а сам он напустил на себя холодный равнодушный вид.
– Увидишь в церкви на отпевании, – зло бросил он. А затем добавил. – Если я позволю допустить тебя к гробу.
Загорский тут же схватил его за грудки, притянув к себе с каким-то свистящим звуком, что вырывался из-за его стиснутых зубов.
– Как же ты мелок в своей злобе и ревности! Как ничтожен! – прошипел он Анатолю в лицо, и тот тоже схватился за мундир Сергея, не позволяя тому тянуть его на себя.
– Я мог бы убить тебя за такие слова! – ответил он Загорскому. Они сейчас с такой злобой глядели друг другу в глаза, что Арсеньев быстро метнулся к ним, желая не дать им в запале совершить необдуманных поступков.
– Прошу тебя, Серж! Разве ты не видишь, что он пьян, что он не в себе от горя! – Павел попытался разжать пальцы сначала Анатоля, а после принялся за руку Загорского, потерпев неудачу. – Нашли время выяснять отношения! Стыдитесь! – Сергей помедлил, но все же отпустил жилет Анатоля, потом резко ударил того по рукам, вынуждая отпустить собственный мундир. Отошел в сторону, достал сигару и, присев к камину, прикурил ту от огня, не спрашивая разрешения хозяина, что укололо в очередной раз самолюбие того.
Анатоль отвел в сторону руки Арсеньева, поправил свой жилет, слегка помятый в ходе их размолвки с Сергеем, затем направился к дверям из салона. На пороге он помедлил, глядя на то, как курит, сидя в кресле у камина, Сергей, такой хладнокровный, такой обманчиво спокойный. Но по жилке, бьющейся у того на виске в бешеном темпе, Анатоль ясно видел, что тот вовсе не так безмятежен, каким кажется, и, следуя слепо на поводу какого-то гадкого чувства, сидящего внутри его души и подталкивающего его к этому, нанес еще один удар:
– Она всегда была моей, и моей отойдет. И пусть она зовет тебя, но я буду последним, кто примет ее вздох, кто закроет ей глаза. Я иду нынче к ней, вы же можете быть тут, сколько будет угодно. Я дам знать, когда… когда…
Он не смог договорить, вдруг пошатнулся, схватился за косяк и слегка повис на нем, словно ему тяжело стоять нынче. А потом вдруг резко оттолкнулся и вышел вон из салона, оставив друзей одних. Арсеньев опустился в кресло напротив Сергея, который сейчас устало уронил голову на скрещенные перед собой руки.
– В нем говорит алкоголь и шок, – аккуратно проговорил он. – Ты же видишь, что он пьян. Вспомни, он всегда был безрассудно вспыльчив. Сколько нам стоило усилий уладить многочисленные ссоры в корпусе, когда мы учились! Из скольких передряг его вытаскивали! Ты же знаешь его нрав – сначала делает, а потом раскаивается в содеянном.
– Оставь! Я не хочу сейчас слушать об том! – резко отозвался Сергей. – Ты всегда защищал его, всегда находил ему оправдания. Но сейчас он не тот мальчик, что потерял родителей и был совершенно неискушен в интригах корпуса. Но будет! Я не хочу говорить сейчас о нем! – он замолчал, прикусив губу, и уставился в камин, словно пытаясь в огне найти ответы на все вопросы, словно надеясь найти в нем утешение своей боли. Арсеньев коротко кивнул, а после отошел к окну и, заложив руки за спину, уставился на темный сад.
Сергей же погрузился в себя, вызывая в памяти любимое лицо, но не такое, какое должно быть сейчас наблюдал Анатоль в спальне наверху – безжизненное, бледное, без единой кровинки. Он же воскрешал в памяти совсем иное – улыбающееся, с рдеющими щеками, со счастливыми глазами этого редкого глубокого оттенка летней травы. Он попытался представить, как подходит к кровати, в которой должна сейчас лежать Марина, как опускается подле нее на корточки, как берет ее за руку. Медленно подносит ее руку к губам и тихим шепотом произносит ее имя, и она поворачивает к нему лицо, улыбается при виде его.
– Я здесь, милая, – обратился мысленно Сергей к ней. – Я рядом, я всегда буду рядом с тобой.
А потом вдруг его захлестнула волна отчаянья, внутри душа стала просто криком кричать: «За что? Почему?» Он опустил лицо в ладони, запуская с силой пальцы в волосы, дергая себя за пряди, едва сдерживая стон, который так и рвался изнутри.
Почему, Господи? Почему? Если это из-за его любви к ней, преступающей христианские каноны, то он готов дать клятву, что никогда более не взглянет на нее не так, как следует смотреть на чужую супругу. Он никогда не покажет более своих чувств, заставит свое сердце навсегда забыть о том, что оно когда-то жило только ради нее. Только сохрани ей жизнь, Господи, и он отринет любовь из своего сердца!
– … когда время придет, – донесся до Сергея сквозь его грустные мысли голос Арсеньева, что-то толкующего ему. Это прозвучало настолько знакомо, словно эти слова должны иметь для Загорского какой-то особый смысл, но пока он никак не мог уловить какой именно. А затем вдруг понял, вспомнил, откуда и от кого пришли к нему эти слова.
– Именно! – прошептал Сергей и одним резким движением поднялся с кресла, подбежал к дверям салона, но вдруг вернулся обратно, к Арсеньеву, схватил его за плечи. – Будь здесь, прошу тебя! Будь здесь через полтора суток, через двое! Иначе не сойдется… И молись. Молись вместе со мной, чтобы она дожила, слышишь!
