Текст книги "В тебе моя жизнь..."
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 74 (всего у книги 81 страниц)
– Обернись, – шепнул Сергей ветру, надеясь, что он донесет до нее его слова. – Обернись, ну же!
Ему почему-то казалось, что если она не обернется, то его поездка закончится совсем не так, как он предполагал, выбирая из двух предложенных зол именно ее, как бы он желал, чтобы было. Сердце сжалось от какого-то меленького страха, что предательски заполз в душу, наполняя разум всякими нехорошими предположениями. Что, если он ошибся? Что, если надо было выбирать иной путь?
Но тут вдруг Сергей заметил, как в коляске одна из фигур, вся в черном, слегка приподнялась на месте и оглянулась назад, прижимая руку, обтянутую черным шелком, к губам. Он мог ясно видеть это даже с такого расстояния.
Она плачет, понял он, и у самого в горле вдруг застыл комок, который было не сглотнуть так легко. Странно, Сергея почти не трогали слезы его жены, которые она пролила всю дорогу до Загорского, где он ее оставил ныне вместе с дедом, а вот этот невинный жест Марины вдруг заставил его сердце сжаться.
Сергей поднял руку и легко махнул ей, прощаясь, и она несмело махнула ему в ответ, а потом повернулась обратно на сидении.
Она обернулась. Значит, все будет хорошо. Все должно быть хорошо.
Милая, милая Марина… Он только на минуту представил, как она бы встретила ту весть, что он так скрывал от нее ныне. Как его жена – истерикой и криками? Или как Матвей Сергеевич – молча и смиренно принимая решение Сергея? Одно Сергей знал определенно – это могло окончательно выбить Марину из того спокойствия, что она смогла восстановить с таким трудом после смерти Анатоля. Ведь она как раз сейчас, спустя время, начинала восставать из пепла, словно Феникс, он ясно увидел это ныне, на этом поле, когда она срезала пшеницу, радуясь окончанию жатвы вместе с крестьянами.
Сергей заехал на могилу Анатоля ныне утром, когда был в усадьбе. По всему было видно, что Марина часто приходит сюда – на мраморном надгробии лежали цветы, срезанные, судя по всему, тем же утром. Он положил ладонь на мрамор, думая о том, что отныне Анатоль будет жить только в его воспоминаниях, и не таким, каким он видел его в последнее время, а тем, что запомнил по кадетскому времени. Или по годам их юношества, когда они втроем куролесили по столице. Шайка шалопаев, назвали их тогда. Их шальная троица…
Как же жестоко развела судьба некогда закадычных друзей! Какие трудные испытания выпали на долю их дружбы, и как не выдержала она их, сломавшись, разбившись в итоге! Как горько и больно…
Сергей одним резким движением надавил пальцами на веки, прогоняя невольные слезы, что навернулись вдруг на глаза при этом воспоминании. Потом обвел взглядом окружающий его пейзаж – поля с многочисленными скирдами, лес, виднеющийся вдали, эту пыльную дорогу, по которой удалялась коляска, уже почти превратившаяся в неразличимое темное пятно. Взглянул на солнце, ласково пригревшее его кожу нежными лучами, зажмурил глаза и вдохнул полной грудью запах сухой травы, прогретого воздуха и, как хотелось ему думать, ее цветочных духов.
Затем свистом подозвал коня, что сейчас жевал траву на обочине дороги, и легко вскочил в седло, натянул фуражку, чтобы солнце не так сильно пекло голову. Прежде чем тронуть коня в противоположную той, куда уехала коляска, сторону, он хлопнул по груди, проверяя бумаги, что лежали за полой мундира, а потом задорно улыбнулся.
Она обернулась. Значит, все будет хорошо. Все должно быть хорошо.
– Я все же напишу! – громко крикнул он ввысь, в эту ясную лазурь летнего неба, перепугав птиц, что слетелись на поле в поисках упавшего зерна при жатве. – Я напишу!
А потом развернул коня и галопом помчал прочь от этого поля и этого неба, туда, где намеревался встретить свою долю, каковой бы она ни была…
Марина обернулась. Значит, все будет хорошо….
Глава 68
К началу осени занятость Марины постепенно сходила на нет, и она даже немного заскучала, покончив и со страдой, и с заготовками запасов на зиму. Только и оставалось, что перепроверять цифры в книгах учетных да взяться за обычные домашние дела. Кроме того, занялись дожди, почти непроницаемой водной стеной обрушивающиеся в небес на землю, и стало не до выездов на прогулки или в контору к Василию Терентьевичу. Тот вскоре и вовсе уехал проверять, как прошла страда в других имениях Ворониных, а это означало, что вернется он только к Покрову, не раньше. Пока объедет все имения, пока соберет данные да решит дела с местными управляющими или старостами.
Да и с визитом к соседям не съездить в такую непогоду, и приходилось сидеть в стенах дома почти безвылазно.
Марина не любила осень. Нет, когда на дворе бабья пора еще никуда ни шло, но вот остальные дни, когда небо нависало над головой свинцовой тяжестью, а вокруг все было мокрым и скользким. И еще этот нескончаемый дождь…
Леночка в последнее время, лишившись возможности бегать по парку, а значит, былой летней свободы, тоже упала духом, стала чаще капризничать. И Марина, когда не могла ее успокоить, волей-неволей вспоминала Анатоля. Иногда с досадой – мол, совсем разбаловал дитя, иногда с грустью – уж он-то быстро успокоил бы Элен, взвалив ее к себе на плечи и пробежавшись по большой бальной зале, то и дело подбрасывая ее вверх, будто на ухабах.
Она же дать таких забав ребенку не могла. Леночка уже была большая и чересчур тяжелая для Марининых рук, оттого-то и на руках она носила ее не так часто, как просила плачущая дочь. После Элен и вовсе пускалась в такой плач, что Марина едва сдерживала в себе раздражение этими капризными криками, усугубленное еще дурной погодой и оттого осенней хандрой.
Вот и ныне утром она не смогла сдержаться и почти убежала из-за стола, едва Элен принялась за свой очередной капризный крик. Недавно у дочери вдруг появилась красноватая сыпь на ручках и спинке. Перепуганная Марина немедля послала за доктором, едва увидела эту картину, но прибывший немец заверил ее, что это не оспа и не другая опасная болезнь. Просто девочка переела сладкого, и ее следует на время ограничить в разнообразии питания, убрать из рациона все сладкое и сахарное. Так и поступили, но как было объяснить маленькому ребенку, что ее любимые оладушки, которые для почти каждое утро пекла кухарка Варвара, отныне надо было есть без варенья?
Это вызвало такой бурный протест, что Марина не смогла сдержаться. Она ясно поняла, что ныне либо отшлепает Элен, чтобы прекратить этот крик, достававший домочадцев последнюю неделю, либо должна уйти прочь из столовой и усмирить свой гнев в одиночестве. Так она и поступила. Вышла с шумом из столовой, громко хлопнув дверью, выражая таким образом свой собственный гнев, и ушла в кабинет просмотреть книги да планы посевов на следующее лето. Зато этот стук двери об косяк заставил дочь наконец-то замолчать, будто она поняла, насколько тяжело окружающим выносить ее капризы.
Марина взглянула на план, что ныне лежал перед ней на столе, отмечая грифелем площадь для засевания ее картофелем. Пробные несколько десятин дали приличный урожай по сравнению с засеянными клубнями, и она планировала расширить посадки этой культурой. Теперь оставалось только приучить крестьян принимать картофель в пищу, ибо, как принесли ей вести из деревни, они совершенно не знали, что делать с этими странными плодами. Попробовали есть сырыми, с кожурой, подумать только! Как только дождь успокоиться, Марина соберет всех жителей села и личным примером покажет, что не дьявольское создание, а овощ, покажет, как следует принимать его в пищу.
«Я плохая мать!», вдруг снова пришли в голову Марины мысли, мучившие ее все утро. «Плохая, раз не могу выносить в такие моменты свое дитя, раз хочу ударить его!» Она совсем забросила свою дочь, с головой погрузившись в дела, совершенно позабыв, что та тоже лишилась многого – своего названного отца, товарища по играм и проказам, когда он был свободен от службы. Анатоль всегда находил время для Элен, а сама Марина ныне и минутки не может найти. Видит дочь только за трапезами, а играла с ней в последний раз еще до жатвы пшеницы. Быть может, ей стоит пойти к Элен и предложить поиграть вместе в кукольный домик, что той сделали прошлым летом? Или в те дивные фарфоровые куклы, что подарил Анатоль? Устроить чаепитие для них или быть может, даже раут?
Но Марина не успела даже с места подняться, как аккуратный стук в дверь кабинета заставил ее замереть на месте.
– Entrez, – пригласила она стучавшего войти, и в кабинет ступила Катиш, отказавшись от молчаливого приглашения Марины присесть, замерла в центре комнаты, оглядывая многочисленные полки с книгами и гроссбухами, рулоны планов, что виднелись сквозь стекло дверцев шкапов, тяжелую массивную мебель, из-за которой ее невестка казалась такой маленькой и хрупкой.
– Я давно тут не была, – прошептала она. – Тяжело входить сюда, зная, что его более нет здесь.
– Мне было тоже тяжело занять эту комнату, – призналась Марина. – Но именно тут хранятся все книги и планы, и стол тут поболее… Так что…, – она замолчала, почувствовав, что невольно оправдывается, что работает в кабинете Анатоля. Катиш же только грустно улыбнулась в ответ, уловив эти нотки в голосе невестки, и поспешила ответить:
– Нет-нет, не подумайте! Я не виню вас за это. Убеждена, он был бы доволен тем, что вы сумели взять бразды правления в свои руки. Вы так споро творите дела, не каждая способна на это. Кроме того, эта необходимая мера ныне, когда в семье нет мужчины.
Она замолчала, словно снова ощутила ту боль потери, что только недавно слегка приотпустила ее из своих когтей, отвела глаза в сторону, а потом бочком, мимо Марины прошла к окну и уставилась на пелену дождя, прислушиваясь к его тихому шептанию. Молчала и Марина, борясь со слезами, что вдруг поднялись откуда-то из глубины ее тела и застряли плотным комком в горле, вмиг почувствовав себя беззащитной и слабой, как тогда, в первые недели после смерти Анатоля.
– Вы, верно, гадаете, зачем я к вам пришла? – спросила от окна Катиш едва слышно, но к Марине лица не повернула, так и осталась смотреть на унылый осенний день за стеклом. – Я пришла к вам с просьбой, очень важной для меня просьбой, и, умоляю вас, подумайте над хорошо, прежде чем дать мне ответ.
Марина ничего не ответила на эту реплику, и ее золовка смело продолжила:
– Церковь причисляет убиенных на дуэли к самоубийцам и отказывает им в отпевании и погребении в освященной земле. За Анатоля заступился сам государь, а кто оказал такую милость Николаю Николаевичу? Я все время думаю об этом, каждый час, каждую минуту, особенно в ночную пору, когда сон нейдет ко мне. Где он погребен? На кладбище ли? Или за оградой, и его душа навеки обречена скитаться по этой земле бестелесной тенью? Принял ли Господь ее к себе или отказал в покое? Я даже не ведаю, где его могила, никогда не преклонить колен у его надгробия. Это мучит меня, мучит! – она застонала негромко, прижала руки к губам, и Марина не могла не подойти к ней, не положить руки на ее плечи в немой поддержке. – Я принесла много горя тем, кого так горячо любила и люблю, причинила боль. Это гложет меня, терзает. Вы были правы, это я отправила ту злополучную записку. Минутный порыв ярости и обиды. Я хотела всего лишь наказать Николя, но не так. Не так! К каким последствиям это привело! Мне всегда говорил мой духовник в Москве, что когда-нибудь я горько пожалею и раскаюсь в своем грехе горячности и гневности, и вот этот день настал!
– Успокойтесь, дорогая, – мягко проговорила Марина, слегка надавливая на плечи Катиш ладонями. – Ваши терзания мне понятны. Но если вы будете всякий Божий день вспоминать об этом, как вы забудете эту боль, как избавитесь от мук горя? Да и Зорчиха говаривала, что слезы причиняют душам, ушедших от нас только терзания. К чему тогда мучить и свою душу, и их?
– Ваша Зорчиха – ведьма! И слова ее от дьявола! – запальчиво проговорила Катиш, и Марина поморщилась, снова видя перед собой не ту смиренную и тихую девушку, какой она была в последнее время, а ту – дерзкую и запальчивую, что подвела их семью к этой ужасной трагедии. Но вот Катиш снова обуздала свои эмоции, вернув на лицо ту же безмятежность, что царила на нем ранее. – Я никогда не смогу забыть. Никогда! Разве можно позабыть о том, что случилось? – она вдруг повернулась к Марине, схватила ее за ладони, сжала их с силой. – Прошу вас, прошу, отпустите меня в обитель. Нет мне более места здесь, кроме как в монастырской келье. Вымолить хочу души их у Господа. Чтоб даровал им прощение, чтоб пустил в свои чертоги небесные!
– Ах, милая Катиш, о чем вы? Вы просто еще не пережили ту потерю, слишком мало времени прошло. Какая обитель, дорогая? Вам едва минуло восемнадцать. Впереди вся жизнь. Уверена, Анатоль не желал бы подобной участи для вас.
– Какая жизнь? – простонала в ответ Катиш. – Жить с этим грузом на плечах? Не могу! Его мать давеча была права – как мне жить, когда от него скоро останутся лишь кости?! Не могу!
– Ах, вот оно что, – протянула Марина, но золовка прервала ее:
– Нет! Ежели вы думаете, что это решение пришло ко мне после ее визита, то вы ошибаетесь. Я давно думаю над тем, еще с самого погребения брата. И быть может, Анатоль был бы против моих обетов, но теперь вам решать. Только вам! Отпустите меня! Нет мне тут покоя, нет!
Марина отняла руки из ладоней Катиш, отошла от нее и снова заняла место за столом, задумавшись над словами девушки, что не отрывала от нее внимательных глаз. Наконец, после затянувшегося молчания, Марина произнесла:
– Я дам свое позволение, Катерина Михайловна. Нет-нет, не спешите благодарить, – проговорила она, останавливая Катиш в ее порыве кинуться на колени пред невесткой и целовать руки. – У меня есть условие, и быть может, оно не придется вам по нраву. Вы молодая девушка, и я убеждена, что вам не место в обители с вашими страстями в душе. Время лечит любые раны, исцелит и ваши когда-нибудь, сотрет из памяти это горе, эту боль. И кто знает, что уготовано вам далее на жизненном пути? Быть может, ваше решение – всего лишь contemptu mundi еt fuga seculi [569]569
Бегство от мира и его соблазнов (лат.)
[Закрыть], бегство от этого мира. Но это ваш выбор, и я не буду настаивать на своем, уважая его. Одно лишь условие – вы не примете послушание до вашего совершеннолетия. Вы поедете в монастырь трудницей [570]570
первая ступень восхождения в монашество, далее – послушничество
[Закрыть], начнете путь в монашество с самых начал. И коли и по истечении этого срока, ваше желание принять постриг не ослабнет, я не буду препятствовать вам в этом.
Спустя несколько дней Марина отвезла Катиш в Нижний Новгород в Крестовоздвиженский монастырь, где когда-то сама искала покоя своей исстрадавшейся душе, оставила ее в тех стенах трудницей на три года, что должны были пройти до ее совершеннолетия. Та без сожаления рассталась с мирским платьем, облачившись в плат и простое платье, как и остальные трудницы и белицы, что жили в монастыре. На прощание они крепко обнялись, сами не ожидая друг от друга тех эмоций, что оно вызвало в их душах. Для Марины это расставание было словно последнее прощание с прошлыми днями, что когда-то были в ее жизни, обрывалась одна из последних нитей, что связывали ее с супругом.
– Храни вас Господь, Катерина, – прошептала Марина, обнимая золовку. Она каким-то шестым чувством знала, что та не переменит своего решения, что не покинет этих стен более, и по истечении установленного срока все же примет послушничество.
– Храни и вас с Элен Господь, Марина Александровна, – карие глаза, так похожие на глаза Анатоля, что оторопь брала, сейчас смотрели на Марину с пониманием и некой симпатией. – Я буду молить о вас Господа неустанно, молитесь и вы обо мне.
С тяжелым сердцем покидала монастырь Марина, размышляя о том, что она что-то упустила из вида, что-то, что помогло ей убедить Катиш не оставлять мирской жизни, не уходить от мира за эти стены.
– Не думай о том, – сказала ей тогда на прощание мудрая матушка, настоятельница монастыря. – Ежели Господь явит свою волю, кто таков человек идти супротив нее и сомневаться в истинности происходящего? Раз ей суждено идти эти путем, она им пойдет.
Марина понимала это, но все же легкая грусть сожаления о выборе золовки не покидала ее. Зато тетушки, которых Марина навестила перед отъездом в Завидово, приняли решение Катиш без какого-либо удивления.
– Знать, такова судьба, – тихо сказала одна, утирая слезы, навернувшиеся на глаза, а вторая промолчала, только гладила более часто свою собачку, слегка дергая ту за шерсть на загривке. Они расспросили Марину о погребении своего племянника, на котором они не смогли присутствовать по состоянию здоровья, жалостливо качая головами и то и дело вздыхая о его судьбе. Марина с горечью заметила, как старушки сдали в последнее время, как отразилась на них эта смерть и эта трагедия, что свершилась в их судьбе, и дала себе слово почаще навещать их, привезти дочь сюда, в этот небольшой дом с палисадником, сразу после Рождества.
С первым снегом в Завидово вернулся управляющий, привезший с собой многочисленные расходные книги со сведениями об остальных имениях и хозяйствах семьи Ворониных в других губерниях. Для него весть об уходе Катерины Михайловны из мирской жизни стала новостью и носила отличный характер, что для Марины.
– Что монастырь получит? Земли? Урожаями? – сразу же переспросил он хозяйку. Та недовольно взглянула на него.
– Мы еще не обговаривали с матушкой этот вопрос. Пока Катерина Михайловна трудницей ходит, будем в монастырь часть оброка с поместий, что по завещанию ей отошли, слать. А после эти земли монастырю отпишем и денежный взнос сделаем в той сумме, что в завещании оговорена. Это собственность Катерины Михайловны, а значит, ей и распоряжаться ими.
Василий Терентьевич покачал головой. По его лицу было видно, что ему жаль тех земель, в которые он столько лет вкладывал душу и свой труд, но такова была судьба многих владений дворян – они делились, переходя по наследству, либо как плата по долгам в другие руки.
Марина тем временем углубилась в книги, что привез управляющий, задавая ему то и дело вопросы. Щавелев удивлялся, как быстро схватывает эта маленькая женщина основы хозяйствования, как быстро вникает в самую суть. Вот и сейчас, водя пальчиком по графам с цифрами доходов и расходов одной из фабрик, она недовольно хмурилась, недовольная суммами долгов по выплатам за товар.
– Безобразие! Отчего ж такие суммы? Что не платят нам? Почти три четверти долга не оплачено?
– Требую-с, Марина Александровна, требую. Не платят. Нет, говорят, денег.
– А у нас их много что ли в долг товар отпускать так? Ну, ладно половина бы была. Три четверти!
– Грозил им уже. И судом, и тяжбой, не платят-с, – отвел глаза стыдливо в сторону управляющий. Ему самому было неприятно видеть такие цифры, но он человек подневольный все же, барин решал такие вопросы, а он лишь исполнял волю хозяина. Пусть иногда даже вразрез собственным мыслям.
– Только пугали? Не пугать надо! В суд подавайте, – отрезала Марина, и Щавелев поспешил заметить, что Анатоль Михайлович считал судебные тяжбы пустым и бестолковым делом, мол, больше денег на разбирательства уйдет, а товар не продадим.
– А сейчас мы его продаем? – язвительно спросила Марина. – Мы его дарим сейчас! В суд подавайте. На одного тяжбу повесим, другой трижды подумает прежде, чем с долгами тянуть.
Управляющий согласился с этим решением, в глубине души сожалея, что не настаивал на нем перед графом покойным. Быть может, и долги бы так не разрослись.
После, уже в самом конце разговора он поведал Марине о разногласиях, что возникли по южной границе Завидова, вернее, касательно мельницы и речи, на которой та стояла. Весной, выиграв тяжбу за наследство с побочным сыном предыдущего хозяина соседнего с Завидово имения, в наследство вступил племянник покойного и сразу принялся за дела поместья.
– Привез с собой нового управляющего. Курляндца, кажется. Тот вцепился во все дела, с которых можно денег взять, аки пес. Вот и до нас очередь дошла.
– До нас? Мы-то как связаны? – удивилась Марина.
– Мельница наша на Хладке стоит, а исток она берет в имении соседнем. Вот нынешний барин и решил, что может заставить нас платить за пользование речкой. Начало ведь она берет на его землях.
– Час от часу нелегче. Как это сложилось? Я думала, у нас договоренность с Милорадово. Мы мелем их муку бесплатно, а нам за это пользование рекой без всяких трудностей. Что с ней случилось, с договоренностью этой?
– Анатоль Михайлович на словах ее заключал, письменно не оформлял, – был ей ответ, и она прикрыла глаза рукой. Какая беспечность! Почему ее супруг был такой расторопный в канцелярии государя, но настолько недальновидный при управлении собственным имуществом? Разве не ведал, что сосед стар и немощен, а новая метла всегда по-новому метет?
– Отложим пока разбирательства, Марина Александровна? Глядишь, к весне, когда мельница начнет работу…
– Нет, не будем откладывать, – отрезала она. – И не будем более дел никогда откладывать. Быть может, мой покойный супруг не имел времени на разбирательства, но у меня его достаточно. Да-да, я сама приеду в контору, назначьте день. И узнайте мне, пожалуйста, до того дня вот что…
Марина надеялась сыграть на своем присутствии, на своем шарме и обаянии на этих переговорах, ведь мужчины привыкли вести дела только с себе подобными, и женщина могла пусть ненамного, но смягчить атмосферу обсуждения, качнуть весы судьбы в ее сторону. Но в первые же минуты своего нахождения в конторе ее управляющего, где тот назначил встречу по делу о мельнице, она сама растерялась. Всему виной стало не волнение перед этой важной для нее встречей, не тот насмешливый взгляд, которым встретил ее курляндец, сидевший за столом и повернувшийся к ней, едва она ступила в комнату. Виной этот стал высокий широкоплечий мужчина, стоявший у окна спиной к ней. Лучи столь редкого в это время года солнца играли в его волосах цвета спелой пшеницы, и в этот же миг Марине показалось, что это Сергей стоит в конторе, настолько схожи были фигуры и цвет волос. Ее сердце глухо стукнулось о ребра. Глупое, глупое сердце, которое желало, чтобы ее глаза не обманулись, чтобы Сергей был тут, а не с женой в имении.
Но вот мужчина обернулся, заслышав шелест ее платья, и Марина убедилась, что все же ошиблась. Это был совсем другой человек. Иного цвета глаза, более темные, иной изгиб носа и губ. Более резкие, более грубые. Зато улыбка, что коснулась губ незнакомца, придала этому лицу обманчивую мягкость и удивительное очарование. Такая улыбка призывала улыбнуться в ответ, но она не коснулась глаз мужчины, Марина ясно видела это, когда он приложился к ее руке, слегка холодной с ноябрьского морозца, и это притворство не смогло обмануть ее.
– Андрей Петрович Раев-Волынский, полковник артиллерии Его Императорского Величества в отставке, потомственный дворянин, – отрекомендовался незнакомец, опередив управляющего Марины, что по правилам должен был представить его. – Votre dévoué [571]571
К вашим услугам (фр.)
[Закрыть].
Марина только вежливо улыбнулась ему в ответ, пока Василий Терентьевич представлял ее собравшимся в комнате. Поглядим, насколько правдивы ваши слова, полковник, поглядим.
Сначала она не вступала общее обсуждение разногласий, возникших по поводу речки и мельницы на ней стоящей, внимательно слушая доводы противоположной стороны, основанные в основном на том, что хозяйка Завидова стушуется перед напором, проявит истинно женскую уступчивость. Но когда курляндец замолчал (а именно он говорил, сам хозяин Милорадово отмалчивался), Марина заговорила, подав знак своему управляющему разложить на столе карту губернии.
– Господа, посмотрите сюда. Верно ли, что Хладка берет истоки на вашей земле, почти у границы Завидово? – ее собеседники кивнули, и она продолжила. – А свое продолжение она имеет на землях моего имения, и при этом ее длина протекания по ним в два раза с четвертью более чем длина протекания по землям Милорадово, верно? Вы настаиваете, чтобы мы платили вас ежегодную ренту за право пользования речкой. Хорошо, мы готовы платить вам, но будем делать это при одном условии. При раскладе, что вы поведали нам, вы пользуетесь бесплатно при мелении муки своими водами, но за пользование нашими водами необходимо платить ренту. Причем в том размере, что превышает длину ваших вод, ведь длина наших превышает ровно в два с четвертью раза, как я уже говорила. Значит, и рента, уплаченная за пользование нашими водами, должна быть ровно в два с четвертью раза выше.
– Reinster unsinn! [572]572
Сущий вздор! Сущая нелепица! (нем.)
[Закрыть]– вспылил, выслушав ее, курляндец. Раев-Волынский же только откинулся на спинку стула, сложив руки на груди. Марина не могла разглядеть, что за выражение сейчас было в его глазах – то ли его забавляла эта ситуация, то ли ему смешна была она сама со своими выводами и предложениями.
– Отчего же? – возразила Марина и повторила слова курляндца, сказанные им в самом начале разговора. – Только дела. Мы ведь не хотим упустить свою выгоду.
– А если мы поставим запруду на Хладке? – проговорил Раев-Волынский, трогая за рукав сюртука своего управляющего, перехватывая у него ныне инициативу в этом разговоре. – Тогда у вас воды не будет для мельницы.
– Но и у вас ведь ее не будет. Она встанет. Ближайшая мельница в верстах сорока отсюда. Дело ваше, куда возить зерно, – пожала плечами Марина. – К сожалению, ваш прежний управляющий перемолол не так много зерна этой осенью, как сообщил мне наш мельник. Значит, через несколько месяцев запасы муки в амбарах вашего имения подойдут к концу. А там как раз страда. Лошади нужны будут в первую очередь именно там. Протянете с меленьем, зерно погибнет к концу страды.
– Ну, эту трудность мы как-нибудь решим, сударыня, – усмехнулся Раев-Волынский. Марина тоже насмешливо улыбнулась ему в ответ.
– А потерю поля плодородного как будете решать? – она показала пальчиком на карту. – Рядом с истоком одно из ваших посевных полей. Одно из самых больших. Хладка питает его. Поставить запруду так, чтобы не затопить поле невозможно. Вы можете убедиться в этом сами, сударь.
Раев-Волынский некоторое время смотрел на нее, а потом кивнул.
– Хорошо, каковы ваши условия, сударыня?
– Прежние, господин Раев-Волынский. Всего лишь соблюдение прежних договоренностей, – уже более тепло улыбнулась Марина, предоставляя ему любоваться ею, что он и делал сейчас почти в открытую. Она ясно видела это, и от восхищения, что вдруг она разглядела в его глазах, вдруг заставило ее голову пойти кругом.
– Тогда договорились, – Раев-Волынский протянул ей руку для рукопожатия, и она протянула в ответ свою, скрепляя их договоренность. Она снова улыбнулась своему собеседнику, а потом сделала знак управляющему, и тот положил на стол перед хозяином Милорадова бумагу.
– Что это? Договор? – поднял брови тот. – Вы не верите моему слову?
– Я верю, – мягко проговорила Марина. – Но лишние доказательства в делах не помеха.
Он кивнул ей, соглашаясь, а потом поднес ее ладонь к губам, выпустив после с явным сожалением в глазах. Марина не стала задерживаться в конторе, более ей было здесь нечего делать. Потому она оставила мужчин, попрощавшись, и вышла к саням, что ждали ее у самого подъезда. Но прежде чем ей подал руку, чтобы помочь сесть, выездной лакей, что сопровождал ее в этой поездке, это сделал Раев-Волынский, что вышел из конторы вслед за ней.
– Позвольте мне заверить вас, как я восхищен вами, сударыня, и попросить у вас прощение за эту неприятную ситуацию. Блеск золота совсем затуманил мне разум, но блеск ваших глаз вернул меня из этого забытья, – Раев-Волынский снова прикоснулся губами к ее руке через кожу перчаток, когда помог ей занять место в санях. – Могу ли я нанести вам визит, сударыня?
– Не думаю, что настало время принимать мне визиты, сударь. Со дня ухода моего супруга еще не миновало полугода, – отказала ему Марина, искренне наслаждаясь ничем неприкрытым восхищением в его глазах, и он с сожалением отступил, позволяя саням тронуться с места.
Марина удалялась прочь от конторы, спиной чувствуя на себе взгляд мужчины, и вдруг поймала себя на том, что довольно улыбается, кутая лицо в мех ворота салопа. Впервые за последние месяцы она вдруг почувствовала себя снова хорошенькой женщиной, способной вызвать восхищение, и это наполняло ее каким-то восторгом, кружащим голову. О Боже, как грешно, ужаснулась она, одергивая себя. Прошло менее полугода, как схоронили Анатоля, а она…! Недаром тщеславие считается одним из грехов, недаром!
По приезде в усадебный дом Марину ждали повседневные дела: домашние хлопоты, игра и прогулка с Элен в парке, засыпанном снегом (слава Богу, осенняя хандра отпустила ее дочь, и истерики сошли на нет постепенно), разбор почты, что пришла на этой неделе, и написание ответных писем. Только одному адресату Марина никогда не писала ответа. Тому, письма от которого приходили в Завидово с завидной регулярностью. Тому, кому принадлежал этот резкий почерк, при виде которого до сих пор ее бросало в дрожь даже теперь, спустя четыре месяца со дня их последней встречи.
Марина не жгла его писем, как обещала тогда. Не смогла. Правда, первое письмо все же бросила в огонь, поборов себя, но в итоге достала его спустя миг, выгребла на ковер кочергой вместе с частью поленьев, прожигая ковер, обжигая себе пальцы о край письма, уже занявшегося. После того дня не сожгла ни одного. Но и читать себе их не позволяла. Знала, что даже простые слова, написанные его рукой, способны ее сердце снова воспрять духом, а Марина себе этого ныне позволить не могла.
Чужой супруг. Эти два слова словно каленым железом жгли ей разум, в памяти всплывали глаза, полные слез, и тихий умоляющий голос. «…Я так люблю его. Я так хочу, чтобы он был рядом, чтобы не оставил меня. Не удерживайте его подле себя. Я уверена, что не имей он с вами встреч, все могло бы измениться… все!...»
Чужой супруг. И это означало, что Марине должно забыть эти серые глаза, эти мягкие светлые волосы, эти сильные, но нежные руки, которые иногда являлись ей во сне, будоража кровь, заставляя просыпаться в какой-то сладкой истоме, тревожащей тело. Как ей забыть, когда он приходит к ней редкими ночами? Как забыть ей, когда ее сердце замирает при виде того, как блеснут в свете церковных свечей в пшеничные пряди волос Раева-Волынского? Ведь с того дня, как они были представлены друг другу в конторе Завидова, отставной полковник, почти каждую утреннюю службу бывал в церкви Завидова.
Нет, это вовсе не было странным – каменный храм села имения Ворониных был единственным крупным на округу в полсотни верст, потому здесь собирались на службу многочисленные прихожане со всей округи. Странным для Марины был блеск его глаз, которым горели его глаза, когда он смотрел на нее во время службы. Это хищное выражение иногда пугало ее, но оно редко проскальзывало в его серо-голубых глазах, обычно они были полны ничем неприкрытого восхищения.
