Текст книги "В тебе моя жизнь..."
Автор книги: Марина Струк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 65 (всего у книги 81 страниц)
Через несколько дней Анатоль проводил супругу в ее путешествие в Нижегородскую губернию, доехал вместе с ее каретой до самой заставы, только там попрощался с ней.
– Мой ангел, надеюсь, ты найдешь покой, что так жадно алчет твоя душа, – проговорил он, целуя ее в лоб сквозь вуаль шляпки. Анатоль в который раз поразился тому, как плохо выглядит Марина после своей болезни, какие следы она оставила во внешности его жены. Бледная, с выступающими скулами из-за потери веса во время горячки, с темными кругами под глазами. Она выглядела так, словно болела не несколько недель, а несколько лет. Но даже сейчас ее внешность привлекала взгляды, вон как засмотрелся офицер гвардии, куда-то спешащий по делам из Петербурга, отметил про себя Анатоль.
Его бедный ангел в траурном обличье. Анатоль снова прижал к себе жену в последнем объятии, а потом подал ей руку и помог подняться в карету.
– Я приеду за тобой после Светлой седмицы, – пообещал он ей, и она кивнула ему в ответ. Потом лакей захлопнул дверцу кареты, отгородив ее от него, и Анатоль отступил в сторону, позволяя им тронуться с места в нелегкий путь по уже начавшему свое таяние рыхлому грязному снегу. Сам же он недолго смотрел вслед отъехавшей карете, а взлетел в седло и направил лошадь обратно в город, уже занятый совсем другими мыслями: о службе, о своем продвижении, о намечавшихся в этом году торжествах по случаю приезда невесты наследника престола. Он уже начинал жалеть, что так опрометчиво давеча дал Марине обещание попроситься в отпуск и уехать этой осенью на воды заграницу. Кто ж уезжает в такое время? Ведь путешествие заграницу растянется на месяцы, а намечается свадьба Его Императорского Высочества. Надобно повременить с отъездом, надобно!
Марина тоже не думала о предстоящем путешествии, куда ей посоветовал отправиться доктор для поправки здоровья. Для начала она хотела провести дни Великого поста в монастыре, где решила провести епитимийного искупление собственных грехов, что самостоятельно наложила на себя. Ее высокое положение и неплохой взнос на нужды общины позволял ей надеяться на то, что ее примут в эти стены на это время, позволят замолить свои грехи.
Она настолько погрузилась в свои мысли о предстоящем ей искуплении, что сумела полностью абстрагироваться от своей попутчицы – Катиш, что дулась и ныла, жалуясь на неудобства, все время их путешествия до Завидова, куда они завернули по пути в Нижний Новгород.
Марина весьма опасалась оставлять ее в Петербурге одну, без надзора. Анатоль же его полностью осуществить не сможет – слишком занят по делам службы, слишком часто отсутствует, а проживать девице без надлежащего присмотра было никак нельзя. А Анна Степановна, которой Марина могла доверить Катиш, уехала в Ольховку.
Потому Марина настояла на том, чтобы отправить Катиш вместе с ней в Нижний Новгород к достопочтенным тетушкам, что вполне могут последить за своей племянницей, подальше от соблазнов большого города. Да при этом и вопрос о нарушении траура сходил на нет, ведь Петербург Марина и Катиш покидали аккурат на Мясопустную седмицу [512]512
Сырная седмица или Масленица следовала за Мясопустной.
[Закрыть].
Сестра Анатоля была очень недовольна этим обстоятельством, столь нежданно нарушившим ее планы на Масленичные гуляния. Ни ее мольбы, ни ее многочасовые истерики не смогли в этот раз сломить волю брата, что всегда был слаб к ее слезам, и той пришлось ныне трястись в карете по этому бездорожью, затаив обиду на невестку, в которой Катиш видела причину всех своих несчастий.
– Я всегда знала, что вы ненавидите меня, – шипела она Марине в лицо. – Вы всегда причиняете мне только беды и, как я погляжу, делаете это только себе на забаву.
– Ne dites-vous des sottises, [513]513
Не говорите глупостей (фр.)
[Закрыть]– изредка отвечала на ее обвинения Марина и отворачивала лицо к окну, либо погружалась в книгу, что взяла с собой в дорогу. Тогда Катиш тоже отворачивалась к окну, чтобы наблюдать за стеклом унылый пейзаж, предварительно заявив невестке:
– Я вас ненавижу!
– Ваше право, – пожимала в ответ Марина плечами, и это ее хладнокровие буквально доводило Катиш до дрожи. Ведь могла же она раньше пробить это равнодушие жены брата. Почему же ныне та так спокойна?
А Марина действительно ощущала удивительное спокойствие. Вернее, даже не спокойствие, а какую-то странную опустошенность в душе. Словно внутри ее все было выжжено огнем, дотла, разрушив все, превратив в пепел и прах. И только там, в тиши монастыря она видела свое спасение от этой странной опустошенности, этого странного безразличия ко всему. Именно это и гнало Марину прочь из Завидова, где она пробыла несколько дней вместе со своей дочерью.
Ее маленькая Леночка. Только ее нежные ручки приносили Марине успокоение, но ей следовало научиться находить его и вне объятий дочери, научиться снова жить, дышать, чувствовать, осязать. Потому на четвертый день их пребывания в Завидово было приказано заложить карету, и путешествие в Нижний Новгород для обеих путешественниц продолжилось.
Перед тем, как покинуть имение, Марина приказала кучеру заехать на кладбище. Сначала она зашла в хозяйскую часть, где были расположены барские могилы и надгробия. Ей хотелось впервые встретить и попрощаться со своим маленьким мальчиком, которого ей так и не было суждено узнать. Маленькое мраморное надгробие, о которое опираются ангелочки, словно охраняют вечный сон младенца, что погребен под ним. «Воронин Михаил Анатольевич», прочитала Марина на памятнике и медленно опустилась на колени в снег, прислонившись щекой к ледяному мрамору.
– Прости меня, мой маленький, – прошептали ее губы. – Я все же любила тебя. Я любила тебя, мой сыночек.
Затем, когда ее юбка насквозь промокла от снега, Марина поднялась с колен и, в последний раз прикоснувшись губами камня, пошла на другой конец кладбища, что словно был из совсем другого мира – деревянные кресты, без каких-либо украшений и цветов. Там она сразу же нашла взглядом большой камень, к которому и направилась, аккуратно огибая многочисленные могилы. Анатоль не обманул ее – он отдал последнюю дань Марининой нянюшке, заказав для нее могильный камень и погребальный венок, остатки которого виднелись сквозь снег.
«Любимой нянюшке Агнии от скорбящей питомицы Марины», было выбито на камне, и Марина не смогла сдержать слез. Безмерная благодарность к супругу вдруг переполнила ее грудь.
– Здравствуй, моя родная. На родительскую [514]514
имеется в виду родительская суббота, когда совершается память всех усопших
[Закрыть]не успела к тебе, так ныне пришла, – прошептала она, опускаясь на колени в снег. – Вот видишь, какой тебе дар Анатоль Михайлович сделал, а ты так к нему.., – она вдруг замолчала, заслышав где-то вдалеке карканье ворон, что слетели с крыши дома отца Иоанна подле церкви, а потом зашептала горячо, обхватив себя за плечи руками. – Родная моя, как не хватает мне тебя! За что Господь отнял тебя у меня? В какую провинность? Не могу, не хочу думать о том, что тебя нет более. В Петербурге думаю, что ты в деревне, а в Завидово – что ты в столице, в городском доме. Тяжко мне, Гнешечка, ой как тяжко! Столько слез пролила, столько горя! Вот грехи свои еду замаливать… перед родителями, что тогда ослушалась их, перед супругом своим грешна. Где ты, Гнеша, слышишь ли ты меня? Я так хочу, чтобы ты была рядом!
Марина не знала, сколько просидела на могиле няньки, задумавшись. Ее вернуло на грешную землю из мыслей громкое хлопанье крыльев и очередное карканье, не поладивших между собой ворон подле церкви. Она вдруг осознала, как замерзли промокшие ноги, как заледенели руки без перчаток. С трудом поднялась с земли и, уже уходя, попросила:
– Береги там моего сыночка. Сердце болит за него. Прощай, Гнешечка. Помяну тебя вскоре в молитвах своих. Спи спокойно, моя милая. Не тревожься за меня, не тревожься.
Прибыв в Нижний Новгород, Марина сначала направилась в дом к тетушкам Анатоля на Варварскую улицу, чтобы передать им родственницу, как говорят «de main en main [515]515
из рук в руки (фр.)
[Закрыть]». Казалось, в этом небольшом доме с палисадником ничего не изменилось: все так же суетились старушки, те же мопсы прыгали вкруг прибывших, все так же грустно смотрела из своего уголка в гостиной компаньонка престарелых девиц. Тетушки очень расстроились, едва узнали, что Марина заехала всего на пару часов и вскоре покинет их дом. Они уговорили ее сесть за стол и отведать с ними чаю с блинами («Ведь Сырная же!»), а быть может, и даже рюмочку сливовой наливки, что отменно изготовляла их ключница.
– Ах, душенька, какое несчастье! – качала головой одна, наблюдая пристально за Катиш в лорнет. – Мы так с сестрицей огорчились, когда получили от вас вести. Но, слава Пречистой, твое здравие ныне отменное. А детки-то… они еще будут детки-то!
– Да-да, – кивала вторая, гладя по голове мопса, что сидел у нее на коленях и потихоньку, украдкой ел блин с ее тарелки. – Вот кузина наша, взять к примеру, мать Анатолички и Катеньки. Ведь скольких потеряла-то. А вон какие детки выросли!
Но потом она вспомнила, что та отдала Богу душу, давая жизнь Катиш, и замолчала, обеспокоенно взглянув на Марину. Та поспешила улыбнуться в ответ и заверить ее, что она сама тоже думает, что Господь не оставит ее в ее бедах, что она едет в монастырь как раз просить искупления за свои вольные и невольные грехи, что Господь будет непременно милостив к ней и дарует ей еще детей.
– Непременно, милочка, непременно, – кивала старушка с лорнетом, а вторая только улыбнулась извинительно.
На прощание, когда тетушки вышли проводить Марину в переднюю и обнимали ее по очереди, расцеловывая и то и дело крестя, одна из них, доверительно склонившись к ней, прошептала:
– В Катеньке, вестимо, дурная кровь играет, раз сюда привезла?
Марина вздрогнула, услышав это, но не успела ничего сказать, как вторая старушка так же тихо прошептала ей, спуская с рук мопса:
– Кузина была такая же. Что в голову взбредет, то и творит. Безрассудная совсем была. Вот и увез ее папенька к нам в именьецо-то. Туточки и встретила отца Анатолички и Катеньки. Вы за ней присматривайте там, в Петербурхе-то. Ей-ей, взыграет кровь кузины, бед не оберемся!
– Ой, не бледней! Не бледней! – вдруг шикнула первая старушка, наблюдая через свой лорнет, как встревожилась Марина. – Мы ей тут спуску не дадим, как Бог свят! Езжай с Богом!
Спустя некоторое время Марина забыла об этом прощальном разговоре с тетушками. Снимая с себя в монастырской келье мирское платье, чтобы облачиться в скромное облачение, повязывая себе на голову простой плат, она отрешилась от всего, что случилось с ней за этими толстыми белеными стенами. Постаралась забыть обо всем, что было, есть и еще только предстоит ей пережить в будущем, полностью сосредоточившись на духовной стороне жизни отныне.
Она молилась вместе со всеми послушниками и инокинями по нескольку часов в день, а остальное время посвящала работе, на которую сама напросилась у настоятельницы. Та вначале была немного обескуражена просьбой мирянки, но вскоре придумала труд и ей – вышивать плащаницу. Вроде и дело, и по рукам для этой знатной мирянки. После работы вновь следовали молитвы, и далее монастырь погружался в сон, чтобы с утра снова приступить к молитвам и работе.
К Марине в помощь в мастерской была приставлена старица Феодосия, хотя сама Марина подозревала, что та была ей скорее не в помощь по рукоделию, а исключительно для ее многочисленных вопросов и сомнений, что накопилось у Марины за это время. Ведь издавна старицы прикреплялись к более юным инокиням, чтобы выслушать их исповедь и дать дельный совет.
– Как горьки слезы при смерти дитяти! Как тяжко матери, когда лишается она грудного младенца! Возрасти его, Господи, в чертоге Твоем!.. Блаженно детство, оно наследует рай, – говорила Марине Феодосия. – Так говаривал преподобный Ефрем, и то сущая правда есть. Дитя твое прямо в рай Господь забрал, разве же не благо для души его?
– Но отчего в моей жизни столько трудностей? Отчего столько слез и горя? – спрашивала ее Марина, когда они накладывали очередные стежки на полотно. – Отчего нет счастья в жизни моей?
– Смирения в тебе нет, – качала головой Феодосия. – Господь не зря вершит дела свои, и негоже нам раздумывать над замыслом Его. Ты не думай о том, что было, как о наказании для тебя. А думай, как о том, что неспроста они дарованы тебе свыше. Все трудности и горести идут во испытание нам. Токмо для того. Воля Его на то, только Его воля!
И Марина спустя несколько недель, лежа однажды ночью в отведенной ей холодной келье без сна, вдруг осознала, что старица права. Не было в ее душе смирения, не было принятия безропотного того, что свершилось уже в ее судьбе. Она отчаянно цеплялась за остатки прошлого, не желая отпускать его от себя. Даже когда у нее случился срыв, то письма, что она писала одно за другим, направлены были только ему одному, Сергею. Человеку из ее прошлого, что она так не хотела отпускать. Не желала смириться с тем, что он отныне не принадлежит ей, как супруге, не будет более рядом. Хотеть опустить хотела, но разве делала это?
Как найти ей в душе смирение, когда она не желает даже слышать о том, что скоро, совсем скоро наступит Пасха, а за ней и Светлая седмица грядет? Как ей забыть об этом? Как забыть его, того, кому навсегда будет принадлежать ее сердце, даже когда она сама не желает этого?
Марина задавала эти вопросы Феодосии, но та только качала головой в ответ.
– Не разумеешь ты пока, не разумеешь, – что несказанно злило Марину, и ей приходилось приносить в своих вечерних молитвах покаяние и за этот грех.
Дни в монастыре, столь похожие друг на друга, как братья-близнецы, следовали один за другим, и вскоре Марина потеряла им счет. Она только отмечала седмицы Великого поста по тому, что читалось на утренних службах: вот прочитали «Стояние Марии Египетской», значит, миновала пятая седмица Великого поста, вот свершили Постную Триодь, значит, наступила Лазарева суббота, а следом будет Вербное Воскресенье, когда в собор потянутся прихожане с веточками вербы в руках.
Марина в тот день нашла у себя на веточке, что получила перед службой у инокинь, помимо пушистых комочков, приятных на ощупь, небольшую припухлость, приглядевшись к которой, обнаружила зачаток листка – едва заметный из оболочки, что его окружала, крохотный зеленый росток. И это вдруг показалось ей каким-то предзнаменованием, как бы ни грешно было об этом думать, будто знаком, что в ее жизни снова будет то счастье, от которого у нее когда-то кружилась голова.
А выйдя из церкви и вдохнув в себя этот ни с чем несравнимый весенний воздух, Марина осознала, что пришло время жить далее, не оглядываясь на то горе, что случилось в ее жизни. Вон ведь веточку сломали, а на ней жизнь вовсю заявляет о себе. И Марина не стала класть к образам у себя в келье веточку, а поставила ее в стакан воды, чтобы та не завяла, наблюдала всю Страстную седмицу с какой-то тайной радостью, как постепенно из почки пробивается нежно-зеленый малюсенький листочек.
В ту же ночь Марине вдруг привиделась Агнешка. Почему-то она сидела у какой-то немного покосившейся избы в полотняной рубахе и вышитой юбке, а изба эта стояла посреди зеленого луга, по которому и пришла Марина. Нянюшка выглядела намного моложе, чем Марина запомнила ее, ее глубокие морщинки слегка разгладились, но в ее глазах по-прежнему плясали смешинки.
– Марыся моя, – улыбнулась няня, и Марина вдруг расплакалась от удивительного спокойствия, что ощутила внутри. А Агнешка вдруг отвернулась от нее и повернулась, держа на руках маленького голенького младенчика. – Сына твой, Марыся. Ты просила, я и гляджу за им. Не думай больш аб нем, твоя Агнеша паклапоцицца [516]516
позаботиться (бел.)
[Закрыть]аб им.
Марина вдруг склонилась над младенчиком, желая посмотреть на него, хотя бы так, во сне. Темные волосенки, большие карие глаза, пухленькие щечки. Она едва сдержалась, чтобы не забрать у нянечки дитя, но знала откуда-то, что та не позволит ей этого сделать.
Внезапно ее щеки дотронулась морщинистая рука, ласково погладила по нежной коже.
– Я так скучаю по тебе, – прошептала Марина, пытаясь поймать своей рукой эти ласковые пальцы, но нянька не дала ей ухватить себя за ладонь. Только снова улыбнулась ей.
– Ты павинна верыць. Верыць и не плакаць больш. Дрэнна [517]517
Плохо (бел.)
[Закрыть]мне, кали ты плачашь. Вельми дрэнна.
– Я не буду больше плакать, – пообещала Марина нянечке. Почему-то она знала, что это правда, и пробудилась от этого странного сна еще до рассвета, с ощущением того, что то спокойствие, что она ныне чувствовала в своей душе, будет ее спутником и далее. Только однажды оно изменило ей, когда она во время Пасхальной утрени вдруг почувствовала на себе пристальный взгляд и повернула голову, чтобы увидеть, кто осмелился так дерзко смотреть на послушниц, в рядах которых Марина стояла.
Это был Сергей. Он стоял далеко не в первых рядах прихожан, что присутствовали на службе, но она смогла разглядеть его среди остальных голов, и у нее бешено забилось сердце, и вспотели ладони. Забыть! Разве можно забыть и отринуть прошлое, когда только им и живешь? Она отвела свой взгляд от его горящих стальным огнем глаз и чуть замешкалась в своем волнении перекреститься вслед за остальными. А после всю службу заставляла себя не поворачивать более головы в его сторону, хотя кожей ощущала на себе его взгляд.
Нет, беззвучно шептала Марина, не буду смотреть. Отрекаюсь от своего прошлого во имя будущего, Господи. Я отрекаюсь от любви, что живет в моем сердце, отрекаюсь от всего… отрекаюсь, как заведенная, повторяла она, впервые за всю свою жизнь задумавшись на пасхальной утрене, крестясь вслед остальным прихожанам.
А потом, когда утреня закончилась, и прихожане, получив в очередной раз поздравление со Светлым праздником, постепенно начали расходиться, а послушницы и инокини потянулись из собора на монастырский двор на утреннюю трапезу, Марина вдруг сорвалась с места и, еле пробираясь сквозь толпу, направилась к выходу. Она не видела более Сергея среди окружающих ее людей, как ни пыталась отыскать его взглядом. И после, подле собора она тоже не нашла его, хотя заглянула почти в каждое мужское лицо, что было над воротом офицерского мундира. Она металась по двору словно безумная, внимательно разглядывая, всматриваясь, а потом опомнилась спустя некоторое время, остановилась.
Был ли Сергей в соборе на Пасхальной службе? Или это просто привиделось ей, а ее сознание вдруг вызвало желанный образ? Марина не знала. В ее голове вдруг всплыла другая пасхальная служба несколько лет назад, когда она еще была восторженной юной девушкой, что когда-то была так влюблена в блестящего молодого офицера. Вспомнилось ее желание-вопрос, что она тогда загадала на пасхальную свечу. «Обойду – Загорский любит. Не обойду…»
– Христос Воскресе, Марина Александровна, – и этот поцелуй-христосование. Его горячие губы, коснувшиеся ее щеки, запах его кожи. Как это вытравить из своей памяти? Как вытравить из своей души?
Всю Светлую Седмицу Марина работала, как прокаженная, словно пыталась работой увести себя прочь от тех мыслей, что настигали ее бессонными ночами, и даже молитвы не приносили ей долгожданного покоя. Зачем он приходил сюда? Зачем снова разбередил ее душу, ее едва затянувшиеся раны?
В воскресенье Красной горки Марина проснулась к заутрене, но поняла, что не может никуда идти и делать ныне не сможет ничего, сказалась больной ныне, отказавшись выходить. Она просто спустилась на пол и легла, прижавшись щекой к холодному полу кельи. Ни о чем не думать, не вспоминать… Ни о чем не думать, не вспоминать… Как заклинание повторяла она себе снова и снова. Ни о чем не думать, не вспоминать…
Прозвонили к утрене, потом к обедне, но только к вечерне Марина поднялась с пола, отряхнула платье и направилась в храм, чтобы вместе с инокинями и послушницами отстоять ее. Вот и все, думалось ей, когда она повторяла за остальными слова службы и крестилась, вот и кончено. У нее тряслись руки, и пламя ее свечи то и дело дрожало, но упорно не гасло, продолжая гореть ярким огнем. Марина смотрела в этот огонек и вспомнила то, что было меж ними с Сергеем, вспоминала, чтобы забыть, оставить позади. А еще она представляла себе совсем другую свечу, не из желтого воска, что держала в руке, а из белого, украшенную лентами. Венчальную свечу, что сегодня горела в руках Сергея.
И она оставила свою свечку в конце службы в храме у иконы Сергия Радонежского, моля его о здравии и счастии раба Божьего Сергея, ибо мечтала о том, чтобы он сумел начать свою новую жизнь, как она ныне начинала свою. Ныне, в это воскресенье. В день его венчания с другой женщиной.
После вечерни Марина ушла к себе и сменила платье на мирское, оставляя в этой келье вместе с облачением свои страхи и тревоги, свои душевные метания. Впервые она поняла и приняла слова Феодосии о смирении. Раз ты не можешь переменить волю Господа, раз не можешь понять замысла Господня, то смирись с ним.
Не надо забывать о том, что было. Надо просто смириться и жить дальше.
У самых монастырских ворот Марина простилась с настоятельницей и старицей Феодосией, что вышли ее проводить, прикоснулась губами к их рукам, принимая их благословение.
– Все только в Его воле, – сказала ей Феодосия на прощанье, перекрестив, и Марина смиренно улыбнулась ей.
– Вестимо, в ней одной.
За воротами ее уже ждала карета, запряженная шестеркой, чтобы побыстрее домчать барыню обратно, а у экипажа прохаживался высокий статный офицер, золотой аксельбант которого то и дело поблескивал в неверном свете каретного фонаря. Заметив Марину, он остановился и повернулся к ней, вглядываясь в ее лицо в сгущающихся сумерках, что-то пытаясь отыскать в нем, видимо. Она приблизилась к нему и посмотрела ему прямо в глаза, а потом взяла его руку и прикоснулась к ней губами в почтенном поцелуе.
– Мой супруг, Анатоль Михайлович.
Но Анатоль прервал ее жест в тот же миг, вывернул ладонь и прижал ее к щеке жене, ласково гладя пальцами нежную кожу.
– Мой ангел… моя жена…. Моя… Моя!
