Текст книги "Спитамен"

Автор книги: Максуд Кариев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц)

Спитамен заметил, что по краю зала вразвалку, слегка пошатываясь и придерживаясь рукой за колонны, идет Набарзан. Лицо его после выпитого стало багровым, взгляд подозрительным и придирчивым. Он отвесил правителю поклон и направился к тому месту, где сидели за дастарханом Оксиарт и Хориён, вновь принявшиеся за трапезу и мусаллас, развязавший им языки. Они разговаривали о чем-то веселом и громко хохотали. Спитамен опустился с ними рядом и взял с дастархана пустую чашу. Появившийся за его спиной черный раб с глиняным кувшином налил ему янтарного мусалласу. Оксиарт придвинул блюдо с румяными кусками мяса, обжаренного на углях, с прилипшей кой-где золой, пропитавшейся жиром. Спитамен медленно, наслаждаясь сладостью и ароматом, выцедил мусаллас, отрезал себе жирный кусок горячего мяса с ребрышком. Остальные тоже последовали его примеру, осушили чаши, положили на хлеб кебаб и стали есть, не прерывая плавной беседы, текущей на пирах весело и складно.

Спитамен вдруг заметил, что сидящие рядом перестали жевать, смотрят куда-то в сторону и тоже обратил взор туда. В проеме двери задержалась, взявшись за косяк, юная девушка в белом платье. Хотя лицо ее было прикрыто до глаз, сквозь тончайший шелк просвечивали ее алые губы и тонкий прямой нос. Черные как смоль волосы уложены на голове в узел и переплетены тончайшими нитями белого и розового жемчуга, а на светлом лбу полумесяц, усыпанный алмазами. Широкий рукав соскользнул к локтю, оголив руку, которой она держалась за косяк, на ней сверкали браслеты, словно предназначением их было ослеплять всякого, кто ею залюбуется, предохраняя от сглаза. Это была Торана. В сопровождении четырех рабынь она царственной походкой проследовала к своему креслу и села, поставив ноги в маленьких, расшитых бисером, башмаках на бордовую бархатную подушку. Рабыни расположились на ковре у ее ног.

И все, у кого был налит мусаллас, поставили чаши на дастархан, не допив. Прекратились разговоры между подвыпившими сановниками, и, пока они выбирали новое направление для беседы, в зале некоторое время царила тишина.

Спитамену вспомнились слова старого скитальца с ликом святого, встреченного им недавно на охоте, будто некий художник, увидев невзначай эту особу, потерял из-за нее голову. «Видать, и вправду чувствительно к красоте сердце художника…»

Оксиарт заметил, что Спитамен не отводит от принцессы взгляда дольше, чем позволяет приличие, медленно допил мусаллас, утер усы и тихо промолвил:

– Не забывайте, воин, по глазам легко читаются мысли.

– А принцесса и впрямь хороша, да продлит Ахура – Мазда ее годы.

– Увы, красота не всегда бывает источником радости. Гораздо чаще она приносит страдания.

– Кто любит, тот готов пройти через тридцать три страдания, чтобы обрести счастье, – улыбнулся Спитамен.

– Говорят, некий молодой художник угодил в темницу из-за любви к принцессе. И вряд ли его страдания увенчаются радостью, – сказал Оксиарт, вздохнув.

– Художник? – переспросил Спитамен и поставил обратно чашу с мусалласом, которую взял было в руки. – Что за художник?

– Явился, рассказывают, к Намичу молодой художник и предложил украсить фресками стены новых помещений во дворце. Чтобы проверить, на что тот способен, правитель поручил ему разрисовать одну из комнат… И сколь же велико было его изумление, когда он спустя несколько дней увидел на стене едущую на белом слоне свою дочь. «Знаешь ли ты, кто это? – спросил Намич и возмутился, когда художник кивнул в ответ. – И как ты, простолюдин, осмелился взглянуть на нее?!..»

«Ахура – Мазде было угодно, чтобы она привиделась мне во сне. Он и водил моей рукой, когда я рисовал принцессу», – ответствовал художник.

«Сколько ты просишь за свою работу? Получай плату и убирайся!»

«Во сколько же сам правитель, знающий толк в искусстве, может оценить то, что он видит здесь?» – спросил хитроумный художник.

«Это бесценно, – сказал, помолчав, Намич, не отрывая глаз от фрески. – Проси, сколько хочешь, я не поскуплюсь».

«Не надо мне ни золота, ни драгоценностей…»

«Чего же ты хочешь?» – сурово посмотрел на него Намич.

«Я хочу ее получить в жены», – кивнул художник на изображение девушки.

– Отважный джигит, коль осмелился это сказать, – усмехнулся Спитамен, с вниманием слушавший рассказ Оксиарта.

Взбешенный Намич тут же вызвал стражу и велел бросить беднягу в темницу.

– И поделом, – заметил молчавший до сих пор Катан. – Наглость должна быть наказуема. Как говорится, по одежке протягивают ножки.

– Любовь не одежка. Она приходит и к шаху, и к нищему, не спрашивая соизволения, – резко проговорил Спитамен, сурово сомкнув брови. – Тот же, кого она ни разу в жизни не посетила, достоин сочувствия…

– Не родственником ли этот художник тебе доводится? – спросил, тихо засмеявшись, Оксиарт, желая свести все к шутке, чтобы за дастарханом не возникла ненароком ссора: ведь из-за малых пустяков – неосторожно брошенного слова, интонации, показавшейся кому-то непочтительной, – порой разгораются скандалы.

– Это чувство даровано нам всевышним, однако по вине самих людей оно часто превращается во зло. Не дремлет Анхра – Майнью и творит свое недоброе дело. Именно так, – гнул свое Спитамен, ему было жаль несчастного художника, который сейчас томится в сыром подземелье, стены которого облеплены мокрицами, из-за этой красавицы, а она об этом даже и не подозревает.

– Не знаю ни одного, кому любовь принесла бы счастье, – настаивал на своем и Катан. – Потому те, кто прошел через это и умудрен опытом, всячески стараются оградить собственных детей от такой напасти, дабы не обливались они потом горючими слезами…

– Э-э, ты не прав, дружище, – вступил в разговор мудрый Хориён и коротко засмеялся: – Ребенок при рождении плачет, словно недовольный своим явлением на свет. Но потом человек так привыкает к жизни, что, состарившись, опять плачет: ведь придется покидать белый свет, хотя и в потустороннем мире его ждут еще большие блага…

Слова Хориёна заставили всех улыбнуться и задуматься. Поистине, человеку трудно угодить.

Уже было далеко за полночь. Во многих светильниках выгорело масло, пламя на них опало, и они стали светить тусклее. Однако все было рассчитано так, что они окончательно погаснут, когда начнет светлеть небо и Митра брызнет из-за заалевшего горизонта первыми лучами. Не переставая играла музыка, одни певцы сменяли других, нежных танцовщиц, каждую из которых можно было сравнить с полевым цветком, сменяли юноши, от искрометного танца которых трудно было не прийти в восхищение.

Когда в светлеющем небе начали таять, как леденцы, звезды, Спитамен предложил выпить еще по чашке мусалласа и сказал:

– А теперь, друзья, с вашего позволения, не обессудьте, я покину вас. К вечеру я должен быть дома, ибо соберутся на совет старейшины.

Сидящие по левую и правую от него стороны сотрапезники закивали, соглашаясь, головами и пожелали ему доброго пути, сказали, что, как только взойдет солнце, и сами отправятся в дорогу.

Спитамен незаметно покинул зал, проследовал по длинной террасе, которую пересекали полосы света, падающего из окон. У разведенных во дворе костров грелись воины, ожидая появления своих предводителей. Спитамен, спускаясь по ступеням во двор, был замечен слугами раньше, чем сам увидел их. Они повскакали с мест, отвязали Карасача и, вмиг оседлав, подвели к хозяину. Воины надели оружие, сели в седла. Один из них сделал знак привратникам, и они отворили ворота…

Навруз

Весна всегда спешит явиться в Согдиану. О своем приближении она возвещает звоном ручьев и помутневшими водами рек, грозящих выплеснуться из берегов, цветением серебристых подснежников и голосами перелетных птиц. Куда ни глянь, всюду ощущаешь пробуждение природы, свежее дыхание молодой зелени. В Согдиану пожаловал Навруз. Сегодня[29]29
  12 марта солнечного календаря.


[Закрыть] день весеннего равноденствия – сравниваются ночь с днем, а завтра день уже станет чуточку длиннее. И капризная зима, как ни противься, с каждым днем будет уступать набирающей силу весне, отходя к вершинам гор, где ледяные крепости ее неприступны… А ведь и недели не прошло с того дня, когда с неба низвергался холодный ливень, перешедший ночью в снегопад. Утром люди встали и увидели, что земля вновь белым – бела. Старики говорят, что снег по весне выпадает по просьбе тополиных сережек. Сережки тополя, якобы созрев и отяжелев, просят Небо укрыть землю мягкой подстилкой, чтобы они, падая с высоты, не расшиблись. Вот и исполнилось их желание, они благополучно опали, устлав землю поверх снега пушистым ковром. И тотчас снег растаял, побежали звонкие ручьи, на деревьях и кустах набухли почки, всюду разносятся веселые голоса птиц: они чинят старые гнезда и строят новые…

А вот и Навруз явился. А с ним в Согдиану вступил Новый год. Кажется, в самом воздухе растворено праздничное настроение, люди надели на себя самое нарядное и, позабыв о заботах и печалях, предаются веселью. На площадях полыхают священные костры, вокруг них, взявшись за плечи, танцуют джигиты и девушки; разбившись на группы, поют песни, затевают веселые игры. Крики, смех. Знакомые, встречаясь на улице, поздравляют друг друга с Новым годом, праздником весны, Наврузом.

По завету предков в этот день положено веселиться, выбросив из головы мысли о горестях и тяготах, и тогда весь год тебе будут сопутствовать удача, радость. Если ты кому-то задолжал – избавься от долгов до наступления Навруза. Если ты кого-то понапрасну обидел – извинись, попроси прощения, и да воцарится в следующем году мир между вами. Не будь себялюбцем, будь со всеми прост, непосредствен, забудь о зависти, не участвуй в кознях. Проявляй почтение к тем, кто старше тебя, и к тем, кто младше. С приходом Навруза начни день с поздравления родителей, поднеся им подарки, и спеши получить благословение старейшины рода. Если ты не беден, не поскупись на пожертвование сиротам, безродным, бездомным, раздай милостыню нищим. Не пренебрегай возможностью помочь калеке, слепому, протяни руку всякому, кто в ней нуждается. И особенно будь почтительным к женщине, благодаря которой бесконечна жизнь на земле.

В замке Кала[30]30
  Кала-крепость.


[Закрыть] Оксиарта в ночь накануне Навруза никто не сомкнул глаз. Если бы кто и хотел вздремнуть минуту-другую, вряд ли ему удалось это из-за разносящейся с главной башни музыки, которую было слышно далеко окрест. Громыхали бубны, ревели карнаи, нежно пели сурнаи, звенели литавры. Посреди обширного двора, мощенного квадратными плитами, горел костер, и алые блики его скользили по высоким стенам и стрехам домов, а вокруг клокочущего огромного казана хлопотали женщины. Ровно две недели назад они посеяли пшеницу, и она успела пустить ростки, из которых они готовят нынче сумалак – сладкую патоку. Сумалаком положено потчевать каждого, кто в день Навруза переступит порог твоего дома. Верховодит среди женщин Сарвинозим, жена Оксиарта, она считается непревзойденной мастерицей в приготовлении сумалака.

– Эй, Равшанак, где же ты?.. – уже в который раз окликнула она свою дочь, оглядываясь по сторонам, и провела рукой по глазам, заслезившимся от дыма. – Иди и ты помешай немного сумалак, не оставайся в стороне!..

Равшанак выбежала из подвального помещения, где содержались в деревянных клетках ручные гепарды – видимо, потчевала любимцев чем-то вкусным, – взяла у матери большую ложку с длинной ручкой и, шепча молитву, принялась мешать в казане вязкую коричневую массу, поверхность которой была затянута стелющимся паром.

– Ты безгрешное дитя, Ахура – Мазда исполнит все твои желания, проси у него счастья, дочка, для себя и для других, – сказала одна из женщин, стоящая по другую сторону котла и тоже помешивающая варево.

Девушка прыснула, озорно сверкнув глазами:

– Сначала я должна узнать о ваших грехах, тетушка, а потом я подумаю, стоит ли просить за вас Ахура – Мазду!

Женщины рассмеялись.

– А знаешь, почему в этот день люди варят сумалак? – спросила одна из них у девушки.

Равшанак отрицательно покачала головой:

– Расскажите.

– Что ж, послушай… Жила в Чогониеме бедная – пребедная семья: отец, мать да восемь их детей, мал мала меньше. Семеро сыновей и самая младшая дочка росли быстро, старались трудиться, отцу, матери помогать, да какие у них силенки, чтобы на хлеб заработать… Словом, семья еле сводила концы с концами, перебивалась с хлеба на воду. Легко ли растить столько детей, если старшему еще только четырнадцать лет, а у тебя ничего нет, кроме единственного тощего осла… – рассказчица посмотрела в сторону сидящих неподалеку от костра на мягкой рогоже старых женщин и стариков, поочередно потягивающих чилим[31]31
  Чилим – длинная трубка для курения.


[Закрыть] и тоже прислушивающихся к разговору: дескать, правильно ли рассказывает? Один из седобородых и седая старуха степенно кивнули. И женщина продолжала: – А то, о чем я хочу тебе, дочка, поведать, случилось в самой середине «авджи илик узилди»… По глазам вижу, не знаешь ты, что это такое. Это, дочка, самый трудный для крестьянина период весны, когда запасы минувшего года кончились, а урожая нового года еще ждать и ждать… Однажды отец семейства взял под уздцы шатающегося от слабости осла и отправился в лес по дрова, чтобы в доме хоть и голодно, но тепло было. И день его нет, и два его нет, и неделю нет. Дети плачут, есть просят. Мать поначалу совсем было пала духом: муж сгинул без вести, теперь все заботы о детях на ее плечи лягут. Что делать? Малыши ее тают на глазах, как свечи, плачут, за подол ловят, а есть нечего. Несчастная женщина, не зная, как их успокоить, решила обмануть, чтобы хоть ненадолго унять их плач. «Вот сейчас я вам приготовлю еды, только не плачьте!..» – говорит она детям. Налила в котел воды, развела под ним огонь. И дети умолкли – поверили. Не знают бедняжки, что нету у матери ни крупы, ни масла. А ей больно на них смотреть, прямо душа разрывается. Что делать, как быть? Отчаявшись, нарвала она зеленых ростков только что взошедшей пшеницы и бросила в кипящий котел. А вода бурлила, ростки всплывали. Дети могли увидеть, что в казане плавает трава и снова поднять вой, от которого можно было сойти с ума. И поспешила бедная женщина к реке, набрала в подол несколько булыжников и опустила их поверх ростков, подбросила в очаг побольше дров. «Сейчас, мои милые, я вас накормлю, сейчас, мои крошки…» Дети уселись вокруг казана на корточках, глаз с него не сводят… И несчастная мать, не выдержав, сама залилась слезами и вслух взмолилась, воздев руки к небу:

– О превеликий Ахура – Мазда, помоги мне, слабой женщине! Или убей меня раньше, чем станут один за другим умирать от голода мои дети!.. Ты же сам одарил меня этими несмышленышами, и я должна их растить. Почему же, осчастливив меня ими, ты не заботишься об их пропитании?! – причитала женщина вне себя от горя.

А лица ее детей просветлели, в глазах, устремленных в кипящий казан, высохли слезы; дети переглядывались и улыбались, радуясь, что мать готовит им что-то вкусное. В казане бурлила вода, постепенно выкипала, и чем меньше оставалось ее, тем громче становились стенания несчастной женщины. Она молилась, стоя на коленях. Ей показалось, что из казана запахло чем-то вкусным, и она решила, что сходит с ума. Обессилев, упала без памяти. Сколько пролежала, и сама не ведает, да только когда пришла в себя, ей привиделось, будто с неба опустилась красивая крылатая женщина, поставила возле нее большую глиняную чашу, ласково провела рукой по голове и, промолвив: «Все будет хорошо…» – вновь вознеслась прямехонько к Солнцу.

Очнулась она, как от толчка, и что же видит?.. Сидят дети вокруг казана, что-то черпают ложками со дна его, густое, ароматное, и с удовольствием едят.

– Ой, мама, как вкусно! Спасибо, – сказал старший сын.

Вот так исстрадавшееся материнское сердце сотворило чудо – траву и камни превратило в сумалак.

Сидящие на рогоже женщины, передохнув, принялись делать самсу, начиняя шпинатом, мятой, щавелем, лебедой, и складывать на белую скатерть. А одна из них топором разрубила на куски большую тыкву, очистила от семечек и уложила оранжевые куски на противень, чтобы затем испечь в тандыре.

В день Навруза скатерти расстилаются во дворах под навесами, в садах в тени деревьев, в горах на берегах ручьев и родников, и они не должны ни на минуту оставаться без яств, постоянно сменяемых, без кувшинов с прохладительными напитками, и всяк, кто проходит мимо, будет приглашен принять участие в трапезе, утолить жажду; а если кого, зазевавшись, не пригласили, он может сам подсесть к скатерти, отведать, чего душа желает, и завершить трапезу молитвой, за что хозяева ему будут благодарны.

Пожилую женщину, поведавшую легенду о сумалаке, сменила другая, приняв у нее большую длинную ложку, вязнущую в густой патоке. А та села на рогожу, ей подали шербет, и она, чтобы подруги не заскучали и не потянуло их ко сну, принялась рассказывать другие предания, короткие и длинные, которых она знала массу, загадывать загадки, смешить забавными историями, происшедшими якобы с ее знакомыми.

В другом конце двора, вблизи конюшен, заполыхал другой костер, и Равшанак увидела собравшихся возле него своих подружек и парней. Оттуда вскоре донеслись веселые возгласы, смех, песни.

Наслушавшись былей и небылиц, смешных историй и вдоволь насмеявшись, Равшанак вновь передала ложку матери и вприпрыжку побежала к костру, где веселились ее сверстники. Да тут и детворы, оказывается, было полным полно, они носились друг за дружкой, играли в прятки, а один из мальчишек чуть не сбил Равшанак с ног, за что получил от нее подзатыльник. Подружки затеяли с парнями игру в жмурки. Увидев Равшанак, они кинулись к ней, приглашая включиться в игру, завязали ей платком глаза и разбежались врассыпную, хлопая в ладоши.

Вдруг от костра, где готовился сумалак, донесся шум. Там началась какая-то суматоха. Послышался звон разбиваемой посуды, разлетающихся по каменным плитам двора черепков. И если бы не смех женщин, то можно было бы подумать бог знает что. Это они всего-навсего мазали друг дружке лица мукой. А седобородый старец хватал старые, отслужившие век кувшины, блюда и, высоко подняв над головой, грохал их о каменные плиты.

Поняв, что скоро рассвет и Навруз на подходе, девушки и парни тоже стали осыпать один другого мукой, бить специально принесенную старую посуду. Ибо с уходом старого года в доме не положено оставлять и старых вещей, надтреснутой, сколотой посуды, протертой и порванной одежды. Из комнат слуги охапками выносили старые потрепанные подстилки, рваную одежду, утварь и бросали в костер. Пусть вместе со старьем исчезнут былые горести!.. Со всех концов замка сбежались к кострам дети. Даже малыши, которых родители с вечера уложили спать, спохватясь, выбрались из постелей и прибежали сюда. Они – то знали, что теперь начнется самое интересное – радение.

Сначала к радению приступили пожилые женщины. Вот одна из них, полная, с растрепанными седыми волосами и горящими глазами, похожая на старую колдунью, выступила в середину круга, приблизившись к самому краю костра, ее едва ли не касались высокие языки пламени, развела в сторону руки и, сопровождая взглядом летящие к небу искры, стала ритмично топтаться на месте, поворачиваясь то влево, то вправо и мотая головой, что-то бормоча и время от времени выдыхая в костер: «Хуув – в–в!.. Хуу – в–в – в!..»

И другие женщины постепенно задвигались в такт ей, прилаживаясь к ее ритму и вместе с ней выдыхая: «Хуув – в–в!..»

Освещенный пламенем хоровод женщин, обсыпанных мукой и казавшихся седыми, медленно двигался вокруг костра. А женщина в середине круга все убыстряла и убыстряла движения, и позванивали на ней монисты, кулоны, браслеты. Широкие рукава, словно крылья, мелькали над костром, грозя воспламениться. Вот она перевела дыхание и после долгой паузы запела:

 
Когда на горах туман, хуув – в!..
Когда ревет в ущелье лев, хуув – в!..
Когда послышался шум крыльев дракона, хуув – в!..
Есть ли кто, чье сердце не сжимается от страха?..
 

И все нараспев дважды повторяют последнюю фразу:

 
Есть ли кто, чье сердце не сжимается от страха?..
 

Голос у женщины – запевалы оказался неожиданно красивым и мелодичным. Она пригладила волосы, улыбнулась и словно помолодела.

 
Если выкупают в прозрачном роднике, хуув – в!..
Если расчешут гриву и хвост, хуув – в!..
И подведут коня, хоть и без седла, хуув – в!..
Кто же на него не сядет?!..
 

Теперь женщины, крепко взяв друг друга под руки, делали шаг то вправо, то влево, то вперед, то назад и, задирая кверху лица, разом выдыхали в светлеющее небо, где уже таяли звезды: «Хуув – в–в!..»

А голос запевалы все набирал силу, становился звонче, взмывая ввысь, обгоняя искры и дым костра.

 
Если возведут дворец из яхонта, хуув – в!..
Колонны унижут жемчугами, хуув – в!..
И станут приглашать, вторя: «Войдите, гость!..»
Ну, как не перешагнуть порога?..
 

Женщины помоложе стали одна за одной отделяться от общего хоровода, казавшегося им чересчур медлительным, и уже в одиночку самозабвенно отдавались танцу, будто демонстрируя, как они стройны, гибки, как притягательно красивы. Иногда они издавали то вопли, то стоны, будто исторгали из себя, изгоняли из сердца скопившиеся за целый год тоску, уныние, страдание. Да, конечно, каждая из них о чем-то думала, мечтала, у каждой были неисполнившиеся желания, и нынче, в ночь перед Наврузом, с помощью ритуального танца они стряхивали с души, освобождались от всего, что заставляло их проливать слезы, и со словами песни слали к небу свои мольбы быть к ним в следующем году помилостивее, одаривать их почаще радостями…

Наверное, уже более часа длилось радение. Движения начавшей его пожилой женщины постепенно сделались вялыми, вдруг она покачнулась, стала заваливаться на бок, успела проскочить сквозь цепь хоровода и свалилась без чувств. Кто-то брызнул на нее водой, дал попить. Одной молодухе, ждущей, оказывается, ребенка, тоже сделалось дурно. Но ей не дали упасть, подхватили, отвели в сторону, усадили на курпачи, постланные в три слоя…

Смолк голос певицы, но танцующие вроде не замечали этого; женщины постарше толклись на месте, закатывая глаза и шевеля губами, молодые же изгибались, точно змеи, то поднимая вверх руки, то опуская. И от глубоких вздохов – хуув – в! – колебалось пламя костра. «Хуув – в–в!..» Еще кто-то из танцующих рухнул. Через нее переступали, не прекращая танца, спотыкались, пока кто-то не оттащил упавшую в сторону.

Женщина – запевала отдохнула, отпила из ведра холодной воды, ополоснула лицо, проворно поднялась и опять присоединилась к радеющим.

Последние звезды в небе исчезли. Быстро светало. Костер постепенно угасал, и теперь над ним курился только дым. Слабели голоса поющих, стали замедленными движения танцующих. То одна, то другая из женщин отделялась от хоровода, усаживалась на подстилку, обмахиваясь ладонью и тяжело дыша. Та, что начала радение первой, закончила его последней.

С восходом солнца все приступили к дневным хлопотам, предваряющим любой праздник; дети, балуясь и шумя, вновь стали носиться вокруг костра.

В огромном глиняном кувшине принесли шербет, несколько дней настаивавшийся на сушеных абрикосах, персиках, яблоках, разлили его по чашам и разнесли всем, кто теперь отдыхал на подстилках после радения.

…А по соседству, в другом небольшом уютном дворике, обнесенном высокими каменными стенами, по которым карабкался, переплетаясь, виноград, сидели в беседке Хориён и Оксиарт, услаждая себя приятной беседой и молодым мусалласом. Еще дымились только что погашенные факелы, вставленные в специальные гнезда в стенах, а на серебряной посуде уже отражался матовый свет утра. Двоюродные братья всю ночь просидели, не вставая, на деревянном помосте, застланном в несколько слоев мягкими кошмами, и за разговором не заметили, как пролетели часы, вслед за которыми поспешил Навруз. Мотыльками порхали вокруг них слуги, то и дело меняя закуску, унося, что успело остыть, и ставя взамен дымящиеся от жара шашлыки, испеченных в тандыре фазанов с чесночной приправой, подливу из перепелиных языков и толченого ореха.

Из-за высокой стены время от времени доносились голоса женщин, крики детворы, но увлеченные беседой братья их словно не слышали.

– Что ж, брат, у тебя, значит, нынче двойной праздник, – сказал Хориён, осушив чашу и утерев пальцами усы. – И Навруз, и помолвка дочери.

– Воспользовавшись поводом, я послал гонца с приглашением к Спитамену, которого в последнее время не заманишь ни на какой пир.

– Да, он постоянно в хлопотах. Только в каких, непонятно. Должно быть, у вас к нему важное дело, коль послали специального нарочного.

– Хотел купить десять-пятнадцать скакунов из его табуна, чтобы посадить на них своих воинов. А он мне почему-то заявил, что сейчас у него таковых нет. Мне же доподлинно известно, что есть.

– Странно. И я получил от него такой же ответ, – пожал плечами Хориён. – Возьмем-ка его в оборот. Мы ведь не просим на правах соседей сбавить нам цену.

– Лишь бы приехал. Если ему ничто не помешает, то с часу на час будет здесь.

– У него породистых кобылиц более тысячи. Неужто ни одна за последние два-три года ни разу не ожеребилась, ха-ха-ха, – рассмеялся Хориён. – Или более выгодных покупателей нашел?

– Возьмите, говорю, за каждого скакуна сколько хотите овец из моей отары, а он мне: «Я и сам могу дать вам баранты, сколько пожелаете, и бесплатно!» Вот так – то.

Хориён наклонился ближе к брату, облокотившись о колено, и молвил, понизив голос:

– Между нами говоря, подозреваю, что он не хочет, чтобы мы отправили наших воинов к Бессу на его конях.

– Разумеется, за этим нечто кроется, – согласился Оксиарт. – До сих пор щедрость его не знала границ.

– Мог снять с себя и отдать другому, – степенно кивнул Хориён. – Надо найти к нему подход.

– Я уж к нему и так и сяк, и уговаривал, и делал вид, что обижусь, похоже, ничем его не проймешь.

– Неужто сделался скрягой, у которого и медной монеты не выпросишь? – рассмеялся Хориён и уже серьезно добавил: – А не показалось ли вам, что, когда мы виделись с ним в последний раз у Намича, он был чем-то крайне озабочен?

– Я тоже это заметил. Причем настроение его изменилось после того, как с ним побеседовал посол Дариявуша.

– Да, этот толстый плут подсел к нему и очень долго нашептывал что-то на ухо. Я видел, как у Спитамена менялось лицо по мере того, как он внимал ему. Вскоре после этого он уехал.

В беседке возник Бабах с кувшином холодного мусалласа, и друзья умолкли. Этот пятидесятилетний слуга был не по возрасту строен и проворен, ступал мягко и бесшумно, как кошка, и всегда появлялся неожиданно, и если бы Оксиарт не доверял ему больше, чем многим из своих слуг, то мог бы подумать, что он всякий раз пытается подслушать их разговор. У него нет определенных обязанностей, но какое бы поручение ни дал ему хозяин, может быть уверен, что тот справится с ним блестяще. Да и хитрец, каких свет не видывал, а это качество немалого стоит в нынешнее время. По заданию хозяина он у любого выпытает все что угодно. И льстить мастак, и притворяться, и направить разговор по угодному ему руслу. Если бы не жадность к деньгам, цены бы ему не было. За золото продаст отца родного, а о хозяине и говорить нечего. Оксиарт это знает и старается, чтобы Бабах ни в чем не нуждался, понимал, что нигде ему не будет лучше, чем в этом замке.

– Попробуйте-ка этот цветочный нектар, – сказал Бабах, ставя на дастархан кувшин, и, отступив, почтительно поклонился, прижав к груди руки. – Я приготовил его сам по старому рецепту, чтобы угостить вас утром и отметить первые минуты Навруза…

– Когда же ты это успел, пройдоха? – смеясь, воскликнул Оксиарт и потянулся к кувшину. – Надо же, и словом не обмолвился! Выходит, ты способен что-то делать втайне от меня?..

– Я счел, что такая мелочь не стоит вашего внимания, господин.

– Эта мелочь, омочив язык, заставляет его слишком много болтать и выдавать секреты, – заметил, усмехаясь, Хориён.

Бабах, опередив хозяина, сам налил в чаши красное ароматное вино. Сначала подал гостю, как велит обычай, потом Оксиарту. Подождал, пока обе чаши были выпиты, и хозяин, почмокав губами, вытер усы, затем сообщил:

– Вернулся от Спитамена гонец…

– И что?.. – насторожился Оксиарт.

– Сначала, говорит, отказывался ехать, хотел ограничиться лишь благодарностью за приглашение и подарком: дескать, начался окот, кобылицы жеребятся; если не приглядывать за слугами, они проявляют нерадивость. Но потом все же согласился. Скоро будет здесь.

– Мог и не приезжать… – насупился Оксиарт. – Подумаешь, мы бы и без него не заскучали!..

Бабах вплотную подступил к хозяину и, наклонясь к его уху, негромко сказал:

– Спитамен отказывался от приглашения не по той причине, на которую ссылался. Мне известно другое…

– Что тебе известно? – прищурил глаза Оксиарт.

– Его тесть очень давно на короткой ноге с Намичем…

– Это мы знаем, – перебил слугу Оксиарт. – Какое это имеет отношение к нашему приглашению?

– Его тесть приглашен на празднование Навруза в Мараканду. В послании своем правитель обмолвился, что на него произвел хорошее впечатление его зять и неплохо было бы, если бы он прихватил его с собой. Спитамен же отказался от поездки в Мараканду…

– Странно. Почему он не воспользовался такой честью? Намич далеко не всякого приглашает во дворец отмечать Навруз.

– Лишь потому, что приглашение поступило не лично ему, а тестю. Вашему же приглашению он был рад. Однако тоже хотел отказаться – чтобы не вызвать недовольства у правителя.

Бабах поклонился, давая понять, что сказал все. Оксиарт, сделав движение рукой, отпустил его, и тот попятился, дабы не показывать хозяину и гостю спину, что было бы проявлением неуважения, и скрылся за узкой двустворчатой калиткой, почти неприметной за виноградными лозами.

Хориен посмотрел на Оксиарта и долго молчал. Однако в глазах его легко читалось: «Ну и ну, твой слуга располагает большими сведениями, чем способна вместить голова людей его сословия!..» А вслух произнес:

– Где вы раздобыли такого… гм… слугу?

– Он родом из Усрушана, – сказал Оксиарт, разламывая на куски слоеную лепешку, обильно присыпанную коноплей. – Прежде занимался торговлей. На всей земле нет, кажется, уголка, где бы он не побывал. Предприимчив, изворотлив, способен и камень обратить в золото. Но и таких, пусть они хоть семи пядей во лбу, иногда подстерегают беды. Его караван при переходе из Бактрии в Согдиану разграбили разбойники, а охрану перебили. Самому же чудом удалось спастись. Его подобрали на одной из горных троп мои чабаны. На нем были одни лохмотья, а сбитые о камни ноги распухли от ран. Много дней шел он, делая переходы от колодца к колодцу, от кишлака к кишлаку, выпрашивая подаяние… Когда он поведал мне о своих несчастьях, я первым долгом велел накормить его, одеть и позвать к нему лекаря. Мы не раз с ним после этого беседовали, я обратил внимание, что он весьма неглуп, и взял к себе на службу. А потом так к нему привык, что удивляюсь, как обходился без него раньше…