Текст книги "Имена мертвых"
Автор книги: Людмила и Александр Белаш
Соавторы: Александр Белаш
Жанр:
Боевая фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)
Профессор ушел наверх, а в комнате прислуги, где собирались перекусить шофер и садовник, шла оживленная дискуссия – как бывает в таких случаях, не предназначенная для хозяйских ушей.
– Вышло-то вышло, – Аник гремел пузырьками в аптечке, отыскивая капли от насморка, – а ты подумай о том, что, кроме наших с тобой, ни одного инкарнатора наготове нет. Ей осталось жить три дня – это что, жизнь?
– В следующее полнолуние и третий будет готов, – переворачивая скворчащий бекон, чуть нараспев ответил Клейн. – Мы нашей малышке пропасть не дадим.
– И так каждый месяц, да?
– Она приучится ценить время. Ты что, все еще яишенку не взболтал?..
– Да погоди ты со своей яишенкой!.. дай нос прочистить.
– Вот видишь, как твои нервы расшатались – у тебя нос заложило, а ты на мне зло срываешь и девочку хочешь назад в могилу уложить. А причина всему – твой нос.
– Ничего я не хочу. И нос тут ни при чем. Просто ты бесчувственный человек.
– Ну конечно, я – пень деревянный, а ты – нежная душа, за что тебя к стенке и поставили.
Аник вынул искомый пузырек, лихо заложил понемногу в обе ноздри, а остаток выпил одним глотком и скривился от горечи:
– Фу! гадость какая…
– Эфедринчик вместо кофе? – ласково полюбопытствовал Клейн.
– Я бы на тебя очень обиделся, если б речь не шла о ней! – сглотнув слюну, продолжил Аник. – Очень может быть, что шеф сделал это из лучших побуждений, я допускаю. Но сравни себя с ней! У нас все позади, все налажено, спокойно живем на подзарядке по графику…
– Привыкли то есть, – поддакнул Клейн, как бы невзначай придвигая к себе венчик и кастрюльку с яйцами.
– Да. Как скажет шеф – полностью адаптированы. И вот – она. Все ее помнят, она всех помнит, а между ними – стена. И всего три дня на размышления, а там – знаешь, эдак ненавязчиво, между прочим и среди полного здоровья, вдруг предлагается на выбор – или распад, или морозильник. Лично я надеюсь, что до этого момента она так измучается, что сама войдет в морозильную камеру – но чего ей это будет стоить? Другой вариант не лучше – если она не поверит и сбежит…
– Может и так случиться, – опять согласился Клейн, занятый приготовлением яичницы. – Я все-таки рассчитываю на профессора… По мне, лучше, чтобы первое воплощение она здесь пересидела, с нами. Не стоит ее отпускать.
– Ты прав. А я больше скажу – не стоило ее воплощать, – пошарив в шкафчике, Аник извлек на свет початую бутылку шнапса. – По многим причинам…
– Боишься, Герц отдаст ей твой заряд?
– Нет, не боюсь. Но нельзя так издеваться над человеком… Я согласен – не дожила, жалко девчонку, но прикинь в уме – всегда ли нужно делать то, что можно? Кому это будет на радость? Ей только восемнадцать, ей всего хочется, и едва она кинется доживать свое, а тут – стоп! распад!..
Выговорившись, Аник уже тише добавил после паузы:
– Ты же знаешь – она пойдет по пути памяти, к тем, кто ее помнит – она к ним привязана. Вспомни, как это было с тобой… и со мной было. Но одно дело помнить и хранить любовь к мертвому, а другое – встретиться с ним. Ее ждет разочарование и отчуждение от самых близких. Пути живых и мертвых различны, и мы ей не сможем помочь – только быть рядом…
– Аник, – Клейн пощупал вилкой пухнущее на сковородке произведение искусства, – а тебе сколько было ТОГДА?
– Мне? двадцать четыре. Но ты не сравнивай, пожалуйста…
– Нет уж, спорить так спорить. Ты – слово, я – слово. Садись, готово.
Аник налил, они переглянулись. Событие было редкое, может быть – как знать? – одно из немногих с тех пор, как Сын Человеческий воскресил Лазаря, дочь Иаира и сына вдовы из Наина. Молодец был Иса бен-Марйам! но и Герц Вааль тоже не промах, умеет иногда испортить настроение курносой даме с косой.
– За шефа.
– За нее.
А закусывать яичницей Аника приучил Клейн.
– Так значит – двадцать четыре?
– Знаешь, я к тому времени нарушил все десять заповедей – ну разве что не варил козленка в козьем молоке. Поэтому, когда меня приговорили, я пропустил это мимо ушей и заметил судье, что гораздо веселей покуролесить смолоду, чем догнивать свой век с грыжей и геморроем – а у него на лице было написано, какой геморрой он себе высидел; за это меня обозвали в газете циничным подонком. Тогда я показывал кураж – у меня был такой имидж, что я железный парень, и я строго его придерживался до конца. Правда, перед концом взгрустнулось, но я сказал себе: «Аник, что ты теряешь? двадцать лет каторги тебя бы не украсили; ты уже имел выше головы все, что хотел, и пусть судья тебе завидует, потому что на его похоронах не будут ни петь, ни плясать, ни поздравлять друг друга, а тот момент, когда ты свалишься у стены, просто прелесть по сравнению со старческой одышкой, параличом и пролежнями». То, что было потом, без дрожи не вспомнишь – ты видел, тебе ли не знать. Но относительно нее – тут у меня особое мнение. Если бы жизнь в таком виде ей понравилась, я бы сразу – отвечаю! – сам отдал ей заряд. Ну и что? один цикл стал бы длиннее. Ей нужна жизнь целиком, а не по капле.
Клейн с удовольствием прислушался к разливающемуся по телу хмельному теплу.
– Это как посмотреть… к примеру, я первый раз был с женщиной после пятнадцатого воскрешения.
– Бог мой… последний девственник второй мировой! Ты меня удивляешь.
– Нечему удивляться… что я знал про женщин? что они добрые, но все заморенные, а девушки – как цветы: нюхать – нюхай, но не трожь, они от грубости вянут. Мне было привычней с железом. – Он осторожно положил между тарелок руку, короткую, как он сам, но шире и тяжелее, чем у профессора. Рука внушала уважение, и сам Клейн – тоже, несмотря на небольшой рост.
«Он стеснялся, – рассудил Аник, – коротышку не каждая оценит, если сама не крохотуля».
– То что ты за нее печалишься, понятно. И говоришь ты верно, что ей ни в своем городе нет места, ни в своем доме – и это правда, но ты все сводишь к тому, что ей незачем было воплощаться на мучение. Я думаю – лучше так, чем никак. Пусть она сама разберется. Всегда есть выход – не вернуться вовремя.
– А шеф прикажет…
– Я это предложу раньше, чем он прикажет.
– Позволь поймать тебя за язык! это уже шиворот-навыворот – то ты ей даешь выход, то натираешь лыжи в погоню, как это понять?
– Просто. Идешь ты берегом и видишь – вышел какой-то страдалец на мостки, осенил себя крестом – «Господи, прими мою душу!» – и бултых в воду, но тонет не сразу, то нырнет, то покажется. А ты в руки по кирпичу и помогаешь ему – кирпичом по маковке – говоря: «В добрый час! Счастливого пути!» Это я насчет права на самоубийство и общего на то согласия. Никакое это не право, а возможность своим больным умом себя угробить, в порыве или в бреду. Ты признаешь такое право?
– Я его в принципе признаю.
– Что же ты им не пользуешься или мне не предложишь? Жить хочется? и думаешь – тебе одному? а ей ты советуешь ненавязчиво, между прочим, среди полного здоровья…
– Клейн, она пожалеет, что вернулась.
– Она не пожалеет. Хуже, если пожалеет профессор – этого ему задним числом делать не надо.
– Нет – чем скорее, тем лучше. Еще не поздно…
– Ну знаешь…
Когда Герц в 07.03 заглянул к ассистентам, шнапса убавилось, все было съедено, Аник спал – или делал вид, что спит – на кушетке, а Клейн, закинув ногу за ногу, сидел с гитарой и тихонько пел; он не первый год пел, Герц и Аник как-то мало-помалу стали понимать чужие слова и рифму, да и Клейн переводил подстрочно.
Темная ночь,
только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах,
тускло звезды мерцают…
«Опять неразлучники поссорились, – определил Герц. – Из-за нее. Недурное начало…»
Клейн его словно не увидел – пел и пел. Голос у него был чистый и довольно высокий, что неожиданно для накачанной приземистой фигуры; тут уместней было бы что-нибудь утробное, басовитое.
Темная ночь
разделяет, любимая, нас,
И тревожная, черная степь
пролегла между нами…
Не нарушая чувств поющего, Герц молча подошел к окну и отодвинул плотную гардину – еще темно, но дома освещаются; краем глаза Герц заметил, что Аник действительно не спит, а слушает Клейна.
– Уже утро, – сказал Герц, глядя, как мимо окна плывут редкие снежинки.
– Начало восьмого, – Аник поднес к носу часы, – надо же…
– А ты думал – утро не настанет, – хмыкнул Клейн.
– Аник, когда рассветет, сделаешь ей укол стимулятора и поставишь будильник. Завтрак – в половине девятого; это за тобой, Клейн.
– Мне бы тоже допинг не помешал. – Аник сел, потирая лоб. – Кубика два для поднятия тонуса.
– Клейн, через четверть часа зайди ко мне.
– Ясно. Зайду.
Посуду стопкой уложили в мойку, захлопнули и пустили воду; пока Аник вытирал со стола, Клейн поднял с кушетки сложенный пополам конверт и прочел на лицевой стороне: «438-91-07 Рената четв. 18 час.».
– Какая из себя эта 438-91-07?
– Кого? – не расслышав, Аник разогнулся с кислой миной.
– Рената, с кем свидание сорвалось.
– А… девица по вызову. Без особых примет, но с хорошей грудью. Как другу – очень рекомендую.
– Вот – а говоришь, жить не стоит.
– Все это мимолетно. Дым!
– И в том дыму ты как рыба в воде, безвылазно.
– Я совершенствуюсь! я изучаю тонкости…
– Которые?
Говоря о том, кто что понимает под тонкостями любви, они бы опять разругались в клочья, но вовремя вспомнили о предстоящем и разошлись каждый по своим делам.
*
Май 1943 года
Восточная Украина
Моторы пламенем пылают,
И башню лижут языки.
Судьбы я вызов принимаю
С ее пожатием руки.
Изерге успел высунуть из люка голову и плечи, упереться руками в закраины, когда из танка дохнуло огнем, и на Изерге запылал комбинезон.
Он лез с криком, карабкался сквозь тьму боли, в ушах гремели набатные колокола, змеи-гадюки кусали в ладони, а черный пес грыз лицо.
Это был вход в киямат, в мертвое царство. Надо отбиться от змей и собаки, но нет ветки шиповника, чтоб отхлестать слуг владыки Киямат-тора.
Черти плясали вокруг, били его по спине и плечам.
Схватили, поволокли. Треск стоял – будто все сосны и ели на свете ломались!
Пехота полегла, атака захлебнулась.
После перед Изерге встали трое – высокие, страшные. Будут судить. Он заслонил лицо ладонями, обвитыми бинтом.
«Звание? Воинская часть? Имя? Фамилия?»
«Я Изерге, Лайдемыр Тхор! Я из деревни… из деревни… Мать зовут Унай, отца – Элексе».
«Он говорит не по-русски», – заметил офицеру Абвера командир танкового батальона.
«Я Изерге… Мать – Унай, отец – Элексе…»
«Вроде бы не азиат. Возможно, какая-то варварская народность, – офицер Абвера достал потрепанную записную книжку, – Ты карел? зырян? вотяк? черемись? чуваш?»
«Я Изерге…»
«У него с головой не в порядке, – Танкист закурил, разглядывая пленного. – Мои парни попали им в борт с близкой дистанции; у кого угодно мозги скиснут от такого попадания».
«Но он должен, обязан знать русский язык. Это же обученный солдат, механик-водитель».
«Когда мы отступали из Ростова, – заговорил пехотный оберстлейтенант, – на нашем участке работал дьявольский снайпер, убивал исключительно старших офицеров. И знаете, что оказалось? Это был дикарь, охотник из тайги».
«Тайга… – Абверовец полистал книжицу. – Ты хантыец? вогул?»
«Я Изерге…»
«Пусть с ним разбираются в тылу».
«Да, – кивнул танкист, – именно там у нас сосредоточены самые умелые разведчики».
Лазарет. Арестантский вагон. На запад. Изерге видел небо в оконце под потолком, жевал клеклый хлеб и скреб ногтями тыльную сторону кистей – кожа словно линяла после ожогов.
Он по-прежнему говорил со всеми на языке матери. По-русски он все понимал, а ответить не мог, слова терялись, кроме «да» и «нет».
Война ползла следом, расплющивая людей. Офицера Абвера разорвало 5 июля при упреждающем артобстреле русских на Курском выступе, а 12-го, под Прохоровкой, сгорел танкист, что принимал участие в допросе.
И много других вместе с ними ушли в киямат.
А Изерге жил.
«Ты комиссар? политработник?»
«Нет».
«Ты большевик, скотина!»
«Нет».
«Тупая тварь! Отвечай, когда господин криминаль-комиссар тебя спрашивает!..»
Полосатая роба с номером и литерой R слева – «Русский». Вонючая махорка – «Только для русских военнопленных». Хуже только евреям – им и этого не полагается.
«Встать! Молчать! Шапку долой! Стой! Живей! На аппель-плац, бегом!»
«27051!»
«Да!»
Изерге поглядывает на рапортфюрера и думает: «Раздулся, жаба, бурдюк вонючий. Мало я вас давил под Сталинградом».
Изерге есть что вспомнить. Стоя в строю, он закрывает глаза.
«Жми, Володька! Петро, заряжай!»
«За Р-р-родину, за Сталина, в бога мать их душу!»
«И за брата Кугерге, которого отец назвал Васинге – Васенька».
«Т-34» быстрей человека. Фриц сбился с ноги, растянулся. Танк, дрожа от ярости, с лязгом проходит по нему…
«Ну, где там этот фельдмаршал Манштейн?!.»
Поверка на плацу длится второй час, под дождем. Потом – черпак эрзац-кофе и обрезок хлеба. Чехи, немцы, поляки – этим из дома приходят посылки с едой и лекарствами. А русские и евреи должны сдохнуть, так велел рейхсфюрер Генрих Гиммлер.
Киямат побратает евреев и русских.
«27051!»
«Да!»
«Во внешнюю команду, бегом! Марш, марш!»
Конвой с овчарками.
«Батрачить будем у бауэра, – шепот по колонне. – Живем, братва. Картошки наворуем. А может, там остарбайтерин есть?»
Да, там есть и девушки с Востока. Молча глядят друг на друга полосатая колонна и серо одетые девчонки в поле.
«Капо, не дашь поговорить с ними – убьем, – дышит кто-то в затылок старшему по команде. – Пойми ты…»
«Я поняль, – сквозь зубы, не оборачиваясь, отвечает капо и размышляет, как бы задобрить охрану».
Изерге не слышит этого. Пролетев мимо девчонок с теплыми глазами, его взгляд намертво прикипает к стоящему вдалеке трофейному трактору.
И ноги идут вон из строя, своим путем, пока окрик и удар не останавливают Изерге.
«Я умею, – забыв о боли, тычет он пальцем. – Я тракторист».
«Что он сказал?»
Бауэр, пузатый и серьезный, весьма доволен. Он видит, как любовно невысокий лагерник обращается с машиной.
Ни один русский так умильно не смотрит на девиц-работниц, как этот проводит пальцами по непонятной выпуклой надписи на металле: «Сталинец-60 ЧТЗ».
Шестидесятисильный лигроиновый мотор чувствует себя неважно. Изерге знает его прихоти, капризы и болезни; к закату движок тарахтит ровно и звучно, как в первый раз.
Доверить бывшему танкисту рычаги – что пехотинцу вернуть ППШ. Изерге сдерживается, что есть сил. Нельзя направлять машину на охранников. И не убежишь на гусеничном тракторе, нет.
Но мысль – «Бежать» – уже не выкинешь из головы.
И он бежит. Его ловят, бросают в тюрьму. Избитого, отправляют в другой, более строгий лагерь, еще дальше от родины.
Здесь нет крематория, но есть каменоломня. Убивают здесь непосильной работой и голодом. Болезни приходят сами собой.
Он убегает и отсюда, с пятью такими же отчаянными, истощенными. В какой стороне Россия, никто из них не знает. Решают идти врозь, разбившись по трое. Первую тройку сдают гестапо гостеприимные румяные крестьяне.
Изерге не помнит, как остался один. Он бредет сквозь заснеженный лес вверх по крутому склону, не чувствуя обмороженных ног. Гул ветра наполняется торжественным пением, впереди огни. Белые девушки в белых одеждах расстилают перед ним пуховую кровать, он с наслаждением зарывается в теплую перину. Как тут славно, как уютно!..
Он дома. Его обряжают в зимнюю шапку, в рукавицы, дают ветку шиповника, кладут в сани, рядом высыпают горсть обрезанных ногтей: «Это чтобы ты крепче цеплялся за скалы, сынок».
«Какие скалы, мама?»
«А на пути в киямат, сынок».
«Вот и холстина, твой мост через пропасть».
«Спи, сынок, спи, милый, до архангеловой трубы».
Сиреневый свет меркнет, над Изерге кто-то склоняется.
«Киямат-тора, это ты? Я – Изерге…»
«Нет, – отвечает нависшая тень, – я не тот, за кого ты меня принимаешь. Я – Герц. Попробуй-ка встать, парень».
Долгое время Изерге не может понять – где он? жив он или нет? Провалившись в забытье под потолком чистой, но бедной комнатки деревенского дома, он просыпается в городской квартире, где за окнами – приглушенный шум моторов.
Перед глазами тает светящийся дым, похожий на марево лесного пожара. Киямат-тора, то потирая подбородок, то ероша рыжую шевелюру, бормочет, глядя в раскрытый ламповый приемник.
«Что-то не так… В чем же ошибка?.. А? может, мощность маловата?.. Я с тобой с ума сойду, Клейн».
Киямат-тора говорит чужими словами, но Изерге понимает его. «Клейн» – это то же, что и «изи» – «маленький».
«Ешь, – кормит его Герц, – это куриный бульон, тебе полезно».
«Как там война?»
«Какая еще война?! она кончилась, забудь. Русские взяли Берлин, потом Прагу, и все».
«А… Гитлер? Гитлера поймали?»
«Не успели, отравился».
Шаркая ногами, держась за стену Изерге подходит к окну.
Мир.
Мир! Мир! Мир! Больше нет войны!!
Блестящие автомобили, нарядные женщины! Красотища! Зелень! Так прекрасно, что даже не верится, как будто сон.
Домой. Скорее.
«Ты куда это собрался?»
«Мать зовет, плачет».
«У тебя нет денег, документов. Даже до русской оккупационной зоны не доедешь. И вообще, ты…»
«Спасибо, что меня вылечил. Я твой должник».
«Я тебя не вылечил. – Большой, но отощавший Герц устало садится, косясь на странный радиоприемник. – Ты не сумеешь уехать, тебе нельзя встречаться с полицией. Дней через семь, восемь… я точно не знаю когда, но… Черт, как это тебе объяснить?!»
Гренки, бульон и сладкий чай не помогают, даже дефицитный мед и американский шоколад не впрок. Тяжесть и колотье в груди валят с ног, горло раздирает надсадный кашель, мутится в глазах. И вновь Изерге выныривает из темноты сквозь лиловое мерцание.
На сей раз он поступает умней: дождавшись, когда Герц уйдет, убегает из дома. Герцу это обходится в сутки лихорадочных розысков. Герц мечется, с нарастающей тревогой представляя, что Клейн начнет возвращаться в киямат при свидетелях.
Выручает чутье на тайное, незримое для других свечение. И то, что Изерге, отчаявшись сесть на поезд, пустился в обратный путь пешком – безошибочно и напрямик, как перелетная птица к родному гнезду.
Бросив в кустах взятый напрокат потертый «БМВ», Герц спешит за удаляющимся Изерге через сырой заросший луг.
«Ты не можешь уйти, Клейн. Давай вернемся в город вместе, я все расскажу тебе».
«Пусти, я по-хорошему прошу последний раз, – шатаясь от слабости, Изерге все же готов к драке. Но Герц выше, сильней, его удар тяжел и меток. В висок – не убить, оглушить».
Герц несет его к машине, как ребенка. На счастье, здесь безлюдно, и он не боится, что кто-нибудь видел их. Он испытывает жгучий, почти нестерпимый стыд, и не знает, как будет оправдываться перед Клейном, когда тот опять оживет.
Ему кажется, что он несет своего – еще нерожденного – сына.
Глава 3
Нежно защебетал будильник – короткими трелями, чтобы не раздражать.
Марсель просыпалась медленно, нехотя, переворачиваясь с боку на бок, комкая подушку и плотнее натягивая одеяло на плечи, пока ноги не открылись; тянуло назад, в сон, в изнеможение, где легкое тело приятно ныло и пело, как после танцев до упада, но сон уходил, впитывался в подушку, как в песок, пока голова не стала ясной и осталось лишь открыть глаза.
Она проснулась в небольшой, но удобной палате. Матовая стеклянная дверь, умывальник и все прочее за высокой, до потолка, складной перегородкой, телевизор и видик на элегантной подставке, цветы, зеркало, телефон, электронные часы – все как положено. Марсель сладко потянулась – настроение прекрасное! Хорошо быть здоровой!., только есть очень хочется.
Над дверью мелодично прозвучал сигнал; с улыбкой и подносом вошел плечистый невысокий санитар в бледно-зеленой форме – гладкие черные волосы, темные, чуть узковатые глаза.
– Доброе утро, барышня! пора завтракать. Я – Алард Клейн, из утренней смены.
– Доброе утро, Алард. Я – Марсель.
Как мило, что в больнице все приветливые и предупредительные. Как будто весь мир – один дом.
– Зовите меня просто Клейн. Будете кушать сидя или в постели?
– А можно встать?
– Разумеется, барышня.
«А мне было совсем плохо! – весело думала Марсель, надевая тапочки и халат. – Но все прошло! Наверное, я лежала без сознания… и бредила кажется, – бред вспомнился ей смутно и угрожающе, она дернула плечами от отвращения к своей слабости. – Надо сказать огромное спасибо врачу и всем, кто за мной ухаживал».
Она умылась и потянула шнур, свисавший с кронштейна; васильковые шторы разъехались – увы, окно тоже было матовым, молочным; щелкнув ногтем по стеклу, Марсель удивилась – ого! толстое, как литая стеклянная плита!
– Пожалуйста, Марсель.
Завтрак был чудесный: горячий бульон, телятина с кашей, кофе с молоком, малиновый джем и булочка, все пахучее, дразнящее, аппетитное. Марсель сдерживалась, чтобы не проглатывать куски целиком, и, жуя, прикидывала – сейчас около девяти, па в университете, а ма, должно быть, скоро придет; они знают, что она уже в порядке и звонить им… а! можно позвонить Долорес.
Незаметно появился санитар; утирая губы салфеткой, Марсель дружески ему подмигнула:
– Все очень вкусно, Клейн! Спасибо.
– Очень рад, что вам понравилось, барышня. Позвольте, я заберу… А сейчас послушайте моего совета – ложитесь-ка; придет профессор посмотреть вас, он строгих правил и не одобряет, если больные скачут как козы.
– А мне так хорошо, что я и скакать могу.
– Не сомневаюсь, барышня, но вы лучше примите к сведению мой совет.
– Сейчас лягу, – послушно кивнула Марсель и, только за Клейном закрылась дверь, прыгнула к телефону.
– Да-а? – послышалось в трубке знакомое контральто Долорес.
– Лолита, здравствуй! Это я – Марсель.
– Глупая шутка, – резко ответили на том конце провода и положили трубку.
«Вот это да…» – недоуменно собрав губы трубочкой, Марсель еще раз набрала номер.
– Это опять вы? – Голос Долорес звучал жестко. – Прекратите, или я заявлю в полицию.
Последовал щелчок – и частые гудки. Марсель не успела огорчиться, как зазвучал входной сигнал – и она мгновенно оказалась в постели.
Неторопливо вошел высокий пожилой мужчина, тоже одетый по-больничному, с кожаной папкой; его тяжелое, неподвижное лицо насторожило Марсель, а блекло-синие глаза прижали ее строгим взглядом к подушке. Раньше она никогда его не видела – или не запомнила.
Подвинув к кровати легкий стул, вошедший улыбнулся уголками тонких, резко очерченных губ.
– Здравствуйте, Марсель. Меня зовут профессор Вааль, Герц Вааль.
– Доброе утро, профессор. – Дежурная улыбка профессора не поколебала отчуждения, которое сразу поселилось в душе Марсель. В профессоре чувствовалась несокрушимая сила; он походил на одного из тех великанов, которые… нет, не надо вспоминать. Санитар Клейн – тот хоть и с фигурой вышибалы, не то культуриста, но от его широкого нескладного лица веяло добрым теплом. Профессор был другой.
– Как ваше самочувствие?
– Очень хорошо.
– Вас ничто не беспокоит?
«Телефон, – мысленно ответила Марсель, – меня беспокоит», а вслух сказала коротко и суховато:
– Нет, не беспокоит.
– Я рад за вас, – тем же дежурным голосом отозвался профессор. – Мне надо кое-что сообщить вам – нечто очень важное для вас. Приготовьтесь выслушать меня внимательно и постарайтесь понять.
Марсель с некоторой опаской наблюдала, как он открывает свою толстую папку.
– Это вечерняя газета. Посмотрите.
«Ничего себе – нечто важное! – Марсель пробежала глазами заурядную „Дьенн Вахтин“. – Что здесь такого особенного? – выборы в магистрат, выставка аквариумных рыбок, человек искусан собакой, ограбление на вокзале, террористы…»
– Я посмотрела.
– Вас ничто не удивило?
– Нет, профессор.
– Взгляните на дату выпуска.
Она пошуршала листами, возвращаясь к началу, – и обомлела.
Нет, чушь какая-то…
Марсель еще раз вчиталась в красную рамочку справа от заглавия, внутри у нее стало холодно и пусто, а в голове заметался панический вопрос, который тут же слетел с языка:
– Я… так долго была без сознания?
– Да. Более трех лет.
Это никак не вмещалось в Марсель. Три года! Она жалобно посмотрела на профессора, ожидая поддержки, потом выскользнула из-под одеяла – снова к зеркалу.
На нее глядела прежняя, вчерашняя Марсель, не осунувшаяся, не побледневшая, нисколько не изменившаяся, лишь напуганная, и губы чуть дрожат. С минуту она разглядывала себя, и постепенно страх сошел с лица; она высоко вздернула рукав пижамы – та же тонкая, но сильная рука, та же гладкая кожа с золотящимся пушком. Те же пышные вьющиеся волосы! те же глаза!
– Зачем вы меня разыгрываете? – с гневом повернулась она к профессору и тут сообразила, что стоит босиком, в одной пижаме на голое тело. – Это жестоко! – подхватив халат, она проворно оделась и запоясалась. – Порядочные люди так не поступают. – Она нащупала ногой и надела тапочки.
– Погодите сердиться, Марсель. Я уже стар, чтобы так шутить, и считаю своим долгом предупредить вас – хоть это и будет вам неприятно – о том, чего вы не знаете. Надеюсь, это поможет вам избежать многих ошибок и необдуманных действий. Взгляните на этот документ, – из папки появился листок с сероватым, словно пеплом написанным шрифтом.
Хмурясь, Марсель брезгливо взяла ксерокопию: «Хм! странно – герб, печать… Государственный медицинский документ, форма 84. Свидетельство о смерти… Фальта Марцелла… умерла… сентября… причина смерти – легионеллез…»
Марсель тихо прыснула в ладошку; профессор глядел на нее безразлично и устало.
– А что такое легионеллез?
– Острое инфекционное заболевание. Вызывают его микробы – легионеллы.
Смеясь, Марсель вернула ему бумагу:
– Вот не знала, что я – покойница.
– В данный момент вы живы и здоровы.
– Я не пойму, зачем это представление? – минутное веселье от чтения нелепого документа покинуло Марсель, и вновь вернулось нехорошее чувство к профессору и его дурацкому розыгрышу. – Чего вы от меня хотите?
И жутковатая мысль завладела ею, набросилась, ошарашила, едва не сбила с ног – все подстроено! здесь какая-то гнусность, подлый трюк! такие случаи были, но ей они казались выдумкой, газетной уткой, а на самом деле вот как… Если инфекция, зараза, то родителям показали ее через стекло и отдали для похорон закрытый гроб, а ее, живую, зарегистрировали как мертвую и использовали… какая мерзость! ставили на ней опыты!
«Я жила где-то здесь, – затравленно озиралась Марсель, – в этой тюрьме, в клетке, а они творили со мной что хотели. Я ничего не помню! ничего! а вдруг они сделали мне операцию на мозге?! нет, я ведь думаю, понимаю… превратили меня в зомби, запрограммировали, заставляли что-то делать, и я их слушалась, как собака! что мне могли приказать? убить кого-то?»
Чистенькая палата в одно мгновение сделалась адом, профессор – чудовищем! Все стало невыносимо ясно – толстенное непроглядное окно, дверь с тем же пуленепробиваемым стеклом… на двери нет ручки изнутри!
– Марсель, вам нехорошо? – привстал было профессор, но она отскочила от него, подыскивая, чем бы защититься.
– Не подходите!
– Успокойтесь, Марсель…
Она схватила свободный стул.
– Что вы сделали со мной?! вы! отвечайте!
Герц остановился – миловидная тоненькая девчушка вся кипела, глаза ее зло горели, руки вцепились в спинку стула.
– Зачем вы меня здесь держите?!
– Исключительно для вашего блага.
Пятясь, Марсель искала телефон, он работает, почему работает – думать некогда; сейчас, сейчас я вам устрою…
– Что вы хотите делать?
– Вызвать полицию! Сидите там, а то я вас ударю!
– Напрасный труд, Марсель, – со змеиной вежливостью заметил профессор. – Имейте в виду, что при наборе номера полиции аппарат отключится.
– Тогда… вы один не выйдете отсюда, только со мной!
– И угрожаете вы мне зря. Во-первых, я намного сильнее вас, а стул – не оружие. Во-вторых, дверь не заперта, и я вас не держу. Одежду вы можете взять у Клейна, моего ассистента, он подобрал для вас кое-что подходящее по нынешней погоде. Но если вы не дослушаете меня, то попадете в скверную историю.
С каждым его словом хватка Марсель ослабевала – может, этот ровный глуховатый голос так действовал или почти бездвижный бледно-голубой взгляд; ее охватывало тошнотворное вялое отчаяние, она не понимала еще, что ждет ее за дверью, но рвануться и выскочить уже не могла. Скверная история – да, правда. Скверная история…
Стул опустился, и, держась за него, она сползла на пол, сжалась.
– Не плачьте, Марсель. Все не так плохо, как вы думаете… – Герц замялся. Утешать он никогда не умел, он старался убеждать, но порой его доводы не имели смысла. Он не мог просто выпустить девушку из дома – она сразу же столкнется с такими проблемами, что поневоле хочется посадить ее под замок. Но все собранные документы, даже видеопленка – в ее глазах ложь, подтасовка, мастерская фальсификация, ведь она ЖИВА. Ей пришло в голову самое естественное решение – махинации врачей, хитростью завладевших ею для секретных, запрещенных экспериментов, лишивших ее памяти. Она беззащитна, она в их власти – вот что она думает. И лишь в ночь с воскресенья на понедельник, около 01.55 Марсель поймет, что он ее не обманывал, потому что в это время она начнет умирать.
Марсель рыдала, а Герц ничем не мог помочь ее горю. Он ждал.
– Я вас не держу, – выждав, повторил Герц. – Но вы должны быть готовы к тому, что вам окажут не слишком любезный прием. Бывают случаи необыкновенного сходства и бывает, что люди пользуются этим… не всегда корыстно, а чаще повинуясь болезненному желанию уподобиться до мелочей своему двойнику. Так могут подумать и о вас, но всерьез бояться этого не стоит, ведь вы – Марцелла Фальта и можете это доказать.
Спустя некоторое время Марсель затихла. Она была опустошена, и в душе остался один страх – неотвязный, тикающий, как адская машина. «Я уйду, уйду, – думала она, – уйду немедленно. Да, уйду… а что дальше? они позовут меня, и я вернусь. А если захочу рассказать о них, что будет со мной? упаду в обморок? язык отнимется? наверное, я выполню любой приказ… я даже его не услышу!.. Зомби, я – зомби! па, мне страшно…»
– У меня есть к вам три просьбы, Марсель. Это именно просьбы – я прошу вас никому, кроме вашего отца, не говорить о том, что вы были у меня. Затем – я прошу вас избегать знакомых, кроме тех, с кем вы действительно были близки. И последнее – я прошу вас до понедельника не уезжать из Дьенна. В ваших силах исполнить эти просьбы без вреда для себя. Вы можете ничего мне не обещать, но помните – от этого зависит ваше будущее.
«При чем тут отец? – промелькнуло у Марсель. – Он знает об этом?! я ничего не пойму…»
Она собралась с духом:
– Профессор… сьер Вааль, я хочу спросить…
– Помочь вам?
– Нет, я сама. – Марсель встала, выпрямилась, но боязнь и смятение не отпускали ее, мешали твердо поставить голос. – Я… выполню ваши требования… но с условием.
– Я слушаю.
– Вы мне скажете… должны мне сказать правду. Или я вообще никуда не пойду!
«И это было бы прекрасно, – мрачно подумал Герц. – Лучше не придумаешь».
