Текст книги "Имена мертвых"

Конец апреля 1940 года.

Неразбериха, паника, сумятица, кошмар.

Королевская семья покинула страну на самолете, чудом ускользнув от асов победоносного люфтваффе.

Армия разбита. Остатки флота под обстрелом уходят из Гидна. На острове Лундорт еще гремят морские орудия форта Скельд – последний оплот, будущий памятник национальной чести.

Порт Сан-Сильвер.

Воинство ее величества спешно грузится на корабли. Все годится для эвакуации – сухогрузы, балкеры, лесовозы. На морской паром вкатываются последние танки. Военные берут даже траулеры и буксиры. Никаких торжественных проводов – это бегство.

Радиостанция Ламонта – там уже сидят наци – убеждает мирных жителей, что никаких разрушений причинено не будет. Следует встретить солдат вермахта с пониманием их исторической миссии – рейх возвращает страну в лоно арийской расы, и мирные жители не ответственны за приказы своих экс-правителей.

Другое дело – евреи и коммунисты. С ними разговор особый.

Вот сидит на заборе Аник Бакар. Он не еврей и никак не коммунист. Ему двенадцать лет. Он школьник. Ему нечего бояться наци.

«Похоже, занятия в школе начнутся нескоро. Большие каникулы! – От этой мысли Аник весело улыбается. – А может, к черту школу? Теперь никто нудить не будет – учись, учись, человеком станешь… Можно повалять дурака – только б мамаша не слишком ругалась».

«Ты своей смертью не помрешь!» – кричит матушка Бакар, накручивая бигуди. У нее есть все основания для такого прогноза – у Бакаров на роду написано: «Мы не умрем в своей постели», – как на рыцарском гербе. Жеану, старшему брату мужа, маневровый паровоз отрезал ноги; младший брат, Орас, попал под грузовую стрелу в аккурат, когда лопнул топенант; сам Филип, ее благоверный, угодил в бразильскую тюрьму за поножовщину в каком-то тамошнем порту. Это семья такая! в матушкиной семье, наоборот, все помирали пристойно, но смолоду – вон, меньшая, Эммеранс, ей девятый годок всего, а уже, как в гробу, лежит в кроватке, у нее туберкулез, такие вот дела; благо, в прошлый год удалось сбыть ее с рук в католический санаторий для бедных близ Мэль-Марри; там, видно, и помрет. Старшой, Жонатан, усвистал в море – и привет! черт знает, где он теперь.

«Старшого надо было скинуть, – думает матушка, – аборт тогда дешево стоил. А Филипа послать к матери, нужен он был, шпана портовая! без него хахалей хватало – и каких!»

«Что стало, Франсина, с твоей красотой? – вздыхает матушка, охорашиваясь перед зеркалом. – Дура я была, что в шестнадцать родила, а теперь тридцать два… да нет, еще хороша, еще возьму свое с мужиков, пока платят».

Теперь, когда муж стал на якорь в Бразилии, у нее все в порядке – есть сутенер, Бартель из «Копыта», самец! Франсина-Фрэн стискивает бедра, предчувствуя нахрапистый натиск Бартеля, всегда с привкусом насилия – о Ба-а-арт!.. – а как будет орать Филип, отощавший в заморских странствиях, если вообще вернется: «Г-гадина, с-сука!», а она ему: «Уймись! ты чего хотел, а? чаще в море ходи!»

«Фрэн, дай талер», – лезет в комнату Аник, следивший в щелку, как мать одевается. Может, сейчас она помягче…

«Иди воруй», – отшивает его Франсина.

«И пойду».

«Ну и иди!»

Белье, сохнущее на чердаках, открытые прилавки на толкучке, сумочки дам-ротозеек – все годится Анику и его друзьям. Главное – не попадись!

Андресу уже пятнадцать, он – башка! Заходит, когда ребятня лупится в карты. Есть работенка – продавать сигареты; с куревом туго – война. Талер с десяти из выручки – себе, остальное Андресу.

Ну это так, мелочевка. Бывают дела пожирней.

«Фрэн, пристрой в буфет», – просит Аник.

«Тридцать процентов», – ответствует прибарахлившаяся Франсина. Она нынче в выигрыше – вышибалу из «Маяка» загребли в концлагерь, Бартель занял его место и протащил туда свою Фрэн, теперь у нее водятся деньги. «Маяк» – престижное заведение, куда ходят офицеры наци, а в задний флигелек – и унтера.

«Скости маленько, – ноет Аник, и мать ласково щелкает его по носу».

«Ну, так и быть – двадцать пять. Обманешь – Бартелю свистну».

«Бартель, – зло бурчит Аник, – он же Бордель, он же Картель и Баррель… Имечко прям для розыскной листовки…»

«Заткнись!»

В буфете «Маяка» – не жизнь, а благодать. Обильные объедки, чаевые. Скажут – выпивку в номер, несешь, подаешь – кто тебе монетку, кто бумажку, а то слямзишь добротный германский презерватив и тут же внизу продашь. Притон что надо! шепчутся про кокаин, про морфий, подмигивают – «Эй, малый, отнеси пакетик туда-то и тому-то…» кто заподозрит мальца?

Аник – тонкий, гибкий, глазки лучистые, в опушке длинных густых ресниц, личико гладкое, с золотистым пушком; мальчонка-девчонка, переодеть – не отличишь.

Вот бы его погладить, приласкать…

«Ты еще мальчик? – с материнской лаской в зовущих глазах удивляется итальянка Реджина, осторожно касаясь его щеки. – Такой взрослый… у тебя уже усы растут. Ты мужчина…»

Реджина худа, немолода, но горяча – за что и ценима клиентами. Расценки у нее унтер-офицерские – господа офицеры предпочитают свеже-розовых кукляшек, упругих, как яблочки, или томно-плавных волооких телок со зрелыми формами. Реджина не из таких – она вкрадчива, молчалива, зато губы, изгиб ее талии, говорят о многом.

Аник делает вид, что он – еще не распустившийся цветок, бутон невинности. Он неестественно сосредоточен, подобрал нижнюю губу – «Как-то оно будет с этой, со взрослой?»

«Чистый мальчик, – думает Реджина, – я тебя окуну… смелей, бамбино…»

«Ну и чего тут такого? – думает, успокаивая себя, Аник. – Что у нее там – зубы в два ряда? ведьмин хвост на копчике?..»

Реджина обольщается напрасно – слава растлительницы ей не суждена, цветок два раза не срывают. Он, может, не вполне мужчина, но четвертый месяц как не мальчик, а помогла ему Эрика, ровесница из овощной лавки, девчонка прыткая и не трусиха, с нею он все узнал, и юные герои с той поры неустанно упражнялись в новом для них искусстве – Дафнис и Хлоя XX века.

Анику открылась страна любви.

Кажется, даже на лбу его появился некий невидимый знак.

Он был отмечен самой владычицей Венерой, обрел в Эрике то, о чем томился в сновидениях.

Это не та любовь, о которой поют, а любовь запахов, прикосновений, теплого тела, горячей влажной плоти, игра зверенышей-подростков, с закрытыми глазами, на ощупь, с каждым разом все смелей, где сходятся не души, а тела. Это свято, потому что впервые.

Он вырос, его кости окрепли, хмельные соки наполнили его, в глазах у мальчонки-девчонки зажегся глубокий огонь, тело обрело хищную хулиганскую грацию. Глаза олененка, за поясом нож – шестидюймовый клинок.

Он хочет ходить, как король, плевать сквозь зубы, дарить милашке брошки и цветы, целовать ее крепкие грудки – чего же еще?!

Что там весь мир?! все шелуха!

Мир залит кровью, мир воюет.

На грани дыма и волн летят к цели торпеды, кренятся и тонут суда, роют бездны моря подводные лодки, ползут танки, плюясь огнем; вот пехота бежит, вот под пулеметным дождем режут колючую ограду, вот бомбы падают, все рушится, горит; вот тяжело дымят трубы кремационных печей, вот голод, вот тиф, вот пытка током, вот трупы – как их много! сколько? ничего, их сочтут потом! Праздник смерти не смолкает – и самые лучшие, самые молодые собираются обвенчаться с костлявой невестой, наряжаются в красивую суровую форму – истинное одеяние мужчин, украшаются знаками отличия, их торжественно напутствуют в могилу, им говорят о высоком счастье быть разорванными в клочья, в их честь гремят оркестры, реют знамена, их тысячами кидают в ненасытную прорву, их зарывают под салют, им – уже мертвым – обещают еще больше убивать, еще храбрее умирать.

Но когда-нибудь все это кончится?

Прошлый раз говорили, что война – последняя… И вот – опять.

Оно уже пять тысяч лет – опять. Опять и снова. Молодым – любовь и война, страсть и агония, начало – и конец. Таков наш мир.

Вот далеко от Сан-Сильвера собирается на войну коренастый парнишка, помощник тракториста. Он будет танкистом – таких малорослых только в танк.

«Изерге, – говорит отец, – ты давай служи».

А что еще сказать? чтоб вернулся, чтоб берегся. Младший братишка Данил хнычет; бабка, мать, сестра – те воют. Второго забирают! первенький отвоевался, лежит под Тулой.

«Сынка, ох, на что ты ладный родился, на погибель!»

«Тхор Лайдемыр!» – выкликает военком.

«Я!»

«Будем Бога молить! Матерь Божью!»

Полуторка с женихами смерти катит на станцию.

В Сан-Сильвере в тот день спокойно; день серый, тихий. Погромыхивает неумолкающий порт, оживает толкучка, бородатый старик на тележке катит корзину с молодой зеленью. Открывается пахнущая духами парикмахерская. Докеры покупают с лотков жареную рыбу, заворачивают в вощеную бумагу – на обед.

«Два кофе», – заказывает Аник со взрослым видом. Ну это не кофе – жженая морковь, но ладно уж… Эрика в сестриной шляпке, в клетчатом плаще с кокетливыми плечиками сидит напротив, улыбается. «Как он хорош! как он уверенно себя ведет! какой он милый…» Для него она надела новые чулки и трусики с вышитой розой – его подарок.

Она тоже чувствует себя взрослой.

«Вот…» – начинает Аник, лаская ее глазами, но чашка замирает в руке.

«ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА. ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА. ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА».

И сразу – торопливый стук зениток.

Бросив все, они выскакивают из каффи.

Это случай, когда надо молиться за немцев. Где же их хваленое люфтваффе, мать его драть?!

Истребители – почему их так мало?! – завязли в бою над западным мысом, а к порту – быстро, ровно, слаженно – темным крапом в сером небе идут английские машины.

Небо, беззвучное и вялое с утра, загудело, загрохотало, обвалилась на землю.

Буро-зеленые спины, серо-голубое брюхо, остроклювые, молниеносные – самолеты входят в пике, разжимают пальцы – бомбы сброшены – и взмывают ввысь. Порт расцветает водяными столбами, султанами дыма, встают фонтаны огня.

Вэри гуд!

От грома вылетают стекла.

Разрывы все ближе.

Куда? по городу! зачем по городу?

Аник бежит сломя голову, следом – кричащая Эрика.

Его бьет по ушам, по затылку – и слух пропадает, звонкая пустота в голове; его поднимает над тротуаром в туче пыли и мусора, переворачивает; он летит, как тряпичный паяц. И алая тьма обнимает его.

Он шевелится. Его треплют за плечо. Он смотрит – над ним усач с повязкой «САНИТАР», кудрявая девушка. Что-то спрашивают.

«Не слышу, – немым ртом отвечает Аник. – Я оглох».

И – звук возвращается, прорывами, отдельными словами:

«…куда?…вой адрес? Как зов?..»

«Со мной была… в клетчатом плаще».

Она рядом, метрах в пяти. Один глаз открыт – белый, как фарфор, в середине эмалево-синий, с черным зрачком.

И не моргает. Он – словно кукольный.

Ее переваливают на носилки – дряблую, безжизненно-мягкую, еще теплую, вверх спиной; на спине плащ надорван и в крови.

Осколок.

Шесть, может – семь часов назад она стонала, прижималась сердцем к сердцу, целовала его своим сладким ртом, он ей покусывал мочки ушей – ей, живой.

Клочок железа – с ноготь, не больше – в секунду погасил ее, как свечку. Анику стало темно.

После, дома, пахнущий дефицитным йодом, с рукой в гипсе, он вопит, колотится в стену, бьется, словно хочет вырваться из ненужного, осточертевшего, покрытого ссадинами тела, птицей вылететь из окна – и в небо, в небо, туда, где Эрика, – звезда золотая, желанная, нежная.

«Успокойся, успокойся, – гладит его Фрэн. – Ну не плачь».

Не думал Аник, что Эрика значит для него так много, а остальные – все! – так мало.

«Все мерзки, гнусны, паскудны, все – дерьмо. Ее нет – ничего нет».

Есть какие-то хари, рыла свиные, опухшие с похмелья рожи, с жирной гнилью в глазах, с желанием случиться второпях. Где это? да в «Маяке», где он работает в буфете.

Но снова светит солнце.

Сколько пролетело времени – он не заметил.

Жизнь легка, как ветер. Деньги, выпивка, танцульки, чужие квартиры, барахлишко, друзья-приятели. Уже второй раз подкатывает толстый морячок, подводник, охотник за конвоями союзников. Мальчонка-девчонка ломается, жмется, учится кокетству гомиков – дело выгодное – деньги, пайковые продукты; можно вытянуть из морячка и что-то на продажу, на обмен, опять же – иметь знакомых из наци полезно, это крыша, защита, поэтому «Маяк» бросать не стоит. Здесь и Реджина, не устающая дивиться, как быстро мальчик повзрослел, – доступная, приятная Реджина. Только теперь он ей платит.

Играют в карты. Поздно вечером, в старом пакгаузе. Настоящая мужская игра.

«Ты мухлюешь».

«Что-о? заткни хайло, ты, шлюхин выродок! сиди и не воняй, понял?»

«Шлюхин выродок» – это Аник, это ему так сказано. Он привстает; стерпишь раз – и тобой будут подтираться всегда.

«Что ты полез, как дерьмо из толчка? ся-адь!»

Тот, с кем он играет, – выше, плечи шире, морда хамская.

«Сядь, кому сказал!»

Аник жалко улыбается – извини, мол, я погорячился. Садится, ссутулясь, но вдруг, будто что-то заслышав, тревожно смотрит в сторону двери; все повторяют его взгляд, а он, выбросив руку над картами, втыкает нож партнеру в грудь, по самый упор – неумело, но смело. Как раз между ребер; нож не запнулся, не скользнул наискосок, а острием вошел в желудочек сердца.

«Ты-ы… – тянет здоровяк, расширяя глаза, – сволочь…»

«Мало, – думает Аник, – надо еще?»

Тот упирается в ящик, что вместо стола, вроде бы хочет встать, но глаза его заливает сон, его ведет в сторону, он валится, падает…

Упал.

«О, как легко!» – не верит себе Аник, и руки не трясутся, как в книжках пишут. Он убивал ножом, для пробы, больших собак, но с человеком оказалось проще, чем он думал.

«Поиграли, – нервно плюет Андрес, кое-как сгребая карты. – Сваливаем отсюда. Ну! что встал?!»

Четвертый игрок, хлипак, трусливо шлепает губами, моргает, суетится.

«А его?»

«А, к черту!»

«Давай в воду».

«Пош-шел ты!..»

Руки Аника начинают трястись потом, по пути из пакгауза, но они – в карманах, и дрожи не видно.

Дома холодно, пусто, в окно светит луна. Аник сидит на кухне, не раздевшись; нож он вымыл над раковиной. Сигарета, забытая в блюдце, потухла.

Луна большая, белая. Там Эрика – лунная фея – танцует в снегах, в кружевах, в платье кипенно-белом, вихрем снежинок проносится в танце с красным пятном на спине. Шепчет: «Аник, о Аник, ты убил, ты герой, ты смельчак, ты мой мальчик красивый, ты теперь все можешь».

Холод и тяжесть оружия чудятся в правой руке; вздрогнув, Аник поднимает голову – придремал сидя…

«Чего теперь дрожать-то? Замочил гада – и точка. Он того стоил. Отвонялся, подлюка… Никто не видел. Андрес и этот – не продадут, а если что – то вот он, нож».

Он понял, что стал выше Андреса, сильнее, что он уже не как все, а вроде бы особняком. Он убил.

Пусть кто-нибудь теперь хоть слово скажет поперек! Бартель? а он что – бессмертный, что ли?

Что-то с глазами – теперь они видят запретное; видят, что всякое тело – податливая мякоть для ножа.

Аник созрел; нужна чья-то воля, чтобы направить его руку, обуздать его, приручить – сильная, зоркая, уверенная и расчетливая воля. Воля Аника сильна, но слепа, ей нужен поводырь, учитель, вождь. Но этого Аник не сознает. Он возбужден своей новой свободой – «Могу убить, могу, могу, могу».

«Ну, кто против меня?!»

Тихо в доме, все спят, луна за окном.

В Сан-Сильвере, на дальней окраине, некто Рауль Марвин балуется с девочкой; в доме веселая пьянка, смеются женщины, звенит посуда, граммофон поет. Было удачное дело.

Насытясь, Марвин ложится на спину, пьет водку из горлышка. У него здоровья на троих и пьет он, не пьянея, – мясистый, грузный хряк и ловкий комбинатор. Подружка ластится, мурлычет, выгибается, а он, моргая мелкими глазками, что-то считает в уме.

«Рауль…»

«На – выпей и остынь».

Тяжелое тело охвачено негой и тает, плывет, словно дым; Марвин думает, за что бы взяться, где бы поживиться.

Наутро он – прилично одетый, в белом шарфе, в перчатках, с непроницаемым лицом бульдога – шагает по делам, он коммерсант.

«Сьер Марвин, слышали? – в пакгаузах зарезали кого-то…»

Проходит неделя, другая, месяц.

«Марвин, помнишь – труп нашли в пакгаузе? я знаю, кто его сделал».

«И кто?» – хмуро моргает Марвин из-под бровей-козырьков.

«Один паренек из „Маяка“, очень деловой. Взглянешь?»

«Ну приводи».

Аник настороже, не отрывает глаз – да, это хозяин, который все держит, это фигура! с таким так просто не сведут. Взгляд босса снисходительный и свойский, а голос… возразить ему язык не повернется.

«Будешь размениваться на гроши – дешево кончишь, – поучает босс. – Я погляжу, что ты можешь. Пока иди. Тебя позовут».

Два-три раза Аник пробовал открыть рот и сказать, ЧТО именно он может и умеет, но понял: этот тип все знает, что было и что будет. А как хотелось похвалиться! и в то же время ясно, что Марвин лишь усмехнется – «Малый, это детские игрушки, что ты там раньше натворил и набезобразничал, ты мне делом докажи, чего ты стоишь».

И доказал бы!

Анику недолго пришлось изнывать: однажды вечерком его встречает мятый, туповатый с виду верзила, по морде судя – чуть ли не дебил.

«Марвин сказал – завтра в восемь утра придешь в булочную. Это за стекольной мастерской, на Угловой. Оттуда со мной пойдешь. Дай сигаретку… м-м, немецкая…»

Это Тоби, глаза и уши Марвина. Он не шибко грамотный, но видит и слышит, как кот-крысолов, а еще у него твердая память, лучше всякого архива.

С немецкой сигареты начинается знакомство тихого, чуть сонливого Тоби и юркого, как ртуть, Аника.

С похода в булочную на Угловой начинается девятилетняя карьера одного из знаменитейших преступников в истории страны – Сан-Сильверского Стрелка.

Глава 11

Маленькая столовая виллы «Эммеранс» была выдержана в тепло-коричневых тонах – пол, ковер, гардины, затянутые тканью потолок и стены, – все темное, цвета табака, но тем ярче золотилась бахрома на гардинах и тем праздничней сиял под люстрой накрытый стол с серебром приборов, хрустальным блеском стекла и мягким свечением фарфора. Клейн – свежий и тонко пахнущий легкой парфюмерией, в шоколадном халате с атласными обшлагами – кивнул Марсель, перебирая что-то вроде четок; Аньес жестом пригласила ее к столу.

Было красиво и тихо, как в сказке.

Минуту-две она-сидела, не зная, на чем сосредоточиться, – на розах, стоящих в вазе посреди стола, на подносе с коробкой сигар, секатором и свечой, на точных и неторопливых движениях рук безмолвного Клейна или на его лице, холодноватом, неподвижном.

Клейн сел как-то незаметно; он наблюдал, как взгляд Марсель блуждает по столовой, столь необычной для дома, хозяин которого привык носить оружие в любое время дня.

– Его сиятельство Аник, – негромко начал Клейн, – приносит свои извинения. Он вынужден отлучиться по срочному делу.

Перед Марсель появилась икорница, матовая от изморози, чуть не в инее, масло, салат; «Минеральной? фруктовой?» – спросила служанка; она хлопотала беззвучно – как по волшебству, явились горячие тосты, зеленый лук. Марсель, глядя на наполняющийся стол, вдруг поняла, что голодна.

– Рислинг? – почти шептала Аньес.

– Да-да, – Марсель машинально кивнула, и рейнвейная рюмка наполнилась.

Клейн сидел напротив, на фоне скрещенных арабских мечей – миленькое украшение для столовой!

– Кушайте, Марсель.

Очарование неяркой роскоши схлынуло; в глазах Марсель остался только Клейн.

– Ваше здоровье, – поднял он рюмку, предупреждая любые вопросы.

– Спасибо… – Марсель поняла, что ее сковывает и стесняет, – церемонное обращение, порядок ужина, отрегулированный, как часовой механизм.

Едва ли пять часов прошло от безобразной сцены с отцом – и вот она сидит как ни в чем не бывало, выпивает, закусывает.

– Не стоит вспоминать об этом, – заметил Клейн, отрываясь от тарелки. – Что было, то прошло.

– При ней… – Марсель скосилась на служанку.

– …можно. В меру. Аньес, мы хотим остаться одни.

Он не собирался делать вид, будто ничего не случилось; он понимал, к чему может вернуться беседа, и деликатно пытался отсечь прошлое, лишнее, чтобы не поднялся со дна души горький осадок.

– Дело, конечно, осложнилось… – продолжил он, запивая тост минеральной, но не договорил.

– Вы это нарочно сделали? – тихо спросила Марсель.

– Что – это?

– Ну, сказали, чтобы я шла к отцу.

– А кто это сказал?

Марсель промолчала.

– Это же вы втроем придумали…

– А что я должна была делать?!

– Наверное, убедиться, – вздохнул Клейн.

– И вы этого добивались?

– Если бы вы проснулись в парке, на скамейке – было бы то же самое. Так при чем тут мы?

– Вы следили за мной.

– Я сказал почему.

– Значит, я вам нужна, – заключила Марсель. – И нужно, чтобы я была с ВАМИ, ни к кому не ходила. И нужно, чтобы я увидела, что меня нигде не примут. Так?

Клейн намазал тост маслом и положил сверху икры.

– Барышня, это не НУЖНО. Просто так оно и есть.

– И потом, – добавил он, видя, что Марсель молчит, – почему вы говорите «нигде»?

– Если вам захочется, – с вызовом ответила Марсель, – вы не постесняетесь вбить клин между мной и Лолитой. Вы – то есть ваша организация.

В открытую – так в открытую!

– Пожалуй, – кивнул Клейн, – но я не вижу смысла.

– Вы-то – да, но ваша компания?..

– А вы сами втолкуйте Лолите, чтобы она не копала под нас. Так у вас будет убежище на случай, если общаться с нами станет невтерпеж.

– Значит, Герц Вааль это одобрил?

– Я думаю, он объяснил вам все, что считал нужным.

«Да, – согласилась мысленно Марсель, – он сам нацелил меня на отца… Гос-споди, как я не догадалась, что он мог подготовить мне такую встречу!., но что он сказал отцу?..»

А вслух ответила иное:

– Его слова я помню. Но я не все поняла тогда. И вы мне тоже рассказали не все… Скажите, он разрешил вам говорить со мной откровенно – ну, полностью откровенно?

– Смотря, что вас интересует, – Клейн увильнул от прямого ответа.

– О, очень многое! Скажем – зачем я вам понадобилась?

– Хотите честно?

– Ну разумеется.

Клейн вспомнил, как ездил в Россию и видел надпись мелом на стене – «Мне нужен труп. Я выбрал вас. До скорой встречи. Фантомас»; он сдержал невольную улыбку.

– Профессор ставит опыты на мертвых. Одних удается воскресить, других – нет. Вам, к примеру, повезло.

«И нам тоже, – добавил он про себя, потому что не забыл, какие замечательные люди могли работать на профессора, если б они воплотились как следует. Он сам по заданию Герца искал специалистов особого рода и перелистал кипы газет, интересуясь лишь заголовками „Приговор приведен в исполнение“ или „Торжество справедливости“».

– Просто повезло, – продолжил он. – Вы – редкий случай.

– Значит – просто удачный результат?

– Еще какой удачный! нас – таких – всего трое на свете; вы, я и Аник.

Вино растормозило ее; голос Марсель стал звонким:

– И легко ЭТО сделать?

– Профессору – легко. Он экспериментирует.

– И с вами тоже?

– Хотите спросить – «А будет ли со мной?»; будет.

Возникла пауза.

– Ясно, – Марсель утерла губы. – Вам нужна подопытная крыса. Но я не крыса. Я так не хочу. Вы можете заставить меня силой, но добровольно в ваших опытах я участвовать не стану. Даже за деньги. Я хочу свободно распоряжаться собой. Так профессору и передайте.

«Что говоришь, дура?! – спросила она себя. – Разве ты сможешь уйти от них?!»

Она перевела дух; Клейн выжидал.

– Я не жду, что вы честно скажете, на сколько хватит моего заряда… – «Я жду! я хочу знать!» – мысль прокатилась огненной волной, но упорство твердило свое: – Если вы настолько любезны, то не откажите после ужина подвезти меня, куда я попрошу. Профессору скажите, что я очень признательна, но как мне жить – решу сама.

Это Клейну было знакомо, как вчера случилось, – в 68-м точно так же невесть что воображал о себе некто Аник Бакар, отстаивая свое право на независимость.

«Но вот как быть – сказать ей, сколько осталось, не сказать? до конца чуть больше суток».

– Мне не приказано ни задерживать вас, ни мешать вам, – Клейн придерживался дипломатической линии. – Если хотите – я вас подвезу. Есть телефон – можете звонить… но, может, мы завершим ужин?

– О да, разумеется. Стол у вас чудесный.

– Не у меня – у графа Дешана. Можно сказать – мы У него в гостях. Я думаю, он скоро подъедет.

Клейн позвонил в колокольчик; Аньес беззвучно возникла в столовой, прошла к встроенному шкафчику, вынула из него две дымящиеся порционные сковороды и накрыла тарелки под сковороды бумажными салфетками.

– Горячая закуска, сьер и сьорэнн, – куриная печенка в соусе «Мадера».

Граф! – Марсель сама так назвала Аника. Титул был ему к лицу – недаром ей показалось, что он мог вращаться в свете с его изящными манерами и вкусом. Его сиятельство Де Шан…

«Господи, – затосковала Марсель, – ну хоть бы Клейн проговорился! что они молчат и секретничают с этим зарядом? они же знают, знают… Ну да, держать меня силой не станут, а будут выжидать, пока сама не прибегу подзарядиться. Воскресенье, скоро воскресенье – профессор сказал, что надо вернуться к нему для контроля именно в воскресенье… что это – срок? заряд действует до воскресенья? Неужели не скажут? – да, скорее всего, чтобы это началось для меня неожиданно, страшно, вдруг, а намеки нужны, чтоб отравить мне жизнь, чтоб я ждала и маялась. Как это будет? судороги? боль? перехватит дыхание? но – не бросят меня, если воплощенных всего трое; выследят, найдут, вернут в лабораторию…»

За куриной печенкой последовали суп-пюре с гренками, бифштекс с луком, малина со сгущенным молоком, черный кофе. Марсель твердо решила уехать и потому наедалась плотно – неизвестно, когда и где еще придется закусить. Оба они молчали, изредка сталкиваясь взглядами.

Какое-то гневное озорство овладело Марсель. Она готова была пойти на любые выходки, чтобы убедиться, что граф Дешан и сьер Клейн следуют за ней и по задворкам, и по свалкам. Она рискнула бы затесаться в самую криминогенную часть «Азии». Если они так о ней пекутся и так оберегают…

«Ага, – думал Клейн, отрезая секатором кончик у сигары, – начнет шнырять где не надо и нарываться на скандал, – проверять, есть ли хвост… Не дождешься, милая! из самой гиблой дыры тебя вынули, а больше ты к родне не сунешься… Назад к Лолите… или к Стине, это возможно. А куда еще? по школьным друзьям?»

«Надо же так натрескаться на ночь! – сыто вздохнула Марсель, придвигая чашку кофе со сливками, – это обед, не ужин…»

Так оно и было – Клейн по примеру борцов сумо любил покушать после тренировки, чтобы подпитать мускулатуру.

«А вот взять и поднести ей после кофе розовый нектар, – мечтал Клейн, – пусть освежится. Фирменный напиток графа Сан-Сильверского… и не заметит, что в сон ее клонит не от доброй еды, а от нектара с примесью…»

– Все было замечательно, – поблагодарила Марсель.

– Рад, что вам понравилось.

«Куда ей в дождь? нет, надо предложить нектару…»

– Который час?

– Половина одиннадцатого.

В веселое отчаяние Марсель – «А, будь что будет! я убегу, а вы ловите» – вкралась мрачная мыслишка: «Ведь скоро ночь; что там скоро – вот она, уже; я не засну, не буду спать, вдруг снова… фу ты, черт, как в „Кошмаре на улице Вязов“, будто я жду Фредди Крюгера с когтями…»

А в самом деле – как быть с ночью? Спать? и снова попадешь в какой-нибудь гараж… Ведь не от обильного ужина вчера ей это снилось?!

– Когда вернется граф?

– Вы будете ждать?

– Неловко не сказать хозяину «спасибо»…

«Ты что? решила остаться? – возмутилась та ее часть, что рвалась из виллы на волю, но желудок советовал подождать, посидеть, поболтать с Клейном. – Скитаться ночью в одиночку, бр-р-р… поехать к Лолите? да! надо ей позвонить.

И бабушка Стина… может, она расскажет больше, чем эти?..

И предстоящие сны…»

– Пройдем в гостиную? – внимательно взглянул Клейн.

– Пожалуй.

– Аньес, розовый нектар.

– Слушаюсь.

– И принесите телефон, Аньес.

– Сейчас, сьорэнн.

Клейн спокойно смотрел, как Марсель набирает номер.

– Алло, Лолита?

– О! девочка моя, ты где?! – возопила трубка, а Марсель скосилась на Клейна; тот отрицательно покачал головой – не называйте место.

– Я в безопасности, Лолита.

– Что случилось с тобой и с доктором?! ты знаешь, что он в больнице?

– Да, знаю…

– Он так перепугался? или опять кто-то вмешался?

– М-м-м… это не телефонный разговор, я расскажу потом. Но ты не связывайся с ним и ничего ему не говори, хорошо?

– Будь по-твоему… Ты приедешь к нам? мне кажется, тебе лучше пожить у нас.

– Приеду, когда смогу – я обещаю. А пока… у меня есть дела.

– Ладно, – Лолита была недовольна ее скрытностью, но выспрашивать не стала. – Надеюсь, ты будешь благоразумна, сердце мое. И постарайся, чтобы мы не боялись за тебя – звони, сообщай о себе. Мы договорились?

– Ну конечно, Лоли. Целую тебя. Передай привет Ане-Марии. Чао!

Уже явился розовый нектар в кувшине цвета золота, и Аньес разлила его в стаканы и удалилась.

– Граф сам его готовил, – отрекомендовал напиток Клейн, – говорит, что из лепестков роз…

«И с маковым соком… – домыслил он, – Граф у нас еще и токсиколог; зря, что ли, на диверсанта учился…»

Марсель попробовала – чудный запах, нежный вкус – восторг!

– Давайте поговорим, Клейн.

– Охотно.

– Вы – если память не изменяет – обещали помочь в случае чего. Поможете?

– С удовольствием.

– Тогда ответьте – надолго хватит моего заряда?

– На двадцать семь часов и двадцать одну минуту, – сверился с часами Клейн.

Легкость ответа обескуражила Марсель, а зловещие цифры ее не огорчили – видимо потому, что ПОКА они для нее ничего не значили.

– А потом?..

– …надо снова заряжаться.

– Опять на три дня?

– Это лучше узнать у профессора. Мы с графом заряжаемся на три, иногда на четыре месяца. Все зависит от режима, в каком работает инкарнатор.

Марсель успокоилась. Уверенно и правдоподобно сказанное всегда снимает напряжение.

– А если я не захочу подзарядиться?..

– Это было бы очень странно.

– Вроде самоубийства, да?

– Да. Я бы не советовал.

– Что же будет тогда?

– Развоплощение.

– Оно наступит сразу?

– Нет. Обычно мы не дожидаемся развоплощения, а… как сказать?., упреждаем его. Умираем раньше, чем кончится заряд. Знаете, гораздо лучше отчалить, пока бьется сердце.

– И как вы умираете?

– Молча. Поскольку мы это делаем по очереди, один другому вводит в вену оксабутол, а еще лучше – гексилин.

– Смертельную дозу?

– Разумеется. В два-три приема, чтобы судорог не было.

– Неплохо, – одобрила Марсель.

– Для случайных потерь заряда есть резервный инкарнатор, а для перезарядки – у каждого свой. К этому времени он уже в режиме; пока один лежит в морозилке, другой налаживает…

– В морозилке?

– Да, в морозильной камере. Труп охлаждается, чтобы не тратить энергию на повторное воплощение.

– То есть без охлаждения тело разлагается?

– Не совсем так – оно принимает тот вид, из которого было воплощено. Кости, труха…

– Слушайте, но то, что вы делаете, – большое открытие.

– Профессор считает, что этим занимались и раньше – в Индии, в Тибете, – но тогда это была кустарщина.

– А зомби? вуду на Гаити…

– Вот это и есть кустарщина. Детские игры. Нет данных о том, чтобы кто-то добился полного воплощения, как наше с вами. У вудуистов получались куклы.