Текст книги "Спасти президента"
Автор книги: Лев Гурский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 35 страниц)
58. ЗАМГЕНСЕКА ТОВАРИЩ СЫРОЕЖКИН
Регистрацию рейса на Кейптаун объявляли подряд на трех языках: русском, английском и еще одном, немного похожим на немецкий. Видимо, это и был африкаанс – родной язык белокожего потомка южноафриканских буров бизнесмена Ван дер Сыроежкина. К глубокому сожалению, потомок буров не удосужился изучить родное наречие. Недосуг было. Партийные дела затрахали, извиняйте.
Еще возле стойки заполнения деклараций некий индус придавил мне в тесноте ногу тяжелым чемоданом. Я длинно выругался на чистом русском, а затем, опомнившись, вкратце повторил свои доводы и по-английски.
– Сорри. – Владелец мигом убрал тяжесть с моей ноги.
– Ладно, живи пока, – сердито отмахнулся я и, прихрамывая, встал в хвост очереди на регистрацию билетов. – Бхай-бхай, камасутра. Пролетарии всех стран, будем взаимно вежливы.
Изнутри аэропорт «Шереметьево-2» очень напоминал мне базар и вокзал в одной гремучей упаковке. Везде тут кипела и бурлила жизнь, надоедливо перехлестывая через край.
В нескольких шагах от меня стая гоблинов открыто, не боясь ментов, раскручивала на бабки нескольких япончиков или тайванчиков – хрен их там разберет, ху есть кто. Это была довольно экзотическая форма лома: местные братки пытались запродать гостям каких-то крокодилов. «... Наше последнее предложение: мы скидываем еще десять процентов, а вы берете у нас всех аллигаторов. Себе в убыток отдаем, ради уважения к вашему народу. Но только чтоб не за масло, в натуре, не за кофе, а за налик! За налик, вы сечете, мужики? Доставка самовылетом!..» – «... У нас очень маленький есть страна...» – «... Вот с этими аллигаторами и отвоюете себе страну побольше». – «... Но годовой курс национальной валюты имеет резкие колебания...» – «... Да кому нужна ваша говенная рупия? Баксы, баксы гоните, и все дела...»
Здесь же рядом, под электронным таблом с расписанием вылетов, древняя старуха в страусиных перьях громко напрягала недоумка, с головы до ног обвешанного пейджерами. «Валерий! – трубила она на весь зал. – Ва-ле-рий! Я никуда не лечу, пока вы мне ясно не скажете, почему эти юные пионэры идут в афише раньше меня?!» Стоявшие поодаль мордатые пионэры, лет под сорок каждый, ненавидяще косились на старую каргу. «Надежда Львовна! – Дуболом с пейджерами прикладывал ручки к сердцу. – Ей-богу, не в смысле чтобы вас обидеть, а по алфавиту! Это пипл из группы «Доктор Вернер» – значит, на букву «дэ», а вы начинаетесь на букву «эль». Ваша буква по порядку идет позже ихней...» Старая кошелка знать ничего не желала. «Идите в попу с вашими порядками, Валерий! – орала она. – Я – Надежда Лисовская!.. Я семьдесят пять лет на эстраде!.. Ко мне Сережка Есенин за кулисы бегал!.. Мне еще Совнарком выписал охранную грамоту как ценному памятнику культуры города Москвы! Если меня сейчас кондратий хватит из-за вашего вредительства, вы под суд пойдете за вандализм!..»
Русский сервис мог кого угодно излечить от ностальгии. Волнующая процедура расставания с Родиной потонула в шуме всего этого цыганского табора, в утомительной толкучке зала, в двух невыносимо медленных очередях. Пытку нисколько не укоротили даже две стодолларовые купюры, предусмотрительно вложенные мною в загранпаспорт. Деньги испарились безо всякой пользы.
Раньше я как-то не замечал здесь такого совкового бардака. До сих пор я выходил на посадку сквозь удобный и малолюдный vip'овскийзал, а потому верил, что хоть на границах державы мы стыдливо маскируем нашу азиатскую рожу толстым-толстым слоем европейского макияжа. Лишь теперь, путешествуя инкогнито и разом утеряв великие преимущества зеленого коридора, я усек, каково быть простым отьезжантом из страны побежденного социализма.
Самым долгим оказался досмотр багажа. Движение вперед то и дело тормозились нудными препирательствами пассажиров с каменными бабами на контроле: о том, что можно вывезти так, а за что надо доплачивать отдельно. Очередь злилась. Позади меня кто-то яростно шуршал газетой, изредка подталкивая меня в спину со словами: «Нет вы послушайте, до чего мы дожили! Котят топить! Котят! И они еще имеют наглость называют это реформой экономики! Да стрелять их надо, голыми руками...»
Руки мои были заняты чемоданами, подбородком я придерживал паспорт с авиабилетом. От каждого тычка я мог обронить их на пол.
Не оборачиваясь, я сквозь зубы поддакивал этому дебилу: «Стрелять, конечно, стрелять, об чем разговор...»
Когда до полосатого барьера мне осталось пройти всего ничего, впереди опять произошла заминка. Двое каких-то кретинов застряли на контроле с самой невероятной ручной кладью, какую здесь можно себе представить, – овчинными тулупами и валенками. Гардеробчик аккурат для Южной Африки! Каменные тетки, заподозрив контрабанду, потребовали развернуть поклажу и стали прощупывать каждый шов. Ничего, кроме нафталина, в валенках не нашлось, но уж запах освобожденного нафталина был таким стойким, что преследовал меня до самого входа в самолет.
Лишь на борту комфортабельного «боинга» я вздохнул свободнее.
Какой простор! Вылет ожидался минут через десять, а салон нашего бизнес-класса был заполнен меньше чем на две трети. Место слева от меня тоже пустовало. Справа, возле иллюминатора, уже дремала какая-то помятая будка. Как только я занял свое четырнадцатое кресло, будка приоткрыла один глаз и мутно спросила:
– Ты не хохол, нет?..
Я помотал головой.
– Не люблю хохлов, – созналась помятая будка, приоткрывая и второй глаз. – Они, блин, повесили у меня предка, гвоздями к стенке прибили... Все-таки событие, правда, блин? Можно было культурно отметить, нормально выпить-покушать... А они банкет устроили – на ко-пей-ку! Скупые, жуть! Мы еще по второй не разлили, а вся икра уже тю-тю... – Глаза соседа закрылись так же внезапно, как и открылись. Голова съехала на грудь. – Разбуди меня в Красно... ярске... я там вылезу... – невнятно проговорил он и отрубился.
Никакой посадки в Красноярске у нас, разумеется, не ожидалось: мы летели строго через Брюссель, Мадрапур и Йоханнесбург. Я крепко пристегнул ремнем эту бессмысленную пьяную харю, очень надеясь, что она продрыхнет хотя бы до Мадрапура. Или, того лучше, до самого Кейптауна. Пусть потом разбирается с тамошними хохлами.
За пару минут до взлета объявился сосед слева. Был он белобрыс, пухл, имел двойной подбородок и серые рыбьи глазки. Ему бы еще на голову пробковый шлем – получился бы вылитый юаровский плантатор с обложки старого журнала «Крокодил». Не дай Господи, затосковал я, если он решит поговорить со мной на родном языке...
Я как в воду глядел!
Едва наш «боинг» оторвался от земли, как этот плантатор уставил на мою персону рыбьи буркалы и, принимая меня за соплеменника, требовательно сказал:
– Глюкауф.
На языке африкаанс это могло обозначать все что угодно. «Доброе утро» или «подвиньтесь», «сегодня хорошая погода» или «у меня в ботинке гвоздь». Я сделался южноафриканцем так скоропостижно, что не добыл себе даже карманного разговорника.
– Глюкауф! – настаивал плантатор.
Совсем не реагировать было глупо. Отвечать ему по-русски или по-английски – весьма подозрительно для исконного бура Ван дер Сыроежкина. Проще всего было сыграть глухонемого бура. Я вытаращил глаза и легонько помычал в ответ, шевеля пальцами, как это обычно делают глухонемые.
Плантатор испуганно отпрянул от меня. И, еле дождавшись, когда мы наберем высоту, торопливо пересел отсюда в дальний конец салона.
Однако сиденье его пустовало недолго. Стоило капитану лайнера Бену Стормфельду на трех языках пожелать нам из динамика приятного полета, как на свободное место плюхнулся еще один мой соседушка – с ближайшего кресла через проход. Не без содрогания я узнал в этом долговязом живчике одного из двух недоумков, которые сегодня перли через таможню валенки.
– Ловко вы отшили этого педика, – похвалил меня новый сосед и ткнул пальцем в сторону отсевшего плантатора. – Он ведь к нам с Андрюхой тоже клеился в аэропорту. Тоже глюкнуть предлагал...
– Разве это был педик? – удивился я, выходя из образа глухонемого бура.
В мое казино частенько захаживали парни из «Голубой лагуны», и я полагал, будто знаю повадки гомосеков. Белобрысый плантатор никак им не соответствовал.
– Педик, само собой, – заверил меня долговязый. – Ясное дело.
Он взял у подошедшей стюардессы две открытые бутылочки с кока-колой: одну передал мне, а другую взял себе. Свою он, впрочем, туг же опрокинул себе на брюки. Полез в карман за носовым платком – и обронил себе под ноги ключи.
– Не везет так не везет... – печально произнес растяпа, выползая с ключами из-под кресла. – Будем знакомы, – добавил он. – Паша Печерский, оператор телекомпании «Останкино». Со вчерашнего дня собкор на станции «Мирный», в Антарктиде...
Десяток секунд я раздумывал, каким бы псевдонимом прикрыть себя. Вариантов была масса. Чтобы грамотней рулить партийной организацией, я набил себе полный чердак партийной литературы. Должна же она теперь хоть на что-то сгодиться!
– Жора, – представился я. – Жора Плеханов, бизнесмен.
Печерский пожал мне руку и глубоко оцарапал себе палец о мой перстень с бриллиантом.
– Из-за этих педиков, Жора, вся моя жизнь наперекосяк, – угрюмо сказал он мне, промокая кровь платком. – Вообще-то говоря, сперва я и сам оплошал. Мы с Андрюхой, с Мельниковым, назюзюкались в одном колхозе и запороли для новостей съемку Товарища Зубатова...
– Того самого? – лениво полюбопытствовал я. – Кандидата в президенты?
Слава Богу, я всегда избегал общения с телекамерой. И сейчас даже оператор с ТВ не распознал в бизнесмене Жоре Плеханове первого зубатовского зама.
– Во-во, лысого, – кивнул оператор. – Новый наш директор, Полковников, когда ему донесли, встал на уши. Раз так, говорит нам, привезите мне к вечерним новостям чего-нибудь желтенького. Искупите вину. А не то, говорит, уволю к свиньям собачьим...
– Ваш директор – педик? – догадался я.
– Не-ет, он-то как раз наоборот, – помотал головой Печерский. – Слушайте дальше, Жора... Сели мы в «рафик», поехали. Андрюха звонит по дороге в ГАИ: мол, нет ли какой аварии, с жертвами? Аварии, отвечают, нет, но есть хорошая автомобильная пробка в Большом Афанасьевском. Рванули мы в Большой Афанасьевский...
Мимо нас стюардесса опять провезла свою тележку. Не желая рисковать, Печерский обеими ладонями медленно обхватил бутылочку с кока-колой и жадно присосался к ней. Пока рассказчик пил, я бросил взгляд в иллюминатор. «Боинг» уже поднялся над облаками, и горизонт был чист. Лишь где-то сзади наш лайнер догоняла маленькая белая тучка, издали похожая на слона.
– Теплая, – разочарованно сказал оператор. – И газ выдохся.
Я снова повернулся к Печерскому. Тот вертел в руках недопитую кока-колу, не зная, куда ее девать. В конце концов ему пришлось-таки допить свою порцию и подняться с места, чтобы засунуть пустую бутылочку в верхнее отделение для мелкой ручной клади. Но едва оператор встал, как самолет ухнул в воздушную яму, а Печерского кинуло в проход между рядами.
– Ссскотство!.. – выдохнул оператор, влезая обратно на кресло.
При падении он ушиб колено и еще минут пять растирал его рукой, полосуя собственные брюки острым краем стального браслета от часов. Я терпеливо ждал возобновления рассказа.
Наконец, Печерский оставил свое колено в покое и спросил:
– Вы знаете, Жора, кто в России самый главный педик?
– Наверное, Фердинанд Изюмов, – предположил я.
– Чепуха! – горячо возразил телеоператор. – Мелочевка. Самый главный педераст – Железный Болек!
Это было что-то редкое. Среди компромата на Болека, который перед выборами у нас сливали в партийной прессе, подобного мне не попадалось. В основном, наши писали, что Глава администрации – тайный агент Ватикана, что он ворует гуманитарные деньги у сирот, вертит Президентом, как хочет, и регулярно имеет президентскую дочь...
– Быть не может, – засомневался я.
– Я вам говорю! – Печерский неловко дотронулся до ушибленного колена и крякнул. – Мы случайно отсняли в Большом Афанасьевском, как они выходят из подъезда, – он и с ним еще важный кент из Украины, типа премьера. Выходят, обжимаются, шерочка с машерочкой...
– Но, может, это были какие-то переговоры? – все еще недоумевал я.
– Да уж конечно, переговоры! – съехидничал телеоператор. – В подъезде-то! Будто вы не знаете, чем взрослые люди занимаются в подъездах...
– И что было дальше?
– Ничего хорошего, – вздохнул Печерский. – Его охрана нас засекла, Болек нажал на директора «Останкино». Тот перетрусил, взял под козырек и отдал им нашу кассету. И этот педик, я так понимаю, приказал нас с Андрюхой сослать к пингвинам. До Кейптауна летим самолетом, оттуда уже на ледоколе...
Печерский с ожесточением махнул рукой. Браслет расстегнулся, и его часы улетели в проход между рядами. Где, хрустнув, моментально погибли под колесом тяжело нагруженной тележки стюардессы.
– Все одно к одному... – простонал бедняга оператор. Он даже не стал нагибаться за трупом своих часов. – Жизнь как зебра, и я вступил в черную полосу, Жора... Зеркало свое я разбил, новенький «Бетакам» у меня сломался, сюжет я запорол, из московской бригады меня убрали. Жена и та выгнала пинком под зад... Спасибо, хоть билет мне Андрюха взял не на тринадцатое место...
Я почувствовал неприятную истому в желудке. Чужое невезение – это не заразная болезнь. Но мне вдруг захотелось оказаться как можно дальше от Печерского. В каком-нибудь другом самолете. А еще лучше – в другом полушарии.
– Павел, – осторожно сказал я. – Не хочу вас пугать, но сейчас вы сидите на тринадцатом месте. По крайней мере, мое – четырнадцатое.
На физиономии свежеиспеченного собкора в Антарктиде возникла гримаса отчаяния. Бедняга извернулся и начал заглядывать за спинку своего кресла, пытаясь увидеть номер. С противным треском спинка надломилась.
– Точно, тринадцатое... – убито прошептал Печерский.
В тот же миг наш «боинг» резко дернуло. И еще раз. Еще. Еще. Я посмотрел в иллюминатор – но не увидел неба! Что-то белое и плотное, как резина, облепило самолет снаружи. Ровное гудение турбин сменилось истерическим воем. Тележка стюардессы с жутким дребезжаньем покатилась под горку. Освещение в салоне предсмертно замигало.
– Леди энд джентльменз... – сквозь вой турбин еле пробился радиоголос. – Ит уоз э флайн элефант... Кэптэн авиалайнера... просит сохранять...
Но мы уже падали, с каждой секундой забирая все круче вниз. Мои желудок и сердце слиплись в один стонущий комок.
«Во имя отца и сына... – Сжав голову руками, я лихорадочно пытался вспомнить какую-нибудь божественную бодягу. – Ныне отпущаеши раба твоего... Отче наш, кто-то еси на небеси...» Кто же у них там, к чертям, на небеси?
Вместо «Отче наш» мой безмозглый чердак исправно выдавал мне цитаты из крепко заученного партминимума. «Призрак бродит по Европе... Жить в обществе и быть свободным от общества... Шаг вперед, два шага назад... Пролетарская революция и ренегат Каутский...»
Какой же ты остолоп, товарищ Сыроежкин! – еще успел подумать я. – Ну на хрен ты инвестировал бабки в эту партию?! Ведь предлагали же твоему казино быть спонсором Московской Патриархии! Грехов бы не искупил, так хоть знал бы на память весь ассортимент молитв...
59. МАКС ЛАПТЕВ
Секундная стрелка на моих «командирских» часах перепрыгнула число «12», пробежала несколько делений и совпала с минутной. Тотчас из-за угла донесся приглушенный автомобильный сигнал. Гудок означал, что «лендровер» с британским флажком остановился у главного въезда на территорию клиники.
Еще три минуты – и я начинаю...
План совместных действий мы разработали по пути сюда. Узнав, что предстоит операция по освобождению из настоящей психушки настоящего узника совести, лорд Максвелл подтвердил свою живейшую готовность участвовать. В любом качестве. Если необходимо, лорд даже соглашался таранить главные ворота, жертвуя казенным автомобилем.
«Не надо этих жертв, – остановил его я. – Вам достаточно приблизиться к воротам и подольше сигналить, отвлекая на себя охрану и дежурную бригаду санитаров. Пусть они заинтересуются. Пусть отовсюду к вам сбегутся... Только, пожалуйста, сэр Максвелл, не старайтесь проникнуть внутрь: этим займемся мы с Иваном. Ваша роль на сегодня – изображать чокнутого иностранца, который добивается у входа чего-то непонятного. К примеру, гарантий всеобщего избирательного права для коматозников или, допустим, свободы передвижения для больных параличом конечностей. Одним словом, вам нужно постараться удержать их внимание четверть часа...» Лорд надменно вскинул седую голову: «Четверть часа, сэр Лаптев? В два раза дольше! Я зачту им выдержки из Заключительного акта Хельсинкского совещания. Там только по одним гражданским правам беременных женщин сорок семь резолюций...»
Я опять глянул на свой «командирский» циферблат. Еще минута. Сейчас сэр Максвелл уже начал оглашать отвлекающий меморандум.
Честный британец не догадывался о подлинной причине штурма. Мою сказочку про бедную жертву карательной психиатрии он проглотил поразительно легко. Увы. Как это частенько бывает, наивностью идеалиста грубо и цинично воспользовались секретные службы в лице капитана Лаптева. Эксплуатировать лорда втемную было с моей стороны форменным свинством, но вываливать на него наши дворцовые тайны я поостерегся. В конце концов, архивный юноша Ваня Воробьев тоже пока не знал, на какого именно супостата мы начали охотиться. Так гораздо удобнее. Витамин неведенья чрезвычайно полезен для здоровья дилетантов. А прибегать теперь к услугам профи, вроде Филикова, мне почему-то совершенно не хотелось...
Все. Пора. Прижимаясь к стене, я сделал Ване знак рукой.
Юноша Воробьев в белом медицинском халате возник перед дверью служебного входа и застучал кулаком по железу. Телекамера со скрипом развернула к нему объектив.
– Ванька, ты? – донесся удивленный голос из динамика переговорного устройства. – Ты ж еще зимой к инвалидам свалил...
– Открывай, открывай, я вернулся! – поторопил Воробьев. – Эрик снова взял меня в штат, на свободную вакансию.
– Чего-то я не видел приказа, – забурчал динамик.
– Был вчера приказ, – очень натурально соврал архивный юноша.
– Если вчера, то, может, и правда был, – в раздумье произнес динамик. – Меня одна сволочь на полдня вырубила... Эх, жалко, наши ребята все к воротам умотали, даже спросить не у кого... Ну ладно, открываю.
Железная створка стала отодвигаться. Я быстро освободил от маскировочных тряпок Валерии презент и, взяв его наизготовку, первым шагнул в дверь. Воробьев следом за мной.
– На пол! – злодейским шепотом скомандовал я. – Живо!
Увесистая крупнокалиберная штанга оттягивала мне все руки.
При каждом моем движении патронная лента так и норовила стегнуть по коленкам грузным металлическим хвостом. А захоти я сейчас нажать на спуск, сила отдачи вынесла бы меня, пожалуй, обратно на улицу... И все-таки у пулемета, думал я, есть одно преимущество перед другими видами стрелкового оружия: чисто психологическое. Любой человек с воображением мигом представит размеры дырки, какую в нем может сделать пуля крупного калибра.
– Живо! – повторил я, обводя комнатку стволом.
В помещении оказалось двое пятнистых вохровцев и всего один дежурный санитар – тот самый могучий Вова, в чьем халате я путешествовал по больничному корпусу номер два. Недостатком воображения вохровцы не страдали: при виде пулеметного ствола оба беспрекословно упали на пол. Санитар же чуть-чуть промедлил.
– Ах ты... – выдохнул он, узнавая во мне вчерашнюю сволочь, которая вероломно атаковала его загривок.
– История повторяется, – доходчиво объяснил я санитару. – Оба раза как фарс. Давай-ка сюда свой халат, тапки и подставляй шею...
Две минуты спустя мы с Воробьевым уже вступали на территорию клингородка. Цветочки сигнализации я вырвал с корнем, дабы понапрасну не тревожить здешних больных и здоровых мелодией песни «Светит месяц». Как там говорил Эрнест Эдуардович? «Тишина и безмятежность – лучшее наше лекарство». Очень, очень глубокая мысль. Передозировка такого лекарства еще никому не повредила.
Оседлав припаркованный у дверей свободный электрокар, два деловитых санитара – я и Ваня – тихо покатились по асфальтовой дорожке мимо клумб, деревьев и беседок. Воробьев был весьма полезным мне напарником. Одной рукой он удерживал на коленях прикрытый тряпками пулемет, а другой показывал, куда рулить.
Будь я посмекалистее, я пригласил бы архивного Ваню к себе в проводники еще вчера. Но вчера капитан ФСБ Макс Лаптев слишком долго уповал на бескорыстную помощь главврача клиники. Да и цели двух визитов разительно отличались: тогда требовалось найти документы, а сегодня – человека...
– Тут? – Я стреножил электролошадку у дверей уже знакомого мне здания с бронзовой двойкой на фасаде.
– Скорее всего, – откликнулся Воробьев. – В этом корпусе Эрик всегда окучивает самых дорогих пациентов. Здесь кроме обычных палат есть еще три суперэлитных номера класса «прима». С ампирной мебелью, с ваннами «джакузи» и с отдельными боксами для охраны. Если тот гад, про которого вы говорили, уж такой невероятно крутой, его должны поселить туда.
– Значит, там и найдем, – легко пообещал я, ковыряясь в замке.
Запоры на дверях корпуса сегодня были новыми. После вчерашнего вторжения главврач Эрнест Эдуардович, бдительно сменил замки. Одну импортную дрянь он убрал, другую такую же дрянь поставил. Универсальная отмычка разгрызла и этот орешек секунд за тридцать.
– Добро пожаловать, Ваня! – Я толкнул дверь, и та бесшумно подалась. – Только осторожнее, не уроните пулемет.
– У вас в КГБ всем эти штуки выдают? – спросил мой оруженосец, заглядываясь на чудо-отмычку. Для дилетанта Ваня держался хорошо, но все же еле заметно волновался.
– Нет, инструмент положен только младшим офицерам до капитана включительно, – ответил я. – Старшим офицерам от майора и выше дозволено отпирать любые замки ногтем...
С помощью бодрого чекистского юмора я хотел рассеять легкий ванин мандраж, простительный новичку. По-моему, удалось.
В коридоре, освещенном вполнакала тяжелыми баварскими люстрами, было пусто: время ужина пока не приспело. Обутая в мягкие тапки, наша экспедиция спокойно могла дошаркать до суперэлитных номеров и не встретить никого на пути. Однако мне предстояло разрешить еще одну проблемку – обеспечить свободную комнату для будущих военнопленных.
Я свернул в мраморно-лазуритовый коридор и открыл первую же дверь налево. Как и вчера, по узкой кровати прогуливался взад-вперед седенький мальчик со шрамом на черепе.
– Ужин? А почему так рано? – капризно спросил он.
Рука его потянулась в карман розовой пижамки. Далее должны были последовать чтение стихов, обида, шепот, нервное дыханье и – как финал – бросок в меня пачкой игрушечных денег. Однако я уже имел опыт.
– Лучше, лучше Бродского! – торопливо заверил я обитателя палаты, нанося упреждающий удар.
Седенький мальчик так был ошарашен моей телепатией, что позволил выманить себя из родной палаты, увести дальше по коридору и впихнуть себя в другую комнату, где сидел крутолобый шибздик с тетрадью. Щелкнув задвижкой, я прилип ухом к замочной скважине. Ага, знакомство состоялось! «Возьмите обратно свою нобелевку!..» – «Кто с нобелевкой к нам придет, от нее и погибнет...» – «Говорю вам, заберите свои грязные деньги...» – «Сам забери, провокатор!..»
Авось обойдется без драки, с надеждой подумал я. Не алкаши ведь, люди творческие. Пускай и психи.
– Поторопимся, Ваня, – сказал я вслух. – Лорд Максвелл надолго охрану не удержит. Эти ваши номера класса «прима» далеко еще?..
Три суперэлитных номера-люкса располагались в самом конце коридора. Их отличия от всех других были видны уже по дверям – массивным, стальным, с золотой окантовкой по косякам и телескопическими «глазками» по центру. Никаких замков или задвижек снаружи не наблюдалось. Думаю, я бы еще вчера заметил и оценил эти богатые золоченые воротца, кабы меня тогда не унесло в иную степь, по сусанинскому маршруту.
Теперь мы стояли у одной такой супердвери: честный безоружный Ваня прямо под «глазком», а коварный капитан Лаптев – сбоку и с пулеметом наготове.
– Можете начинать, – шепотом велел я. – Один шанс из трех, что он здесь.
Воробьев, к которому опять вернулась роль троянского коня, издал деликатный стук.
– Откройте, пожалуйста, – попросил архивный юноша. – Служба дератизации клиники, осмотр помещений.
Между супердверью и ее золоченым косяком возник узенький просвет.
– Какая-какая служба? – удивился мужской голос. – Эротизации? Это чего – девок, что ли, по вызову?
– Мышей мы, крыс мы уничтожаем, – печально затянул Ваня. Похоже, юноше и самому нравилось быть троянским конем.
– Ты че, парень, больной? Откуда тут крысы?
Моя ловушка сработала. Узенький просвет между сталью и позолотой сделался шире и, наконец, разродился двумя амбалами в темных костюмах-тройках.
Сдуру покинув свое убежище, амбалы мигом налетели на пулеметный ствол. А я сразу понял, что мелодия угадана с первой же ноты: этих с-некоторых-пор-коллег из бывшей Сухаревской СБ я теперь выучился распознавать навскидку.
– Медленно и плавно достаньте оружие и положите на пол, – негромко сказал я. – Повторяю: медленно и плавно. Иначе стреляю.
Мой халат и мои белые трофейные тапочки сперва ввели в заблуждение обоих охранников.
– Ты не выстрелишь, – уверенно заявил один из них. – Местному персоналу строго запрещено поднимать здесь шум, мы точно знаем.
– Медперсоналу – это вполне возможно, – согласился я, с тихим лязгом оттягивая затвор. После чего продолжил хнычущим тоном вагонных попрошаек: – Но сам я не ме-е-естный...
Эти слова и лязг затвора крайне обеспокоили охранников. А чтобы у них не осталось никаких сомнений на мой счет, я добавил:
– Мы с вами, по правде сказать, сослуживцы. Раньше работали в разных конторах, а теперь в одной. Фамилия моя Лаптев – может, слышали ее от начальства?
На ковровую дорожку моментально легли два знакомых автомата «Вал».
– Молодцы, – одобрил я. – Не то, что другие ваши, из «мерседеса». Они вели себя очень плохо, оттого и крупно погорели. Вместе с машиной... Та-ак, запасных магазинов я что-то не вижу.
Магазины тут же легли на пол рядом с автоматами. После таких прозрачных напоминаний амбалы предпочли не рисковать.
Когда охрана была заперта в отведенной им палате, мы с Ваней на цыпочках пробрались в уже не охраняемый номер класса «прима».
– Вы хотели увидеть, – шепнул я, – кто уничтожил ваш архив? Нате, Ваня, полюбуйтесь на него.
Сквозь щель в неплотно прикрытых дверях главных апартаментов номера можно было рассмотреть две фигуры. Одна, одетая в красную бархатную пижаму, восседала в ампирном кресле напротив телевизора. Другая, вся в белом, суетилась вокруг первой.
– Неужели Эрик? – тихо изумился Воробьев, заглядывая в щелку. – Я давно знал, что он скользкий тип, но никогда не подозревал...
– Нет, я про второго, который в кресле и в пижаме, – уточнил я. – Это бывший начальник Службы президентской безопасности генерал-полковник Анатолий Васильевич Сухарев.
– А этому зачем жечь наш инвалидский архив? – еще более изумился неискушенный Ваня. Заковыристая логика мировых спецслужб ему была не по зубам.
– После расскажу, Иван. – Я глянул на циферблат «командирских» часов. Шоу лорда Максвелла у ворот клиники могло закончиться в любую минуту. – Свое обещание я выполнил. Показал вам гада, как и договаривались. Налюбовались? Теперь быстрее уходите обратно тем же путем, которым мы сюда пришли. Дальше начинается моя работа. Ее я привык делать самостоятельно...
Надо признать, выдержка у Сухарева была отменной. Умел генерал-полковник владеть собой, ничего не скажешь. Умел.
Острый доктор Эрнест Эдуардович, увидев меня в дверях вместе с тяжелым пулеметом впридачу, прямо подпрыгнул от неожиданности и изменился в лице. А отставной шеф президентской СБ даже ухом не повел. Он вообще сделал вид, что беззвучные картинки на телеэкране ему интересней какого-то там вооруженного налета.
– Да как вы посмели врываться, капитан... – прокудахтал главврач. Но его кудахтанье было тихим, словно курочке-несушке нацепили респиратор. Режим есть режим.
Для усмирения главврача у меня было верное средство. Первым делом я пододвинул ногой свободное кресло, положил на его спинку ствол и нацелил оружие на окно. Авиационный пулемет уже побыл у меня ручным, теперь пусть превращается в станковый. Ручкам капитана Лаптева, знаете ли, необходим отдых. Не казенные.
– Эрнест Эдуардович, – вежливо произнес я. – У меня сейчас начнется важная беседа с вашим пациентом. Вы можете присутствовать, но не станете нам мешать. Иначе в клинике наступит конец вашей ненаглядной тишине. Гарантирую. Видите вот этот крупнокалиберный пулемет? Он сможет раздробить наипрочнейший оконный плексиглас, а уж стучит при стрельбе – как старая колхозная молотилка. Желаете убедиться?
– Не надо, – торопливо отказался человек-скальпель. – Не надо. Но, боюсь, вы не понимаете всей серьезное...
Я положил палец на спусковую скобу, и главврач смиренно заткнулся, отступая в уголок. Теперь мне уже ничего не мешало потолковать с человеком в красной бархатной пижаме.
Генерал-полковник Сухарев по-прежнему игнорировал мое присутствие и гордо отворачивался от меня к немому телеэкрану. Но от разговора со мной ему уже не отвертеться.
– Анатолий Васильевич, – миролюбиво сказал я. – Вы имеете право хранить молчание и не отвечать на мои вопросы. Пожалуйста. Тем более, у меня и нет к вам особых вопросов, кроме одного-единственного. Его я задам в конце, но сперва буду рассказывать сам. Не возражаете?
Человек в бархатной пижаме высокомерно промолчал в ответ.
– Значит, не возражаете, – сделал вывод я. – Тогда приступим... Все началось с вашей отставки, причины которой мне не слишком любопытны. У нас в Управлении ходят разные версии, но мы не станем на них отвлекаться. Президент уволил вас – значит, были у него какие-то причины. А, может, не было никаких. Может, Президент слегка погорячился или встал однажды не с той ноги. Повторяю, причины меня сейчас не волнуют. Важно следствие: генерал-полковник оказался не у дел, а его контору слили с нашей...
Не поворачиваясь ко мне, бывший начальник СБ презрительно хихикнул. Это было лучше, чем просто молчание.
– Обидно, – согласился я, – но что делать? Будь вы только Анатолием Васильевичем Сухаревым и только начальником президентской охраны, вы бы, наверное, еще смирились. Ну купили бы себе депутатский мандат, ну выпустили бы книжку мемуаров, где своего любимого Президента обложили бы четырехэтажно... Но вы ведь не только генерал-полковник Анатолий Сухарев, правильно? Вот в чем заковыка! Вы еще крутой Толян, покровитель всяких гуманитарных фондов и комитетов, наподобие Комитета инвалидов малых войн. А вот это уже серьезнее. Это не просто звездочки на погонах и генерал-полковничья зарплата, не просто премии за выслугу. Это уже настоящие деньги, и они автоматически уходят вместе с должностью, если ее обладатель спекся... Значит, надо вернуть себе должность. То есть вернуть расположение Президента. Но как? Верно: доказать свою незаменимость. Естественно, за чужой счет.
