Текст книги "Спасти президента"
Автор книги: Лев Гурский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)
18. ПИСАТЕЛЬ ИЗЮМОВ
Московские галерейщики – трепливый ненадежный народец, но этот сучонок с Гоголевского бульвара, кажется, меня не надул.
Из двух афиш моя была гораздо прикольнее.
В самом центре ухмылялась перекошенная рожа в темных очках и голубом шлямпомпончике. Вокруг рожи летали по орбите, на манер спутников, разнообразные предметы мужского туалета. Текст внизу был скромненький, со вкусом: «Фердинанд Изюмов, будущий президент России. Встреча с электоратом. Вход свободный».
– Смотри, как отвязно меня тут изобразили, – сказал я своему фальшивому бойфренду. – Прямо Шагал!
Сашка оглядела обе афиши, прибитые к входной двери.
– Барбос-то качественнее вышел, – скептически заметила она. – Видно, что художник старался. А тебя намалевали сикось-накось, левой ногой. И деньги, небось, содрали за это приличные?
– Дубина ты, – проговорил я в ответ. – Тупое дитя городского асфальта. Если ни хрена не смыслишь в искусстве, так хоть молчи и слушай старших.
– Полегче на поворотах! – огрызнулась эта дрянь. – Мне уже не три годика, вещь с фуфлом не спутаю. У тебя здесь на картинке и морда кирпичом, и сизый шнобель во всю витрину. А вот рядом собака – как живая, прямо фотка. Глаза, шерсть, хвост... Очень натурально нарисовано, без подлянки.
– Это вообще не собака, – объяснил я. – Это Глухарь, изображающий пса. Концепт.
– Какой еще глухарь? – возмутилась Сашка. – Ты гонишь, Фердик! Что я, собаку от птицы не отличу?
– Глухарь – не птица, – вздохнул я. – Он художник-концептуалист, автор инсталляции «Жизнь животных». Сегодня он притворяется псом, будет лаять на посетителей в верхнем зале. Я выступаю на первом этаже, он – на втором. Видишь же, тут в самом низу написано: «Художественное действие, вход $5».
– И найдутся козлы, чтобы платить за это по пять баксов? – несказанно удивилось дитя асфальта, по-прежнему тараща зенки на собачью афишу.
– Россия – родина козлов, – философски ответил я. – Аршином ее не пронять, как говорил Тютчев... Ну, пошли в зал. Скоро начало, надо хоть поглядеть на публику. Интересно, много их сегодня собралось?
– Их – это секс-меньшинств? – проявила сообразительность Сашка.
– Типа того, – согласился я, хотя имел в виду журналистов.
Оказалось, волонтеров второй древнейшей собралось уже прилично. Первые два ряда до упора были забиты пишущей-снимающей братией: я навскидку приметил не меньше двух телекамер, штук пять фотоаппаратов и целую дюжину диктофонов. Кое-кого из журналюг я уже знал в лицо. Преобладали, конечно, рыбы-прилипалы и папарацци, мечтающие поймать в кадр Изюмова с голой задницей, но были и солидные люди. Долгоносый Рапопорт из «Свободной газеты», жирный Баранов из «Огонька», Дима Игрунов с горбатым телеоператором из «Утреннего кофе», потасканный Ерофей из «Русской красавицы», стриженый под горшок Рукосуев из «Книжного вестника»... Короче, моя любимая публика.
– Хай, электорат! – крикнул я, направляясь к сцене, и сделал журналюгам «козу».
Сверкнуло несколько блицев. Дима Игрунов толкнул в бок горбуна, и тот шустро нацелил на меня камеру. Я повторил свой жест специально для телевидения. Мол, мне не жалко, пользуйтесь. Кесарю – кесарево, козлам – «козу». Такова моя социальная политика.
– Иди в жопу, Изюмов! – отозвался на приветствие какой-то совсем зеленый сопляк с диктофоном и неразборчивым значком на лацкане ковбойки.
Сказано это было без злости, почти дружелюбно. Тем не менее моя группа поддержки в третьем ряду усмотрела в словах дискриминацию и принялась возмущенно свистеть и топать. Кроме свиста и топанья на вооружении ручных гомиков из третьего ряда имелось еще несколько транспарантов «Нет – апартеиду!», которыми следовало размахивать в случае явных происков гомофобов. При необходимости этими же транспарантами можно было успешно отбиваться и даже переходить в контрнаступление.
Группу возглавлял Дуся Кораблёв, добровольный активист моего предвыборного штаба. Раньше Дуся играл в массовке у Романюка, потом работал в мужском стриптизе, а теперь его потянуло на политику. У Кораблева была напряженка с извилинами, но не с бицепсами. Я посулил дурачку пост пресс-секретаря президента – в случае моей победы, конечно.
Взмахом руки я успокоил Дусиных подручных и уселся за столик на сцене. Моя бритая дрянь, поглубже надвинув гестаповскую фуражку, развалилась на соседнем стуле в позе телохранителя. Я глянул в зал, уже заполненный наполовину: можно начинать. Тут же откуда-то возник плюгавый честняга-галерейщик, наклонился к моему уху и заплевал его претензиями, что зал наполовину пуст. Надо-де еще подождать минут десять.
– Усохни, пессимист, – шепотом посоветовал я в ответ. – Начинаем вовремя. Я тебе отстегнул за аренду по прейскуранту? Отстегнул. Дальше – мои проблемы, иди гуляй.
Недомерок засопел в том смысле, что помимо денег есть еще и престиж галереи...
– Но помимо престижа есть еще мальчики в третьем ряду, – тихо напомнил я. – Очень больно дерутся, когда их разозлить.
Галерейщик увидел кулаки Дуси, после чего мигом испарился. Пропал как не было.
А я пододвинул к себе микрофон, бросил на край сцены свой фирменный зеленый кепарик и объявил залу:
– Я весь ваш. Сперва я скажу короткую вступительную речь, потом устроим брифинг. С вопросами можно будет обращаться устно или складывать их в этот головной убор.
За подкладкой кепарика у меня уже лежало штук пять готовых записок, которые под мою диктовку написала Сашка. Это на тот случай, если журналюги будут задавать слишком тупые или чересчур умные вопросы. В последнее, правда, мне верилось с большим трудом.
Я не стал размазывать сопли по тарелке, как некоторые. Моя энергичная речь была действительно короткой – не больше минуты.
– Братья и сестры! – провозгласил я. – К вам обращаюсь я, друзья мои. Я, Фердинанд Изюмов, европейски известный писатель, хочу быть новым президентом России и буду им. Деваться вам некуда, изберете. Ибо кто есть мои так называемые соперники? Старый Президент глуп, как сивый мерин. К тому же пьет горькую. Генерал – совершеннейшая свинья в камуфляже... Ну, кого там я еще забыл?
– Товарища Зубатова... – подсказали мне из третьего ряда.
– Про него и говорить нечего, – презрительно отмахнулся я, – он уже давно протух со своим марксизмом... Посмотрите на них внимательно: у всех троих рыла, и только у меня – тонкое, одухотворенное лицо. Фас. Профиль. Я реалист, поэтому не обещаю вам райских кущ. За четыре года, сами понимаете, их не вырастить. Возможно, я даже продолжу строить в России капитализм – раз начали, делать нечего... Но капитализм при мне будет другой, с одухотворенным лицом. Моим. Я кончил. Аплодисменты попрошу!
Третий ряд под предводительством Кораблева отреагировал дружными рукоплесканиями. Мои подручные педерасты отбивали ладоши с превеликим удовольствием. Вместо гонорара Дуся устраивал им потом бесплатный проход в «Голубую лагуну» и пива задаром сколько влезет. За все раскошеливались спонсоры.
– Спасибо, друзья! – привычным жестом я утихомирил овацию. – Спасибо, родные. Рад, что вы верите в мою звезду. Теперь я готов отвечать на вопросы. Валяйте, дамы и господа.
Тут же с места взвился какой-то прыщавый младенец – судя по виду, мелкий рэкетир или практикант из «Московского листка». На его безобразном рыльце было написано, что спросит он сейчас не о политике. И точно.
– Господин Изюмов! – заверещал он. – А вы любили когда-нибудь женщин?
Команда моих гомиков угрожающе заворчала.
– Вопрос провокационный, – с достоинством произнес я. – Но мне скрывать нечего, я отвечу... Ответ мой будет: да!
По залу пробежал шумок. Горбатый телеоператор, прилипнув к камере, поймал меня в объектив. Дуся Кораблёв с неудовольствием мотнул головой: по его мнению, этот постыдный факт моей биографии не следовало афишировать.
– Да, – печально повторил я. – У каждого из великих людей бывали ошибки. Клинтон покуривал травку, Горби рекламировал пиццу, а ваш покорный слуга в семнадцать лет любил женщину... Она была баронесса.
– Баронесса? – раззявил пасть прыщавчик из «Листка».
– То есть тогда она была простой десятирублевой девочкой по вызову, – поправился я. – Но потом вышла замуж за барона и уехала с ним в Дюссельдорф. Больше я ее не встречал.
– И как ее звали? – вцепился в меня этот юный Квазимодо, почуяв сенсацию.
– Друг мой, – с легким укором заметил я. – Порядочные люди хранят такое в секрете...
Любопытный уродец разочарованно сморщился, напряженный диктофон в его руке увял.
– ... Но вы такой милашка, – продолжил я, нагло разглядывая громадный прыщ на его носу, – что вам я не могу отказать. Баронесса фон Мекк. Две буквы «к» на конце, как у слова «гонококк». Фон Мекк. Можете так и написать в своей газетке...
Осчастливленный практикант плюхнулся на место, прижав к груди диктофон с сенсацией внутри.
Я немного помолчал, ожидая, что кто-нибудь из журналюг спросит, не баловался ли я в молодости сочинением музыки и не носил ли заодно фамилию Чайковский? Но нет, все дружно приняли к сведению новый факт из биографии писателя Изюмова. Только эрудированный Рапопорт с иронической миной посмотрел на меня, на стадо своих коллег – и смолчал.
– Давайте вопросы посерьёзнее, – предложил я. – В конце концов, я баллотируюсь в президенты, а не в ваши мужья.
В первом ряду поднялся незнакомый пышноусый тип, похожий на политолога. Почему-то все надутые самодовольные типы, которые мне встречаются, оказываются политологами.
– Ваше отношение к этническим конфликтам на Кавказе? – требовательно спросил он.
– Какое может быть отношение? – пожал я плечами. – Разумеется, отрицательное. Папахи, вонючие бороды, нестриженые ногти. Никакого понятия о личной гигиене... Нет, я так не могу!
Теперь вопросы уже шли один за другим, без перерыва.
– Вас упрекают в нецелевом расходовании средств, которые вам выделил Центризбирком, – заявил какой-то суровый крендель, обсыпанный перхотью. – Будто бы все средства вы потратили на модную одежду и покупку автомобиля марки «Линкольн», точь-в-точь, как у ныне действующего Президента... Правда ли это?
– Чудовищная ложь, – ответил я. – Во-первых, то барахло, что я накупил, к настоящей высокой моде отношения не имеет. Настоящие штучки от Лагерфельда стоят столько, что вашему Центризбиркому за них триста лет горбатиться... Во-вторых, мой «Линкольн» не такой, как у Президента, а на одиннадцать сантиметров длиннее! Послезавтра его растаможат, сами убедитесь.
Даже сумеете лично измерить, когда я на нем приеду голосовать... Наконец, о нецелевых тратах. К вашему сведению, я расходовал деньги также и на наглядную агитацию. Например, мы напечатали плакаты и листовки, которые кто-нибудь из вас наверняка видел.
– Видели-видели! – подскочил вверх Рукосуев из «Вестника», будто его ущипнули за ягодицу. – Но почему вы развешиваете свои листовки в общественных мужских сортирах?
– А в каких же сортирах прикажете их развешивать? – удивился я. – В женских, что ли?
Из третьего ряда раздались бурные и продолжительные аплодисменты. Дуся радовался, что я дал отпор хаму.
– Как вы относитесь к Железному Болеку, Главе администрации Президента? – опять вылез тип, похожий на политолога.
– Плохо, – строго объявил я. – В деревенских школах не хватает учителей, а дипломированный филолог отсиживается в Кремле. Вопиющий факт! Когда я стану президентом, то буду назначать в свою администрацию только людей с начальным и средним образованием.
– Что вы думаете о нашей прессе? – осведомился у меня жирный Баранов. – Говорят, вы ее терпеть не можете?
Вопрос был легкий, в масть. Жирный Баранов всегда уверял меня в кулуарах, что он, мол, просто балдеет от моей упругой прозы. Хотя я подозревал, что он просто заглядывается на мою упругую задницу.
– Что за ахинея! – рассмеялся я. – Я обожаю нашу прессу. Я знаю, в ней работают умные и смелые люди, настоящие мастера слова... Ну а разные газеты-журнальчики, созданные у нас банкирами-теневиками на средства иностранных разведок, я и за прессу-то не держу. С этими, конечно, буду беспощадно бороться.
– Будете вводить цензуру? – нехорошо обрадовался Ерофей из «Красавицы». – Как при большевиках? – При большевиках его дважды привлекали за распространение порнографии. Теперь он просто мечтал кого-нибудь ущучить за покушение на его конституционное право публиковать на обложке неаппетитные голые сиськи.
– Никоим образом, – отмежевался я. – Я буду бороться лишь экономическими методами. Закрою полсотни крупных банков, посажу еще штук сто олигархов, а там посмотрим, кто из вас после этого выживет... A-а, испуга-а-ались? – протянул я, оглядывая аудиторию. – Не бойтесь, шучу. Свобода слова для меня священна. Я жизнь готов отдать за то, чтобы вы и дальше публиковали всякую хренотень.
Третий ряд бурно загоготал. Так нашим клакерам полагалось реагировать на мой юмор.
Благодаря неутомимому Дусе с командой я столь же успешно подавил бугая, попытавшегося обругать мои романы, и толстожопую феминистку, которая попробовала толкнуть визгливую речугу про эмансипацию. Прочих я забивал сам – кого фразой, кого двумя.
Тем временем зал постепенно заполнялся народом. Словно подсолнух к солнцу, электорат доверчиво тянулся к своему духовному вождю. В задних рядах даже возникла потасовка из-за удобных мест. Недомерок-галерейщик зря паниковал, с торжеством подумал я. Ясно, что выступление самого Фердинанда Изюмова не убавит этой галерее престижа. Лаять за пять баксов любая собака умеет. Ты вот попробуй нащупать нерв аудитории, заразить, повести за собой – и чтобы затем все покатилось своим ходом. А у меня – покатилось... Вот сейчас Рапопорт, как всегда, задаст национальный вопрос.
– Господин Изюмов, вы националист? расист? – сел на своего конька Рапопорт.
– Категорически нет, – твердо ответил я. – Сколько же можно повторять? От движения национал-возрожденцев я давно отошел и теперь я – сторонник равноправия всех народов. Возьмите мой роман «Гей-славяне», откройте на странице девяносто два. Там главный герой без проблем трахается со всеми, включая пуэрториканца. Хотя уж пуэрториканцев, этих долбаных грязных латиносов, в самих Штатах и за людей не считают...
Рапопорт открыл рот. Закрыл. Снова открыл. Мои взгляды на национальный вопрос почему-то вызывали у него странную реакцию: он превращался в глубоководную рыбу, вытащенную на берег. Я не стал дожидаться, пока этот носатый умник сможет заговорить. Хорошенького понемножку.
– Теперь поглядим, что там лежит в кепарике, – сказал я. Сашка с кряхтеньем слезла со стула, нагнулась и подала мне головной убор.
Записки пришли всего две, обе занудные до идиотизма. В одной спрашивалось, как я отношусь к политическому террору, а в другой – верю ли я в судьбу? Рассусоливать было некогда: уже через час в «Трех поросятах» должен состояться мой обед со спонсорами. Опаздывать было неприлично, да и жрать хотелось.
– Вот тут еще два вопроса, – в темпе проговорил я, вытащив две своих записки из-за подкладки. – Интересуются, как я отношусь к презервативам? Отвечаю: нормально. И второй вопрос на ту же тему, какие изделия я предпочитаю – индийские или тайваньские? Отвечаю: российские. Производства московской фирмы «Звягинцев и сын». Они прочнее всех этих импортных игрушек, зубами грызи – не разгрызешь.
В третьем ряду снова посмеялись и похлопали. Дуся Кораблёв не был уверен, шучу я или всерьез, и на всякий случай решил подстраховаться. Я обратил внимание, что к аплодисментам стали присоединяться зрители с последних рядов – мой запоздавший электорат. Особенно усердствовал старый дикобраз, весь поросший бородой. Раньше среди голубой тусовки я его не встречал; вероятно, он был из породы геев-одиночек. Черт его знает, может, и такие встречаются?
– На этом все, – объявил я. – Спасибо за внимание, мне пора. Смотрите сегодня в прямом эфире мои теледебаты с этими тремя слабаками. Обещаю оставить от них мокрое место. Считайте, они уже политические трупы. И не забудьте, – я поднял указательный палец, – послезавтра голосовать за Фердинанда Изюмова. Изюмов – ваш кандидат!
Последняя фраза была сигналом. Услышав ее, Дуся поднял с места всех наших гавриков, и те принялись скандировать: «И-зю-мов! Ваш! Кан-ди-дат! И-зю-мов! Наш! Кан-ди-дат!» Горбун с телекамерой честно снимал, как я вместе с Сашкой и в окружении голубой гвардии выхожу из зала на улицу. По дороге Кораблёв расталкивал локтями тупой электорат, чтобы в толпе случайно не помяли любимого кандидата. Выглядело это классно. Наш проход наверняка попадет в вечерние новости – бесплатная реклама.
На улице ко мне внезапно подскочил тот самый бородатый дикобраз из задних рядов.
– Талантливо! – с восторгом проговорил он. – Вначале вы переигрывали, но потом... Какая тонкая ирония, какой язвительный сарказм!
Я даже засмущался, что мне совершенно не свойственно. Не так уж часто тебе достаются дармовые комплименты от незнакомых дикобразов. Обычно наш народишко при жизни поливает дерьмом своих кумиров.
– Польщён, – сказал я и шаркнул ножкой.
– Да! Да! – воскликнул восторженный дикобраз. – И ваш жест... Вы – вылитый Изюмов!
С этими словами бородач затряс седыми иголками и убежал.
– Почему-то мои поклонники – люди с приветом, – озадаченно сказал я Сашке, глядя вслед бородатому. – С чего бы это?
Вместо ответа лысая дрянь вдруг гнусно захихикала и стала указывать куда-то пальцем. Я проследил за пальцем...
Вот гнидёныш! Падла! Шибзд паскудный! Я бешено завращал головой в поисках иуды-галерейщика. Но тот, понятно, давно смылся, сделав свое черное дело.
Афиша на двери изменилась. Картинка была прежней, однако подпись к моей роже – уже совсем другой. Оказывается, я был не я, а только «интеллектуальная провокация», «концептуальная фантазия на тему Фердинанда Изюмова». Самым обидным, однако, было не это. Вместо фразы «Вход свободный» теперь можно было прочесть: «Вход $2».
Скотина-галерейщик не только наварил на мне дополнительные бабки, но и посмел оценить меня на три доллара дешевле, чем гавкающего художника Глухаря!
19. БОЛЕСЛАВ
Медсанчасть пряталась в глубоком подвале, сразу под Румянцевским залом Кремля: три койкоместа и гора новейшего американского оборудования на восьмиметровой глубине. При царе Алексее Михайловиче здесь пытали бунтовщиков, а теперь, наоборот, пользуют государственных особ первой двадцатки.
Скажете, прогресс? Если это прогресс, то я – китайский император. Врачи сменили палачей, но результат их работы остался тем же самым.
Гиппократово отродье.
Я прислонился спиной к двери с красным крестом и только тогда перевел дыхание. Спокойнее, Болеслав, приказал я сам себе. Пока ты спокоен, ты контролируешь ситуацию. Стоит тебе начать нервничать, обязательно что-нибудь упустишь. И все пропало.
– Сколько человек в курсе? – спросил я у Паши, своего помощника-референта. – Вы подсчитали?
– Пока семнадцать, Болеслав Янович, – не мешкая доложил тот. – Включая нас с Петром, повара, Макина и бригаду реанимации. Дамаев будет восемнадцатым, его сейчас привезут.
– Есть среди этих семнадцати кто-то из мэрии?
Паша отрицательно помотал головой.
– Из ФСБ?
– Только один Макин, – ответил Паша. – Но у него-то двойное подчинение, ФСБ и нашей администрации.
Это была светлая идея – переподчинить администрации нескольких ближайших телохранителей Президента. Грубо говоря, жалованье они по-прежнему получали на Лубянке, зато премии и все выплаты – в нашей кремлевской кассе. Мои приказы для Макина сразу стали весомее голубевских.
– Уже легче. – Я отер пот со лба.
И генералу Голубеву, и тем более мэру Москвы Круглову совсем не обязательно знать, что произошло десять минут назад. Оба, разумеется, лояльны к нынешнему Президенту – но только к здоровому Президенту. А вовсе не к тому, чья жизнь подвешена на ниточке.
– Быстро собери подписки у всех, кроме реаниматоров, – приказал я референту. – Их уже предупредили. Остальным напомнишь о нулевой форме допуска. О том, что разглашение карается не КЗоТом, а статьей УК. В принципе им это известно, но напомнить никогда не помешает. В подробности не вдавайся... Да, и Макина – срочно сюда, ко мне... Действуй.
Паша безропотно кивнул и исчез в лифте. Петя, другой мой помощник, подал мне трубку сотового телефона. Ни Паша, ни Петя сами не знали всех подробностей происшествия, однако не задавали лишних вопросов. Моя команда была приспособлена к работе в условиях цейтнота, по западному методу: точно сказано – точно сделано. Все объяснения – постфактум. Чтобы в стране была демократия, в кадрах должна быть жесткая диктатура.
Я присел на кожаный диванчик возле стены и набрал номер. Хорошо еще Гурвич приехал в Кремль, а не сидит у себя в министерстве. Очень вовремя.
– Привет, Лёлик, – бросил я в трубку.
– Привет, Болек, – тут же откликнулся министр финансов.
– Пожалуйста, спустись в медпункт, – попросил я. – И побыстрее. Возникли проблемы со здоровьем.
– С чьим? – не понял мой бывший сосед по парте.
– С твоим, конечно, – ответил я и дал отбой.
Пока я разговаривал, помощник Петя топтался в сторонке, ожидая инструкций. ЧП застало его за обеденным столом, в руке он все еще машинально вертел салфетку, которая давно превратилась в белый салфеточный шарик.
– Дело дрянь, – сказал я помощнику. – Но мы можем выкрутиться. Самое главное – не допустить утечки еще два с половиной дня... Что у Президента сейчас по графику?
– Интервью «Свободной газете», – сообщил Петя. – Редактор Морозов Виктор Ноевич уже ожидает в Сиреневой гостиной для прессы.
– Только прессы нам не хватало! – едва не застонал я.
– Вежливо отшить его? – с готовностью предложил мой помощник.
– Отшить – да, но не вежливо, – сказал я. – Наоборот, веди себя с ним пожёстче. Намекни, что Президент резко передумал давать интервью именно его дрянной газетке.
– Он должен обидеться? – Петя ухватил мою мысль на лету.
– Непременно, – ответил я. – Он должен быть вне себя. Если с ним расшаркиваться, он сразу что-то заподозрит. А так он будет просто злиться на Президента и его сволочное окружение. Это сейчас для нас гораздо безопаснее... Ну, поторопись, вот как раз лифт спустился.
Лифт привез к нам в подвал человека номер восемнадцать из Пашиного списка посвященных. Как только створки разомкнулись, смуглый президентский кардиолог Рашид Дамаев выскочил наружу, чуть не сбив с ног помощника Петю.
– Пульс? – на бегу хрипло спросил у меня Дамаев. Судя по его одышке, ему самому не помешал бы хороший кардиолог.
– Появился, – проговорил я. – Но еле-еле.
Не останавливаясь, лейб-медик локтем толкнул дверь, отмеченную красным крестом, и с разбегу влетел в лазарет. Счастье, что дверь здесь открывалась внутрь, а не наружу. Пропустив Дамаева, она вновь закрылась.
Я прислушался, но никаких звуков из медсанчасти не донеслось. Впрочем, звукоизоляция тут была налажена на совесть, еще со времен царя Алексея Михайловича. Стоны и крики подвергаемых пыткам в коридор уже не попадали. Челядь берегла чуткие царские нервы.
Опять зашумел скоростной лифт, и в подвале появился президентский телохранитель Макин. Обычно этот огромный человек напоминал мне Ахиллеса из греческой мифологии. Сейчас лицо Макина выглядело таким потерянным, как будто Ахиллесу внезапно прищемили пятку.
– Как он? – шепотом произнес телохранитель. В руках он сжимал пакет, из которого пахло апельсинами. Очевидно, Макин вспомнил, что раненым и больным следует приносить апельсины, и уже подсуетился. Великан с мозгами шестиклассника.
– Пока без особых перемен, – не стал скрывать я. – Только что приехал Дамаев. Он сделает все, что в его силах.
– Рашид Харисович – молоток, – все так же шепотом признал Макин. – Хорошо, что Рашид Харисович успел... А я боялся – все, не донесу... Я, главное, смотрю – падает, и руку к сердцу... Я к нему бросаюсь – не дышит и пульса вроде нет...
Рассказывая, Макин то и дело перекладывал свой дурацкий пакет из правой руки в левую, из левой – в правую.
– Успокойтесь, Макин, – попросил я. – Врачи делают своё дело, а мы – своё... Успокойтесь и слушайте внимательно. Вы ведь хотите, чтобы Президент остался президентом и дальше? Дайте-ка сюда ваш пакет.
Ахиллес безропотно протянул мне свою больничную передачку. Я высыпал апельсины на диван, а пакет вернул телохранителю.
– У вас есть пустые бутылки? – осведомился я.
– Какие бутылки? – Макин недоумевающе поглядел на меня.
– Стеклянные, – пояснил я. – Штуки две или три. Если не найдете, возьмёте в боковом сейфе полные. Там есть джин или мартини, не помню. Код сейфа девятнадцать девяносто три, ручку повернуть дважды налево... Возьмете, выльете содержимое в раковину, тару уложите в пакет. И потом пройдитесь с этим пакетом по второму этажу, мимо залов для делегаций, мимо кабинетов референтов и пресс-службы. Постарайтесь, чтобы вас увидело человек десять. В том числе желательно пресс-секретарь... И не забудьте позвякивать бутылками.
– Но ведь они все подумают... – Лицо Ахиллеса стало сконфуженным.
Надо, чтобы это выражение продержалось у него еще минут двадцать, мысленно пожелал я. Актёр Макин никудышный, а тут все будет натурально: Самый Большой Начальник принимает на грудь, а смущённый телохранитель выносит пустую посуду. Картинка, не вызывающая подозрений.
– Они просто обязаны это подумать, – с нажимом проговорил я. – Пусть сплетничают. Зато по крайней мере день-два никто из них не станет обращаться к Президенту с вопросами. Наша задача – выиграть время...
На самом деле Президент давно держал норму, ограничиваясь парой рюмочек на официальных приемах. Но разнообразным кулуарным слухам я пока не препятствовал – на всякий пожарный случай. Вот случай и настал.
– Разрешите исполнять? – спросил Макин.
Слушая меня, он переводил растерянный взгляд с меня на дверь медпункта, с двери на пустой пакет в руках. Почти наверняка моя идея с бутылками ему совсем не нравилась. Мне – тоже, однако выбирать не приходится.
– Исполняйте, – скомандовал я. – Потом спрячете стеклотару обратно в сейф. Но утром придется повторить свой обход.
Ахиллес Макин неуклюже протопал обратно к лифту, а я остался один на один с коробочкой сотового телефона. Немного помедлил, потом набрал номер своей приемной.
– Ксения, это я, – произнес я, стараясь говорить обычным рабочим тоном. Секретарша была не в курсе. – Я задержусь. У нас тут с Президентом продолжается совещание, по выборам. Боюсь, это надолго. Кто-нибудь звонил?
– Из штаба, группа техобслуживания, – стала перечислять Ксения. – Сказали, что вертолет готов, пилот прибыл. Затем был телефакс из Лондона, насчет визита их наблюдателя по линии ОБСЕ... Да! Еще звонила Анна, искала отца. Я сказала ей, Болеслав Янович, что у него и у вас совещание и вы оба отключили мобильные телефоны... Правильно?
– Умница, – похвалил я секретаршу и отсоединился.
Сама того не зная, Ксения избавила меня на сегодня от гнуснейшей процедуры – от вранья Анне. Через день-два президентская дочь все равно узнает, но только пускай не сегодня. Сегодня и без того кошмарный, безумный день, и он еще не кончился... Угу. Вот наконец и Лёлик.
Министр финансов Гурвич вышел из лифта пружинистой походкой делового человека, который никогда не отдыхает, а лишь работает, работает и работает. Прямо зайчик из телерекламы с вечной батарейкой внутри.
– Лёлик, – с участием сказал я, – тебе необходимо отдохнуть. Ты ведь сердечник, да?
– Вообще-то нет, – осторожно возразил министр финансов. – Но если надо...
– Очень надо, до зарезу. – Я провел пальцем по горлу. – Ты меня очень обяжешь. И не одного меня...
Я указал тем же пальцем на потолок, хотя правильнее было бы ткнуть им на дверь медсанчасти.
– А что делать? – спросил погрустневший Гурвич. Он уже понял, что отвертеться будет трудно.
– Болеть.
– Долго?
– По воскресенье включительно.
– Я обещал своим в воскресенье на дачу... – пригорюнился министр финансов.
– Лёлик, – веско сказал я. – Мы с тобой не в классе, и это тебе не шуточки. Либо ты с комфортом поболеешь три дня, либо с понедельника в России начнется строительство коммунизма... Под руководством нового президента.
– Даже так? – вздрогнул Гурвич. Он наконец-то сообразил, почему я назначил ему свидание возле кремлевского медпункта.
– Именно так, – подтвердил я.
Дверь с красным крестом отворилась. Вышел Дамаев, уже в халате и постаревший сразу лет на десять. Он извлек из одного кармана пачку «Московских крепких» и стал сосредоточенно лупить по всем остальным карманам, разыскивая коробок. Это было похоже на самоистязание.
Я подал Дамаеву зажигалку. Добыв огонек, лейб-медик зажег сигарету. Молча смял, запалил другую.
– Дерьмо, – произнес он. – Дерьмо. Дерьмо.
– Очень плох? – тихо спросил я.
– Три шунта из шести... – Президентский кардиолог закашлялся. – Три из шести – к чертовой матери!.. Ах я старый безмозглый идиот! Дубина! Их надо было ставить все восемь! Я ведь должен был догадаться, что при его нагрузках... Советовал же мне Де-Грийе...
– Довольно! – прервал я его причитания. Без толку сейчас выяснять, кто кому когда-то советовал. Не время. – Лучше скажите, какие шансы?
– Шансы? Четыре к десяти, – уже немного спокойнее ответил Дамаев. – Может, три к десяти... Оперировать его все равно пока нельзя. До завтра продержим его на стимуляторе, а потом...
– А потом... – повторил я.
– Суп с котом! – Лейб-медик выплюнул погасшую сигарету и машинально раздавил ее каблуком. – Не знаю. Будем пытаться.
Я посмотрел на часы. С того момента, когда в моем кабинете зазвонил телефон Для Чрезвычайных Происшествий, прошло всего-то минут пятнадцать. А мне показалось – два часа.
– Значит, так, – обратился я к Дамаеву. – Звоните в ЦКБ, пусть вызывают машину. Больного надо срочно госпитализировать в Центральной клинической...
Кардиолог с ужасом глянул на меня.
– Вы с ума сошли! – воскликнул он. – Какая ЦКБ? Его даже на сантиметр передвигать нельзя.
В политике лейб-медик разбирался примерно так же, как я – в кардиологии.
– Рашид Харисович, поймите, – со вздохом объяснил я. – Вы сейчас в отпуске, верно? Ваше внезапное появление в Кремле не останется незамеченным. Пойдут слухи, а это чревато... Вот вам официальный больной, – я показал на Гурвича. – Пусть машина реанимации доставит его в ЦКБ. Сердечный приступ у министра финансов – хорошее объяснение вашего срочного вызова. Пока вы здесь будете заниматься лечением Президента, господин Гурвич в ЦКБ отвлечет разговоры на себя. Сообразили?
Дамаев устало махнул рукой.
– Тогда берите телефон, звоните, – сказал я лейб-медику. – А от тебя, Лёлик, требуется пока совсем мало: лечь на носилки, когда за тобой приедут, и страдать... На вот, возьми апельсин побольше.
Деликатный министр финансов взял апельсин поменьше. Мысленно я уже занес Лёлика в Пашин список посвященных, под номером девятнадцать. Когда этот список перерастет двадцатку, сохранить секрет станет весьма проблематично.
