Текст книги "Стрельцы у трона"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

   – А – што сей за чертеж, отче?

   – То – начертание планидное и звездное, яко было минулой ночью. От тут Марс, шо воинскими подвигами людские души вдохновляет. На выйшем пути своем он стоит. Супроти Соньця. А ось – и звезда неведома, внове сияюща. Твоего царевича нерожденного звезда. А тут – иные планиды...

   И Симеон стал излагать Алексею расположение звезд на ночном небе, какое он наблюдал накануне, объясняя попутно возможно понятнее: какое влияние имеет каждое сочетание созвездий и на судьбу живущих, и на тех людей, которые зарождаются под известной планетой или звездой.

   Четверти часа не прошло, как явилась царица в сопровождении Матвеева, своих боярынь и молодого постельничего царского, его двоюродного брата по матери, Тихона Стрешнева, с которым особенно подружилась Наталья за веселый нрав и находчивость юноши.

   Алексей ласково встретил жену, поцеловал ее, спросил о здоровье.

   – Давно ли не видались, государь, – што мне деется? Спаси тя, Христос, а мне и все ладно. Пошто звать изволил? Торопит дядя. А чего для – и не скажет, ишь, скрытный... Вон, Тиша – тот лучче. Што ни спроси – все скажет.

   – Ой, гляди, не все, государыня-сестрица. Инова не то тебе, и попу на духу не скажу, – отшутился Стрешнев.

   Но царь, хотя и ласково, однако серьезно прервал разговор:

   – Великое дело объявить тебе надо, друг Наташенька. По то и призвал тебя. Вот послухай, ясенка, што отец Симеон тобе поведает. Писанье свое прочтет.

   – И то – слушаю, государь. Люблю сама отца честного послухать. А тут, слышь, великое дело. Мне, слышь, уж и не терпится. Поведай скорее, Симеонушка, отец честной.

   И, усевшись поудобнее в кресло рядом с Алексеем, она приготовилась слушать.

   По мере того, как читал Симеон свой гороскоп, – целый ряд ощущений промелькнул на открытом выразительном лице Натальи. Сперва оно зарделось, как огнем, румянцем стыдливости. Речь шла о ее будущем ребенке.

   Молодая супруга, хотя и воспитанная в патриархальной русской среде, где дети считаются благословением Божиим, все же чувствовала невольное стеснение от мысли, что и она станет матерью. Но сейчас же ею, овладела мощь, уверенность, какою дышало каждое слово монаха. Она так же безраздумно поверила в правдивость предсказаний, как поверил им царь. И ярким, счастливым огнем загорелись глаза царицы. Какая-то сладкая, еще неведомая ей доселе гордость, смешанная с умилением, наполнила всю ее душу.

   "Весть благая подана мне... Яко от архангела Деве Марии", – невольно промелькнуло в уме у начитанной в духовных книгах Натальи.

   И, отчего-то побледнев, потупя глаза, стоящие восторгом и слегка расширенные, словно от тайного испуга, ей самой непонятного, дослушала царица до конца чтение гороскопа.

   – Вот, слышь, што буде, – нарушая наступившее молчание, заговорил негромко царь. И так сказал, как будто уж видел исполненными все предсказания Симеона.

   – Да буди воля Божия, – негромко отозвалась Наталья также голосом, полным веры и радости...

   – Аминь, – эхом отдалось из уст всех свидетелей этой важной, загадочной минуты.

   Даже беззаботный Стрешнев, привязавшийся к Наталье сильнее, чем к родной сестре, не сводивший с нее глаз и вовсе не расположенный к мистическим настроениям, заразился общим чувством предвидения чего-то большого, непонятного и важного, и сидел тихий, настороженный.

   Всем так и казалось, что вот-вот распахнутся небольшие двери в покое, откинется завеса – и войдет сама Судьба, пронесется перед их испуганными глазами и тоже негромко, но внятно пророкочет:

   – Аминь... Да будет тако...

   – А вот што, отче честной... Не поволишь ли и царице моей што пооткрыть, на руку глядючи... Вот, как мне тута. Слышь, Наташа, друг ты мой сердечный, прямо сказать: чудеса творит наш Симеон. И таил сколь долго дар такой дивный, от Господа данный. Слышь, по руке – все тебе скажет: што буде вперед, чево ждать, чево стеречися надобе... Вот, покажи ему ладонь...

   Наталья, знакомая с хиромантией по рассказам в доме Матвеева, протянула охотно и без страха руку.

   Среди боярынь, провожавших царицу, послышались опасливые вздохи и невольное перешептывание.

   – Не треба страху даватись, госпожи почестнии, чада мои духовнии. Не от себе, от Бога буду глаголати. Творит Господь дела свои – нашими устами и руками человеческими... А тебя, пресветлая царица, государыня великая, просю шуйцу открыта, не десницу твою благодатную. По шуйце, иже от сердечной области прямо исходит, – легше можно все пизнаты...

   Наталья послушно перенесла расшитый платочек из левой руки в правую, исполняя слова гадателя. И рука, и вся она слегка дрожали от ожидания чего-то неведомого, непонятного...

   Слегка касаясь пальцами словно выточенной из белого и розового перламутра руки Натальи, теплой и влажной в ладони, монах стал вглядываться в тонкие, гармоничные линии, проведенные природой по этой атласистой, молодой, упругой коже.

   – Уси счастливи знаки маешь на руки, государыня моя, светлейшая господыня и души утеха. Но не утаю: скорби немало познати мусишь. И при рождении первенца своего державного, Богом избранного на благо своих народув. Но вси муки минут, и слиду не будзе их. И других чад без скорби иметь будешь... Долго на их удачу радовати сердце свое станешь... А какая кручина коли настанет неминуча для цебе и для чад твоих, – тою избудешь, аки орлица ухитивши, грудью застоявши орлятув своих... Помни слово это, благоверная царица, кеды прийдзе час горький... Храни дух бодрый: не сгибнешь ни от чего злего. Мирно покончишь дни жития твоего преславного. В Бозе почиешь и во славе великой. Так здесь все означено...

   И бережно опустил он руку Натальи, теперь бессильно упавшую вдоль тела царицы, на широкие складки домашней телогреи, которая была на ней.

   – Аминь, – среди общей тишины прозвучало горячее желание Алексея. – Так пусть да буде по воле Божией.

   И не хотелось бы ему отрываться от жены, от этого угла, где сейчас произошло так много важного и загадочного для доверчивого Алексея.

   Не хотелось бы нарушать настроения минуты, прекрасной и пугающей в одно и то же время.

   Но явился Голохвастов с докладом, что собрались некоторые бояре на малый совет к царю. Пришлось проститься с женой, отпустить всех и идти в палату, где ждали опять споры и разговоры с лукавыми, изворотливыми, жадными слугами-боярами, где надо было разбираться в мелких, сложных, но все-таки неотложных делах и вопросах по управлению землей, всем царством.

   Только отпуская Симеона, царь несколько раз повторил:

   – Гляди, не знал я, какой ты... Теперя уж – изволь к нам поближе быти... И к трапезе нашей царской без зову жалуй, прошу тебя... Й всегда... Особливо, в часы павечерние, как покончу я все дела особливые... Гляди же, не забывай...

   И с неохотой вышел к ожидающим его боярам.

   Загадка – вся жизнь человеческая. И сама она – полна загадок.

   Как решить: монах ли прозрел на мгновенье и увидел то, что еще крылось в бездне грядущего, или слова его так повлияли на душу слушателей, что сбылось предсказание? Только действительно, 30 мая 1672 года, после двухдневных страданий царица Наталья подарила супругу сына.

   Около часу ночи раздался первый крик того, кому суждено было повернуть на новый путь целый огромный край, весь многомиллионный народ.

   Со слезами восторга, с громкими радостными рыданьями встретил царь весть о сыне. Сорвал с руки драгоценный перстень, отдал бабке, принесшей известие, и кинулся сам в опочивальню: посмотреть на жену, на ее первенца.

   Но только на миг дали ему взглянуть на бледное, прекрасное, хотя и страдальческое лицо молодой матери, на крупного малютку, на его сына.

   Наталья взглядом осияла его, ребенок кричал, словно требовал чего-то.

   И Алексею пришлось сейчас же уйти, чтобы не тревожить мать, чтобы дать простор женщинам, приступившим к необходимым делам, к уборке, к мытью младенца и прочее.

   Как говорилось в гороскопе о "камне", так и нарекли на молитве новорожденного царевича Петром.

   Зазвенели, загудели московские колокола так мощно и радостно, возвещая люду крещеному великую радость в царской семье.

   Ни одна радость, ни одно важное событие в престольном городе не проходит без громкого участия этих звонкогласных, бессменных вестников-глашатаев. Как будто сотрясая языками своими зыбкий воздух, колокола хотят, чтоб само небо принимало участие, откликалось на горе и радости земной жизни, человеческой доли.

   Уже в пятом часу утра все духовенство московское готово было к служению соборному, назначенному в Успенском храме.

   Вместо патриарха Иоасафа, который совсем расхворался да и умер еще 17 февраля, литургию совершал Новгородский архиепископ Питирим, занявший вскоре, 5 июля, место усопшего на патриаршем престоле.

   Кончилась служба. Алексей в богатом уборе с посохом в руках стоял счастливый, сиюящий, словно помолодевший лет на двадцать. А за ним – разноцветной, блестящей стеной теснились восточные все царевичи, первые вельможи московские, родовитые бояре, дворяне в праздничных кафтанах, полковники пешего воинства, рейтары, головы и полуголовы и полковники стрелецкие, тоже разодетые, как на светлый праздник. Красные, голубые, желтые и белые полукафтанья, блестящее вооружение – пестрило в глазах.

   В белых, пасхальных облачениях вышли из алтаря все власти духовные с Питиримом во главе и первые принесли поздравление царю. За ними – вся свита царская била челом на великой радости.

   От лица царевичей и первых чинов двора сказал приветствие Грузинский царевич Николай Давидович.

   Тут же Алексей объявил большие милости царские в честь рождения сына.

   Много бояр, находившихся в опале, получили прощение, им дозволено было видеть очи царские. Осужденные на смерть, на ссылку за преступления государственного характера получили пощаду, смягчение своей участи. Долги, какие числились в личную казну государству за многими людьми, были сняты, взыскания – прекращены.

   Немедленно приказал Алексей послать богатые дары Полоцкому, предсказание которого оправдалось блистательным образом.

   И три дня не умолкая гремели пушечные салюты над Москвой, сливая с торжественным, протяжным гуденьем кремлевских колоколов свое отрывистое, многократное громыханье, свои тяжкие, раскатистые удары и отклики.

   Из Успенского собора царь двинулся дальше, в обход по всем главнейшим святыням кремлевским. Побывал в Архангельском соборе, в Вознесенском девичьем монастыре, где поклонился праху родителей своих, в Чудовском монастыре помолился над мощами святителя Алексия, своего покровителя и святого, приложился к иконам в Благовещенском соборе, вернулся во дворец и здесь, в Столовой избе, где уже были собраны все бояре, вся Дума, ближние люди, пожаловал Матвеева и тестя своего, Кириллу Нарышкина в сан окольничих с путем, дал им города, одарил деньгами, деревнями и землей.

   Высоко подымались чары в Столовой палате за здоровье счастливого отца и царицы-матери, за новорожденного царевича, увидавшего свет при таких радостных предзнаменованиях... Громко звучали клики пирующих. И все покрывал мерный, неугомонный гул колоколов, рокот и треск орудий...

   Словно поневоле, оберегая "свою радость", царь поспешно, сравнительно скромно, без особой пышности справил свой второй брак. И теперь, при рождении сына, Алексей как бы спешил наверстать потерянный случай. Обычные приемы, какими сопровождается рождение царевича в царской семье, Алексей обставил небывалой пышностью. Лучшие вина лились рекой. Самые дорогие снеди, фрукты, лакомства подавались всем, кто только мог или желал явиться на царское веселье.

   Столы, приготовленные 1 июня в Золотой палате у царицы, в терему, поражали своим обилием и роскошью всех, кто только попал сюда.

   И сверх обычных трех дней еще немало раз собирал и угощал царь на радости окружающих его людей. Дары сыпались без конца... Лихорадочная радость счастливого отца, казалось, росла все больше по мере того, как он стремился проявить ее, счастливя других.

   В таком радостном, приподнятом настроении месяц пролетел, как один день.

   Наступило и 29 июня, день Петра и Павла, в который, по совету Полоцкого, назначены были крестины малютки-царевича.

   Теперь и царица Наталья, которая быстро оправилась и чувствовала себя прекрасно, могла принять участие во всех торжествах.

   А торжество было снова затеяно не малое.

   Еще до рождения царевича был назначен ему целый особый двор, больше из женской половины дворца, конечно.

   Рослая, кровь с молоком, красивая молодуха, боярыня Неонила Ерофеевна Львова, оставя свою девочку, передав ее мамке, сама была осчастливлена и назначена в кормилицы Петру. Приезжая боярыня Матрена Романовна Леонтьева, принятая в верх, и престарелая вдова князя И. В. Голицына, "верховая" давнишняя боярыня – обе они были приставлены мамами, пестуньями к царевичу, пока не исполнится тому лет пять, когда он перейдет на попечение дядьки. Голицына уже и раньше справляла важную должность свою при царевиче Симеоне, когда он был жив. Боярин Родион Матвеич и думный дворянин Тихон Никитыч Стрешневы, родственники Алексея со стороны матери, покойной царицы Евдокии Лукьяновны, должны были с первых дней оберегать ребенка как дядьки его.

   Весь штат царевича был в сборе, в опочивальне ребенка, задолго до того, как наступил третий час дня, то есть шесть часов утра по нашему счету.

   Копром стояли на кормилице праздничные парчовые и шелковые одежды, присланные царицей из своих ларей и сундуков. Кика сияла, как солнце, золотыми бляхами, отливала молочными узорами жемчугов, сверкала блеском разноцветных каменьев. Царевич, укутанный в меха, в шелк и парчу, лежа на руках кормилицы, тонул в складках белоснежных рукавов ее рубахи, вышитой шелками, затканной золотыми узорами на плечах и по вороту.

   На мамах, на боярынях, на дядьках Стрешневых тоже все горело и сверкало.

   Только царский убор мог бы затмить богатством и яркостью эти охабни, шапки горлатные, шубы широкие, надетые несмотря на жаркое утро...

   Царица и царь, по обычаю, простились дома с царевичем, остались ждать, пока он вернется от купели.

   Малютка, окруженный тетками, сестрами, первыми боярами, всем своим штатом, был доставлен в Чудов монастырь.

   Здесь в трапезной, при церкви во имя святителя Алексия, Новгородский Питирим, в сослужении высшего клира, окрестил Петра.

   Царевич Федор, которому уже пошел двенадцатый год, бережно, любовно принял от купели малютку – брата, своего крестника. Кумой была родная тетка обоих, царевна Ирина Михайловна.

   Кончился обряд.

   Как стоголовый, многочленистый дракон, сверкая золотистыми, разноцветными извивами, потянулся обратно во дворец весь "крестильный чин" царевича.

   Духовенство из трапезной, где тесно и душно было до невозможности, перешло под своды храма во имя Алексия-святителя, где все-таки попросторнее.

   Но перед началом литургии явился сюда царь со своими верховыми боярами, со многими служилыми и ратными людьми. И снова потемнело пламя свечей в тяжелых паникадилах и свещниках от недостатка воздуха...

   Голова кружится у Алексея. Холодный пот проступает на висках. Сердце так тяжко ударяет в грудь под парчовыми ризами... Но царь и не думает о себе... Горячо, со слезами молит он постоянного защитника земли, строителя царства Московского, усопшего святителя, своего ангела: послал бы он долгой жизни, удачи и здоровья... Здоровья – прежде всего – этому крепкому, славному малышу, у которого уже так бойко поглядывают темные, выпуклые глазки навыкате, такие большие, напоминающие так сильно глаза царицы Натальи, матери его...

   О том же молится и царица Наталья, не отрывая почти чела от холодных плит своей домовой церкви во имя Рождества Христова, что на сенях царицына терема...

   И словно эхом, ответным откликом на жаркие мольбы в тот же день прозвучало перед отцом и матерью новое прорицание Полоцкого, составленное на этот раз совместно с другим звездочетом – Епифанием, Греком по прозвищу.

   Устав душой и телом, Алексей не назначил приема на остаток дня, решив провести его сравнительно спокойно, в домашнем кругу.

   Вся семья уже собралась в Столовой палате на половине царицы, где было уютнее, когда доложили о приходе Симеона.

   Алексей сам встал навстречу благовестнику своему и усадил между собой и царицей.

   Епифаний остался было скромно у дверей, но ему тоже было указано место, ради того, что он явился с Полоцким.

   – Али нову каку радость поведать явился? – спросил сейчас же царь, почему-то уверенный, что неспроста это появление монаха на царской семейной трапезе, да еще в такой день.

   – От тебя ль укроешь шо, державный царю... Одно: челом тебе бью за дары твои щедрые, каких и недостоин. В другое: молю сей прогностик принять. Мам новый гороскопиум для царевича Петра, для новородзенного... Може, по столе, по трапезе послухать изволишь? Радость познаешь, мыслю, немалую. Вельку удачу буде имать той цезаревич твуй, мой господине, великий государь!

   – И-и, чево там мешкать, неча ждать еды. Вести твои – слаще манны для души моей... Да и царице, вишь, не терпится. Так ли, свет, государыня моя, Наташенька, друг сердечный?..

   – Ты ли не знаешь, государь... Чай, про сына – всякому охота, скорей, ничем про свою долю... Для сына, чай, чево бы...

   И не договорила. Слов не хватает у счастливой матери. Вот так бы сейчас оставила всех, кинулась туда, где в богатой колыске сладко спит после утренней суеты ее ненаглядный первенец, царевич Петрушенька, ясное солнышко, цветочек аленький...

   Но и послушать охота, что скажет этот мудрец, Полоцкий, которому верит теперь Наталья, как Богу.

   А Симеон, откашлявшись, развернул уже хартию, вроде той, какую около десяти месяцев тому назад уже подал царю, и начал внятно, громко читать:

   – Пресветлому государю, царю и великому князю Московскому, повелителю Великия, Малыя и Белыя Руси Алексию Михайловичу о рождшемся ныне царевиче, великом княжиче Петре Алексеевиче, – прогностик, иначе рекомый – гороскопиум.

   Прочел, остановился и сквзал, как бы поясняя дальнейшее:

   – За Епифаном мы вкупе цилу ночь по звездах глядели... И такое устроения звезды прияли, як тут начертано. Подивися, государь.

   Показав чертеж, Полоцкий снова торжественно, ударяя на концах строк, стал читать:

   – Вчерась ли преславный Царь-град от Турков пленися.

   Днесь – начало избавленья ему преславно явися.

   О, Константине-граде, зело веселися!

   И святая София-церковь торжественно радуйся!¹

   Се бо преславный ныне нам родися царевич,

   Великий князь Московский и всея Руссии,

   Петр Алексиевич – начало спасения.

   Ты, царствующий град Москва – просветися,

   Ибо радость велия сыну царскому вселися!

   Укрепит он твои стены,

   Да будут окрест ограждены.

   Багрянородный царский сыне,

   Петр, иже нарицаеся Камень ныне.

   Храбр и страшен вельми врагам сопротивен

   И мать быти. Похвала вечна Россианам

   Сим царем утвердися. Петр – есть камень счастья Руссии,

   Камень, точащий воду живую, иже жаждущие –

   Имать напоити, утвердить церковь, сени нетленные,

   Прославить Руссию до конца вселенные.

   И ты, планида Ареус и Зевес, веселися!

   В ваше бо сияние царевич той родися.

   Четвероугольный аспект² произыде,

   Яко той царевич четыре царства имати...

   И четвероконечие планеты знамя прославляет,

   Яко четверьмя части моря обладает,

   От Бога ему седьми планид естество дадеся.

   Лутчий меж прочих в действе обретеся.

   Храбрость и богатство на нем почивают

   И на главу – цесарский венец возлагают.

   Радуйся днесь, царь православный,

   Зане – родися сын тебе толико преславный...

   Купно с царицею – многолетни пребудете,

   И удачи всякой и славы – не избудете³.

   {¹ Храм св. Софии в Цареграде.

   ² Вид лучей.

   ³ Гороскопы в то время, особенно составляемые для значительных людей – для принцев и королевичей при их рождении – были в большом ходу.

   Даже крупные ученые не отказывались от составления таких "прогностиков", предсказаний судьбы. Лейбниц известен как автор таких гороскопов.

   Валленштейну его гороскоп составлял Лаплас.

   Предсказания о Петре были известны и за границей. Так, в 1693 году после усмирения второго стрелецкого мятежа, когда Петру было около 22 лет, посланник Нидерландских генеральных штатов Николай Гейнзиус писал в Утрехт некоему И. Г. Гревиусу о чудесных предсказаниях при рождении Московского юного царя. Вот что ответил Гревиус Гейнзиусу в письме, помеченном 9 апреля 1693 года:

   "Наблюдения, происшедшие, как вы пишете, во время рождения российского царя Петра в Москве, и по течению звезд замеченные, яко достопамятные предзнаменования, – нашими астрологами и другими проречений любителями и будущих дел гадателями прилежно записаны. Причем еще и сие приметили; что в самый тот день рождения царева (30 мая 1672 г.?) король французский реку Рейн, а турецкий император – Днепр с армиями своими перешли. Из коих первый – четыре провинции соединенных Нидерландов, а другой – Подолию и Каменец завоевал. Из чего наши гадатели, которые уверены, что по течению звезд и по делам, в то же самое время в других местах случившихся, – предбудущие происшествия человеческой жизни предузнавать и предсказывать можно, заключают: что новорожденный младенец – должен быть государем, весьма к войне склонным и неприятелю – страшным. Но я все сие – за случайное почитаю и на то, как и вы сего же мнения, кажется, мало полагаюсь. Довольно, когда будет Петр в свое время добрый пастырь народов, дабы спасительными законами победил скифское варварство, коими северные и шубами одетые народы наибольше всего омрачаются".

   Письмо И. Гревиуса хранится в Петербурге в Академии наук, а копия, вместе с переводами – латинским и русским – напечатана в "Записках Туманского", ч. 5, стр. 122. О письме Гревиуса знал и сам Петр, на которого, несомненно, влияли эти прорицания, хотя бы он и сомневался в сверхьестественном их происхождении.}

   Когда Симеон кончил чтение, царь обнял и поцеловал монаха. Наталья, приняв от него благословение, дала ему целовать свою руку.

   Все старались выразить свою радость, как могли, искренно веря, что сбудется все, о чем прочел случайный астролог-предсказатель.

   Оба они, Симеон и Епифаний, были щедро одарены.

   И до самой смерти укрепил Полоцкий свое положение при дворе этими счастливыми пророчествами, гораздо больше, чем всеми трудами по воспитанию царевичей с царевнами, чем исправлением духовных книг, чем печатаньем сочинений для просвещения народа.

   Только полдня передохнул царь со всей своей семьей. А с 30 июня снова начались приемы, поздравления, пиры и столованье крестильное в Кремле. Снова загремели пушки, загудели колокола... {В «Дворц. Записях» отмечено: "За крестильным столом в Грановитой палате, июля, в 4 день, были: Новгородский митрополит Питирим (5 июля возведенный в сан патриарха), митрополиты: Астраханский Пармений, Крутицкий Павел, Рязанский Илларион, Нижегородский Филарет, архиепископы: Коломенский, Смоленский, Суздальский, епископ Архангельский, 11 архимандритов из главных монастырей, келари Чудовский и Троицкий, учитель царевичей Симеон Полоцкий и 6 игуменов из кремлевских обителей, 50 человек низшего, белого и черного духовенства, все восточные царевичи, 11 бояр, 9 окольничих, 10 думных дворян, 6 думных дьяков, дьяк Тайных дел, 16 «комнатных» (дворцовых) стольников, 12 московских дворян, ясельничий царский именитый человек Строганов, 46 полковников, голов и полуголов стрелецких, 6 бояр и дворян, свита Грузинского царевича, два посланника Черкасской земли, 16 гостей торговых, 76 человек выборных из «гостиной, суконной и черной сотен и из дворцовых слобод». Всего – до 300 человек и 90 человек певчих. В деревянных хоромах, в царицыном тереме тоже были накрыты столы для своих «дворовых», жилиц – боярынь, для приезжих княгинь, боярынь и царевен восточных, для родни новой царицы. Между последними были: Кирилл Нарышкин и Артамон Матвеев.}

   И среди блеска московской царской свиты, среди многих родовитых вельмож сразу засияла плеяда новых баловней счастья и судьбы, – многочисленная семья Нарышкиных, теперь осыпанная и почетом и богатством, смело начавшая заступать дорогу первым сановникам в царстве, опираясь на любовь к ним царицы Натальи, на любовь царя Алексея и к жене, и ко всей родне ее.

НОВЫЙ ЦАРЬ

(1672–1676)

   Так верстах в трех от Москвы, на левом берегу Яузы-реки, раскинулось небольшое сельцо Преображенское.

   В самом сельце дворов немного, не широка и лента пашен вокруг сельца.

   Населено оно больше мастеровым и служилым людом Дворцового приказа. И бок о бок с селом высятся царские терема летнего, потешного дворца, где Алексей с семьей обычно проводит осень и начало зимы, так с октября по 15 декабря, когда надо к Рождественским праздникам возвращаться в стены Кремля.

   Здесь, среди увядающей природы, под сенью могучих елей и сосен, вечно зеленых, вечно одетых густым покровом, на просторе царская семья дышит чистым воздухом и в то же время Алексей почти что в Москве. Дела не страдают, нетрудно и советы у себя собирать, и самому, если надо, быть в Кремле каждую данную минуту.

   Обнесенный высокими заборами, кроясь под высокими стволами вековых деревьев, составляющих обширный парк, дворец представляет из себя целый поселок. Не считая главных двух помещений: для царя и царицы, – надо было дать место шести царевнам и трем царевичам, ближним людям, живущим с царской семьей, огромной челяди, поварням, кладовым, конскому двору и каретным сараям, мастерским и людским избам.

   И все это, настроенное без определенного плана, кое-как, лишь бы под рукой все было, – в малом виде представляло из себя такое же скопище больших и малых построек, каким в огромных размерах являлась сама Москва.

   Пригороды столицы, а затем – отдельные усадьбы, подгородные хоромы бояр, начинаясь за каменным, высоким горбатым мостом, перекинутым через Яузу, почти сливали Преображенское со столицей. И дальше, по течению извилистой маленькой этой речки темнели деревушки и поселки среди зеленеющего моря хвойных лесов, перемешанных с разным чернолесьем.

   И царь и Наталья особенно любили Преображенское, где оба они чувствовали себя неизмеримо свободнее от вериг этикета, чем в кремлевских палатах.

   В Преображенском была устроена и особая "потешная храмина", где недавно призванные ко двору иноземные лицедеи давали веселые и печальные представления в сопровождении приятных звуков "немецкого" струнного оркестра.

   Самую жаркую пору года двор проводил в селе Коломенском, где, как и в Измайловском, были тоже построены обширные многочисленные хоромы для этой цели. Но в Преображенском больше нравилось и царице Наталье и Алексею.

   Близость Кремля позволяла переносить туда всю деловую сторону жизни, а здесь время было посвящено отдыху, покою и веселым забавам, порою совершенно новым в московском государевом быту. Поэтому только самые близкие лица, которые проживали с царской семьей в Преображенском, могли принимать участие в этих удовольствиях.

   Конечно, среди приверженцев старины, надменных бояр, шли бесконечные суды и пересуды о "новшествах", какие внесла с собой молодая царица при содействии "еретика" Матвеева, друга его, прямого "антихриста" Симеона Полоцкого и монахов-украинцев, целое гнездо которых скопилось в особой академии при Андреевском монастыре. Отголоски этого брюзжанья доходили и до виновников протеста.

   Но царь не имел времени разбираться во всех дрязгах. А Наталья встречала смехом осуждение и толки заплывших жиром боярынь, недалеких бояр. Она понимала, что в них говорит обиженное самолюбие, попранная гордость и осуждают они не за дурное, а за необычное для них, да еще проводимое в жизнь без всякого участия тех, от кого раньше зависели и дождь и ведро в московских царских теремах.

   – Милославским, слышь, все немило у нас, свет Алешенька, – с улыбкой говорила порой Наталья царю. – Ишь, их пора миновала, иная настала... Да нешто я им путь перешла... А и своих же не бросить мне. Помогаю родне. Так, слышь, и Бог велел так делать... То бы подумали!.. Ничево, кажись, не отнято у них. И милости идут твои, царские. Так нет... Уж, верно в нашей стороне сказывают: злому-де борову все не по норову...

   И царь невольно смеялся на такое неожиданное заключение речей царицы. Сейчас, в конце октября 1673 года, особая тревога и суета замечалась в среде обитателей Преображенского дворца.

   Царице Наталье Бог дал дочку, нареченную по желанию отца также Натальей.

   – Вот, слышь, свет Алешенька, дочку, не сынка нам Господь даровал, – сказала Наталья, когда царь явился к ней поздравить жену. – Шести – мало, семую тебе... Слышь, государь?

   – И слава Ему, Милостивцу. Натальей назовем, слышь. Две ноне Наташеньки будут у меня, – с особенной лаской и нежностью отозвался Алексей. Он почуял в голосе, в выражении лица жены как бы досаду, огорчение, что это не сын, а дочь. Словно бы она извиниться хотела перед мужем.

   Правда, в то время дочери и для царя были только тяжкой обузой.

   В монастырь жалко их было отдавать. Иностранные принцы не женились на русских царевнах. А выдавать их за своих же подданных обычай не велел. Да и по династическим соображениям такие браки были неудобны.

   Поэтому и захотелось Алексею особой нежностью и вниманием утешить огорченную мать.

   От Натальи царь прошел к детям. По случаю именин четвертой дочери, Марии, был назначен обычный семейный стол у царицы. Но вместо Натальи – старшая сестра Алексея, Арина Михайловна явилась хозяйкой.

   Еще было рано, и все дети играли в саду со своими сверстниками и сверстницами. Туда же прошел и царь, расслыхав издалека детские веселые голоса, заливчатый смех.

   Старшая царевна, Евдокия, крупная краснощекая девица двадцати трех лет, с одной из дворовых девушек высоко взлетала и сразу опускалась, смело раскачиваясь на качелях, устроенных между двумя толстыми соснами.

   Средние девочки и оба царевича играли в горелки. Сейчас "горел" молодой княжич, Вася Голицын, племянник княгини Ульяны Ивановны, мамы царевича Петра. В силу этого родства он часто бывал и на женской половине, принимая участие в забавах царских детей.

   Когда появился на лугу Алексей, Голицын гонялся за сильной, легкой на бегу и увертливой Софьей, спасавшейся от "сокола" угонами, хоронясь за кустами, за стволами дерев.

   Заметя отца, царевна так и кинулась к нему, как кидается от коршуна маленькая пташка под защиту кого-нибудь большого, сильного.